Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

         Красны: голубоглазы, белокуры и стройны  новгородские девушки. И все же Матвей и Яков определились. Среди всех быстро выделили кареглазую и рыжеволосую красавицу Ефросинью. С нетерпением ждали они, когда в дневную службу  попадет она в преображающий золотой поток света, струившийся через церковные окна. В ее каштановых волосах тогда шалило искрящееся божество. В склоненной фигуре, стыдливо опущенных, ни на кого, кроме архиепископа, клира, алтарных врат, не обращенных глазах, сгоравший от желания, разбуженного избытком росшей жизненной силы, Матвей искал признаки чувственности, неведомых и особых ласок. Яков читал в том же сходство с Марией, склонившейся над вечным Младенцем на ближней иконе. Для него  Ефросинью окутывал не простой свет. Она была выделена и отмечена им. Завороженный, он ждал других сигналов Отца, каких не ведал.

         Влюбленные дядя и племянник не знали девичьего характера. Видели, что Ефросинья – старшая из Ананьиных сестер, что  на выданье, что богата и знатна. Цель казалась почти недостижимой, отсюда вдвое острой и желанной. Лишь однажды дядя и племянник чуть нащупали  девичьи чувства.

         Неизвестно, что случилось в Ананьином семействе, но они много опоздали на службу. Томившийся скукою Матвей разглядывал уже других девиц, Яков же внимательно слушал пение хора, волнистым речитативом выводившего «Молитву страждущего, когда он унывает и изливает перед Господом печаль свою».

         Ананьины пробирались к своему месту перед аналоем. Увы, оно оказалось занятым. Другая девушка стояла в пятне солнца. Платок она сдвинула, будто невзначай на затылок. Теперь золотились ее волосы. Желтый купол накрыл ее, сему месту чужую. И обычная привлекательность приобрела если не небесную красоту, то претензию на исключительность.

         Заметив, что семейное место занято, Ефросинья не пошла с родителями к краю. Шепнула, возможно – о нездоровье, и быстро ушла. Не поверяя друг другу, Яков и Матвей подумали об одном: только ли молиться приходила в храм Ефросинья? Не звало ли ее место, красоту подчеркивающее? Не была она слепа, открыт был и ей эффект света, красивший перед аналоем стоящую.

         Шум сзади обоза отвлек дядю и племянника. В сгустившейся темноте они погнали коней по скользкой бездорожице вдоль обоза. Но прежде, чем они успели угомонить послухов, со злым развлечением колотивших древками господских пик привязавшуюся от Нарвы собаку, Яков обратил внимание на сноп искр, слетевший с одной из телег.

         Главным невещественным товаром, который опричники везли государю, были люди – иностранцы. В количестве до пятидесяти душ они густо усеяли верха тканых поставов, бочек и коробов. Съежились черными воронами в своем иноземном платье. Не знали русской зимы, декабрьскую оттепель приняли за лютый мороз. Тут были папский нунций и три легата, два лютеранских пресвитера и один кальвинист, те и другие ехали наставлять московских еретиков на путь истинный. Легкие английские послы,  имперские и голландские доктора и аптекари,  четыре ювелира, шесть брабантских портных, бархатников,  столько же рудознатцев, привлеченных вестью об открытии серебра под Вычегодском, оружейники, знатоки «огненных» снарядов, наемники, корыстолюбиво мечтающие о значительном жаловании российских полковников, часовщики, медники, канительщики и каменщики. В основном, авантюристы, опустившиеся феодалы, младшие дети дворянских и бюргерских фамилий, чернь, выдававшая себя за людей значительных. Изборожденным резкими морщинами лицом, сильной сутулостью, скошенным плечом, постоянным пришепетыванием, ведя нескончаемый диалог с самим собой, выделялся серой пелериной или плюшевым бурнусом с капюшоном, накрывавшим по острый нос, под которым топорщились скверные усики и ходившие в такт губам мелкие зубы. Это был врач, чернокнижник и астролог, заботиться о сохранности которого Василий Грязной предупреждал особо.

         Матвей думал, что курит астролог, но искры только летели мимо лица Бомелия. Трубка дымила из-под берета сидевшего рядом другого «немца».

