Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

         Поздним утром, когда опричники и иноземцы дожевывали овсяную кашу, через порог переступил Матвей, взъерошенный, со скатавшейся бородой, слипшимися по углам алого рта губами. Ни на кого не глядя, он прошел в дальнюю горенку. Бухнулся против печи.  Яков отложил ложку и прошел к племяннику.

         Матвей морщился, тер лобастые надбровья, отдувался. Стыдно ли было за вчерашнее, голова ли болела. Болела она и у Якова, но по другой причине. Мокрой тряпкой перевязал удар. Все же Якова насмешило: племяш вынул скраденную вечером тут же в харчевне ложку, положил у локтя, как свою, готовясь черпать, что подадут. Опять кликнул  опохмела.

         Раба принесла вместительную глиняную кружку. Показывая отношение или привычное неряшество, два пальца с грязною каймою под ногтями держала в браге. Двинула кружку по столу.

         Матвей пил жадно, до последней капли. Волосатый кадык ходил катышем. Махнул дяде, сядь поближе. Яков подвинулся. Матвей не интересовался перевязанной Яковой головой, свои мысли занимали:

– Беда со мной, Яша, беда!

– Натворил ты делов, – согласился Яков, снисходя, что совесть не умерла в Матвее и раскаивается он в насилии над девкой.

         Матвей молвил о другом.

– Письмо я посеял.

– Да ну?!

– Проклятущее Магнусово письмо. Куда делось, не знаю. Ты не видал?

– Нет. Оно же у тебя запазухой было.

– Было да сплыло.

         Яков вспоминал. Он шел вчера за Матвеем, но не видел, чтобы тот обронил письмо. Бумага большая, белая. И в ночи видно.

В бане тоже письмо не валялось. Когда тащил племяша на сеновал, ничего не выпадало. Яков мучительно перебирал думы, как бы помочь.

– Счас пройдемся, посмотрим шаг за шагом. Авось найдем.

– Я уж круголядь облазил.

          Матвей ковырялся в каше: не елось. Глядел на положенное подле миски другое письмо, полученное от английского распорядителя. Слава Богу, это-то цело.

          В печи потрескивали дровишки. Крышки горшков на печи подпрыгивали, испуская густой, щекочущий ноздри запах вареной свежей капусты. С полатей свесились четыре нестриженных детских головки. Прислушивались к разговору, не вникая. Вши и блохи заставляли детей непрерывно отвлекаться на почес и ерзанье. Далеко рыдала изнасилованная  девица. Скрипели половицы. В купеческом доме полы накрыты, не в пример крестьянской избе.

– Ежели сказать, что не было письма? – смело предложил Яков. Не в его характере врать, случай ради племяша обязывал.

         Матвей несогласно покачал головой.

– Не выйдет. Свидетелей много. Три по десять конников не зазрямши скакали. При доспехах, с огнем. Такое не забудешь. И письмо. Кромешники видали, иноземцы.

– Вчерашнего тоже много, кто свидетелем был.

– Вчерашнее – ерунда. Одно дело – баба, иное – царская бумага… Поди, вели опричным, послухам и иноземцам во дворе построиться. Обыщем каждого. Бумага как раз и найдется. Носом слышу: свой или чужой плутует, под топор меня ведет.

         Опричники и  послухи выстроились кривым рядом. Коченели на ветру, переминались с ноги на ногу. Для них построение было прихотью похмельного начальника, блажью невыветрившегося хмеля. Никто не роптал, не противился. Пообвыкли к лютым прихотям. Родившиеся в произволе легко приспосабливаются к его переменчивым ликам. Якову протягивали мешки и котомки, которые он передавал Матвею на досмотр.

