Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

         Держал перед боярами за руку Федор Федорович дочку. Старалась не вертеться та, нежный ангел, в синем бархатном платье с белыми крылышками, с гранеными камнями в простоволосой голове – последний писк детской иноземной моды. От той иноземщины, предпочитаемой государем, еще более бояр выворачивало. Умрут, свое семя подобно не оденут.

         В очередной раз царь проходил мимо выстроенных в два ряда девиц. Сорок восемь глаз осторожно следили за государем, вздымались две дюжины грудей, учащенно билось двадцать четыре сердца. Иоанн – долговязый великан ростом, был по возрасту отцом сему нерасцветшему выводку. Младшая из них – Мария Нагая годилась во внуки, старшая, ее имя не донесено историей, в дочери. Новый Судебник повысил срок разрешенного  выданья замуж с двенадцати до пятнадцати лет, новое установленье часто нарушалось в угоду нетерпеливому обычаю. Девка старше осьмнадцати почиталась засидевшейся. Не избавившийся от нее родитель по бесчестью своему и дочери часто принужден был в двадцать пять  стричь ее в монастырь…Вот она картина: две дюжины жертв царского сластолюбия, желанно выставленные самими родителями. Девичье мясо.

         Существо царя восставало на предсказание Бомелия, что осталось жить пять лет. Но острым умом понимал, казни он голландца, подобно, как дед  лекаря  –  Леона, не излечившего от ломоты в ногах в результате скончавшегося сына, прикажи зарезать перед народом под Москворецким мостом, как другого немца Антона, лекарствами уморившего князя татарского, сына Даниярова, не изменишь положения светил. Не заставишь Меркурия перейти в дом Венеры, не свернешь с орбиты Марса или что-то там еще, о чем мудрено твердят астрологи. Пять лет, это много или мало? Горячо не терпелось растянуть их, сделать длиннее, насыщеннее истекшего пятилетия.  Выходит, юница обязана скрасить  склон его лет. Дозволит ли церковь третий брак? Царь хрустнул зубами: куда ей деться! Ему нужен союз. Он спасается в нем от греха похоти. Обманываясь, обещал себе оставить, женившись,  всех наложниц.

         Бывший с царем Годунов зорко наблюдал за Иоанном. Перед кем остановится, на кого внимательнее глянет. Ему, а потом – и кому угодно, поручили подойти к выбору непредвзято, свезти со всей земли самых красивых, изящных да добрых нравом. С волоокими глазами, лебединой шеей, царственной поступью. Не взирать, требовал царь, на род и звание, равно везти холопку и дочь боярскую, раз заслуживает. Вот и постарались, подобрали ему. Четыре креатуры было от Годунова: его сестра тринадцатилетняя Ирина, его дальняя родственница Евдокия Сабурова, Ефросинья Ананьина и, наконец, Марфа Собакина. Поддерживая последнюю, Борис заручался дружбой Малюты.  Сам Скуратов непосредственно выдвигал на ложе царю обоих отрочиц-дочерей: Марию и Екатерину. И девочку Марию Нагую  поддержал Годунов, ставивший на несколько лошадок. Остальные семнадцать девушек тоже были повязаны с чьими-либо интересами. Нет числа желающим вертеть царскою шеею. Выбирай государь, не хочу!

         Кроме царя, в палате были оба Басмановы, часть Грязновых, Василий Шуйский, Вяземский, Зенке и Бомелий с опытными московскими бабками – настояние местного обычая, отнюдь не презиравшего следы варварства ученого. Старухи-смотрительницы обязаны были по поведению и походке догадаться и донести о целомудрии  избранниц, оберечь царя от позднего оскорбительного разочарования. Когда выбрана будет счастливица,  пристрастно оглядят они ее и телесно. Оба государевых любимца, напарники-соперники Федор Басманов и Григорий Грязной жадно ели глазами  округ царя будто облеплявшее того сладкое облако. Девицы  играли на их поле, и они ревновали до скрежета зубовного.