– Надо ему сказать, что государь у нас за табак голову рубит, – заметил Матвей, резко натягивая вожжи. – Как звать тебя? – спросил он иностранца.

         Иностранец не знал языка русского, не отвечал, улыбался и продолжал курить. Потом сказал:

– Зенке.

         Матвей повысил голос и членораздельно попросил, чтобы Зенке бросил курить. Тот ничего не понял в русских словах, произнесенных и по слогам, или делал вид, что не понял.

         Дым шел на сидевшего рядом Бомелия. Он, казалось, ничего не замечал, занятый размышлением. Из кожаного мешка достал астролябию и секстант, поочередно стал направлять их на ближайшую звезду, мерцавшую под месяцем в тени набегавших облаков.

         Свет луны, схваченный трубой, отразился в двух зеркальцах, пробежал по лицам дяди и племянника. Матвей вздрогнул, Якову стало не по себе:

– Оставь к бесу. У царя с иноземцами особый счет. На них отдельная расправа.

– Надо б обоз осмотреть, табак выкинуть, – согласился Матвей. – Доктора они, доктора, а кто, как не они, французскую болезнь нашим бабам завез?!

         Матвей и Яков пришпорили лошадей, уверившись, что если аптекарю Зенке и отрубят голову, то за дело.

         Зычный голос Матвея пресек избиение прибившейся собаки. Не то, чтобы Матвей жалел, а не любил непорядка. Сердобольный Яков спрыгнул с лошади и на вытянутые руки, не пачкаясь, взял пса,  унести от мучителей. «Полкан», – обозвал собаку ласково.

         Матвей нахлестал плеткою по плечам и головам иных послухов, увлекшихся жестокой забавой. Тыкать пса пикой, куда как весело!

         Собака жалостливо скулила, совалась теплым носом в озябшую  ладонь Якову. Была она беспородной, не из тех, из-за границы ввезенных, с которыми охотилась да ласкалась знать.

         Сизым хлябким утром Матвей вывел обоз из Ивангорода. Не успели отъехать от города, как огибая гору и город, вдруг потекла к опричникам огненный факельный поток всадников. Стальные доспехи отражали зажженный свет. На головах вострились булатные ерихонки. Всадников предварял тонко скроенный  рыцарь. Шлем на голове был с золотой насечкой, правил юноша серебряной уздой, в шишаке его блестели крупные драгоценные камни. За плечами свисал белый плащ с нашитым алым крестом. На шлеме и сбруе развивался плюмаж с кантом из страусиных, павлиньих перьев. Подле рыцаря шпорил лошадь церковник, благородного вида низкий пожилой мужчина, в  сером иноземном кафтане с тугим белым воротничком, проглядывавшем из расхристанного ездой теплого зимнего плаща. На голову плотно его была напялена круглая шляпа. Крест у пастора не замечался.

         Всадники ехали с пристегнутыми  набородниками, опущенными железных носами,  со стальными зарукавьями, наколенниками, наручами, в накинутой от шеи к плечам панцирной сеткой – бармицей,  то есть в полном воинском облачении. Рыцари не выставляли ни пик, ни мечей. У седел их мирно  качались притороченные щиты. Никто не проявлял враждебности.  В знак дружелюбия командир скакал, подняв раскрытую в большой перчатке руку. Но шумный конский топот, факелы, грозное вооружение готовых моментально изготовиться к бою иноземных воинов заставили остеречься  московитов.

         Послухи встали петлей вдоль обоза. Уже передавали господам копья и мечи. Опричники напряглись, пожалели, что, избегая неудобств, везли защитный доспех в телегах.  Они вытянулись в стременах, локтем подтащили колчаны.