         Опричники поняли: чего-то посеяли начальники. Те сумняшася объяснили: отбирают недозволенное перед въездом в царский стан. Что недозволенное? Католические амулеты, опресноки, колдовские травы для чар. Ничего подобного не обнаружилось. Некоторые, подобно сотскому, успели-таки позаимствовать «ефимков», бутылей с вином, пригоршни перца и соли.  Рябой десятник стащил штуку кафтанной ткани. Цена Яковова ночного удара.  Матвей собственноручно высек его до бесчувствия плетью перед строем. Пускай подумают. Теперь кто видел или слыхал, как поступил он с девкой, не скажет. На том свете найдет. Хотел десятнику и руку за воровство отсечь, да Яков опять не дал, за что  получил толчок в грудь прилюдно. Матвей дал удержать себя от расправы над десятником. Не без понятия был: далеко заходит. В его власти было связать и везти десятника на воинский суд к отцу и Малюте.

         Иноземцы с ужасом ждали, когда обыск дойдет до них. Крестоносцы и меченосцы были опутаны условностями, соблюдали кодексы чести, эти носители метл и голов собачьих разденут до нага, не поморщатся. Вот злое простодушие природы. Иностранцы отворачивали глаза, тупились. Не желали они поймать тяжелый исподлобный взгляд Матвея. Похмельному ему сам черт не рад.

         В саквояжах и баулах испуганно жавшихся друг к другу иностранцев не нашли краденого. Матвей приказал им называть имена. Воздух сотрясся от необычных Френгамов, Клаузендов и Симонов. У голландца,  медика и алхимика Бомелия, «философа», возвращавшегося в Московию после короткой отлучки, не отобрали  астролябии и глобуса с телами небесными, но попросили объяснить назначение разноцветных жидкостей в пузатых емкостях, порошков в туго завязанных мешочках и кореньев. Бомелий показывал жестами, чего они лечат. Его не понимали. Матвей догадался: что там про мужскую силу. Заподозрил, не про историю ли с купеческой дочерью намекает, подлец. Не сказал ни слова, сдержался.

         Аптекарь Зенке взял склянку с желтой водой, отхлебнул чуток и упал наземь в судорогах. Яков наложил на себя крест и отошел с Богом. Зенке поднялся, довольный примененным им языком знаков.

         У английских послов нашли три письма от королевы к царю. Разложив их перед собой на столе, смотрел на вензеля и  короны, тяжелую думу думал Матвей.  Опричники стравили на дворе в драку гусей. Делали ставки, науськивали. Смех и гогот не рассеивали Матвея.

– Чего мыслю, Яша? – сказал племянник дяде. – Ты – писец, грамотей. Слепи письмо наподобие этих. Иноземная бумага все одинаковая. Помню то письмо, не сильно оно от сих аглицких отличалось. Бумагу тебе счас в обозе возьмем.

         Якову хотелось помочь племяннику. Отзывчив он был, ревность не застила родственных чувств и детской привязанности. И в мыслях не было устранить племянника с дороги к Наталье подставою. Замечал все же: несуразное говорит Матвей, вне себя в отчаянии.

– Чего ж я на титле выведу?

– Латиницей выведешь – Магнус, Эзельский правитель. Льва выпишешь. Лев железно там был… Сургуч расплавим. Выдавишь корону.

– А внутри чего? Я царской грамоте не учен. Магнусова языка тоже не знаю.

         Матвей наморщил лоб.

– Магнус, он кто?

– На сколько ведомо мне: датский принц. И чего?

– У датчан с англами язык скорее розный. Эх, кабы англичанина заставить их крючки выводить!

         Яков вскочил, забегал по комнате, ударяя кулаком в ладонь:

– Зачем же пить столь надо было меду, Матвуша?

– Вышло – не вернешь. Бес попутал. Надо думать как выкручиваться.

– Как выкручиваться?! По-русски я складами читаю. Ты в письме нем. Титлу, допустим, я немецкими буквами состряпаю, такие письма видал, а внутрь чего вложим? Пустой лист.

– Сомнение свое убери. Понимаю остроту передряги. Магнус нашему царю можь и  по-русски писал, только чего?

– Здравствуйте, мол, батюшка – царь. Как ваше здоровьице? Как погода? Льет, как из ведра, или супротив – вёдро, снежок? – изгалялся Яков.

– Чего он  писал? – недоумевал Матвей.

         Вдруг его осенило.

– Чтоб ошибок не наделать, ничего не пиши. На листе бумаги корону выведешь.