         Марфа Собакина и Ефросинья Ананьина представляли северный русский тип,  похожий на варяжский: пятнадцати – шестнадцатилетние голубоглазые красавицы с длинными по пояс русыми косами, маленькими, собранными в напряженную улыбку ртами, с ямочками на пушистых щеках и подбородках. Как и все, они зябли в большой высокой непрогретой палате. Стройные ноги их затекли от натуги стоять в одном положении. Девы поднимались на носки, стараясь казаться выше и без того стоя в ловких сапожках на высоких каблуках. Ефросинья была спокойнее, холоднее, ростом чуть выше. Марфа – шире, крепче, основательнее, нравом живее.

         Годунов ждал, обратит ли государь внимание на сходство Ефросиньи с покойной Анастасией. Но царь прошел мимо не, и вдруг вздрогнул и приостановился перед Марфой. Ему почудилось, что девица посмела окинуть его небоящимся прямым взором.  Марфа в мгновение снова потупилась. И длинный Иоанн, глядя сверху вниз, видел лишь длинные частые ресницы, где меньшая поросль поддерживала высокие дрожащие волоски, ложившиеся на подглазья и трепещущие веки. Царь подумал, отчего Господь природно украсил женщин и умалил мужчин. Иоанн пошел дальше. Волна обаяния  Марфы настигла его, била в спину. Царь испытал зуд  обернуться: не глядит ли, настырная,  в спину.

         Почуяв раздражение, Иоанн отошел к Бомелию:

– Если бы я не мог сравнивать! – сказал он, имя в виду покойную Настю.

– С этим я помочь не могу, – сухо отвечал толстокожий чуждый сентиментальности голландец. Бомелий спешил скорее покончить с «глупостями», вернуться к опытам с ртутью, золотом, ядами. Наука была страстью и смыслом его жизни.

         Государь меж тем сказал Борису подводить к нему девиц по очереди, изволил беседовать с ними, проверяя не безъязычная ли, речи исполнена. Царь задавал простейшие вопросы об имени и звании, о родителях. Девицы отвечали односложно, глядели в землю, срывались в нервный смешок. Ответы их были примитивны, не открывали ума. Государь пытался шутить,  отвечали не словом, но поддакивающим смехом. Девицы могли лишь соглашаться. Они были глиной, готовой сложиться в любую фигуру, жить с кем укажут. Уклад русской жизни, зашоренное домашнее содержание, жесткое правление самого Иоанна, грозный облик его, как не старался он  смягчиться лаской, подавляли. Добродетели и пороки оказывались нераскрытыми, как у младенцев. Возможно, это было и лучше для пороков.

         Марфа, спиной чуя поддержку Годунова и Малюты, отвечала смело, с улыбкой смотрела в глаза царю через полупрозрачное покрывало, как и у других закрывавшее лицо, но не позволявшее в нем ошибиться. Насилие Матвея пробудило ее. Она слишком ценила свою чистоту, чтобы не измениться после ее потери. Марфа чувствовала, что жизнь на рубеже: начата и недолго ей длиться. Она отчаянно бросалась в бездну или, подхватив волну, взлетала на высшую бабью ступень – царица! Лишенная девства, Собакина остро ощущала: терять  нечего, надо идти ва-банк. Говорила она бойко, часто облизывала сухие алые губы, известный, но срабатывающий прием. Дольше других задержал ее царь. Годунову вдруг открылось: царь боится ее. Иоанн отводил глаза, не требовал откинуть с лица занавеску. Красота и напор Марфы пугали его. Он подозревал, что не сможет в полном объеме воздать отдаваемому ему по его же и требованию. Он засомневался в своей мужеской состоятельности перед ней. Стареющая зрелость не справится, не взнуздает молодую взыгравшую кобылицу. И  шире постели, не снести Марфиной силы характера.