         С рыцарями был толмач из эстов, сносно знавший по-русски. Выступив вперед, он пояснил, что государевых людей приветствует московский союзник, брат датского короля, владетель большого островного епископства Эзельского у берегов Эстляндии. Чем меньше земли имелось у Магнуса, тем с большим достоинством он держался, рассчитывая в бесконечной Ливонской войне русской доблестью сделаться   королем всех остзейских земель между Московией и Балтикой. Благородство осанки Магнуса, славно удерживавшего бившегося под ним длинноногого жеребца, юный срывающийся, но чистый голос, отрывисто произносивший простые, но непонятные русским слова, приятное пресыщенное лицо, выдававшее человека, привыкшего с малолетства подчинять, не подчиняться, приковали к себе взгляды любопытных опричников. Магнуса купали взорами. Любая деталь доспеха, платья, поворот головы крепко закладывались в память, дабы послужить предметом дальнейшего подробного и неоднократного обсуждения. Спутники его, отдельно духовник, удостоились чуть меньшего внимания. Видя, что его не понимают, Магнус рассмеялся, вызвав улыбки русских. Чутко определили: перед ними юноша незлой, но капризный. Обаянием Магнуса  обоюдное недоверие русских и датчан рассеялось. Добрым смехом принц располагал к себе. Он взялся общаться через эстского толмача, подтвердив:  рыцарский отряд лишен супротивных целей. Опричный обоз Эзельский правитель дожидался для передачи русскому царю особого письма. По знаку Магнуса письмо дали Матвею как опричному пятидесятнику.  Пакет вощеной бумаги с размашисто выведенной надписью, львиным гербом на красной сургучной печати. Лев не сумняшася держал шар. Сложилось  мнение: земля округлая.

         Магнус звонко крикнул, подавая приказ. Войсковая труба разнесла трель тому, кто не слышал. Всадники стройно развернулись и полетели прочь, дружно ударяя копытами рослых скакунов, трепля плюмажами шлемов под поднятыми факелами. Матвей заворожено смотрел им вслед.

– Раскрасавцы!.. Ты видел, какие у них кони? Не чета нашим недокормышам. Даже мой Беляк ростом не взял.

 – Боюсь, что это и все датское войско, – покачал головой Яков. – Разве что не числом, а уменьем они возьмут.

– Ты прав. Маловато союзников у государя, – согласился Матвей. Повертев, он надежно спрятал письмо запазуху рядом с первым письмом – из Англии.

         Новгорода рассчитывали достичь в три дня. Последняя ночевка состоялась на гостеприимном дворе, принадлежавшем новгородскому купцу Собакину. Это был большой двухэтажный деревянный дом, покрытый ровною соломою. Частокол окаймлял его и яму – станцию, по перемене лошадей, где содержалось их до десятка с пятью кибиток. Дом купца стоял в середине небольшой деревни. Жители ее промышляли извозом, огородами и посевами на три поля. Огромная часть земли не возделывалась и была покрыта затвердевшей землей, где жухлый сорняк стоял в пояс.

         При въезде в деревню Матвей и Яков сразу заметили неладное. Крыши иных домов, включая странноприимный дом, были опалены. Пожар едва успели потушить. В воздухе витал запах свежей гари. Валялось дреколье, которым сбивали пламя. Брошенные шайки лежали у порогов.

         Разыскали пару одетых в рваные сермяги холопов. Они и рассказали о происшедшем. В полдень в деревню пожаловала пешая ватага скоморохов. Обносками и пестрядью доставшихся по случаю кафтанов и шуб они напоминали совершенных бродяг. Злыми голодными лицами от тех не отличались, а способом добывания житого превосходили значительно.

         Атаман скоморохов, высоченный  подвижный детина – кривляка, без стыда и совести в глубоко посаженных скользких глазах, потребовал, чтобы  деревенские  оставили дела, или зимнее безделье, и явились в полном составе на постоялый двор глядеть  представление, которым сейчас их осчастливят. Покажут артисты  случай с Иосифом в стане  фараона египетского.

         Купечество и крестьянство, хоть сумняшася, послушно явилось, приведя и детей. Исполняли приказ, уже зная. Как бывает. Атаман, именовавшийся не иначе, как Магистром комедийных дел и Географусом изящных наук, вышел к чуявшим подвох зрителям в синей мантии, усыпанной нашитыми белыми звездами. Изображал ли он Иосифа, фараона ли не поняло крестьянство. Дальше Новгорода и Москвы сидевшие на оброке извозчики  ездоков не катали, товар не перемещали. Румяная нехудая атаманова баба в поярковой шляпе, лентах, подпоясанной атласным кушаком шубе с чужого, малого, плеча выступила фараоншей. Грамотеям она сошла за Потифарову супружницу. Уж больно ластилась к атаману. Выходит, он выставлялся Потифаром. Или все же Иосифом? Не разобрать. Товарищи его, скоморохи, выбелили нехорошие лица. Заимствовали у крестьян шайки, надели их на головы и ходили, обернувшись простынями, стражей, или египтянами.

