Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

– Холоп! – орал на Бориса царь. – Смеешь спрашивать, зачем иду по Владимир и Суздаль?! Твое ли собачье дело! Потому что я – хочу!! Выжги себе на узком лбу каленым железом, а то прикажу Малюте тебе выжечь! Таково, раб, мое царское желание! А ты пойдешь, куда скажу: в Крым, Ливонию, на Суздаль или царевичам зады подтирать! За честь почтешь!

         Царь надвигался на Бориса. Тот присел на корточки, собирая листы. Через веки видел искаженное лицо царя и белую пену, собравшуюся на губах. За ним натянутой улыбкой улыбался Малюта. Иоанн подошел к Годунову, но не ударил его, а подпихнул носком сапога рассыпанные картинки, внимания на них не обращая. Ничего больше не добавил. Годунов выскользнул побитым псом.

         Помимо того, что он носил за царем стряпню, приставили его к обоим царевичам товарищем игр. Почему избрали Годунова, какие интриги сему предшествовали, не знаем. История застает его уже в дружках царевичей  и царским стряпчим. Все время Борис находился при царевичах,  круглосуточно. Спал у них в ногах, на пороге, редко в соседней опочивальне, домой изредка обедать наезжал. Лежа ночами без сна, думал, думал, думал. Ум у Бориса так был  устроен, что не мог он не думать. Сам страдал от умственной навязчивости. Явственно ему становилось, что не придумывал царь противодействия бояр. Иоанн, нетерпеливый, не ждал  удара, а понуждал противников к противодействию.

         В ту ночь за неосторожный вопрос Иоанн отправил Годунова  чистить опричный нужник. Иоанн же велел позвать две отборных дюжины своих невест. Снова ходил между ними, глядел. Потом по слову его их раздели, и он смотрел на голых, презирая. Тщета телесная, ветер в камышах, самки человеческие. Ему было жалко их смущения, противны они, узкоплечие и широкозадые. И сам он был противен себе.

         Матвей и Яков снова караулили у дверей. Яков чувствовал крепнувшую ненависть к государю, хотел броситься на него за унижение стоявшей среди других Ефросиньи Ананьиной. Матвей косил розовым глазом на дядю, чуял его немирное волнение.

         Отпустив девиц, царь пытался забыться в ласках любимцев, Федора Басманова и Григория Грязного. Гладил их молодые руки, щипал ровные соски. Его влекла жизнь, юная и трепещущая, очаровательная животность, первоцвет. Он позволял целовать себя, Федор и Григорий старались. Царя раздражала сия старательность. Любили бы они его, не будь он царем?  Или не следует заботиться о пустом? В звании его дополнительное обаяние, будто то мантия какая, великолепная? Тискал он, тискал молодых и устал. От сорока лет трудно пробудить в чувствах свежесть.

         До полуночи Иоанн отдыхал. Два часа хватало ему. В полночь по обыкновению встал, пробудился от удара кремлевского колокола к биению им же и назначенного. Распорядился седлать коней братии, надевать черные рясы, тафьи. Привязывать к седлам собачьи черепа и седла. Злость пресыщения гнала государя. Он ненавидел людей за их несовершенство, разматывал кнутовище гнева. Выбить бы из них плоть да оставить душу!

         Черной конницей Апокалипсиса привычно полетела опричнина по московским стогнам. Наказывали бояр за названные опричниками вины. Без приговора суда били, вырывали бороды, истязали. Городская стража, видя царя впереди, разводила рогатки, пропускала отряды конницы. Могло достаться и ей за непоспешность. Злой насмешкой Малюта указывал дома Нагого, Шуйских, всех тех, кто собирал денег, да мало в поддержку Марии. Костыляли слугам. Дочерей и жен боярских тащили  в московский Опричный дворец. Там лили противящимся вино и мед в горло насиловали во дворе, на улице. Царь поддерживал развлечения. Хмурился, но ломался испорченный старший царевич.

