Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

         Однажды Матвей проснулся и не нашел ни Ефросиньи, ни детей. Исчезли и две лошади с возком. Жестоко были наказаны слуги, да что толку! Матвей знал: жену надо искать в столице, и он ехал туда.

         Ефросинья остановилась  с сосунками-младенцами у одного  сдававшего горницы купца, и каждый день ходила на могилу Якова, легко разыскав ее. Сидя подле креста, день и ночь плакала. Этот непритронувшийся к ней человек был неодолимым зовом сердца. Она ведала подлинное имя его – Исидор, ибо Яков, как называли его, сие существовало от сглаза. Не скрыто было и славянское имя – Дружина, запрещенное церковью и царем к употреблению. Две сажени земли отделяли  от тела любимого, душа его улетела далеко, и Ефросинья безутешно скорбела над Исидором, Дружиною, Яковом. Младенцы ревели, и Ефросинья, сидя на холмике, давала груди новому Исидору с Севастьянушкой.

         Матвей теребил Ефросинью нечуткой памятью, склонность же  к Якову прорастала нетерпеливым  зерном. В давности приглушено было чувство, но вот  росток пробуравил почву. Огляделся, окреп, сравнил и развернулся крепким не цветком, а деревом. Тогда не затирали слово «любовь», говоря: верность, привязанность, долг супружеский. Ефросинья и на земле связалась с Яковом, как на небесах. После смерти Якова Ефросинья чуяла на третий день спустя, как изменился  образ любимого, как в девятый – распалось тело, в сороковой – истлело сердце. Плотски  ходила Ефросинья вместе с Яковом по раю и аду, видела сладостные кущи и озеро геенны огненной. Она видела его   подле  откладывавшего рассмотрение милостивого Господа. И противореча разумному, Ефросинья несла на могилу миску с кутьей, воду и яйца, будто способен отведать умерший.

         Ум оставлял ее: Ефросинья неутешно молилась на иконку под оструганным дождевиком-голубцом,  поставленным над иконою домиком. Ефросинья каталась меж могил в синем выпачканном в грязь платье. Она не боялась непогоды и холода. Не следила за собой, не ела, не пила. Молоко в ее сосцах оскудевало. Гибель угрожала тише кричащим, ослабленным младенцам, заложникам материнской привязанности. В воображении Ефросинья доставала Якова из земли, клала труп поверх, старалась передать половину жизни.

         Навещавшие кладбище обнаружили Ефросинью, меж крестов шатающуюся. Заговорили, хотели вразумить, не смогли, и решили, что ведьма. Чудовищны  были ее глаза, ввалившиеся, лишившиеся блеска,  ногти в земле, одежда, грязное давно немытое смердящее тело, два младенца на чьей-то могиле в небрежении. Ефросинья не отзывалась. Никто не признал ее, была она чужачка с потерянным ликом человеческим. Ведьма! Одни звали других, собиралась толпа. Ефросинью схватили, поволокли в городскую стражу, оттуда к тиуну. Несли и младенцев. Некая мать кормящая поделилась млеком. Исидор и Севастьян на время успокоились. Не давали их матери, ее страшась.

         О сем случае доложили Иоанну. Отнюдь не все он знал, так и это переврали. Его больного  тягостным недугом в возке  катали до свежего воздуха. Он приметил толпу подле избы тиуна за Неглинкою. Изволил спросить о деле. Доложили: поймали то ли ведьму-отравительницу, то ли жену неверную. Смутное неверное и невозможное воспоминание мелькнуло про  взлохмаченную, изувечившую себя, исцарапанную собственными ногтями приведенную Ефросинью. Велел поступить по Уложению. Величественное мнение:  по доказанным винам  казнь суровая.

         Из смутных слов Ефросиньи уже проведали у какого купца жила она. Повлекли туда на опознание. Смятенный купец отвечал: женщина известна ему как с Новгородчины приехавшая, денежного долга нет, вперед заплатила. Мнение невступившегося царя распространялось мгновенно, усугубляясь. Люди стояли с метлами и дрекольем. Обвинения: «Неверная! Распутница!» звучали все требовательнее. Люди точно слыхали о былой ее жизни. Купец умолял не казнить виновную во дворе. И все же повесили ее, в последний минуту просветленную, грехи  сознающую, молящуюся, бессвязно кающуюся, к Спасителю взывающую, на перекладине въездных ворот.