– Какую корону?

– Какую?!. У царя нашего, Иоанна Васильевича  на голове в Успенском соборе венец  видал?

– Видал.

– Вот подобный изобрази!

– Чего означает сей венец?

– Бояре и приказные дьяки – не дураки, разберут.

– Не стану рисовать короны, – твердо отказал Яков.– Ты письмо посеял, ты и рисуй.

–Не могу я, Яшенька. Рука с утра дрожит.

         Лицо Матвея накуксилось. Он вдруг заплакал, превратившись в сломленного затравленного медведя. Кулачищами мазал слезы по щекам.

– Спаси меня, Яша!

         Яков и без того знал, полетит голова Матвея, как, не вмешайся, полетела бы рука десятского. Через четверть часа, сдвинув  брови и беспрестанно облизывая сухие губы от напряжения, Яков рисовал гусиным пером корону в целый лист.

         Закончив работу и получив одобрения племянника, он и сам остался доволен. Венец получился в три зубца с кругляшами каменьев на концах и даже лучами, испускаемыми от них. Настоящее письмо от Магнуса. Царь и бояре не заметят подделки, и жизнь Матвея будет сохранена. По крайней мере, так успокоено полагали дядя и племянник.

         Обоз тронулся. Иноземцы неуклюжими птицами взгромоздились поверх чехленного английского товара. Жерла английских пушек кое-где стыдливо выглядывали из-под плотной ткани, выдавая государеву тайну.

         В коий раз пережевывавшая беду  дева,  глядела из горницы в окно. Вытирала слезы платком, белила опухшие слезы от батюшкиного догляда. Гадала, что сделает  тятя,  воротившись с волости, куда помчался искать погони на скоморохов. И снова, обнявшись, горько рыдали взахлеб с мамкой и сестрами.

         По жребию, бросали монету, Якову выходило ехать сзади, глядеть за обозными хвостами. Съезжая со двора, Яков еще оглянулся на странноприимный дом. Глаза его встретились с заплаканными девичьими. Жалко стало, обидно за племянника. Мечтал Яков исправить чужую вину. Как же то произвести? И имени не знал, а положил заказать службу за девичью судьбу. Вот как  попу рассказать обстоятельства? Ошибется, не за то помолится святой отец. Прямым же словом изложить срамно. Добро, Матвею жениться на изнасилованной девице. Не женится! А женился бы, Ефросинья отошла бы к Якову. Делил шкуру неубитого медведя. Накось, родители Натальи по-иному положат, не отдадут дочери Матвею, а – ему!

         Матвей тоже собирался заказать службу в святой Софии, но про другое: чтобы подлога Магнусова письма не сыскали и дали обещанные наградные за обоз. Ежели тучи сгустятся, пойдет мимо отца к царевому стряпчему Бориске Годунову. У Бориски голова, как кашеварка. Захочет, изыщет способ,  поможет выкрутиться. Вот бы как-то заинтересовать его. Худо, ежели письмо не потеряно, а везомо каким-то злодеем в обозе. Всплывет настоящее, сличат и молодому бытию Матвея – упокой. Матвею и Якову, письма подделывателю, потеря, не кража сподобнее выходила.   всплывет истинная бумага, пустят жир с дяди и племянника на фонари.

         Пока же гнал опричный пятидесятник обоз, настегивая плеткой лошадей и людей. Разбегались от самовольных мостков и мостовин мнимые таможенные головы, сподобившиеся второй-третий круг сбирать мыту с въезжающих из Ливонии.

         На подъезде к Новгороду сердце Якова екнуло, встрепенулось птицею. Играли городские купола, подпевали им монастыри и пригороды. Гулко низами ухал большой Софийский колокол, перепелочкой ему вторили колокольцы малые. Узнал он голос, что не раз выводил, допущенный к игре звонарями. Старик – пономарь, учитель, Богу душу отдал. Неужто играет теперь уже Яшин ученик?