         Матвей и Яков Грязные стояли при дверях. Яков ненавидел племянника за предательство Ефросиньи. Себя тоже презирал, не добившись, чтобы Матвей спрятал свою невесту от государя. В отличие от Матвея  Якову не льстило, что любимая из отсматриваемых тысяч вошла в число окончательных двух дюжин избранниц. Якова коробил высочайший выбор, бесило за царское ложе вседозволенное соперничество. Он отодвинулся от Ефросиньи для Матвея. Чего рубить, раз старшие решили,  покойный воспитатель даже в духовное сие пожелание оговорил. Да как же Матвей нареченную сговоренную жену свою  царю предлагает и готов  взять ее  после отвержения. Забудет ее, стань она царицей?  Якову сердце его не уступало Ефросинью никому. Он проклинал собственную мягкость. Подделка потерянного  письма, стремление выгородить неразумного племянника привело к ужасным последствиям. А к каким еще поведет!

         Якова мутило, со слабостью, темнотой в очах он мучительно ждал, когда позовут подойти ближе Ефросинье. Ее позвали, она подошла, отвечала. Иоанн утомился, уже спрашивал повторялся. Ефросинья отвечала не хуже и не лучше других. Поддавшись общему стремлению, стремилась к выбору и на одну тысячную верила в него. Рука Якова  до судороги в пальцах сжала рукоять сабли, когда царь через губу говорил с Ефросиньей.

         Матвей не хуже остальных видел, как царь склоняется к Марфе Собакиной. Такой выбор, оставляя ему Ефросинью, никак не устраивал. Яков не раскусил Матвеиных думок. Нет, ему желалось, чтобы государь не выбрал ни Ефросинью, ни Марфу. Мало ему других! Все красавицы! Угрожающие слова Марфы, сказанные в гостинице, вязли  в ушах. Марфа выразилась с убеждением, не оставлявшим сомнений, что станет с  обидчиком в случае ее воцарения. Теперь пришлось Матвею наблюдать: идет она напролом. Пусть Марфу отставят. Не царица она не страшна. Отмашется он от ее запросов. Что же до Ефросиньи, то раз царь ее выбрал, не против царя же идти!

         Матвей скрещивал пальцы, беззвучно творил  молитвы, вспоминал, как в обед напоенный Годуновым за усердие в поставке знатных девиц проговорился, дурак!, о насилии, сотворенном над Марфой. Глупой хитростью надеялся склонить Годунова отставить грозившую Марфу. Годунов только усмехнулся, не пообещав ничего. Тайна Марфы порадовала его, дав неожиданный рычаг в случае ее избрания.

         Матвей и Яков ловили взоры Годунова. Он не смотрел на них. Весь вид Бориса излучал бесстрастие, полную покорность государевым желаниям. Годунов подводил и по царской отмашке уводил девиц. Посмотрели Екатерину Сабурову, Ирину Годунову, обеих дочерей Малюты–Скуратова, подвели Марию Нагую. Государь, давно мыслью и чувством улетавший от процесса избрания, устыдился младенчества ее. Нервный хохот овладел им при виде сего крылатого ангела. Ему сделалось совестно  за себя и за отца – Нагого, не изобретшего ничего лучшего. Не по-божески, не по-христиански тешит Иоанн собственную похоть. Господь дает одну жену и на всю жизнь. Чего ему потерявшему ту одну, Богом данную?  Не равно ли двойному вдовцу жена какая? Добрая, совестливая, покорная воле мужа. Дело ли в тленной земной красоте? Две дюжины, стоящих перед ним достойны мужей хороших. Чего ищет он среди них? Не сказано ли в Писании, что «…лучше не жениться», и если «есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для Царства Небесного», то – «кто может вместить, да вместит». Принужденный жениться ради спокойствия душевного, не впал ли он в грех долгого выбора, когда уже прелюбодействует в сердце с предстоящими ему, примеривая их? Все достойны. Иоанну захотелось ткнуть пальцем в первую попавшуюся девицу и объявить царицей.

         Царям не прощают неопределенности. Государю требуется иметь твердое мнение там, где другие готовы колебаться. Иоанн знал этот секрет.  Чтобы скрыть замешательство обуревавших чувств и мнений, он обратился на привычную стезю гнева. Обругал Годунова за худобу невест, порадовав  Григория Грязного и Федора Басманова. Неужто не способны дать, что бабы?! Иоанн публично отстранил Годунова набирать невест  за недородность и безвкусицу, будто, помимо Бориса, давно уже не приводили невест все сановники. Все знали: упитанность в почете. Борис молчал, склонял голову, винился.