         Представление шло шумно, весело. Со скабрезными шутками, рожами и пинками под зад. Утомленные скоморохи объявили перерыв. Для роздыха велели  принести себе меда и домашнего вина, что дрожавшая от ожидания дальнейшего купеческая семья приказала исполнить, единственно помышляя об избавлении от пришельцев с наименьшим вредом. Комедианты выпили, закусили. Принялись плясать, играть на дудках и свирелях, бить в тамбурины. Девки и мелочь скоморошья, табором шатавшаяся по дорогам вместе с взрослыми, пели и плясали тут же,  за руки вытаскивая опасливых зрителей в круг. Те не шли. Все ждали, удовлетворятся ли перехожие  скоморохи едой и выпивкой. Скоморохи не удовлетворились. Потребовали достойной платы за выступление. Неси, мол, каждый, без жадности. Толпа сначала отступила артистов, потом побежала.

         Продолжение воскресило Тьму египетскую. Скоморохи били мужиков и баб. Не ограничиваясь, истязали и путавшихся в ногах визжащих младенцев. Атаман, он же магистр, кричал: представленное чересчур великолепно и со значительностью, чтобы  он позволил деревне отделаться малой мздой. Скоморохи врывались в дома и брали добро понравившееся. Деревенский скарб не велик, и тем не брезговали: ложки, плошки и горшки. Забрали запасы, пшеницу, рыбу, репу. У купца отняли платья, сарафаны и  девичьи шушуны. Унесли меды, брагу и медный самовар. Забрали на постоялом дворе всех лошадей и выехали с нагруженным скарбом, напоследок зажегши село перекладную яму.

         Смерды и холопы потушили кинутый в крыши огонь. Купец побег в соседнюю деревню искать губного старосту, требовать подмоги, клянчить погоню. Оставшиеся погоревали, поревели, забрали по хатам, что не кинули по рассмотрении скоморохи, и пошли греть бани. Клонился к вечеру чистый четверг.

         Дядя и племянник Грязные не удивились рассказу. Бродячие ватаги  татей и разбойников – скоморохов стали в ту пору настоящим бедствием русских земель. Собирая шайки, превосходили грабежом  и  купцов, сим не брезговавших.  На юге и востоке к ним присоединялись разномастные бродники и татарские  отряды – осколки крымских и ногайских орд.

         Гремя саблей, Матвей вошел в постоялую хоромину и приказал накормить опричников и иноземцев. Лошадей распорядился распрячь и развести к освободившимся от ямских четвероногих яслям. Матвей не желал снисходить к беде, обрушившейся на деревню и купца семейство. Его люди –  опричные, даже не казенные, исполняют волю царскую. Недосуг им до разбоя. На  то есть губные старосты и Разбойный приказ. На Руси в каждой избе, если не понос, то золотуха. Слабину дай – изжалобят нытьем и попрошайничеством.

         Матвей обрушил тяжелую ладонь на сальную столешницу, потребовал  щей понаваристее и свиных оскребышей с пшенной кашей. Опричнины на Новгородчине еще не видели, но грозным слухом земля полнилась. Дворовые девки засуетились. В помощь им явились купеческие дочери. Предвзятое сердце Матвея не ошиблось. Не все унесли скоморохи, довольствовавшись поспешным поверхностным грабежом. Из погребов достали, скоро натушили капусты. Обидели постными щами, нашлось оправдание – был Рождественский пост. За стеной жалобно квохтали куры. Посохи помогали резать: приедем к царю там запостимся!