         На следующее утро Федор Нагой, продрожавший всю ночь с семьей за запорами, явился на прием к царю с письмом от брата Афанасия, посла, удерживаемого крымским ханом. Письмо непрямыми словами намекало на готовящийся поход крымцев, им желали Федор Федорович и боярская клика отвлечь царя от в собственной стране злодеяний. Хитрость не удалась, царь порвал письмо, не читая. Федору Федоровичу в шею царским жезлом накатили.

         Вторую ночь утомленная опричнина упивалась вином, скакала по в ужасе замершим улицам, хватала не успевших скрыться прохожих,  лезла в дома, к несчастью привлекшие внимание тлевшей ли внутри лампадкой, движением занавески. Повторялось глумление над хозяевами, увоз и принуждение к соитию девиц, нередко на глазах оскорбленных, силящихся улыбаться или бесполезно вступающихся родителей. То был Господен бич, едва сопряженный с подлинной виной или наметкой смысла. Доставалось всем слоям, богатым, бедным, варяжского корня, славянских или татарских кровей. После подобного внутреннего набега царь избирал некоторых девиц или баб  для себя и царевича Ивана. Феодор ничего не понимал в сладостях плотской любви. Как-то засунул мужскую принадлежность в бутыль с тонким горлышком, орал потом в страхе. Бомелий, Зенке, английские и итальянские доктора били молотком по бутыли, пока не высвободили царевича. Этот случай надолго отбил у него охоту использовать детородный орган иначе, как для испускания мочи.

         Богобоязненный кроткий Борис Годунов чурался дворцовых оргий.  Прятался в дальних покоях, играясь с Феодором. Кормил птиц, раскачивал младшего царевича на качелях, придерживал от падения на деревянной лошадке, бегал за ним в салки с завязанными глазами.

         Иоанна тоже порой охватывали пароксизмы воздержания. Он не находил сил себя сдерживать, но его подвигали к удалению порока  физическое угасание близкой старости, какая-либо болезнь пресыщения, больше – религиозное сознание греха. У Бориса за верой таилась не нуждавшаяся в чрезмерности природа. Государь весь был полем битвы желания, для царей почти не существует недоступного, и сознание тщеты совершаемого. Остывая с годами, он более любил смотреть, чем делать. на свальный грех, требуя от опричников соития при себе. Устраивал маскарады, раздавая, одевая в костюмы с венецианскими носами, в маски. Переодевал мужчин в женщин и наоборот. Были сего любители. Некоторые же вынуждены были прикидываться увлеченными, другие участвовали насильно. Дворцовый иноземный сброд: доктора, звездочеты, гадатели, модные зодчие,  военные металлурги; бесчисленные прихлебатели: опричники, одновременно к нему стремящиеся и стыдящиеся боярства, само раболепное боярство, молодящиеся воеводы и приказные дьяки, надевавшие личину юношеской прыти при   любви к тихим письменным занятиям; женщины: павшие или только ищущие пасть бессовестно подставляемые отцами, братьями, сестрами, подругами, свахами или лезшие во дворец без поддержки купеческие, дворянские, боярские дочери, посадские шлюхи, заморские проститутки, успевшие завести сифилис, ливонские полонянки, ревущие, терпящие, входящие во вкус и ищущие выгоду в вынужденном сладострастии, все они призывались царем для участия в размашистых сценах взаимного соития, содомии и похотливых изысков.

         Картины человеческой низости лишь немного рассеивали угрюмое томление государственного сердца, хорошо познавшего, что за скотина человек. Иоанн насыщал подручных свальным развратом, выхолащивал  пьяным разбродным устатком. Остро сознавая свои образованность и начитанность, а он был большой знаток книг, преимущественно духовных, Иоанн в собственных глазах  поднимался до небес над плотской мерзостью. Сложное он испытывал чувство. Чего вопиют, жалуясь ему, людишки? Чему противятся? Гады они, гады! Жрущие, сеющие семя впустую. И он, долговязый, в золотой мантии, с тяжелым посохом ходил по Опричному дворцу, где во всех углах трахались, лизались или валялись, отвалившись в утомлении или пьяной неспособности.