                                                      2

         Курбский круто повернулся и длинным шагом пошел от царя прочь. Ему нечего было сказать государю. Самые жестокие и бранные слова были уже сказаны. До крайности разошлись они, думая и чувствуя противоположно. Курбский не видел к прежнему возврата. Гнев душил. Он готов был обнажить саблю, умереть в схватке, если попробуют встать ему на пути. Он ждал команды страже. Ее не было, дворцовые стрельцы стояли не двигаясь, каменели истуканами. За невольную вину свидетельства униженья царского грозила смерть лютая.

         Иоанн спешил, путаясь в мантии. Еще не закостенел  во зле, не желал пользоваться окриком власти. Не сомневался: Андрей тоже колеблется. Друга можно убедить словом, лишь бы найти нужные. «Воротись!» – срывающимся голосом прокричал царь . Князь Андрей не оборотился.

         Иоанн плакал и не стеснялся слез. Посох с наконечником  заостренным  рыбьим зубом чиркал о каменные  плиты пола. Царские ноги вылетали из-под полы охабня и суетливо прятались. Иоаннова бородка  смешно и униженно торчала клинышком. Тень фигуры, ложившаяся на стены, напоминала исхудавшую хищную птицу, устремившуюся за добычей. Схватит утомленный хищник добычу – надолго восстановит силы, упустит – конец ему. Последняя то погоня. Значительна была добыча, не догнать, коли не прибегнуть к увертливости. Царь кусал губы, молчал, и алебарды стражи не двигались, рогатины и топоры не преграждали путь ускользавшему.

         Нагрудник  красного воеводиного кафтана сворачивала из палаты в палату, из перехода в переход. Серая воинская риза парила в движении, высокая соболья шапка задевала арки. Царь видел подметки сафьяновых сапог. Блеск их гвоздецов ослеплял сильнее солнца обидою: «Воротись!» Когда сильным человеком решение принято, и смертный одр не заставит  перемениться. Умрет, проклиная, горько царь понимал. Ему не терпелось воротить любовь, искреннюю преданность, былую складность душ. Недавно  полнились оба думою единою. Спорили ради дела,  не в гневе непреодолимом, обоюдном.

         Двунадесятилетняя гармония оборвалась в исподволь. Иоанн переменился, но не желал подлаживаться  к ставшему другим Курбский. Старинным обычаем полагал он себя нанятым на  службу ратную,  не рабом, не прихлебателем. Вправе приходить и уходить он, ежели служба не по нраву. Он муж чести, не лести. Он уважает, а не преклоняется,  служит не теряя достоинства, с гордо поднятой головой.

         Царь любил его, требовал полной отдачи, а тот никогда не поступался независимостью и свободой мненья. Когда любовь наталкивается на гордость, ломается любовь. Призывные слова царя, его мольбы и слезы, стали Курбскому невыносимой назойливостью. И воевода торопился уехать, дабы долее не слышать, не видеть. Возможно, в глубине души он боялся уступить и потом остаток дней проклинать себя за слабость.

         К нижнему крыльцу Курбскому подвели коня. Он вправил ногу с серебряной насечкой стремя и прыжком очутился в седле. Из брусчатки стальная подкова высекла петлистую искру, крутым боком вороной полетел к Троицким воротам. Царь стоял в дверях. Потом спустился вниз. Худые щеки с бородкой тряслись. Длинные породистые мочки ушей ходили как при жевании. Взор его был страшен. В нем отражалось холодное тучное мраком небо и две боязливые звезды стрельцовых факелов. Дергая руками, не умея успокоить, соединить в упорядочный жест, Иоанн   вонзил острие посоха в ногу слуги, подавшего воеводе коня. Тот не смел кричать, дабы не допустить дальнейшего, ужаснейшего.

         Ветер колыхался в царской лицевой растительности. Мохнатые брови  сошлись к тонкой орлиной переносице, запавшие глазницы сузились на дне прищуренной линией. Царь пил картину удалявшегося, сросшегося с конем, всадника. Где-то в середине ее стучит сердце, некогда пылкое, отзывчивое, понимающе, прощающее, исподволь и безвозвратно неумолимое. Не сам! Не сам! Подговорили, научили Андрея. Кто? Всплывали имена, плыли в леденеющем вечере шепоты… Иоанн вертел острием в проткнутой стопе. Уже стонал, приседал слуга, не ведавший, что рассорились боярин и царь. Теперь смертный враг прежний любимец. Наконечник посоха разорвал плюсну. Сапог утолщался кровью. Царь же крутил и вертел посох, замечая. В страдании слуги искал собственного утешенья и не находил.