          Перед едой Матвей широко осенил себя крестом, прошептал «Отче наш…» Яков перекрестился мелко, многократно поклоняясь иконам в красном углу. Кур есть он не стал. Ограничился озерными линями и карасями с подлещиками. Матвей ел жадно, черпая ложкой через край. Остаток щей выпил из миски, как воду. Распарился, скинул шубу. Щи понравились. Вылизал ложку, вытер об опричную рясу, едва не выпачкав Магнусова письма. Хозяйски сунул ложку в сапог. Три дня Матвей терпел, избегал выпивки. Сейчас не сдержался. Чуял: заданье кончено. Потребовал принести крепкого меда.

         Меда не оказалось, выкрали комедианты. Его заменил перебродивший квас. Напиток горчил. Матвей пил скорыми глотками, думая не о качестве, а о скорости доведения души и тела до веселой кондиции. Яков почти не пил, страшился за племянника. Знал, пьянство часто доводило Матвея до беды. Не знал он меры. Сытость и опьянение неизменно пробуждали в нем  похоть, и он уже кидал красноречивые взгляды на прислуживавшую ладную старшую купеческую дочь.

         Матвей раскинулся на лавке, уперся широкой спиной в бревенчатую стену. Начал повествовать дяде, какие награды рассчитывает получить через батянино ходатайство от Малюты и царя за сохранную доставку обоза с грузом. В неровном свете плававшего в жиру фитиля Матвей подмигивал Якову, спрашивал, ведомо ли, чего везем. Тот   проявлял сдержанное любопытство, довольный услышанным на пристани от приказчиков и самого Матвея.

– Не то, не то –  со значением повторял Матвей.

         В печи трещали свежо положенные дрова. Чад стелился по столовой клети, убегал к раскрытым дверям сеней.  За дверью   рыжей деньгой плавился месяц, качался над воротами, будто тоже выпил. Матвея развезло, он вдруг заговорил, что люба ему Ефросинья Ананьина. Раньше  прямо не выговаривался. Яков без того безошибочно знал в нем соперника. Теперь слова звенели в нагретом воздухе, резали ухо, щипали ревностью сердце. Вроде бы и сватов Матвей уже посылал, ездили старшие дядья, и с родителями сговорились, и сама Ефросинья не против. Хотя кто ее и спросит, когда отец с матерью отдадут.

         Щеки Якова горели, глаза слезились от обиды и безысходности. Важнее закона, обычай из старины идет: старший племянник первее четвертого, младшего, дяди. Так оно и есть. Возрастом Матвей опять же взял. Зайдет спор, родня против старины не пойдет. Возьмут его сторону. Сосватают старшему племяннику Ефросинью. Невеста хоть куда. Родовитых кровей, чего эдак не хватает Грязным. Опять же, посадниково богатство не один век собиралось.

         Коли бы по-сердечному рассудить! Яков уверял себя, что когда Ефросинья ненароком глядела в сторону дяди и племянника, взгляд красивых карих глаз адресовался прежде ему, потом – Матвею. Вот шлея под хвост попала племяннику, сошел бы с неприятной темы, побалагурил бы о другом. Неприятно было Якову хмелеющее бахвальство слушать.

         Матвей не уставал пополнять из кувшина глиняную кружку. Пил и пил. Яков мягко положил ему руку на рукав. Племянник скинул. Скачущие мысли его от Ефросиньи обратились к бабам вообще. Матвей щупал глазами прислуживавших холопок, робынь, неловким пьяным движением цеплял девичий сарафан, торопливо проскакивающий мимо. Заметил: подевались купеческие дочери. Не выдержали они опричного мужского духа. Пошли от греха подальше: не брезгуют? Неуваженье кажут.

         Матвей спросил, сколько  должен за общий ужин. Ему назвали. Он не согласился, сказав. что и наполовину его опричниками не съето и не выпито. Монета у него царская, ее надо беречь . Ничего не платя, шатаясь, пошел к дверям, позвав за собой Якова проверить целость обоза.

         Костенелым взглядом Матвей поглядел на иноземцев, с хрустом пожиравших курятину за столами углу под образами. Иноземцы негромко болтали, из разностроя  лился язык общий, птичий. Под налитыми хмелем глазами Матвея все  присмирели, стихли. Молчанье, сопенье и посасывание  курятины во рту. «Нехристи!» – буркнул полусотник. Поставил в заслугу: щи ему дали постные, напился он, но не дождался жаркого. Выходит, Бог уберег православного, не ввел в чревоугодный грех, пост соблюден.