         С рассветом царь приказывал жен и дочерей боярских, других званий развозить по домам. Сам с ближней стражей ехал в окрестности. Жег подвернувшиеся усадьбы, истреблял скот. Опричники разбойничали и, казалось, не уставали насиловать.  Царевич Иван с младых ногтей присутствовал, привыкал, прилаживал увлеченья отца ко нраву.

                                                         9

         Нельзя жить одному, и Борис Годунов избрал Василия Шуйского в наперсники.  Желал  задружиться, хотя и не чувствовал сердечной склонности. Все же товарищество с порослью  знатнейшего рода льстило его самолюбию и могло в дальнейшем, не в нынешних временах, быть полезным.

         Борис позвал Василия в уединенную дворцовую палату и предложил по древнему обычаю, шедшему от язычества, выпить вина, смешав его с кровью. Василий подивился. Старший возрастом, он признавал Годунова старшим по уму. Отец настаивал на его дружбе с Годуновым, преувеличивая, а вернее – воображая его влияние на государя, и  Василий не сопротивлялся.

         Ножами оба сделали надрезы на запястьях, влили кровь в кубки. Годунов глядел на кровь, морщился. Его была жидкая и текла легко. У Шуйского – кровь густая. Годунову пришлось давить ему на предплечье, помогая хоть капле истечь.

         Соединились руками, и выпили из серебряного кубка поочередно. Испачкали кровью младые бороды и усы. Вот и стали кровными братьями. Меж братьями нет секретов. Годунов предложил поделиться сокровенным.

         Покладистый Василий выложил, что собирались бояре в доме его отца Ивана Андреевича, толковали, как отклонить царя от нападения на их владимиро-суздальские вотчины. Поговаривали, человечка со страхом ждут со дня на день с новым доносом на знатные фамилии. Годунов посмеялся: чего ж не является тот человек. Шуйский отвечал: есть слух, что очернительная челобитная на злоупотребления боярских кормлений в Суздале и Владимире уже составлена, да не сыщут отчаянного пройдоху, который преподнесет ее царю при его выходе на Красное крыльцо. Годунов согласился: похоже то на истину. Нет нужного человечка, вот и задержка.

         «Чего же еще говорили бояре?» – нетерпеливо спрашивал он. Василий рассказывал единокровному: «– А то, что надо молиться, чтобы Господь вернул государя на стезю уваженья старых Рюриковов родов. Много сделано ими для отечества, не токмо крали. Надо молиться о царском здоровье и долголетии. Хотелось бы точнее знать, сколько проживет царь и когда вступит  наследник его Иван.  Договорились бояре ночью пойти  не по христианскому обычаю погадать к астрологу Бомелию, узнать – долго еще править Иоанну».

         Василий говорил одни слова, а Борис понимал другие. Прижал царь бояр хуже смерти, не знают, как избавиться. Рады были бы несказанно извести его да и царевича Ивана. Не попросят ли у Бомелия яда, вроде не для царя, на лечение, а там царю и подольют?.. Кого же намечают на царствие? Монаршего рода оставался только дурак Феодор. Наметили править при нем, вертеть флюгером. Годунову при таком раскладе ничего не выходило. Придя во власть, бояре немедленно распустят опричнину, отодвинут от трона всех с ней связанных, в том числе и Годунова.

         Что делать? – рассуждал Борис. Одно из двух: или выдать царю склонявшихся к заговору, или присоединиться к боярам. В последнем случае, замешкавшемуся с присоединением и незнатному Годунову не дадут теплого места  при  душевно неспособном  малолетнем Феодоре.