         Царь способен был остановить Курбского и на московской, и на псковской, на любой другой заставе, но он позволил доехать  до Дерпта. После каждый день ждал покаянного письма, малой весточки. Он верил, что простил бы неповиновенье покаявшемуся. В ответ Курбский не предпринимал ничего. Послушно выполнял обычные обязанности. Судил, рядил. Укреплял стены, готовил город против польской осады, Снаряжал ополчение. А в воздухе  витала опала. Рыл землю крот зависти. На место воеводино давно метили негордые, алчные. Царя наущали, что оборона Дерпта будет от своих, не от внешних ворогов. Ежели из города Курбский выйдет в поход, то уведет не для битвы, для сдачи войско. Царь не верил наветам, но бесило его: недостойные лезли в глубину личной обиды его, грязными руками хапали слабый росток любви и доверия, которые теплил к предававшему. Тот– не эти, не просил поместий и жалованья. Богат и знатен без того. Служил, довольствуясь военной добычею. Не он ли Казань брал?!

         Дела государственные имеют суровые правила. Неизбежно требовалось наказать неуважительного человека, иначе другие, не имевшие ни ума, ни дарований, возьмут пример. Обстоятельства складывались к отстранению дерптского воеводы.  Указа ждали со дня на день. Царь, после долгих и мучительных колебаний решившись силой заставить склониться неохотливую выю, тайно приказал дерптскому  земству воспрепятствовать воеводе бежать вместе с семьей или без оной, ежели тот надумает. Предполагал: любые путы разорвет вольная птица. И вот земские стрельцы уже нарезали круги округ дома собственного военачальника.

         Ночью Курбский простился с преданной супругой и девятилетним сыном, перелез через городскую стену в том месте, которое не раз требовал починить и где наутро бесполезно правили  камень. Верный слуга подвел ему  двух оседланных коней. Дав ему, рыдающему, целовать руку, дерптский воевода помчался к литовской границе. Скоро он был в Вольмаре.

         Оттуда немедля Андрей Михайлович написал письмо царю, где излагал причины, заставившие его покинуть родину. Курбский долее не сдерживался, слова его полились огненными мстительными стрелами. Бывший воевода изливал боль, желчь, неудовольствие, разочарование и презрение. Не признавался в одном, что изменил. Не предательством считал побег, а дозволенным переходом с одной службы на другую, к великому князю литовскому. Издревле бояре русские с челядью, кочевали от князя к князю, по неудовольствию сменяя и без объяснения причин. Мир сузился,  переезжать осталось в Литву и Польшу, соединенные под Сигизмундовой короной.

         Когда в удельные времена князь-брат воевал с братом-князем, не считали переезд боярина к ворогу изменою. Отчего же измена это ныне? Поляки – славяне, как мы. Литва наполовину ославянина. Воевать же воевода с царем станет, потому что дело его воинское, вольно, по выбору признает он над собой нового господина, короля польского. Чего царь от него хотел?  Чтобы он, опальный,  покорно агнцем выю на плаху склонил?..  Подписал письмо – изгнанник князь Андрей Михайлович Курбский. Великая обида звучала в начертании самих букв послания, полагал его воевода столь справедливым и значительным, что велел писцам снять копию, и наследникам положить ее с собой в могилу, и не иначе – в изголовье.