         Матвеина сабля громыхала по порожкам, а сзади нарастал гул расслабленных голосов. Послухи, евшие в сенях, наоборот, замолчали, услышав шаги опричного головы.

         Идя вдоль обоза, Матвей откидывал плотные полотнища, прикрывавшие товар на телегах и показывал дяде не поставы с сукном, и не коробы с писчей бумагой, а снаряды огнестрельные, пушечные лафеты и  щегольской воинский доспех.

– Видишь! Видишь! – тыкал он концом игравшей в лунном свете сабли в темные пушечные стволы.– Большая награда ждет меня, и тебя не забуду. Государь наградит, Малюта отметит, дядя Василий будет доволен, – возбужденным пьяным языком говорил он.

– Без тебя знаю. За Ливонию воюем с ляхами и Литвой, – Яков торопился увести племяша. Кругом глаза и уши. Завистливые донесут  кому надо потом за рассмотренье тайны.

         Матвей же стучал по бочкам и громко шептал, что там сера и селитра, нужные для произведенья пороха. А вот и сам порох, уже готовый, медь, олово и свинец для отлива пуль, нефть, чтобы зажженные стрелы за крепостные стены пускать.

– Зачем доспехи? – кивал Яков на сверкающие стальные нагрудники. – У нас свои есть. В Новгороде куют. В Москве за Неглинкой на Поганом озере завод стоит.

– Отрок боярский или богатый жилец в отеческом воевать не станет. Подавай ему красоваться в иноземном. На Куликово поле ходили, вооружась не курдами ли ляцкими, сулицами немецкими, колчанами фряжскими? Тепереча закупаем аглицкие, голландские да ганзейские  пищали. На Новгород  войной идем!

         В груди Якова екнуло, когда он глядел во вскрытый ящик с промасленными аглицкими ружьями:

– За что же на Новгород? – и ему представились горящие улицы. Языки пламени подбираются под застреху дома дяди Константина, где они с племянником выросли. Их родного дома! Расхристанная челядь тащит по дымной улице простоволосую Ефросинью Ананьину. Думал ли племянник о том? Или лишь о дорогой шубе, новом коне, наградных рублях? Ни о чем таком не помышлял Матвей. Хмель шумел в голове.

          Острием сабли Матвей вскрыл малый бочонок. Желтым отсветом сверкнуло серебро. Это была английская монета, называемая «ефимком». Отливали из нее отечественный рубль, ходивший в половину английской цены, а то и вдвое – по недостатку домашнего серебра. Сие было новейшее изобретение отечественных фискалов.

– Государь знает по что наказать Новгород. Значит, провинились новгородцы. Бог весть, чем осердили. Царь опалу на них наложил лютую… Бери!

         Грабастая ладонь Матвея зачерпнула изрядно «ефимков», сыпанула дяде за подпоясанную опричную рясу.

– Чего ты! Охраняем мы! Везем царю! – запротестовал Яков.

         Матвей хмыкнул:

– Сам себя не наградишь, никто не позаботится. Царь далеко, Бог высоко, будет ли еще подарочек?! Как бы не запамятовали!.. Скажем, англы не доложили, – резонно заключил он, наполняя звонкой монетой висевшую на боку суму.

         Одну монету поднес под самые глаза Якову:

– Полюбуйся на бабский портрет.

         Яков напряг зрение. Увидел одутловатое лицо женщины в кудрях.

– Англами баба правит. Кралева.

         Дядя не поверил. Образованнее племянника, а не слыхал. Где-то на нарвской пристани Матвуша новости набрался. Как же баба державой ведает?! Много ли вместит бабский ум? Вон у них какая маленькая над плечами коробочка, не в пример мужиковскому кочану. Баба на престоле –  беда. Яков перекрестился.  Из уст в уста передавались горести правления Елены Васильевны Глинской, покойной матери нынешнего государя, драчка ее любимца Ивана Телепнева–Оболенского и его родни с другой знатью, сопровождаемая взаимными казнями, имущественными разграблениями, когда головы и с плеч верных слуг летели.