– Чего ты? – спросил  Василий, заметив отстраненный взгляд товарища. – Твоя очередь. Тоже тайну какую-нибудь расскажи.

         Годунов вздохнул:

– Если б я ведал какую тайну, Вася! Но я перед тобой в долгу. Как что узнаю, тотчас поведаю. Мы же теперь кровные братья. Один за другого.

         Василий и Борис обнялись и троекратно расцеловались. Поклялись никому не говорить о свершенном побратимстве. Обнимая Василия, Борис задумал проникнуть ночью к Бомелию и подслушать, не ведет ли тот какие возможные к использованию беседы.

         Полагая Якова и Матвея Грязных обязанными ему, Годунов ближе к полуночи пошел в покои Бомелия. Тому отвели две дворцовые комнаты. В первой располагалась лаборатория, во второй – спал он и Зенке.  Позаимствовав ключи от дворцовых покоев с того места, где они висели под присмотром опоенного вином ключника, Годунов осторожно подошел к сеням, прислушался. Изнутри не доносилось не звука. Годунов открыл дверь, кликнул Якова и Матвея. Грязные, ставшие орудиями Бориса, лежанияания е к мспользованию беседы.ным.по Опричному дворцу, где во всех углах трахались, лизались или валяпротиснулись следом.

         Они оказались в лаборатории. На длинном широком столе стояли реторты, перегонные кубы, медная и стеклянная причудливой формы посуда. Лежали дорогие сердцу чернокнижника астролябия, небесные атласы и таблицы эпициклов и дифферентов,  и звездный глобус, где Земля в середине, а вокруг на орбитах планеты с Солнцем. По углам тлели на стенах светильники: в жиру тлели тряпицы. Напряженному слуху Годунова показался шум в соседней комнате. Он с предосторожностями туда, и никого не обнаружил. Матвей знаком позвал его вернуться к дверям. Борис глянул и увидел Бомелия с польским послом. Оба шли по коридору, тихо разговаривая. Почти у самых дверей остановились. Быковский протянул Бомелию увесистый мешок.  Юрий Быковский пошел назад, а Бомелий  открыл дверь покоев.

         Годунов и Грязные успели встать за полки с огромными книгами в телячьих переплетах, а меж книг – банки, склянки, горшки. В полутьме комнаты спрятавшихся не было заметно.

– Зенке! – окликнул Бомелий.

         Зенке не откликнулся. Годунов обрадовался: он не ошибся. Когда входили, палаты были пусты.

         В дверь легко ударили костяшками пальцев. Три стука, два, три. Бомелий отпер, ругаясь, куда пропал  Зенке. В проходе грудилась целая боярская делегация: Иван Андреевич Шуйский с  тревожным сыном Василием и двоюродным братом последнего – Иваном Петровичем, старый Федор Иванович Скопин-Шуйский с сыном Василием, Федор Федорович Нагой.

         Бомелий спрятал за спину мешок с монетой, кинул под крышку сундука. Бояре тоже принесли щедрое вспомоществование. Не откладывая, Бомелий приступил к гаданию. Он ловко вертел астролябией, выглядывая в окно на чистые весенние звезды, шептал, считая в уме. Слюнявя палец, переворачивал листы звездного атласа. Ответ на главный вопрос оставался прежний: царь умрет через пять лет. Кто станет править после? Другой царь. Какой? Звезды молчали, показывали величайшие потрясения, бунты, мятежи. Картина будущего была темной. Светила открывали, что будущий царь где-то недалече. Среди присутствующих или за стеной.  Бомелий не сказал того, чтобы не шокировать тем, что сам посчитал ошибкой.

         Бояре терли затылки, пускали пальцы в бороды. Выживут ли знатные роды? На все воля Божья. Будет ли опричный поход во Владимиро-суздальскую землю? Не дает ответа Юпитер. Лишь пылающий в небе красный Марс застилает Венеру, зовет войну страшную. Опять  жалели бояре потраченных денег. Нет им пользы от гадания. Не говорит Бомелий желаемого. Сказал бы: успокоится царь, не тронет больше ни бояр, ни их вотчин. За то не жалко серебра.