         Задетый царь немедля продиктовал ответ. Стоя на Красном крыльце, опять пригвождая жезлом стопу, теперь гонцу и рабу воеводиному, посмевшему подвести лошадей беглецу  под стенами Дерпта – некоему Василию Шибанову, отчаянно  подавшему и бумагу, Иоанн  заговорил с возражением. Еще называл любимца воеводою, но уже отставным боярином и не сильным в Израиле. Укорял притязанием на ярославское княжение, умалял заслуги побед под Тулою и Казанью. Яд аспида усматривал на губах прежде нежных. Храброго попрекал трусостью, привязанностью к телесному. Без меры обижен был царь, уколот в рану сердца. Сей ответ Курбскому стал самым длинным письмом  его жизни, после из него одного составили книгу. Преобразила воеводина измена царя. Переполнила чашу. До того сомневался в подданных, после не верил  никому. При себе царь велел пытать Шибанова, вызнавая обстоятельства побега, тайные связи, имена единомышленников в Москве. Но сколь не катали слугу по раскаленным углям, не рвали тело клещами, не капали на выбритое темя ледяной водой, не выдал он, ежели знал. Умер, скрежеща оставленными Малютой зубами. ков в Москве.

         Одним из декабрьских дней восьмого тысячелетия от сотворения мира, когда тридцать лет он уже правил Московией и еще десять,  согласно предсказаниям звездочетов, предстояло, царь вдруг оставил подданных. На Кремлевскую площадь приехали спозаранку множество саней. В них сносили церковную и дворцовую утварь, святые иконы, ризы, кресты, драгоценные сосуды и каменья, нагружали сундуки с казной. Растерянное духовенство и бояре ждали царя в Успенской церкви. Он пришел туда с ближней свитой. Велел митрополиту служить обедню. Усердно клал поклоны. Милостиво дал целовать руку свою и колено боярам, дьякам приказным и купцам. Сел в сани со второй женой, прекрасной черкешенкой Марией Темгрюковной, и двумя сыновьями от Анастасии Романовой, Иваном и Феодором. Детские головки двух его дочерей, Марии и Евдокии, пугливо выглядывали из другого возка. Поезд с любимцами и целым полком всадников тронулся в завесе частых снежинок, падавших с нахмуренных небес.

         Конный поезд не проехал ворот, как полог царских саней откинулся и оттуда вылетел на брусчатку в вывороченной шубе маленький скользкий человечек, Касимовский владетель, татарский царевич. Потирал он место приложения царского пинка, подслеповато оглядывался во все стороны, будто не узнавая белокаменных башен, боярства и чиновничества, кинувшегося к нему. Куда едет царь, допрашивали царевича. Он не знал, ему не было сказано. Зато потребовал величать себя не иначе, как новым русским царем Саином-Булатом  Бекбулатовичем, которому следует повиноваться, ибо определен на сие государем, по грехам народа, взамен себя его поставившим. Над ним посмеялись. Не было на то ни грамоты, ни указа, ни постановления Думы и освященного собора. Происходил царевич не из Рюриковичей, не из Мономаховичей.  Толпа закидала самозванца снежками и щебнем с брошенного строиться Нового дворца. Два царских шута, забывший достоинство князь Осип Гвоздев и другой юродивый, без рода и племени, схватили Саин-Булата под руки. Смеха ради закрутили, завертели. Царевич закружился и упал в лужу.

         Иоанн уехал в  Коломенское, откуда не двигался дальше по причине сильнейшей распутицы.  Разверзлась необыкновенная для зимы оттепель. Обильно пролились  дожди. Снег растаял. Вставшие реки снова вскрылись. Будто не привыкла и погода к нарушению ставших законами обычаев. Добивались князья венца, не снимали его по доброй воле. Но сама земля горела изменой под ногами государя.

         Наконец растянувшиеся на много верст обозы  перетекли в  Тайнинское, оттуда – в Сергиев монастырь,  и только  к Рождеству – в Александрову Слободу. Там  укрепляли стены крепости, углубляли ров, ставили пушки в бойницы, закладывали и церкви, украшая  намоленными вывезенными из Москвы иконами.

         Оставшийся в Москве  прежний Благовещенский протоирей  и духовник государев старец митрополит Афанасий  совместно с  синклитом, боярами и народом молился вседневно и еженощно об Иоанновом возвращении. Не чая своей вины, ожидали чрезвычайного.