– Еще гляди! – вытащив затычку, Матвей зачерпнул из бочки черную вязкую жидкость. Плеснул на землю. Чиркнув кремнем, поджег.

         Синеватое пламя разлилось по лужице.

– Чудо и впрямь! Однако знакомое: деготь, огонь греческий.

         Перегнувшись через край,  Матвей шуршал в телеге.

 – Вот она милая! Тебя  я и искал!

         Нащупав, из деревянного ящика, переложенного соломой, он достал вместительную бутыль. Ловко сбил клинком горлышко. Присосался пиявкой. Отдышался, вытер рукавом рот, сказал в восхищении:

–  Винцо заморское – счастливый случай. Попробуй на зуб.

         Яков не брал. Смотрел на опричного командира, кому мог возражать как родственник, но не как подчиненный. Мог лишь совестить. И он напомнил Матвею о подписи его в нарвской пошлинной книге с перечислением бочек и узлов, особым указанием на целость упаковки, о целовании на то архиерейского креста. Но небо Матвея уже испробовало сладкого аглицкого вина, и ему было море по колено.

– Пустое!.. Не клянись – сказано и в Писании, а перед чертями заморскими, нехристями и еретиками, обета я не держу!

         Воровство Матвея менее ужасало Якова, нежели слух о судьбе, уготованной государем  товарищам детских игр,  соседям и любимой Ефросинье в Новгороде. Он махнул рукой.

         В охапку взяв несколько бутылей, Матвей пошел от возов.

– За звонкую монету сейчас девку куплю! – на ходу еще крутанулся, хотел влезть на стреноженных аглицких лошадей.

         Яков отстал, ссыпал  данные ему деньги назад в бочонок, приладил крышку, натянул покрывала, подвязал к боковинам, чтобы скрыть преступленье племянника. Побежал следом. Гадал, как бы избавить племянника от денег, мечеными гравировкой с кудрявой английской бабой.

         Матвей  ушел уже далеко. Целью его была баня, где после помыва мужиков, дошла очередь до баб. Из приоткрытой двери слухового окошка вырывались клубы серого дыма. Как и везде, топили по-черному. Матвей припал к окну. На подоконник, чтобы не забрызгать, поставили тлеющую лучину. За ней – марево из дыма и пара. Бабы галдели разом, ни слова не разобрать.

         Матвей раскрыл дверь, едва не сбросив с петель. Его массивное тело закрыло проем тугим кляпом. Шевельнул плечами, содрав щепу с притолоки.  Неуклюжим медведем перевалился с ноги на ногу, повалил лавку с бабьими шушунами и душегрейками.

         Бабы заметили Матвея ранее, чем он в дыму и пару разглядел их. Остывшим кипятком плеснули ему на голову. Сыпанули в глаза золой, которой терлись, не зная мыла. Матвей распростал ручищи, махал по бане, как в прятках цепляя неведомо кого. Бабы визжали, бросались, чем ни  попадя. Крепко досталось Грязному шайкой в левое ухо. Злоба смешалась с пьяным желанием. Матвей цеплял по воздуху пятерней и мазал. Рычал зверем и валился вперед.

         Соскочившему с лошади Якову помешали скоро вбежать в баню голые бабы и девки оттуда выскакивавшиеся. Гуськом промчались сельские деды. В них не чуяли опасности, и они обыкновенно мылись с бабами. Мимо пузатой на сносях ражей молодки Яков протиснулся  в помывочную клеть, схватил обезумевшего племянника за ворот серой опричной рясы. Ворот затрещал, драп полез нитками. Не оборачиваясь, Матвей двинул дядю локтем. Яков отлетел, опрокинул шайки. Сел в корыто с замоченным исподним. Приходя в чувство, нащупывал стену. Не находил опоры, отдирал развешенные на суки мочалки.