         Не успел Годунов с Грязными передохнуть, как за ушедшими боярами к Бомелию явились опричники. Те не желали гороскопов. Алексей Басманов с порога схватил Бомелия за горло. Малюта выкрутил ему руки.  Афанасий Вяземский, Алексей Басманов с сыном, Василий Грязной с братом Григорием били поваленного на пол звездочета сапогами поддыхло и по ребрам. Прижавшийся к стене, Годунов удовлетворялся свидетельствуемым. Не то, чтобы ему было жалко Ростова или Суздаля, но неправильно, неверно разорять  свои земли свои. Опричники же как раз и требовали у Бомелия доказательств измены тех городов. Борис не ошибся, предположив, что на польские деньги наводит Бомелий тень на плетень. Идти царю на Суздаль с Владимиром – общая выгода опричнины и внешних врагов.

         Бомелий катался по полу, притворно и искренне стонал. Клялся римским распятием, до утра представит человека с очернением Владимира с Суздалем и всех, имеющих там вотчины бояр.  Яснее ясного в сказке будет явлено: плетется заговор, тайно собирается войско, государя опять желают низложить знатные фамилии.  Бомелий подразумевал вписать в очернительную грамоту имена недавно явившихся к нему бояр.

         Опричники оставили ученого от боли стонущим, наказав: не представит он им до рассвета давно обещаемого письма, придут и оторвут ему нежнейшие органы, не пришьет. Удивительно скоро выкатившись из-под стола, Бомелий кинулся в коридор, вслед опричникам жалостливо клича:

– Зенке! Зенке! Черт тебя побери! Где ж ты?!

         Бомелий не позаботился закрыть дверь. Годунов и Грязные могли беспрепятственно выйти незамеченными. Но Матвей рвался к сундуку, прихватить нечестных деньжат. Борис удержал. Острый слух Годунова уловил шевеление за кроватью. Вытащив саблю, Годунов медленно, трепеща, пошел в дальний темный угол. Грязные, тоже с саблями, за ним. невнятный звук голосов в  покоях.  Как  из-под земли из-за кровати вылетел Зенке вместе высоким человеком в ситцевой рубахе, поддевке и портах, заправленных в сапоги. Неизвестного Яков принял за купца. Матвей же смутно припоминал, что уже где-то видел того. Не обнаруженные ранее, «купец» и Зенке слышали и бояр, и опричников. Оба не успели стряхнуть с одежды пыль и паутины.

         Зенке успел схватить с сундука обоюдоострый палаш, выставил перед собой, ловко кольнул в  Годунова. Борис отступил, пропуская вперед Матвея и Якова. Палаш пролетел перед лицом Матвея. Клинки скрестились, бросая искры. «Купец» не был вооружен. Он поддержал Зенке, кидаясь подушками, схваченными с ложа, и стремясь бежать в дверь. Яков ударил по подушке кистенем. Полотно лопнуло. Комната наполнилась летающими перьями.

         Зенке ударял правильно, применял приемы. Он вскочил на постель, занимая  высокую позицию. Матвей с Яковом шли на него. Годунов кружил за их спинами.  «Купец» неожиданно кинулся мимо Грязных на Годунова с сорванным со стены светильником. Матвей плашмя ударил «купца» саблей по руке. «Купец» взвыл от боли. Дымящий светильник покатился по полу, разливая топленое сало по раскиданным перьям.

         Зенке воспользовался, что Матвей отвлекся, и едва не расколол ему голову. Но кистень Якова, опускаясь, крепко дал ему в бедро. Зенке присел, опуская палаш. Следующим ударом Яков способен был раскроить ему череп. Годунов подставил саблю и отвел удар. Матвей отобрал палаш у Зенке. Тот перестал кидаться, вытирая шелковым платком кровь из раны на темени.