         Купец проклинал толпу,  осквернившую постоялый двор. Метал молнии на тиуна и стрельцов сие допустивших. Поздно подоспел Матвей. Он называл Ефросинью женой. Говорил, что казнена она по ошибке. Над могилой скорбела дяди. В чем вина? Скорбь неумеренная – не основание для казни. Но дело было сделано. Назови Ефросинья родственников,  судьба ее продлилась бы.  Оторвалась ото всех упорством своим, вот и получила.

         Забрав у случайной кормилицы малышей, Матвей потрясся верхами восвояси. Заехал еще к родственником. Требовал поддержки в закреплении за собой движимого  имущества Якова. Имение его вернули вернувшемуся из полона Федору Шереметьеву.

         Жизнь ставила перед Матвеем вопросы, а он заливал их вином. Прежние тугие жернова степенно поворачивались в крепкой задним умом голове. Ему не хватило благородства похоронить Ефросинью подле Якова. Лежит она не то что не рядом, но и на другом кладбище.

         Корабли ходили вдоль берегов, и Географусу с Писемским поначалу  не  испытывали отчаяния от лицезрения бескрайних морских просторов. После шведской земли английская ладья оторвалась суши и пошла водою на обе стороны. Тогда и надивились, как угадывают мореходы путь. Выяснили: через стрелку кружащуюся и угольник на звезды направляемый.

         В самой Англии изумляться довелось гораздо. В Виндзорском дворце, куда привезли после моря, Елизавета скрывалась в замке от свирепствовавшей чумы, придворные встречались со смешными до ужасти поклонами, своим и чужим бабам, не гнушаясь, руки прилюдно целовали. У многих болтались на поясах брелоки с малыми часами, из карманов торчали узорчатые платки для сморканья, на носах – очки. На башне тоже часы великолепные. На Руси меру времени еще капающей водой считали, зимой ночной час за два шел, летом  свет на двунадесять частей делили. Утром в Англии ребятня толпой с мамками и в школы шла, вот невидаль.

         Услыхав произнесенное герольдом  Иоанново имя, Елизавета встала. Была она женщина пятидесятилетняя, по возрасту ровня нашему  государю. Мужчиною она была не тронута, так царю и соответственно. Только предпочитал он девочек – в девочки Елизавета далеко не годилась. Под покровом лица ее струилась холодная расчетливая сухость. Слова скатывались горными камешками. За  не лишенной приятности улыбкой прыгали весы расчета. Фигуру королевы плотно облекало платье бордового бархата. Высокий кружевной воротник поддерживал голову с задранным тупым подбородком. Кругляшки завитых русых волос начесаны на маленькие уши. Лоб в порах, торчит буграми. Скулы острые, нос великоват. Бабья суть глубоко упрятана, не докопаться. Держится с достоинством, словно Писемский и Географус не сваты, а оптовые шерсти покупатели.

         Елизавета через плохо говорящего  толмача, купца отставного, извинилась прежде, что не знает языка русского, была ли обязана! Изъявила сожаление о смерти наследника. На признание в любви царя отвечала, что любит его не менее и желает видеть когда-либо собственными глазами. Географус прикинул:  смерть Ивана  расчищала дорогу союзу России с Англией, будучи рожден сын Елизаветой от Иоанна. К деторождению по виду была королева  способна. Сваты оценили: груди невелики, зато зад объемист. Семя же Иоанна обильно. Не токма царицы, дворовые девки и курвы от него порожали. Если же Елизавета будет бездетна, возраст указывал, что месячины могли у нее и прекратиться, по кончине королевы Англия отходила под скипетр Руси то ли Иоанну – когда переживет Елизавету, то ли Феодору или сыну Феодора от царевны Ирины Годуновой. Среди сбившихся к престолу зрелых мужей в шерстяных и камчатых кафтанах с блестящими пуговицами  Географус старался узнать соперника нашего царя – всесильного графа Лестера. Видел лики широкоподбородые, нерусские. Головы густые, лысые, а то – в накладных кудрях. Улыбаются все, но как напрягает общение с хитрецами подобными! Географус взял на себя роль государственного мужа сдержанно улыбнулся, потом нахмурился.