         От брачных дел Иоанн обратился к государственным. Пригрозил: не скрыты ему поступки и имена казнокрадов, стяжателе, худых исполнителей и прямых отечеству ворогов, Тут же шутливо подтвердил доверие к Малюте, не пожалевшим предложить царю крошек-дочерей. Искание, осужденное в Федоре Федоровиче, превратилось в достоинство, словно Малюта вел дочерей не к трону, а на заклание. Кто люб, так люб! А не люб.. Малюта развеселил царя грубой шуткой, от которой зарделись  двенадцати – семнадцатилетние девицы, старше предлагать царю было оскорбительно. Иоанн в какой раз вгляделся девицам за подвязанные к кикам и кокошникам занавески, искал ростков осуждаемого порока.

         Осудил себя  в душе, что рисуется перед недостойными того, обратился с добрым подбадривающим словом к мявшимися  ногами кандидаткам, ходил, брал  за подбородки, заглядывал в глаза, щипал за бока, смотрел, красиво ли смеются.  Девицы старались показать, что им любо небрежное царское прикосновение, показывали ровные цепкие зубы. Соблазнительны были их оскалы. Никто не выдерживал Иоаннова взгляда. Опять смело глядела Марфа. Но царю уже стало неприятно собственное к ней прикосновение. Переменчивое избалованное настроение  превратило шутку в отвращение. Внешне веселый ворчун возвратился он к спокойствию, внутри же саднило от касанья податливой бабьей кожи. Ругал себя грешника, не терпел их, созданных пробуждать слабости. Тискать, мять, изливаться, испускаемым семенем грязнить пока  еще до старости совершенство.

         Воображение рисовало Иоанну, что не две дюжины девочек стоят перед ним, а удвоенное число апостолов. Он же – бес. Или они – бесы, раз видятся ему удвоенными. И трижды предавший Спасителя Петр, и умнейший обратившийся Павел, и те безгласные рыбаки, покорно ходившие за Спасителем. Не ошибались ли они? Не сбивались с пути? Всегда ли верили? А где же тот красавец, опрокинувший солонку?.. Внутренний голос подсказал: он в Литве, собирает войско  изменников  за оскорбленную гордость. В рассылаемых грамотах провозглашает: иду освобождать страну. Сколько их освобождали! Язвящий пламень неудовлетворенного честолюбия прячут, честя его зверства. Нет, не равны они ему, не равны!.. А что делает тут эта, похожая на Настю? Неужели узнали  тайну. Подставили. Кто? Сопляк Борька? Верный Малюта? Иоанн уже не видел лица Марфы, оно размылось, осталась костная основа с глазницами. Царь удержал руку, чтобы не сбросить пелену с глаз.

         Он взялся заново испытывать ум девиц. Задал им загадку: что рождается вместе с человеком, но не умирает вместе с ним?

– Ну, Григорий Лукьянович, пускай твои первые отвечают!

         Смышленые хитрюшки Мария и Екатерина нашлись споро:

– Добрые родители, государь! Дай Бог им здоровья! Пусть переживут дочерей и сыновей своих.

         Этот двусмысленный комплимент адресовался и Григорию Лукьяновичу Малюте-Скуратову-Бельскому, и царю. Малюта порадовался сметливости дочек, но Иоанн сказал:

– Нет ли большего горя родителю жить после детей?!

– Ты! – потребовал он высказаться Ефросинью Ананьину.

         Невидимая молния пробежала от нее через Матвея, не остановившись, доскакала до Якова, переживавшему царский допрос, а пуще – прикосновения, когда Иоанн мял девок, собственной пыткой. Покраснев до корней волос, Ефросинья робко выговорила:

– Любовь.

– Чего?!

– Любовь переживет смерть.

         Опричники захохотали. Громче других смеялся царь, изливая в слезы напряжение души своей, притворяясь: смех вызвал слезы, а не наоборот.

– Неверно! С кем любиться станешь мертвая?.. Годунов, пуская сестра твоя скажет!