         Матвей схватил старшую купеческую дочь, завалил на лавку. Девка была крепкая, дебелая, колотила Матвея ладонями и кулаками, кусалась, царапалась. Матвей придерживал ее одной рукою. Другой скидывал шубу, задирал рясу, спускал порты. Матвей бессвязно твердил о деньгах, подарках, даже царской милости. Но не на ту он напал. Девка не была в нужде.. Отец ее входил в число лутчих новгородских людей, заседал в обчестве при церкви Иоанна Предтечи и легко нашел бы дочери достойную пару. Не чета ей опричный голова. Замужества ее он не стоит. Не курва она для случайной похоти. Стращая, девка вопила: она родня  Малюте-Скуратову. Не верил Матвей, затыкал рот: не таких видали, на испуг не возьмешь! Зла судьба, и девка не врала. Следовало бы Матвуше умерить пыл. Эх, если б знать, где упасть, соломку с собой человечки б носили!

         Девка была крупна, да не осиливала Матвея. Он давил  весом, пружиной тела. Купеческая дочь в лицо насильнику плюнула. Зубами вырвала клок из бороды. Матвей чуял боль. Без замаха вдавил кулаком под девичьи ребра. Девка охнула и мякинно сползла ногами  на стороны по лавке.

         Яков встал по стенке. Ему насилие  Матвеево было еще и родственным предательством. Уступая племяннику, не желал  он видеть  таким будущего Ефросиньеного мужа. Как Матвей может?! Одну не ценит, другой жизнь портит, себя под суд, на правеж ведет! Яков снова попытался оттащить Матвея. Получил пинок каблуком сапога в живот. Другой раз опрокинул лавки. Матвей простонал, мужески в девку облегчаясь.

         Подтянул порты, оправил рясу, взял подмышку шубу и пошел на двор, чертыхаясь, что обронил где-то шапку. Не смотрел более ни на Якова, ни на деваху.

         Девка села на лавке, тупо смотрела на огонь в печи. Не так представляла она потерять девичество. Не плакала, не скулила, не кусала губы. Яков стоял перед ней. Она, казалось, не замечала. Малюсенькая вселенная, составлявшая ее собственное «я» было раздавлено, оплевано, стерто в порошок. Росла, надеялась, гадала о суженном. Едва вошла в отрочество, не каждый месяц еще кровенилась, хоть налилась плотью, зарозовела сосками на нестоящей округлой груди, и вдруг метеор, бессмысленная глыба ворвалась в девичью атмосферу,  стерла вмиг чаянья и наивные мечты, опустошила, выжгла робкую весеннюю зелень. Собиравшуюся покрыться порослью почву превратила в пустыню. Одно думала она: как же так? Не все равно ей было случившееся, не все равно!

         Неожиданно порывисто вскочила девка, толкнула Якова в грудь, будто он виноват, нашла кацавейку и сарафан и выскочила вон.

         Яков нашел Матвея собиравшего брошенные бутыли. Он пытался пить, но уже мазал горлышком, не попадал в рот, лил заморским вином на рясу и положенную на колени шубу. Яков взял племяша под плечи. Матвей пошел послушно. Идя криво, говорил несвязно икал и блевал. Яков отвел пьяного на сеновал и полагал, племянник угомонился.

         Оставив Матвея спать, Яков направился к обозу. Когда племянник лазал по телегам, стражи сидели  на постоялом дворе за столом. Яков опасался, как бы по примеру Матвея не обобрали обоз другие опричники или их денщики, послухи. Отвечать ему с племянником. Матвею в первую очередь.

         Привалившись на корточках к колесу телеги, Яков караулил всю ночь. Одно, не углядел татей. Подкрались и дали дубиной по голове. На востоке забрезжил рассвет, когда Яков, очнувшись от обморока, промерзший до костей, расслышал из странноприимного дома голоса, перебранку. Это вставший на ноги и снова поддавший племянник полез  по хоромам искать помятую купеческую дочь. Яков тоскливо оглядел разворошенные татями рогожные кули, вскрытые, расхищенные бочонки и ящики. Побежал образумлять освежившего хмель племянника. Пришлось кликнуть опричников. Вместе они скрутили начальника и положили отдыхать в обоз на сено.  Найденное у пятидесятника вино опричники допили, не пропадать же добру.