         Вскоре королевский двор переехал в Гринвич, там московитам-послам предложили участвовать в охоте на оленей. Подслеповатый Писемский злился: «Мы здесь за делом, а не за игрушками. Мы послы, а не стрелки». На новом приеме Писемский сказал, что  Иоанн, жалуя англичан как своих людей, торопится договором утвердить дружбу с Елизаветою, дабы иметь одних приятелей и неприятелей. Пусть Елизавета спешно нам поможет, если не оружием, то деньгами против захвативших Яму, Ивангород и Копорье шведов. Перемирие, подписанное с ними воеводами, царь и дума признают недействительным. Нам нужна отсроченная платежом поставка всего для войны надобного: новейших пушек, пищалей, брони, нефти, серы, меди, олова и свинца. «Но разве война Ливонская не закончилась? Папа хвалится посредничеством в замирении царя с Баторием, – удивлялись Елизаветины министры, догадываясь, что царь передохнет и с английской помощью снова возьмется отбивать у поляков и Литвы теми под корону взятое.  «Папа может хвалиться, – отвечал Писемский, – государь лучше знает кто ему друг, кто враг».

         Кабинет объявил  согласие королевы на все наши предложения, кроме брачных, и были составлены главные статьи договора,  куда англичане по природной гордости протащили наименование Иоанна племянником Елизаветы, употребив выражение: «Царь просит королеву». Также не сумняшася добавили: «Никаким иноземцам, кроме англичан, не торговать в земле Двинской, на Соловках, на Оби, Печоре и Мезени». Писемский сдержанно отвечал: «Царь есть не племянник королевы, но венценосный брат. Наш царь объявляет волю, требует, спрашивает, но никогда не просит. Никакой самой дружественной нации  исключения не делает: все иноземцы торгуют в Руси на общих законных основаниях. Наши причалы для кораблей с товарами всем открыты». Министры вычеркнули из договора слово «племянник», оправдавшись, что оно ласковое. Внушали: англичане, северный морской проход Европе на Русь открывшие, имеют на преимущество право. Жаловались на новую царскую пошлину, дававшую выгоду отечественным купцам перед иноземными.

         Медик Роберт, вернувшийся в Англию с русскими, отдельно говорил Елизавете о царском сватовстве. Смущенно докладывал о царском желании пройти королеве  врачебное освидетельствование на возможность к деторождению. Королева отвергла то с унятым негодованием. Беседуя на щекотливую тему с московскими посланниками, Елизавета изволила назвать Иоанна «известным женской красоты любителем» и вместо себя предложила ему в царицы племянницу Марию Гастингс. Про нее и ранее в Москве слыхали. Протеже королевы послам  показали в саду. Дозволили глядеть через заросли на нее,  с женой канцлера графинею Гонтингдонской гуляющую. Географус и Писемский сознавали:   опускают их уровнем ниже, как в случае с племянником. Приходилось только удивляться английской наглости: Марии Гастингс оказалось не одиннадцать лет, как из писем проглядывалось, а тридцать и более. Ошибку англичане объяснили опиской . Канцлер Бромлей наклонился к уху Писемского и прошептал про Гастингс: «Вот она, царская невеста. Королеве угодно показать ее вам не в темном месте, не в комнатах, на чистом воздухе для лучшей оценки».

         Была  английская Мария толста и рыхла, словно тесто. Чванясь, губы раскатывала. Нижняя челюсть выпирала над верхней, щерилась  мелкими рыбьими зубами. Цвет лица был болезненный желтый. Пудра и белила лежали ошметками. Географус, отвечавший  за вкус, покоробился. По причине непривлекательности была лишена английская Мария  брачных притязаний на родине и казалось радоваться бы ей, что царь от королевы снизойдет до нее. Канцлерша говорила с ней о женихе. До подглядывавших доносилось имя Иоанна. И оскорблено замечали: Мария-то кочевряжится, все чего-то о царе недоверчиво выспрашивает.