         Годунова Ирина Федоровна, гибкая, ладная, высокая с вдумчивыми карими глазами в обрамлении завитков темных волос, еще неразвитое воплощение будущей  небесной женской сдержанности, не подвела брата, не уступила в навыках мудрости:

– Господь Бог переживет человека. Бог создал нас. Иисус возрождается в каждом человеке с его рождением, но не умирает с ним, живет для будущего людского воскресения, переживая и то в вечности.

         Опричники замолчали. Кто-то выдохнул на неясное, мудреное: «О!» Покосились на Годунова. Не он ответил – сестра, а всех пощечиной хлестнуло. Не подучил для всеобщего унижения? Желает дураками  выставить? Слова простые, да труд связать их искусно.

         Царь хмыкнул. Много думавший и навострившийся в церковных вопросов хитросплетениях, строго выговорил тринадцатилетней заумнице:

– После смотрин пойдешь к попу каяться, немалую потребуй епитимью. Бог в оба конца вечен. Нет у Него рожденья и не привязан Он к рождению человечьему. Нет,  Бог не рождается с человеком, но не умирает с ним.

         Не дождавшись, когда обратятся, полагая, что и никогда, три вопроса – мера, Марфа сказала с прорвавшимся отчаянием чуемого отказа:

– Смерть… Таится кончина в новорожденном. Растет младенец, растет и смерть. Старится человек, а она крепчает. Каждый год, месяц, час и мгновение. В именины смеются, а надо плакать. Ближе и ближе она. Умрет человек, смерть – вот что останется.

         Бледная, от волнения надутая, она говорила, а покатые своды надтреснуто отражали  громкие нерасчитанные слова. За волнением не заметила тона повышенного. Горели синим цветом голубые глаза: умереть, но стать царицею! Внезапно изнутри испытала, что прежде царь: сладит она с Иоанном, заражен он неверием внутренним, это ослабляет его, будь хоть в венце и с бармами.

         Конвульсия пробежала в желваках государя. Он прекратил смотрины, не сказав, какую разгадку сам предполагал в задании. Отпустил девиц по домам и в гостиницу.

         Проходя мимо царя, Мария Нагая, которой шепнул отец, осмелилась сказать царю детским неровным голосом:

– А я знала ответ: это душа.

         Иоанн не ответил. Шутливо потрепал ее за пушистую щеку, молвил, что она самая лучшая. Малюте и Годунову не понравилась сие нежданное предпочтение: государь на все способен, как знать, чего у него в голове. Оглянувшись на Григория Лукьяновича, Борис нагнал Нагого с дочерью, со сдержанной строгостью выговорил отцу:

– Не душа. Душу  человеку Господь вкладывает, значит, она до рождения есть.

         Сдав караул, Яков Грязной не пошел в  общую воинскую избу, где жили опричники, еще не заслужившие арбатских домов. Он подстерег Ефросинью Ананьину, когда  пошла она  с шайкой за водой к колодцу. Не успела Ефросинья опустить цепь с ведром, как Яков заговорил с ней. Ефросинья смущенно прикрылась платком.

– Фрося, не хотел говорить с тобой и нехорошо то перед племянником, кому сосватана ты. Только не то все выходит, – голос Якова дрожал. Он оглядывался, не идет ли кто. Двор был пуст, кроме дьячков приказных, спешившему на доклад к Малюте, отбиравшему дела первостатейные, достойные государева внимания.

– Отчего же не то? – спросила Ефросинья, сверкнув глазами.

– И Матвеева ты, и государева. Можно ли?

– Кто же соперничать возьмется с государем?

         Ведро глухо ударилось о воду в колодце. Рука Якова поползла по срубу к руке Фроси. Он занозил руку и остановился.

– Ежели испортят тебя?

– Ну-тка!

– А то бежим!

– Скорый ты! Куда бежать? В Литву?.. Чем прокормишься?

– Наемным сделаюсь воином.

– На царя пойдешь?

– За тебя – да. Люба ты мне. А я?

– И ты мне люб. Пошла б за тебя с охотою, если б за Матвея не была сосватана, и – не царь.

– Чего же делать мне?

– Хорошо подумать, что предлагаешь.