         Пришел январь, тогда и вручили митрополиту  Иоанново послание. Перечислялись в нем царские обиды от малолетства до дня сегодняшнего, как бояре, дворяне, служилые и приказные расхищают казну,  попирают порфиру, смеются над именем великокняжеским супротивным словом и отъездами, духовенство же вступается за виновных. «Не хотя терпеть ваших измен, мы с великой жалостью сердца оставляем  государства и едем, куда Бог указал нам путь».

         Возопил народ: «Государь  оставил нас, мы гибнем! Как могут быть овцы без пастыря?» Из уст в уста передавали одно: «Пусть царь казнит своих лиходеев. В животе и смерти воля его». Требовали от Афанасия: «Мы все со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться. Пусть царь укажет нам своих обидчиков, мы сами истребим их». Караульни, приказы, суды и лавки опустели. По всей стране дела пресеклись.

         Не мешкая, святители выехали. Во главе – новгородский архиепископ Пимен. Его епархия в память прежней новгородской вольницы не подчинялась напрямую московскому митрополиту, была в церковном союзе на особых условиях, что не могло дополнительно не раздражить государя, везде обиду искавшего.

         Послав доложить о себе, духовенство и старейшее думское боярство, Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский и другие, остановились в Слотине. Тогда  впервые они  увидели  необычных царских приставов. Младых ногтей юноши  дрянных семейств в монашеских рясах под короткими шубами, в серых татарских шапках, отороченных черным соболем. У стремени воинов болталась метла, ниже конской морды – свежеотрезанная собачья голова. Некоторые кони, не обвыкнув, косили глазом на смердящую голову, трепетали ноздрями и пугливо ржали.

        5 января царь впустил вельмож в Старый  дворец, стоявший чуть ли не от Невского. Стены дворца спешно белили. Везде ходили люди в монашеских одеждах, подпоясанных бичевой. С тафьями на голове. Царь сидел  на возвышении в кресле без скипетра и державы, в смирном монашеском одеянии  с большим покаянным серебряным крестом на груди. Обеими руками опирался на простой страннический посох.

         Иоанн изумил  видом. Если уезжал он из столицы  крепким нестарым человеком с высокими плечами, пусть по-женски топорщащимися округлыми грудными мышцами, имел прекрасные толстые волосы на голове, в окладистой бороде и усах, светлые серые исполненные огня глаза, выражение лица благодушное, лишь чуть пресыщенное, то теперь его словно подменили. Несомненно, это был тот же человек, но утомленный, в думах состарившийся.  Плечи  обвисли, грудь сникла, сдулась пустой тряпицею,  выпячивалась двумя буграми под епископской рясою уже совершенно по-бабьи, лик обескровился, щеки ввалились за заострившиеся скулы. Волосы на голове и в бороде вылезли, усы поредели. Проницательный взгляд превратился в жгучий, испепеляющий, искаженный не огнем, но ненавистным полымем.  Лоб стал красным против бледного лица, на нем вылезла какая-то сальная шишка. Царя много лет не видели больным, но сейчас он был явно болен. Столь сильно преобразиться,  как бы укоротиться и ростом, мог лишь либо человек внезапно и смертельно больной, либо, не то что постящийся, но изнуряющий себя голодом и жаждою, сознательно жизнь тем укорачивающий.

         Священники и вельможи обратились к скиптроносцу: «О, царь!..» Он тихо отвечал, что более не царь. Цари бывают у племен достойных, у скотов же и пьяниц бывают поводыри, ведущие в хлев или на лежанку. Если им нужен царь, пусть пойдут к Саин-Булату.  Тот могол рода знатного, сын  татарского Касимовского царя, внук золотоордынского Ахмат-хана.  За небрежение к нему царь опять предает московитов в могольские длани. Пусть несут, как прежде, Саину дань. Сядет ли тот в Кремле, встанет ли на Ордынке, давай падай у ног или перед вырезанным из дерева  образом,  болваном. Верно Саин уже  поторопился заказать свою фигуру мастерам вырубить.