         Невесту подвели к московитам открывшимся. Послы вблизи ужаснулись. Такая на царских смотринах не то что в две дюжины, в тысячу при отборе не попала бы. Английская Мария поклонилась и глядела прямо, с вызывающей гордостью. Писемский с Географусом врезали в память образ. Художник страстей человеческих повидал немало, ночевал и в подворотне, и в таборе, с бабами спал подчас не для удовольствия – за щи, и тот присел. Царю пощечина наносилась, и все с улыбочкой.

         Писемскому пришлось срочно писать в Москву  об изменении кандидатуры и возраста невесты. Мария заставила  просить себя выйти за Иоанна и казначейшу, и саму королеву, жеманясь на усугубленные злодейства жениха, в Англии известные. Отказывалась сидеть для портрета, вот лицо недавней оспой подпорчено. Непослушание, несговорчивость вопияли. Послы-то знали, как в подобных случаях поступал и царь, и достойнейшие русские мужчины. Писемский прикинул: ежели они с Географусом напишут царю о невесте правду, не сносить им голов. Обсудив с тщательностью,  положили: царь никогда не увидит сей переспевшей страхолюдины. Написали из лести к царю так: «Мария Гастингс ростом высока, стройна, тонка, лицом бела. Глаза  серые, волосы русые, нос прямой. Пальцы на руках долгие». Красавица!

         Несколько месяцев ушло на переписку с Москвой, письма обменивали торговыми кораблями.  Англичане готовили брачный договор, защищавшей права будущей московской царицы и ее потомства. Царь открыто сообщил королеве о рождении у него от Марии Нагой сына Димитрия: с судьбой воюя дал  имя Анастасьиного первенца. Королева поздравила царя через русских послов и торопила с брачным договором. Она не видела препятствия в нынешнем браке Иоанна. Отец ее Генрих VIII шесть раз женился. Нужно – Иоанн разведется.

         Иоанн требовал портрет невесты и ему  послали. Живописец постарался на славу, реализм не одолел. Не дожидаясь результата воздействия сего портрета на обостренные чувства разборчивого азиата, Мария  царю уже отказала. Оперлась на двенадцатилетней давности московские казни. Предубежденная королева аргумент приняла. Отец у нее казнил мать. Свою кузину (Марию Стюарт) сама скоро отправит на эшафот. Королева позволяла  себе позволить не сознавать лицемерия.

         Угостив в Гринвиче послов прощальным  великолепным обедом, Елизавета дала им два письма к Иоанну. В одном благодарила за предложение союза, в другом – приглашала посетить Англию. Королева назвала Альбион второй Россией. В Московию отправлялся особый посланник – Иероним Баус, человек, пожалуй, чересчур прямой для тонких дел.

         Наш же Географус в достатке насмотрелся на театральные представления на берегу Темзы, там раскидывали шатры, сколачивали подмостки. Географус пылал желанием  подобное повторить в России.

         Приняв возвратившихся послов , царь сказал Баусу:

– Отчего королева упорно не рвет дружбы с врагами  моими, Баторием, Литвой, Швецией и Данией? Не заставляет вернуть мне Ливонию и Полоцкую землю, исконные волости русские? Она желает беспошлинной торговли, исключительного права входить в наши северные гавани, но не требует отдать назад Нарву, единственные наши  балтийские ворота, откуда ближе вести товары до Москвы. Зачем кругляк вокруг недружественных шведов совершать? Прося, пусть дает. Сама Елизавета недружественным меня сочтет, коли погоню я с Поморья немцев, голландцев и французов. Воля их торговать себе и нам на пользу. Англичане – гости нам, не указчики. Известен обман: привозят  гнилые сукна. Обзаводятся прибытком и гадят за глаза: пишут худое о нас на родину: и невежды мы, и глупцы. Вот буду глупцом, остальным предпочтя британцев. Никто не смеет наставлять меня, как править,  русскому народу – как жить. Поверьте на слово: мы  вас не чуднее. Наших особенностей вам не знать.

         В словах царя была и справедливость и оскорбленное самолюбие за отказ  королевы, потом – и племянницы. Растерянный царским напором Баус отвечал:

– Королева Елизавета стоит выше императора Римского ( Немецкой нации). Его отец нанимал ее воевать с Францией. Не менее она царя.