         Звякала цепь. Ефросинья перелила воду из ведра в шайку и пошла к гостинице, покачивая бедрами. Стройная фигура ее в неотбеленном сарафане будто плыла по воздуху.

         Якову устыдился слов своих. Негоже совращать девиц, но он честно жениться хотел. Помехою стояли Матвей и государь. Ефросинья могла достаться ему, если те двое, надежда малая. откажутся. Иначе – порушит он обычаи. Достаточно согрешил он, подделав письмо и промолчав, когда Матвей представил Годунову кандидатками в супруги царские Ефросинью и Марфу. Умолчал, что первая – почти жена Матвею, вторая – не девица, значит, нарушено условие царское поставлять девиц. А как  виноват перед обоими Матвей! Яков тоже повинен, и не менее: допустил с Марфою. Но как же трудно поступать честно, достойно, по Писанию, когда вокруг бесчестные, алчные и бессовестные!

         Федор Нагой с Василием Шуйским подходили к отдельным опричникам, уговаривая их подать голос за Марию. Опричники ухмылялись, подшучивали над ними и требовали угощения. Отец готов был смеяться над собственной дочерь, мол, какая царю разница, кто жена. Без того живет с любой, кто приглянется. Мария будет царицей  по имени, там, глядишь, подрастет. Посоветовавшись с боярами, взяв у них денег, Федор Федорович накрыл стол в палате опричного дворца. Число обедавших за столами было до трехсот и более.

         По обычаю блюда подавались без всякого порядка. На больших блюдах вносили хлеба и крупно нарезанные куски лебедей. Обильно лилось вино. Федор Нагой держал дочь на коленях, показывал ее опричникам, говоря что не будет им лучшей потачницы пред государем, чем она.

         На пиру не было  ни Малюты, ни Годунова, вызванных царем для совета по Ливонской войне. Языки развязались. Выпивший лишнего Шуйский поднялся с места; подученный отцом, сбивающимся языком убеждал опричников поддержать крошку Марию.

         Опричники смеялись до колик: « Ну, нам же с ней не жить! Девка-то ладная. Говорите государю!» Поневоле Василий перенимал походку, ухватки и тон голоса Годунова. Ему казалось, что Борис подобным же образом подговаривает клевретов. Сейчас Василий казался себе ума палатой, не объегорить его, не сбить с пути. Шептал опричникам на ухо, брал за плечи. Ему усердно подливали в чашу, и Шуйский уже  шатался. Федор Федорович, держа дочь на руках, она – уставшая, в прежнем платье с крылышками, тоже заискивал, до земли опричнине просительно кланялся.

         Федор Федорович переживал, в жар-холод бросало. Беспрестанно он клял Годунова. Отчего же от него четыре девки в царские невесты представлены, от нас же и одной ходу не дают? Честно ли? Чепухой ли считаете избрание царской супруги? Будете дурнями последними, пустив дело ответственное на самотек!

         Оружничий князь Афанасий Вяземский отвечал, что никто Годунова дальше чина стряпчего не пропустит, с тем не прилежен.  Придавать значение мелкотемным козням Борискиным не стоит. Его, как и остальных едва смущал малый возраст Нагой. Царь без того свыше горла самыми красивыми бабами ублажен. Захочет, любую любезную у подданного отнимет. Посмей, пикнуть! Хвалой сочтут! Выбору царя не прекословили, но его очередная  женитьба была той блажью, которую не понимали. А раз так, какая разница пять невесте лет, семнадцать-цвет, али полтинник.  Алексей Басманов хмыкнул, надолго ли новая царская жена? Не приживаются они у государя. Мрут хуже осенних мух. Шутку шумно поддержали.

         Обняв Федора Нагого, погладив по головке дочь его, которую ради смеха в горло сладкого вина влили, Василий Григорьевич Грязной, возгласил общее мнение: опричники любую кандидатуру поддержать готовы, деньжат бы им Федор Нагой с боярами подкинули. Его слова бурно одобрили гиканьем с топотом ног об пол и ударами чаш по столешницам.