         Годунов с Яковом повалили «купца». Это оказалось нелегко. Годунов и Яков были субтильные, «купец» же – здоровый черт. Ремнем скрутили ему руки.

         Годунов вытащил из-за пояса «купца» смятый в борьбе свиток. Наитием определил: очернительная грамота на Суздаль, Ростов и Владимир. Вот кто должен был преподнести ее государю!

– Не узнал меня, Географус?! – отдуваясь после борьбы, сказал Годунов бродяге. – Я ж тебе и денег дал. Ты же бешеным псом налетел на меня. Жизни хотел лишить.

– Много ли денег дал! Полтину! – буркнул  Географус. Во рту его блеснули серебряные монеты, полученные в виде задатка за черное дело.

         В покои шел Бомелий. Ему не потребовалось много времени понять, что произошло.

– Клеветную грамоту ты с московскими грамотеями составлял? Или Юрий Быковский из Польши привез?

         Щека Бомелия дергалась. Он уступил дорогу, не огрызаясь. Матвей и Яков забрали Географуса с собой. Годунов спрятал на груди грамоту.

         Стояла тихая звездная ночь. Окно башенки, где спал Иоанн, еще не светилось. Скоро колокол пробьет полночь, и он встанет. С каким настроением? Какие мысли подскажут ему делать то или другое? Годунов, всецело зависящий от мыслей и чувств государя, с тоской смотрел на башню.

         Яков же искал глазами гостиницу. Там темно. Девицы в полночь не встают, а скорее – ложатся. Вот переменить бы в голове Ефросиньи! По-другому взглянула бы она на жизнь! Только и голова Якова нуждалась в переменах. Как всякий человек, он был своего времени.

         Подмигивая, Матвей предложил сбросить Географуса в колодец. Яков молчал, Годунов же не возражал. Двор был пуст. Географусу заткнули рот тряпкой, в которую, вместо платка, сморкался Матвей, и опустили в сруб. Сопротивляясь, Географус топорщился пауком. Застрял поперек, раскорячившись ногами в стены. Посмеявшись, достали его и отвели в дальние сени, где хранили до переделки ветхую рухлядь.

         Бомелий не находил себе места. Но чтобы не открыть связи с польским послом, к Быковскому бежать он не решался. Предупреждая, пошел к Вяземскому и Басмановым. Они должны были приехать к всенощной. Разыскал их в палате у государевой спальни, склонился в поклоне. Поведал: Годунов – общий враг. Он отобрал очернительное письмо на Суздаль, увел и доносителя.

         Главные опричники заволновались. Годунов забрал письмо у человека Бомелия, но не у них. Так он видел и слышал их, разговаривающих с Бомелием, потом и бока ему за задержку с клеветой мявших. У Годунова с собой было два свидетеля. Кто? Бомелий назвал Матвея и Якова Грязных. Опричники переглянулись. Как же с обещавшим богатую добычу походом на Суздаль? Годунов сорвал поход! Если он доложит государю?!

         В палату спустился вышедший от государя Малюта. Сказал: Иоанн скоро выдет. Услышав остаток разговора, быстро смекнув, что к чему, Малюта заиграл желваками. Борька не отважится выдать. Я его в дугу сверну! Вместе с тем все понимали: в сложившихся обстоятельствах нельзя выжимать из государя поход, как прежде. Если Годунов доложит, а Иоанн до времени прикинется, что ничего не знает, в большое подозрение попадут те, кто усердствовать за поход станет. Требовалось поджать хвосты. Даст Бог, государь сам к походу склонится. Сейчас сказал он идти в церковь за Святую Русь молиться. Слово царя – закон. Вот они и помолятся, дабы Господь вразумил его пополнить опричные мошны.