         Иоанн вспылил:

– Речь не шла, что она менее. Токма и мы не лыком шиты. Оставьте дурачить нас. Без вас не умны, – засмеялся и смягчившись добавил: – Дай Бог, чтобы у меня был такой верный слуга, как ты!»

         В знак отличительного снисхождения Иоанн согласился, что только англичане станут входить в гавани Карельскую, Варгузскую, Мезенскую, Печенгскую и Шумскую. Оставил Пудожерскую и Кольскую для других гостей.

         Призвав Бауса на тайную беседу, Иоанн, опуская королеву,  выспрашивал, нельзя ли как-то переубедить отказавшую ему Гастингс. Баус, имея напутствие, подтверждал, что Мария нехороша лицом, плохого здоровья. Принесли портрет красавицы. Посол отнекивался прикрасой художника. Не без ведома королевы ли писали?! – говорил царь. Не все по ведому, – плутовал Баус. Мария  Гастингс не согласится ни веру переменить на православную, ни обычаи соблюдать.

– С чем же ты приехал?! – закричал Иоанн. – С пустословием? Отказом?! Не тебе ли с королевой я вчера пять причалов отдал? Верни!

         Баус уклончиво отвечал о возможности некоего нового безымянного сватовства.

– Во что вы меня ставите?! В Англии невесту сыскать не способны?!

         За стенкой закричал ребенок, которому закрывала рот царица. Под свирепым взглядом государя посольский дьяк Щелкалов выскользнул помочь. Что-то сказал. Вопль лишь усилился, потом стал стихать – младенца Димитрия уносили далее.

         Баус обещал в короткое время доставить царю изображения десяти и более лондонских знатных девиц на выбор. Иоанн захлебнулся насмешкою:

– Понравится девица, получите право исключительной двинской торговли!

         «Известный любитель женской красоты» с поздней осени 1583 года стремительно сдавал. Он чувствовал болезненную томность тяжко подкрадывавшегося разрушения. Все чаще впадал в задумчивость, полудрему,  в беспамятство не токмо наедине, но и принимая послов, слушая доклады думских бояр, приказных дьяков. Рука государя надолго застывала в воздухе, когда, лежа в креслах, он позволял себе развлечься любимой игрой в шахматы. Борису Годунову, часто составлявшему пару, составляло огромного труда проиграть так, чтобы царь не заметил. За свой выигрыш Борис навлекал неудовольствие, за грубый проигрыш мог получить шахматной доской по голове. Когда Иоанн проваливался в бессильный сон, придворные замирали подле, страшились пошевелиться, совместно ловили бесшумными жестами залетевшую зимнюю муху.

         Царя  смешило, что жены бояр и придворные девки падали в обморок от его гневного взора, и он в игривом укоре специально хмурил брови на них. Но брови уже не слушались и разлетались серо-рыжими мохнатыми птицами. Заслышав крик Димитрия, Иоанн требовал временную царицу. Ругал ее, что не дает грудь младенцу по первому  требованию. Мария оправдывалась. Молока было в избытке, кормилица не требовалась. Нагая чуяла  шаткое положение. Не скрыты для нее были письма мужа в Лондон. Отец царицы, больной после истязаний за клеветничество на Бориса, Федор Федорович прятался царя, не приходил. Зато на цыпочках ходили около трона другие Нагие – братья Григорий, Афанасий, Михаил, младой Андрей Александрович. В интересах партии Нагих была кончина государя до того, как пострижет он в монастырь Марию, к чему шло по английскому согласию.

         Царя пользовали мукой с медом, печеным луком, семенами, в горшках отваренных. Иоанн доверял более других Якову Строганову. Ежели  покорил Сибирь, то и во всем остальном должен быть он умелец. Строганов мазал дряблое тело Иоанна медвежьим салом, давал пить настои кривых сибирских корешков, парил в бане ветвями дерев, произраставшими за Каменным поясом. После бани  государю делалось лучше, от отваров корешков сердце немыслимо стучало. От битья в висках темнело, в глазах. Иноземные доктора, тоже царя пользовавшие, были против Строгановского лечения. Скрипели: напряжение сил ведет к убыстренному истощению. От Иоанна стал исходить нестерпимый отвратный дух внутреннего гниения. Злые языки желали бы найти у него венерину болезнь, но консилиум иноземцев определил рак легких.