         Клир и бояре просили у царя снисхождения. Саин-Булата, исповедника веры мусульманской, им – православным царем признать невозможно, со слезами умоляли природного князя великого возвратиться в свою вотчину, на государство.

         Царь отвергнул униженные мольбы. Повторил, они не по адресу. Он больше не царь, а кроткий игумен. Кто царь, он сказал. Сам Саин-Булату челом по нужде  бить станет. Что касаемо Православия, то крестится Саин. Вот царь вам достойный!.. Больше других удивлялись священники.  Не  ведали они в своих епархиях сего игумена царского роду. Не рукополагали его ни сами, ни от митрополита о рукоположении его не слышали. Синклит не мог благословить и нового монашеского общежития в Слободе замечаемого. Если царь с юнцами основал монашеский орден, то ордена не в правилах Православия, суть – заимствование папское, еретическое. Царь ряженый, монахи при нем – мнимые.

         Иоанн сверкнул глазами в черных окружиях, вскочил,  вдруг ударил посохом. Полностью забылся в гневе, растворился в неистовстве. Вдесятеро страшнее был он, по названью царь, по виду – отец самого себя прежнего. Посох со свистом пронесся над клобуком наушника Левкия, едва не угодив в Пимена. «Пока ты жив!» – повторил царь несколько раз, отвечая каким-то своим точившим его мыслям и сверля пламенем новгородского архиепископа. Шибко смягчился, очевидно, вспомнив, сколько и в чем исповедовался  пред склонившимся старцем. Объявил: «Для отца моего  митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять (назад), свои государства а на каких условиях вы узнаете». Кондиции   состояли, что царь брал в личное управление лучшие области государства. По Москве же уточнялись и улицы. Которые отныне лишь его, без всякого согласования с Думой и синклитом. Столичные окраины, посады, провинциальный суглинок, далекие пустоши и приграничные города, угрожаемые набегами крымчаков или бродяг из Польши и Литвы, оставил Земле. По-прежнему настаивал на Саин-Булате как царе  до неопределенного будущего, когда обида на рабов  отляжет от сердца.

         Царь более не доверял боярам и войску, что набирали они в своих вотчинах. У него будет войско особое, опричное,  или кромешное,  из молодежи, давшей  душевную клятву быть верным прежде государю, а земле – коли интересы земли и царя совпадут. Царь собирался окружить себя услугами сотни семейств, не обремененных древностью рода, обычаем, честью. На час призыва в телохранители не имела значения их родовитость. Боярство шло в минус, беспородные предпочитались. Купить преданность за звонкую монету, чины и поместья положил царь. Большинство избранников, немедля лафу почуявших и в Слободу с предложением услуг ринувшихся, на Руси издавна кликали подлецами и сволочью,  царь избегал сих сильных имен. Они – славная тысяча  государевых слуг. За службу он наградит  воинов усадьбами в своих землях. Они-то и станут новыми дворянами. Половина государства, великодушно оставленная царем всем иным людишкам, в ней мыкавшимся, получила название Земщины.

         Народному посольству выбора не было. Не быть же  без царя! Царские условия безоговорочно приняли. Скоро Дума утвердила  все, лишь бы царь вернулся. Уже слыхали об особой Опричной Думе, сзываемой царем при себе против Земской. Государь уже раздавал незначительным людям чины опричных думских дворян, дьяков, а то и опричными боярами прозывал. Утомленный доказывать Боярской Думе, желал своевольно назначать воевод и наместников, отдавать на кормления города и веси в Особой государевой вотчине, лакомые куски страны включившей. Без согласования, без спроса, без записи. И ранее без царя назначенья не дождешься, а тут желал он отрешить себя и намека на боярский ропот, невнятное шептание.

         Бояре, приказные и церковники в Москву в возках уехали, а толпы разночинного народа, пришедшие просить царя  не кидать Руси, еще долго тянулись обратным путем-дорожкой черною лентой по выпавшему снежку, легким морозцем прихваченным. Иной умиленно рыдал, иной бурчал недоверчиво. Нагнулись облепленные снегом хоругви. Царь глядел в верхотуру окна свежее выбеленных слободских покоев. Перебирал, гадал.