         В палату заглянул тысяцкий. Из-за  спины Малюты выглядывал Годунов. Оба шли к царю. Малюта смотрел по-доброму, сказал своим лишь гулять по-тихому. Годунов же скользнул глазами по собравшимся, будто вбирая их всех в память разом, стараясь никого не пропустить. Животный страх, который испытывал Шуйский перед царем, повеяло от Малюты, вдруг опустил ему внутренности, заныло подложечкой, выпитое комом встало в желудке. Василий оперся о стол, чтобы не шататься. Он тяжело смотрел на Годунова, не в силах отвечать на  улыбку друга.

         Малюту звали пропустить чашу.  Он неткался, видели, что хотелось. Ушел с Борисом. Афанасий Вяземский пошел проводить до покоев.  Вернувшись к столу, сказал, что в новгородском походе мало добычи взяли опричники. Действительно, расхищенное пропивалось стремительно. Многие покусились начать строить московские дома да подмосковные усадьбы, и застопорились на фундаменте. Такие разговоры и ранее терлись, потому что облагодетельствованный князем  отрок боярский Федор Ловчиков, его словом пробравшийся в опричнину,  в открытую заметил, де, новгородцев кто – то предупредил сховать свои богатства.  Тут все вспомнили о пустых кладовых в знатных новгородских домах.

         Не Годунов ли предупредил, вздумалось Шуйскому. Он вспомнил, как звонили они  в колокола. До сих пор для него оставался загадкой сей звон. Приветствовали ли они царя? Не предупреждали новгородцев? Но те бежали царя встречать, не добро прятать. Бес знает, что в голове у Годунова. Шуйский знал: всяк живет ради живота своего. Но какую прибыль видел Годунов от новгородцев? Или они ему тайно подарки дали? Шуйскому померещились обращенные на него вопросительные взоры опричников.

         Изрядно опьяненный вином Вяземский, правая рука Малюты, призвал на голову Годунова кары небесные.

         Шумное веселье скоро обратилось в хаос. Никто не сдерживал речей. Доставалось всем, не участвовавшим в пиршестве. Собравшиеся же чувствовали себя солью земли русской.

         Василий Шуйский, донося отцу о пире, подтвердил ему опричную продажность. «Хотят денег? Соберем!» – сказал Иван Андреевич. Тем же днем вместе с Федором Нагим стал объезжать боярские дворы, собирая пожертвования в поддержку Марии Нагой. Возраст ее опять никого не смущал. Царица царю лишь именем. Блудит и при живой и при мертвой. Все московские бабы-девицы его.

                                                         8

         Иоанну донесли об опричном сборище. Недоверчивый, сейчас он смеялся над продвижением Марии Нагой: «Что буду я делать я с сим ребенком? Буквы ей объяснять? А она? Цветные ленты мне на детинец повязывать?» Поминая новгородский поход, он сказал Малюте и Годунову, что незаслуженно винят его  в  наложенной на город пени. Забыли ли, как  выдвиженье карающего войска вызвал бежавший из новгородского острога в Москву волынский бродяга Петр. Тот и открыл письмо архиепископа Пимена и тамошних подговоренных им граждан к королю польскому. До оказии в Вильно таили то письмо  в соборе Св. Софии за образом Богоматери.  Не при Малюте ли царь дал проходимцу Петру верного человека? Оба поехали  в Новгород и вынули из-за образа архиепископскую грамоту, где черным по белому было выведено, что святитель, духовенство, чиновники и весь народ поддаются Литве. Соглашаясь, Малюта и Годунов прикидывали, не лукавит ли царь, их испытывая, не честолюбец ли Чудовский архимандрит Леонид сочинил ту очернительную грамоту, а бродяга Петр, им нанятый, подложил ее за иконы и сам при свидетелях вынул? После новгородского архиепископского места недалече до  митрополитства, ибо по городскому Разряду Новгород сразу за Москвой.   Годунов  и Малюта придворной жизнью выучились о  людях, не избегая царя, думать нехорошо, везде усматривали алчный подвох.

         Из гордости протомив поляков двухнедельным ожиданием, Иоанн согласился принять от них грамоты. Толмач пришел за  послами, сидевшими в сенях Кремлевского дворца вместе с сотней русской знати, тоже ожидавшей аудиенции.

         Иоанн сидел на золотом троне, возвышавшемся в середине Грановитой палаты. На нем была длиннополая ферязь, покрытая золотой чешуей. На голове – царский венец, в правой руке – жезл из золота и хрусталя. Внизу, перед пьедесталом, стояли печатник и государев писец, оба – в золотом платье. Вдоль стен на лавках в белых дорогих ферязях и высоких застегнутых на драгоценные пуговицы  шапках сидели бояре.

         Польский посол Юрий Быковский размашисто низко поклонился, передал грамоты царскому печатнику. Тот снял шапку, приблизился к царю, лег ниц, поцеловал ногу и колено и протянул грамоты. Царь тут же передал их стоявшему рядом  Годунову. Иоанн любезно спросил посла о здоровье Сигизмунда. Посол отвечал, что при выезде его  из Кракова король находился в добром здравии, которое, он надеется, сохраняется и поныне. Царь  сказал несколько общих любезных слов, пригласил посла к обеду и отпустил.

         Обед давался в другой палате Кремлевского дворца. Предубежденного против московского варварства посла поразило наличие на длинных столах, стоявших на возвышении в две ступени от пола, шитой скатерти и большого количества золотой и серебряной посуды. Две сотни бояр и дворян, все в белом, сидели за столами по старшинству, самые родовитые, Шуйские, Мстиславские и Бельские – ближе к царю. Иоанн в золотой ферязи расположился за отдельным столом, опять на высоком пьедестале.  Он был над всеми, и возле него, кроме сыновей, не сидел никто. Между царским столом и другими было большое пустое место.

         Отдельно стоял поставец с винными жбанами и блюдами. Здесь дежурили не снимавшие шапок два дворянина с салфетками через плечо. Каждый из них держал в руках золотую чашу, украшенную жемчугом и драгоценными камнями, преимущественно – рубинами. Это были личные чаши государя. Когда у него являлось желание, он выпивал их медленно или залпом.

         Прежде чем подали яства, Иоанн послал каждому из бояр большой ломоть хлеба. Разносивший громко называл одаряемого по имени и добавлял: «Иоанн Васильевич, царь Русский и великий князь Московский, жалует тебя хлебом!» При этом все, к кому обращались, вставали, слушали и благодарили. После всех хлеб получил дворецкий, шурин царя по Анастасии – Никита Романович Юрьев – Захарьин, сменивший на этом ответственном посту своего брата Данилу Романовича. Награжденный царским хлебом, Никита Романов съел его перед всеми, поклонился и вышел распоряжаться вносимыми блюдами. После Юрий Быковский передавал: обеденных перемен было до двадцати: крупная птица лесная, кабанина, белая волжская рыба с икрою. Все нарезано крупно или положено большими порциями. Бояре и дворяне ели усердно, без конца провозглашали за царя здравицы, на разные лады его нахваливали. Царь милостиво улыбался, посылал со своего стола огромные чаши с вином, которые следовало пить стоя.

         За столом царь сидел в другой короне, нежели на приеме. Во время обеда он еще два раза менял венцы. Приносил и уносил их куда–то служка, или комнатный шляхтич (Годунов), лицо которого не выражало угодливости, но – занятость и старательное выполнение возложенных обязанностей.

         Когда все кушанья были поданы, царь своею рукой дал еду и напитки каждому из прислуживающих дворян. Это были воины отборного царского войска, ради торжественного случая, с разрешения царя, снявшие черные рясы и клобуки. Посла удивило, что царь знает по имени всех приглашенных на обед, и всем уделил время для короткого милостивого разговора.

         Обед закончился в час ночи. Быковский цепко удержал в памяти, перенеся и в вечность, детали виденного обеда. Если б он задержался долее, ему открылось, как в  палату впустили царскую псарню, разнообразных английских пород и отечественных псовых борзых, с рычаньем м и возней набросившихся на кости, брошенные пировавшими под стол. Можно было подглядеть за пьяными, едва ли не волоком усаживаемыми в возки, или как трезвые, при всем богатстве лишенные платков, вытирают масляные руки о голову и бороду, чтобы не пачкать одежд.