         Иоанн мучился приступами странного смеха. Болезненная улыбка не сходила с искаженного  вымученного складчатого лица   с заострившимся  подбородком, натрое разделенным серой бородой, выпученными бугристыми надбровьями черными глазами, откуда ущелья морщин бежали к отвислым породистым ушам, вылезавших из  косм. Сиплым глухим голосом Иоанн надоедливо храбро твердил, что нацарвствовался, и то – шел пятьдесят первый год. Напичканный лекарствами, Иоанн еще хватал за груди набожную невестку. Ирина не находила  покойного места. Входила в царские покои с сострадательной древней иконкой и бежала, закрывалась на запор на женской половине в ужасе, омерзении. Как сложилось бы с ней, коли царь поправился? Слабый, он ее не догонял. Поверят ли ангелы его ежедневному троекратному дьявольскому покаянию? Не слеп был Иоанн: оказал Годуновым он великую честь породнения с Рюриковичами. Борис  терпел, привычно ждал,  беспомощно рассчитывал. Иоанн требовал звать научать Ирину в свою очередь объяснять Феодору, как детей делать. Желал  поглядеть на кроху-внука, не в дурака-отца. Призывал младых и вразумлял в ногах его постели сидящих. Ирина пылала. Мысленно читала молитвы, дабы грязные слова тестя не убили души, а Феодор волосами жены игрался. Сплетет косички да  и распустит.

         С севера  звали волхвов. У Зенке царь потребовал поискать в оставшихся бумагах Бомелия, нет ли другого оставленного предсказания царской смерти, кроме несбывшегося. Таковое сыскали. Царю надлежало отлететь 18 марта сего года. И уже явилась комета с крестообразным хвостом, видели меж колокольней Ивана Великого и церковью Благовещения. 10 марта литовский посол был остановлен на пути в Москву по причине сильного государева недомогания.

         Царь провалился в беспамятство. Он громко призывал убитого сына, бесполезно отписывал ему царство. Мало ли было и письменных таких завещаний! Борис прислуживал повелителю. Мольбы Иоанна бальзамом изливались ему в сердце.  Иван, мертв, есть  Феодор. При неразумии Феодора, сей подвластен наущениям  супруги, она – Годунова. Невиданная удача: северная Русь доставалась Борису. Чтобы не сглазить, тот не смел  помышлять, как обойдется с нею. Ясно: не подобно Иоанну! Беречь, лелеять, расширять, облегчать налоговое ярмо. Заставить людей любить себя, не бояться. Иоанн со своим страшным  поставленной на попа тыквой-черепом, паучьими пальцами ниже колен, лежал на постели, ставшей одром,  метался, то богохульствовал, то взывал, но не подавал признаков, что когда-либо  распознал  в Борисе  оппонента.  Борис хоть и облагодетельствован овичем, но другим, не царю. Ему он оставался Борькой, подай-принеси! И Борис, опрокинув царя на бок, сдирал с него порты и покорно вытирал тряпкою скудные государевы испражнения. Те были, как кровь. Иоанн  выкашливал серозные кровяные легкие. Смрад разложения висел в комнатах невыносимый. Нельзя было морщиться.

         Государь нашел еще силы приказать отнести себя в подвал, где лежали сокровища. Кликал послов, на месте оказался английский посланник Горсей. Слабой рукой перебирая смарагды и яхонты, царь  напоследок хвалился Горсею богатствами России. При Горсее Иоанн вызвал Богдана Бельского и приказал выгнать из дворца волхвов и астрологов, ибо, перепутав дни, думал, что 18 марта уже прошло, и он опять обманул смерть.

         В теплой ванне царю стало лучше. Лежа в воде, он ждал донесения о казни самых наглых предсказателей. Они успели бежать. Бельский обещал к вечеру словить всех. Царя обтерли ароматной рухлядью, он коротко забылся. Проснувшись, еще соизволил играть в шашки. Вдруг повалился на шашечную доску лицом к Богдану. Огромные глаза вылезли, будто на ниточках, и разглядывали что-то за спиной царедворца. Врачи из соседней горницы ринулись  уже к трупу. Терли  крепительными жидкостями, бесполезно.