         Никому не нравилось произошедшее. Василий Грязной обещал заткнуть рот сыну. Григорий и Тимофей Грязные брались внушить Якову. Бомелий шепнул: надо подвести под плаху Годунова. Эзельский правитель Магнус при множестве очевидцев, и Бомелий видал, передал Матвею Грязнову письмо по дороге  с обозом из Нарвы. Иоанн то вспомнит про письмо, то при неупорядочности характера про него забудет. Надо напомнить царю с нажимом. Пусть Иоанн его стребует. Остальное Бомелий берет на себя. Покатится голова Годунова с плахи на Поганом болоте! Грязным не нравилось сие. Думали: чего там с письмом? Ни Матвей, ни Яков ничего не говорили про то им. Пострадают Матвей с Яковом, не пойдут ли остальные Грязные следом в опалу? Бомелий пока молчал о главном козыре: подлинное-то письмо Магнуса было у него.

         Вошел царь. Все вытянулись, притихли.

         На службе в дворцовой церкви стояли опричники. Молились, земные поклоны клали. Косились на Годунова. Борис подошел к Романовым. О чем-то с ними вполголоса разговаривал.

         Годунов чувствовал:  не справиться ему одному. Владея очернительным письмом на города Низовой земли и самим доносчиком, он мог бы стать ценным боярам. Они, ровно Годунов, стояли на охранительных позициях. Жалко было вотчин. Сознанье своей  незнатности угнетало Бориса. Через письмо и доносчика, используя их как аргументы, он желал примазаться к боярской партии.  Годунов наклонился, шепнул Василию Шуйскому, что не терпит отлагательства встреча с его отцом. Пусть и другие Шуйские и иже с ними съедутся.

         Дома Шуйских стояли в Китай-городе недалеко от дома Романовых. Каменная подклеть, над ним – бревенчатый сруб, крытый ладной, соломинка к соломинке, крышей. Не по рангу было Борису ездить в возке. Он соскочил с седла, привязал  к столбцу лошадь и поднялся по  высокому крыльцу под навесом.

         Войдя, он увидел бояр, густо сбившихся по лавкам. Московия не отошла от подражанья моголам. Вот и сидели бояре в шапках на головах и малиновых, под стать восточным, кафтанах. В царском же окружении образцами были поляки, немцы с голландцами, шведы и далекие французы… Годунов размашисто перекрестился на образа, подчеркивая уважение к роду Шуйских.

         Он сразу почуял скрытое недоброжелательство. В доме Шуйских его встречали не так, как во дворце. Там обычно Шуйские заискивали, зная его близость к царевичам. Здесь, в родовом логове, воспринимали в качестве  просителя.

         Борис собирался уже раскрыть рот, когда старый Федор Иванович Скопин–Шуйский, будто забыв, сказал, что вошедшему сперва стоило бы назвать себя, кто он таков будет, какого роду. Годунов смотрел на сморщенное печеным яблоком лицо старика, как шамкает тот беззубым ртом с опавшими деснами в белом грибковом налете, и думал, с каким наслаждением пристукнул бы он деда, заткнул ему снежно-белую бороду поглубже в отжившую пасть. Одной ногой в могиле, еще утром исповедавшись и причастившись, Скопин-Шуйский грешил снова, унижал Годунова, требовал отчета о предках. Не из Орды ли он, не поганый ли, не мурзы ли Четы рода?

         Годунов улыбался, словно не было приятнее вопроса. Он  в который раз,  будто в удовольствие, изложил подробно выезд его предка мурзы Четы к Иоанну I-му. Умолчал, но знали, что Чета  смотрел за великим князем, чтобы  не шельмовал с данью. Тот собирал сверх назначенного для собственной казны обогащения. Откупая пред Богом угрызенья совести, щедро раздавал князь нищим из мошны у пояса. Вот и получил прозвище Калиты.  Дабы не жаловался в ханскую ставку баскак Чета, откупался от него Иоанн, брал в долю. