Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

         Яков отнюдь не полагал себя счастливцем. Он ехал в Горицкий монастырь, где явилась богатая молодая женщина, подготавливавшаяся постричься в обитель. Она уже внесла богатый вклад в монастырскую казну и жила на испытании. Распространился слух, что золото ее заработано в грехах и только сребролюбие игуменьи позволяет ей вступить туда, куда при ином наместничестве ее никогда не пустили бы.

         Белые стены вышли из лесу, протянулись по-над сонной рекой.  Птицы дали круг  по удару колокола. Яков прислушивался к звукам с меньшей любовью, чем некогда. Он напрягал зрение. различая женскую фигуру, тянувшую верева, пытался угадать, не любимая ли его поставлена исполнять колокольную службу. То не могла быть она. Ей бы не дозволили. Яков ждал сгущения вечера, потом отсыпал мелкой монеты местной прислужнице, и та в сумерках вывела к нему послушницу.

         Сердце не обмануло. То была Ефросинья Ананьина. За серым монашеским одеянием скрывалось страстно желанное тело. Серый платок не  скрывал пышно расцветшей красоты. Лукавая кучеряшка выбилась из-под плата. Ефросинья поправила ее, и этим жестом напомнила прежнюю. Робкий болезненно смеющийся взгляд голубых глаз, брошенный на Якова, колыхал сладкое прошлое, когда они столь сблизились  душою. Снова были соединены и  малейший трепет сердца отдавался в другом. И все же что-то изменилось. Не так, чтобы Ефросинья постарела, пополнев, она по-хорошему обматерела и расцвела. Тело ее помнило. Оно помнило слабость, заставившую сначала склониться перед насилием, не пойти по пути наложившей на себя руки гордой сестры, а потом – привыкнуть быть игрушкой мужчин. Какой бы прежней не казалась Ефросинья, она была зацелована, захватана, залита  чужим семенем и, хотя не было у нее детей, она не раз беременела и избавлялась от нежеланного плода. Тело ее служило скинией проката. Ее имел всякий, кто платил. Она обманывалась, уверяясь, что отдает часть тела, не душу. Но душа все знала, страдала, а потому просилась в монастырь навсегда. Все деньги, собранные у турок, а потом в Польше, выкупившись, она возвращалась на Русь через нее, Ефросинья положила к ногам Господа. Только он способен ее простить, никто более.

         Яков глядел на Ефросинью, пытался пробраться взглядом за низко надвинутый на лоб край платка. Он читал бившее в ней желание, расшевеленное давней привычкой к мужской близости. Столь многие обладали ей, и было бы верхом фарисейства не отдаться ей ему, попроси он полусловом. Но Яков молчал. Он не желал поступать, как поступали другие. Он любил эту женщину и умер бы за нее, но его движения, как бы не относился он по-другому, были бы физическими движениями всех остальных мужчин, находивших облегчение от зуда чресл в ее объятьях. Яков позволил себе только взять Ефросинью за руку. Тихий трепет пробежал внутри нее. Она звала близость. Тонкие переживания Грязного были ей непонятны. Она не понимала, почему он медлит. Прочитай его мысли,  она, пожалуй, оскорбилась бы. То, что столь значимо для одних, часто не стоит полушки в глазах других. Чувства Якова, не новые под луной, были скорей девичьими. Он заговорил о том, о чем не стал бы говорить в первую очередь: о начале славного похода с казачьим атаманами за Каменный пояс, из коего его вырвало ранение. Сколь изобильна и чиста природа земли Русской, столь богаче ее Сибирь. Вода рек и озер подобна слезе. Непуганый и нестрелянный пушной, иной ценный зверь, не видевший человека, сам идет в руки. Песцов и соболей можно приманить кормом, а потом схватить за шею. Не надобно ни капканов, ни стрел, ни пуль. Косули и олени позволяют гладить по выям. Зайцы и белки путаются под ногами. В изобилии бродят туры, прореженные в России. Яков не понимает в металлах, но купцы Строгановы, оплачивавшие поход, говорили, что Европу и иные места обитания людского до Второго пришествия способно снабдить рудой, железом, драгоценными камнями, серебром, золотом, лесом и греческим огнем сия благословенная земля, рядом коей нечего поставить. Вновь и вновь описывал он широту рек – даже летом, как Волга весною, высоту разлапистых елей, сосен,  лиственниц и пихт, разноцветье голосистых птиц… Яков говорил о чем угодно, но не о том, о чем более всего хотелось.

         Они стояли на горбатом поломанном мосту. Обочь шумела Шексна. Темный призрак мельницы поднимался над заводью. Ущербная луна безучастно изучала очередную картину двуного страдания. Ефросинья наклонила голову и вглядывалась в отражение звезд в протоке. Там же, на заднике чернеющего неба, она угадывала дорогое лицо, близкое, далекое, другое, чем она ожидала. Шрам, обезобразивший лицо Якова, взывал к состраданию и отталкивал. Поблескивавшая серьга в ухе подчеркивала его принадлежность братству, непонятному Ефросинье. Она встречала людей грубых, легко оплачивавших продажное  ложе  чужими деньгами. Были у нее и воры, вкрадчивые, уветливые, располагающие. Не ожидала она встретить разбойника в любимом, будто бы внутренне не измененном. Он оставался прежним Яшей, украдкой разглядывавшим ее в новгородской Софии. Плывет колокольный звон, речитативом щебечет батюшка. Тенорком умилится дьячок. Церковный хор поведет трепетно, пронзительно. Запах ладана защекочет ноздри. И ожидание любви прокрадется в сердце… Обманчивое ощущение: был ли Яков на побегушках у Константина Борисыча, служил ли в опричнине, подвязывался ли у Кудеяра или Ермака, остался он душою неизменным, любящим, самым драгоценным на земле – зудело у Ефросиньи подложечкой. Только чего-то значили и безобразный шрам и серьга, и по-татарски обритая голова. Внешняя перемена отмечала сердечную. Так и не эдак. Ни Ефросинья, ни Яков не изменились душою, но каждый  полагал, что другой изменен, и не в пользу любви ответной. Подсказкой бабьей интуиции Ефросинья вдруг решила: смелый шаг вернет ей Якова, хотя не поддалась дать знаки плотские, уже стремясь умереть в иночестве. Она греховна, чересчур виновна. Не ей, тысячекратно загрязненной чужим семенем, быть с Яковом. Тот предчувствовал преграду невидимую, для него дело состояло не исключительно в Господе. Выдуманное, предвзятое, невыразимое встало меж влюбленными. Ни один не делал шага достичь более, чем  пожатие рук.   Они  стояли на шатком горбатом мосту с оторванными досками, лишь единожды позволив одной ладони скользнуть по другой.

         Географус взялся за постановку праздника полутаратысячетилетия Руси с ставшим характерным ему размахом. Ополовинив смету для личных нужд, он далее не жалел. На Кремлевской площади установили высокий помост, украсили ветвями елей и сосен, подвели три крыльца. Внизу поставили лавки для бояр и дворян, обширное место далее оставили для простонародья, ему и постоять не грех. Из посадских набрали баб и девок покрасивее и постатней. Заказали на домах шить разноплеменные одежды. Ватага товарищей Географуса должна была исполнять роли важнейшие, набранные из посадских – подсоблять. Для антуража выписали со всех российских концов представителей управляемых народов: татар, чуди, черемис, мордвы. Жители разных областей отличались  по говору, и костюмами.  Годунов, ответственный за мероприятие от государевой администрации, распорядился, чтобы воеводы прислали лучшие образчики суздальцев, новгородцев, ростовчан и так далее. Перед царем под гром музык желали развернуть прохождение многих подвластных ему народов. Бояре и люди дворцовые на этот раз никого не изображали: ни себя, ни иных.

         Репетиции заняли до двух месяцев. Много было выпито вина, изорвано кафтанов в творческих спорах. Географус вывихнул руку, устав бить рожи непонятливым. Иоанн  полностью доверился мастеру, молвив: «Сделай все красиво!» И вот шестой час назначенного погожего летнего дня. Спектакль готов. Осталось отодвинуть синий занавес, протянутый меж столбами. Государь не пришел, не воссел на первое место. Нетерпеливо поглядывает царевич Иван. Лузгает семена сидящий в колясочке с чего-то отказавшими ногами рыхлый похожий на медузу Феодор.

         Народ давится, напирает. Последние лавки шатаются от впритык вставших лавочников и подьячих. Кряжистые боярские спины колют колени сзади впритык стоявших. Знать дергает плечами, будто мух гоняет. Дети лезут меж стражей. Их вихрастые головы мелькают меж козырей и высоких шапок разномастных Рюриковичей. Те упорно держатся мест согласно Степенной книге, составленной в пору Иоанновой юности святителем Макарием совместно с царским духовником Андреем. Боярская молодежь в пестрых праздничных кунтушах и доломанах не садится, ждет царя. Ровно остриженные бороды щеголей мешаются с распущенными власами духовенства. Оно подле согнувшегося над посохом митрополита Антония. Не похоронен ли ветхий старец? Не единожды молвой схоронен, а нет теплится душонка. Подпирает Хутынский игумен Дионисий, дожидается. Блистают усеянные камнями серебряные кресты на  митрах. Брызги солнечных лучей рассыпаются в узорчатой парче облачений клира. Угрюмо стоят черноризцы, не одобряющие светских увеселений, не считающие нужным притворяться.

         Канатоходцы, акробаты, силачи, гимнасты на ходулях пытаются смягчить ожидание, разогреть, подготовить публику к основному действию. Ожидают более часа, и Иван с Шуйским и Борисом Годуновым идут за государем. Он молится в Вознесенском храме.

         Сообщение о местонахождении государя заставило всех троих надеть скорбные маски. Увиденное превзошло умеренно горькие ожидания.  Два гроба стояли раскрытыми. Упарившиеся дворецкие тупо глядели в глубину могил, откуда Давид и Богдан Бельские доставали куски развалившегося  дерева. Анастасия Романова, вспухшая обезображенная тлением глядела провалившимися глазницами из-под сбившегося не тронутого тлением плата. По коже  ее ползали красноватые вьюны-черви и   бледные мокрицы, проевшие ходы в коже, жившие. там же кормящиеся. Царевич Иоанн зажал нос сморкальной тряпкою  и отвернулся в ужасе. Утренняя брага выпотела липкою влагою, набросившей плесневелый покров на тонкий суженный с боков лоб. Шуйский и Годунов не могли позволить себе отвернуться. Мужество царедворцев подвигло их не измениться в лице. Оба глядели с выдрессированной сдержанностью.

         Царь, судя по облачению собравшийся на празднество, в длинной сверкающей ферязи м круглой серой шапочке, которую он надевал дабы не натереть лоб венцом, повернул к вошедшим изнуренное худое лицо с темно-синюшними кругами под воспаленными пылающими глазами. Седая в середине борода его неопрятно распушилась, волос на висках поднялся дыбом. Он порывался что-то сказать сыну, и лишь махнул тощей рукой.

         Царевич Иван, идя за отцом, дал команду Географусу не смущать задержкой иностранных послов, и тот подогнал к помосту образчики народов России. Выстрелы пушек возгласили поднятие расписного занавеса. Как черти из табакерок, под звуки гуслей и свирелей выскочили с бубенцами нарядные ярославичи. Крутнули узорчато вышитыми подолами отборные ядреные волжские девицы, пошли павами, подбоченясь, притопывая. Следом выкатились парни в яловых казенных сапогах, красных рубахах, задорно пошли вприсядку и колесом, хватаясь руками за помост, кренделя ногами в воздухе выписывая.

         Иоанн будто не слышал грома праздника, где ему надлежало  председательствовать. Разошедшиеся зрачки его прижали к морщинистым векам белки,  алые, заячьи. Он показывал сыну на мать и бессвязно повторял: «Вот! Вот!» Мать скончалась двадцать лет назад, и Иван никак в толк не брал, почему отец горевал, словно беда свежа, будто намеченный праздник разорвало внезапное известие. Иван был похож на отца, «яблоко от яблони», но он не мог постигнуть разыгрывавшееся. «Нашел время!» – вертелось в уме царевича. Перед его глазами стояли иноземные посланники, немецкие «гости», толпы построенных  вооруженных наемников, стрельцы в новом специально пошитом к празднику  войсковом платье, бояре, дворяне, купцы, мещане, надевшие лучшее. Все ждут прославить царя. Он в же тот миг и час достает из гробов гниющие останки.

         Разошедшуюся на груди Анастасии изукрашенную вышитыми крестами погребальную пелену, ставшую от годов прозрачной,  царь разодрал далее, длинными ногтистыми пальцами хватал с ветхого опашня бледных клопов, всякую трупную дрянь, отчаянно шевелившую лапками, съеживавшуюся под белый панцирь, бросал на камень пола, давил каблуком, стучал в неистовстве посохом. Отвратительная грязная брань срывалась с нитки его тонкой нижней губы, где пенилась слюна, сотрясала святые стены, откуда с рассудительным бесстрастием глядели видавшие виды лики. Вместе с ними Иван думал: «Почему у отца вечно одна смерть в голове? Что было, то прошло. Вот сегодня праздник, им заказанный. Полуторатысячелетие Руси не каждый день справляют. Зеленая трава жизни прорастает ушедшие. Он же вечно помыслами в том, что не вернешь, не исправишь!»

         Иоанн рыскал в лице сына. Оно виделось ему гречишным, иным полем, где надобно долго искать потерянную малую вещь. Он не довольствовался мучительно выдавливаемой тем скорбью. Иоанн перекидывал взгляд на Бориса и замечал с неудовольствием, что тот скорбит более царевича. Василий Шуйский особо бесил накуксенным выражением: «Чего они его везде с собой водят?!»

– То твоя мать! – говорил Иоанн, указывая на труп. Никто не опускал глаз. Все с ужасом глядели на него самого, не ниже – на то, что осталось от Анастасии.

         Царь не был пьян, но он выговаривал режущие невразумляемые слова, кои не всякий пьяный выговорит:

– Становись перед матерью на колени, Проси прощения.

         Иван совершенно не знал, за что у матери просить прощения. Он вступал в первую пору отрочества, когда ее не стало. Если чем  когда и обидел, то по детской простительной безответственности. Отец испепелял взглядом, и Иван не торопясь, подчеркивая Годунову и Шуйскому другую точку зрения на происходящее, опустился на пыльный пол.

         Из разверстой могилы показалась серая от земли голова Бомелия в какой-то дикой заграничной шапке с ушами. Пол-лица закрывали широкие очки в роговой оправе.  Бомелий держал дымящуюся склянку, куда была брошена срезанная часть тела усопшей. Почему он делал то в могиле,  непонятно.

– Ртуть! – сказал Бомелий.

         Худыми птичьими пальцами царь сорвал козырь с Шуйского выговорил ему в обескровленное лицо:

– А твои говорили, что супружницу мою не отравили! Сама померла?!

         Все съежились, желали раствориться в земле, уйти в стены, помимо воли участвуя в бредовом сне Иоанна. Бельские подсобили  вытащили ученого из могилы.

         Бомелий оставлял дальнейшее без комментариев. Годунов, не зная, куда поведет мысль Иоанна, гадал, не обратится ли он к другим двум женам, похороненным здесь же. Но Бельские с подсобными уже сдвигали могильную плиту матери Иоанна – Елены Глинской. Она пролежала долее. Когда тело ее вытащили и уложили на полог, Иоанн с перекошенным лицом подошел к нестерпимо смердящему трупу, хотел взять за кисть. От прикосновения рука отвалилась. Страшный невразумительный вопль смертельно раненого животного сотряс церковные стены. Царь задыхался, хватался за горло. Обильные вздохи гнали ему в легкие новые порции отравленного разложением воздуха. Иоанн качался от дурноты. Присутствующие имели закаленные нервы. Богдан Бельский, ближайший родственник  и сменщик Малюты, лично пытал, подвешивал на дыбу, четвертовал, выдергивал пальцы, Годунов сам подвергался пыткам по делу опричного заговора, но оба не знали, куда глядеть. Происходящее зашкалило придворный обиход. Все же они претерпевали, свыкались и уже не думали о празднике, гремевшем за стенами.

         Иоанн заставил сына снова опуститься на колени и просить прощения уже и у бабки. Чем виноват перед ней Иван не знал совершенно, только он послушно шептал: «Прости! Прости!», наклонился к трупу мимо желто-коричневой расползшейся, вылезшей из рукава руки некогда всевластной опекунши второго Грозного, первым это прозвище носил неуступчивый дед.

         Иоанн недовольным взором купал долговязую фигуру наследника, пристрастно выискивал признаки неподчинения. Внутри Ивана кипело, он держался, не поднимал глаз на отца.

         Иоанн потребовал от Бомелия «не скрываться». Тот холодно отвечал, что не думал того делать. .

– Проверяй мать! – потребовал Иоанн. Бомелий, встав на колени около Ивана, острым прямым ножом рассек пелену, парчовое платье, взялся резать желтую, вздутую, обезображенную гнилостным отеком кожу в углу под грудиной. Запустив в чрево ладонь в рукавице, голландец вытащил черный желудок, распадавшийся меж его пальцами, валившийся в пыль пола. Часть желудка упало на яму щеки у разинутого с серыми зубами рта. Бомелий подцепил телесный кусок  щипцами, бросил в колбу. Руки его не дрожали. Все же он допустил неверное движение. Кислота пролилась на парчу, прикрывавшую грудь покойной.

– Что ты делаешь?! – возопил царь,  будто кислота способна была принести страдание трупу. Кислота зашипела, разъела ткань и добралась до серого плоского остатка соска, вскормившего государя. Тело расступалось. Царь видел страшное действие едкой жидкости, то  побеждала сама бездушная смерть.

         В колбе забурлила реакция. Бомелий показал белый осадок, возникший по рассеянию сеявшегося из колбы дыма.

– Ртуть, – заключил Бомелий.

– И та отравлена! – царь накинулся на врача: – Не твои ли ученые их погубили? Иноземцы! Жиды!! У нас на Руси нема кислот этаких!

– Отчего же? – сдержанно отвечал Бомелий. – Способны  травить и московиты.  Сулема, хлорид ртути, приготовить несложно. Сульфид ртути делается толчением в ступке серы с ртутью. Киноварь, красное соединение ртути, издавна применяется в вашем государстве художниками, пишущими иконы.

– Монахи убили?! Не так! Не добры ли были покойницы к церквам? Не дарили ли помногу? Врешь, сукин кот!

         Царь прилип взглядом к дыре в теле матери, которую расплавила серная кислота. Тяжела неподъемная неодолимая безглавая косная сила торжествовала. Он  был мальчуганом, бившемся о нее головой. Не пробить, лоб расшибить.

         Вошел запыхавшийся багровый, принявший стопку для храбрости Географус. Царь родственно скосился на вошедшего, рыча на Василия Шуйского:

– Три опричнины на вас, подлецы!!

         Иоанн отвернулся от картины смерти, как отворачивается капризный ребенок от наскучившей  игрушки. Не говоря, что делать с трупами, широким кряхтящим поскрипывающим шагом пошел в пылавшую дневным светом амбразуру двери. Священник летел за ним. Дьяк и дьячок семенили, путаясь в подолах. На пороге царь резко повернулся, дабы перекреститься на лик Христа над белой аркою. Святители едва не натолкнулись на государя. Со свистом затормозили и, едва ли не до земли склонившись, замолились усердно длинным уставом. Годунов и Шуйский пошептали в меру, Иван – продолжительно, с выбеленными пылью коленами.

         Годунов шел неровно. Его разрывало между царем, ушедшим вперед, и отставшим наследником. Шуйский выгадывал, держаться ли ему Годунова или Ивана, чьим дружкой он стал не без Бориса, но стремился перерасти влияние протеже. Годунов оставался при царе, Шуйский с его подачи работал на перспективу. Василий хваткий, близорукий глазами и умом, подогнал длительность молитвы под Иванову. Замечая его недовольство отцом, не к месту глупой хитростью попросил содействия в женитьбе на Марии Нагой, о том мечтал, как младший брат перехватил Екатерину Скуратову-Бельскую.  Иван, искавший на ком сорвать злобу за отцову вычуру, прошипел, чтобы Василий обращался к царю, дозволявшему и запрещавшему браки высшей знати.

         Толпа, стекшаяся от зрелища к порогу церкви, заныла радостно-приниженно, узрев государя. Он не любя, никому не веря, шел мимо, не глядя на опускавшихся на колена бояр и царедворцев. Пробирался меж лысин и седых голов, высоких боярских шапок, которые бояре держали у животов. Где появлялся в сжатой толпе Иоанн, сразу появлялось свободное место. Митрополит с клиром спешили  встретить. Иоанн склонился под благословение, поцеловал Антонию руку. Тот стыдливо замер с ней, мысленно целуя руки государю. Шатался на подламывающихся  ногах, едва держась не свалиться царю в ноги.

         Скосив подбородок, царь указал Годунову принести поставец с регалиями. На возвышении, где народу было далеко видно, на Иоанна митрополит возложил бармы и венец. Царь взял скипетр и державу. Все это время мужской хор Чудова монастыря гремел: «Аллилуйя!» Сладкая обволакивающая колокольная перезвонница умиляла и заставляла воодушевляться обиженных московской жизнью, колеблющихся в верноподданничестве. Царь слушал пение, едва ли прозревая опасность, исходящую государствам от двухэтажного белого здания Чудовой обители. На ступеньку ниже царя в седалища с золотыми ручками воссели Иван и Феодор. Дочь Евдокия была показана народу и иностранцам  на отдельном месте. Ее болезненное тело вылуплялось из темно-красного платья, как у улитки, переросшей дом. Заморские гости, ошибаясь, принимали ее за супругу царя, зная его страсть к молоденьким.

         Парча, позолота, серебро, меха – все бесилось на солнце, слепило, очаровывало, подавляло. Иноземцы стояли пораженные, придавленные пышностью. Хоругви веяли над площадью. Лился не позволявший разговаривать звон. Было бы соблазнительно сказать, что царь, явившийся из убежища мертвых, сохранил на себе не токма запах тления, но и сам дух его. Сидел мертвым среди живых. Нет, ежели и сидел он мертвым, то не среди живых, но – непонятливых, косных, чудаковатых и переменчивых  своих подданных.

         Пробравшийся за царем к трону Географус замечал, как многие, его угнетенное, силящееся радоваться, не способное к тому, настроение. Хотел бы переменить действие в согласии с умонастроением государя, и уже не мог. Спектакль разворачивался, как было назначено, не как следовало по утренним обстоятельствам.

         Под гром труб и барабанов, скрежет трубок, величавую песнь монашеского хора, поддержанного инструментом щипковым и смычковым, явился Август – его изображал друг Географуса, мужчина опитый, да видный, удивительная квинтэссенция русского боярина, созданного талантом скомороха-бродяги. Царственно вышел Прус, коего изволил отлить в образ самолично Географус. От частого общения с Иоанном Географус выдал праправителя россиян похожим на государя внешними лучшими качествами: задумчив, утомлен, благочестив – перекрестился с низким поклоном перед крестами всех видимых соборов. Братья обнялись. Август благословил единокровного Цезарю ехать в северные земли дабы просвещать и править. Под сценой послышалось движение. То был впечатляющий ход: подняли лебедками расписную ладью. Прус вошел в судно с крутым носом, белым парусом, удачно вздувшемся под порывом ветра. Часть сцены умело сдвинулась спрятанными внизу рабочими, поплыла на сторону, видимо, по Дунаю. Выскочившие девки взмахивали ситцами, показывая бурные волны.

         Народ притих. Раздавалось посапывание, сдержанное дыхание непривередливых зрителей. Одежу Августу и Прусу выдали из царской ризницы. Золотая нить отделки сверкала. Тяжелая одежда сдерживала ход, придавала исполнителям значительности. Нахмурив чело, Август возвращался к исполнению государственных обязанностей. Ладья с Прусом, изобразив круг подплывала к авансцене, где Прус сходил, принимая от святых Кирилла и Мефодия свитки с православным букварем.

         В дело вмешались войсковые горны и трещотки. Перед царем помпезно и не без взаимного увечья разыграли три  славных его победы: присоединение Казани, Астрахани и Полоцка. Последний – потерянный усугубил поток Иоанновых мрачных дум, несколько представлением развеянных. Подойдя к порогу жизни, он размышлял, что еще мог бы сделать для собственного честолюбия да несчастливого народа. Создание Нового Судебника, урегулировавшего гражданское судопроизводство, он относил к главным своим достижениям, хотя заслугой следовало поделиться с  опальцами – Адашевым и Сильвестром, Судебник готовившими. Ряд церковных грамот упорядочили отправление службы. Иоанн также настоял на размножении церковных школ, где миряне учились грамоте, закону и истории, составляя потом дворянский класс, постепенно отодвигавший боярство. По приказу царя было основано множество русских городов, некоторые из них: Чебоксары, Козмодемьянск, Болхов, Орел, Арзамас.

         Вот царь покорил Ливонию и въехал в благословляющие его Ревель и Ригу. На сцену вышли разноплеменные народы. Каждый соответствующе одет, с особенной песней и пляской. Далее утомленную публику предполагалось встряхнуть спуском с возвышения на помост самого государя. В величайшем присутствии  глашатай должен был зачитать указ об облегчении налогового бремени крупным мирским, церковным и монастырским хозяйствам, подготовленный Боярской Думой. Только Географус, допустил от усердия роковую оплошность, лишившую его милостей, исключая тех, которыми он сам себя успел наградить. Маэстро сподобился показать собравшимся красивейших своих актрисок, лично в таланте  опробованных. Опять задействовали царские тряпочные закрома. Вышла дева под стать Анастасии, а вслед за нею – Мария, Марфа, Анна, опять Мария, снова Анна, Василиса… Иван, сидевший подле отца слышал, как хрустнули отцовы  паучьи пальцы, скребнувшие по скипетру. Годунов, собакой изучивший государя, почуял дуновение глубочайшего неудовольствия. «Кто придумал?!» – сверкал неистовыми глазами царь. Не  дурак Феодор, конечно же! Наследник ли насмехается?! Окружение? Дума? То был дурак – Географус.

         Никто не знал мыслей царя, рожденных лицезрением усопших и сосланных супружниц: золото– и беловолосых, чернокудрявых. Со всей отчетливостью при сопоставлении красавиц Иоанну открылось, что сначала женился он на дочери древнего княжеского рода, потом – княжеского, но басурманского, а вот – купчиха Марфа, после нее – совсем незнатные, безродные две Анны с рецидивом благородства в Долгорукой. Со всей России прежде свозили ему на отсмотр до двух с половиной тысяч девиц, оставляли лучших. Доктора и мамки проверяли девство, за отсутствие коего казнили, так утопили Долгорукую, и вот женится он на простого звания вдове, уже не девице, попользованной. По церковным установлениям выходило Василисе Мелентьевой до конца дней плакать и блюсти верность покойному. Иоанн же сожительствовал с нею, сам греша, заставляя грешить Василису. Как мог он опускаться все ниже?! Начав с княжон, сватаясь к сестре короля, снизойти до простонародья. Он пропал и еще как! Продолжая логику  матримониальных событий, тепереча, если жениться, ему следовало выбрать падшую женщину,  шлюху. Ощущение, что его подставили в  представлении, что Август, Прус, пляшущие и поющие народы, штурмующие крепости воины – лишь соус, долженствовавший отбить вкус яда, коим отравлены мать, Анастасия, Мария, Марфа, полуобмороком. Этот яд в очищенном виде, белый порошок в колбе –  соединение, выявившее ртуть, пролился на него со сцены, чтобы унизить перед всеми, погубить. Да они его учить собрались?! Назидание перед ним разыграли?! Так не попы ли?!