         Вошел митрополит Дионисий, тяжелый мрачный торжественный. За ним Борис торопливо внес схиму пострижения. Все замерли, настолько неуместным показался  обряд, иступленным воображением назначенный величайшему грешнику. Митрополит торопливо прочел молитвы. Не веря в пресечение жизненной нити, объявлял усопшего живым  монахом Ионою.

         Борис выскользнул в задние двери. Он столкнулся с Феодором, того вела Ирина. Феодор едва понимал происшедшее. Таинство смерти  было ему  игрой. Отошедший батюшка ничего более не запретит. Можно будет бить в колокола в неурочный час; наполнив павлинами дворец, гонять птиц; ездить охотиться, когда в голову придет. Не убьет он, как Ивана. Годунов низко до земли поклонился Феодору, как кланяются царю.

         Бельский с ухмылкой сунул Борису окончательное царское завещание. И в зрелые годы Борис  не брался учиться читать. Прагматический ум его подсказывал, что сие на Москве ни для чего не необходимо. Борис позвал Васю Шуйского. Они заперлись в дальней горенке. Василий разбирал по слогам  гладкий крупный почерк Щелкалова.

– Ну! Ну! – торопил Борис. Он ждал слов: « и царство передаю сыну моему Феодору».

         Но сих слов не было. Василий, вытирая шапкой ливший от напряжения чтения  пот, с омертвляющим ужасом говорил:

– … и отдаю великую Русь эрцгерцогу Эрнесту, назначая того правителем. В государев удел  Эрнесту выделяю Тверь, Вологду и Углич. Ежели сын мой Феодор умрет бездетным, не родив наследника разумного, Эрнест Австрийский делается полноправным наследником русского престола.

         В ушах Бориса звенело, он не верил:

– Русь – немцу?! Царь Эрнеста в глаза никогда не видел.

– Государь двигал Эрнеста на польский трон, ежели сейм ему самому или годному из сыновей откажет. Поляки предпочли Батория, – напомнил Василий.

         Борис крутил, вертел, мял бумагу, будто там еще что-то могло быть написано, по-другому. Нет, царь возвращал на Русь старое имя правителя, кое носил Олег при малолетнем Игоре, потом – Ольга – при сыне Святославе. И этим правителем должен был стать  иноземец – Эрнест, брат австрийского императора Рудольфа, с обоими Иоанн никогда не пересекался. Впрочем, и в Англии, вообще – заграницей, Иоанн не был, а как любил! Далее в сей новой душевной грамоте подробно перечислялось какими шубами, шапками и золотыми цепями  с кубками и ковшами одарить Марию Нагую и  любезного сына Димитрия, а также – верных слуг, дворовых. Димитрий в качестве наследника ни единой строкой не рассматривался, видимо, так Иоанн уважал его мать. Годунову назначалась должность рынды при Феодоре, таскать за ним палицу на охоте, помогать одеваться и так далее, то есть Борис Федорович падал в должности, возвращаясь к прежнему. Он не оставался стряпчим, ведь Феодор не должен править, потому более не касался царской стряпни. Кому носить за ним скипетр и державу решит приглашенный на трон Эрнест.

         Скрытый смысл вручения последнего царского завещания Богданом Бельским именно Годунову, мгновенно дошел до Бориса. Никто в Москве не поддержит такого определения. Эрнест, при согласии, навезет в Московию собственных немецких начальников, московским боярам и дворянам не достанется ничего. Зажмут и православие. Борис торопливо рвал неслушающуюся толстую бумагу. Василий Шуйский чиркал кремнем. Завещание круглилось, пылало.

         Через рассорившегося с Годуновым и Бельским, стремившегося навредить обоим и  проболтавшегося думного дьяка Щелкалова  иноземные послы и русская знать узнали последнюю государеву волю. Все восприняли сие курьезом, почли блажью впавшего в беспамятство предпокойника. Но Иоанн и без Андрея Щелкалова, предусматривая возможное его уничтожение, заблаговременно до смерти неоднократно толковал его статьи. Лишившись Ивана, царь Иоанн позаботился, чтобы царство не отошло слабоумному – будущему боярскому флюгеру.

         Третий день с колокольни Ивана Великого и сорока сороков московских церквей лился  звон, смазывая исход царской души. Печальным перепевом звенела многострадальная русская земля.  Выстелился слух, что царя отравили. Народ, подученный Нагими и переметнувшимся от Бориса Бельским, прозревавшим за слабоумным Феодором Годуновское всевластие, ломился в Кремль. Вопили: «Младенца Димитрия – царем!» Вот за кого хотели спрятаться!  Борис приказал закрыть ворота. Выкатили пушки. Вывели на улицы стрельцов.

         В Кремлевском Архангельском соборе Иоанна похоронили рядом с сыном Иваном. Плакала младая Нагая. Кутала от гулявшего сквознячка  младенца Димитрия.  Хмуро согнулся князь Богдан Яковлевич Бельский, оглаживал дегтярную, красивым кружком остриженную бороду. Втягивал живот герой Псковской обороны Иван Петрович Шуйский. Слуги внесли в креслах да так и держали на плечах, дабы погребение видел, разбитого параличом  рыхлого Никиту Романова. Старый Иван Мстиславский из-за слезливых глаз не видал ничего. Его втащили подмышки сыновья. Пыхтел грузный митрополит, отпевая грешника. Тоже рассчитывал влиять на доверчивого Феодора. В синем охабне без шапки опирался он на смиренную в черной ризе вдовицу Ирину. Стремясь из мира, она одевалась монашкою.  Она и Феодор тосковали искренне, не выгадывали.

         Стоял и Борис с Василием Шуйским. Скрытая издевка грела Борисово сердце. Прошлой ночью, без свидетелей читая над покойным  акафист, не удержался он и врезал Иоанну кулаком в подреберье. Труп качнулся, будто ожил. Остращался в миг да оправился рында. Тощая желтая свеча Иоаннова тела более не пылала ярым  духом.

                                                         12

         Возвращенный ко двору Матвей Грязной наблюдал, как входит в силу Борис. С Годуновым четыре мужа составили околотронную пентархию. Возглавивший ее митрополит Дионисий мирволил герою  Пскова Ивану Петровичу Шуйскому, за оборону града получившего его в  наместничество. Особняком стоял гордец Богдан. Но вот вдруг просит Борис на тридцать втором году жизни,  усыновить себя, отца лишенного,  Ивана Федоровича Мстиславского, сына родной племянницы отца Иоанна и председателя действующей Думы, боярина старейшего. Борис не получает отказа. Теперь сын он не  Федора Ивановича Годунова, но Ивана Мстиславского. Не подобнее именоваться  ему Борисом Ивановичем вместо  Бориса Федоровича? Влиятельные приказные дьяки – братьи Щелкаловы  каются в разглашении последнего Иоаннова завещания, подбиваются  с общим интересом  Борисом. Борис с ними соединяется, великодушно прощая.

         Нагие с царевичем Димитрием отправлены на житье в Углич. Сыну от восьмой жены, ей и родне нет доверия. В ответ – опять волнения в Москве. Снова под флагом Димитрия мутит Богдан Бельский. Четверо: митрополит, Иван Шуйский, Годунов и Мстиславский соглашаются вычеркнуть его из пентархии. Бельский сослан. Но уже стелется  молва: престарелый Иван Мстиславский замышляет на пиру отравить названого сына. Мстиславский Годуновым опережен: по названной вине   закрыт в Кирилло-Белозерском монастыре отец. Шуйские в ответ требуют отстранить бездетную  наследником Ирину Годунову и женить Феодора на дочери насильно постриженного Мстиславского. Борис объявляет митрополиту: развод – дело беззаконное, дети будут! Скоро свои холопы чернят псковского героя. По пристрастному дознанию схвачены Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские, Василий Скопин-Шуйский. Первого увозят на Белоозеро, второго – Каргополь, там удавливают. Княжну Мстиславскую стригут в монастырь. Митрополит вступается за Шуйских. Его ссылают в Хутынский монастырь, откуда  прежде был призван. Вместо Дионисия сажают на высший духовный престол послушного ростовского архиепископа Иова. Борис добивается признания его не митрополитом, но – патриархом. Борис победил. Пентархии конец.