         Иоанн неуклюже вытянулся. Худая вымороченная заостренная фигура нарисовалась на возвышении. Тихим голосом он сказал думным боярам и дворянам идти на пир в Кремлевские палаты, простонародью же  после зачтения глашатаем милостивого указа, без присутствия царя разбросать баранки, сладости, мелкую монету.

         По дороге к царю в ноги лег нищий. И хотя душу Иоанна обуяло раскаяние за заблудшую жизнь свою, за гибель многих  знатных людей, прежде родичей, он пошел с бедняком, велев его не гнать Окружение рассчитывало, что нищий попросит денег, некоего разбирательства. Нет, искривленный годами старик вещал о вере. Иоанн положил руку на его рубище, провел в пиршественный зал и слушал внимательно. Старик показался ему мудрецом. Немедленно определили деда податным целовальникам в тот край откуда прибыл. После беседы с ним царь сказал митрополиту и боярам проследить не употреблять при наименовании младенцев иных имен, кроме упоминавшихся в Библии. Такова была выжимка нищенского незаинтересованного разговора.

         Растерянный Географус сворачивал действие , ему напоследок хотелось выпустить к народу важнейших русских князей – Иоанновых предшественников. Наряженные стояли великий дед и отец самодержца. Специальный номер показал бы торжество правой ветви благоверного Александра Невского над младшей порослью. Знать  и иностранцы растекались с представления на пир. Где царь, там и выгода. Народ и мелкое купечество с незнатным клиром потянулось заглядывать в оконца, принюхиваться, обсуждать. Ожидать, когда по царскому обыкновению дозволит он войти в опустевшие палаты, сесть за стол, доесть и допить оставшееся.

                                                         6

         Иоанн сидел на поставце в малой горенке   Александрова дворца. Он дрожал от сквозняка, дувшего в зарешеченное оконце. Укрывался полой  серой сермяги, аскезы великого грешника. Придворные моментально считали царское настроение: из золота и парчи переоделись в скудельное, похоронное, скорбное. Годунов скользнул в горенку, стоял, горбился. Помещение было узкое, только царь заставил перетащить сюда пропасть икон. Лики налезали друг на друга.   Многоглазо глядели на являвшихся. Перед царем хотелось исповедаться, а исповедаться было нельзя. Истина легко обращалась на кающегося. Вспышки гнева разрывали высочайшее покаяние, как внезапная молния раздирает покойное небо.

         Царь приказал составить синодик с перечнем всех жертв своего царствования. Таковых набралось до пяти тысяч и более. Торгуя неба некоторые постарались родственников примазать. Указывали казненных по вине уголовной, измене неохуленной. Рассчитывали на райское возмещение родне по царским заупокойным молебнам. Особая комиссия проверяла списки. Туда вошли лица, десятилетиями окружавшие Иоаннов трон. Шуйские, Романовы, Бельские, Годуновы. Увертливые, не раз получавшие по выям и ниже, то осыпаемые чинами и наградами, то ведомые к плахе, они успевали быть опричниками, когда хотел царь, и кричали о родословной, когда он ее отлучался. Ухо при Иоанне остро:  прежняя потеха без труда обзовется тяжелейшим злом. С Иоанном  они молились, с ним покаянно  плакали, пили и скакали на маскарадах. Сажали на кол и уклонялись сесть с несчастными. Воровали, жадничали и сорили. Жили полнокровной  жизнью.

         Годунов принес согласованный синодик жертв к оглашению в церквах по поводу государева всенародного покаяния. Попы обязывались в голос именовать царя не иначе как убийцей праведных. Подданные – выслушивать и смиряться. Они-то и в  краже походя, сорвавшемся сквернословии не всегда признавались, а тут царь представляет  едва досягаемые образцы. Иоанн очернял себя исчадием, в очередной раз отдавал править Думе.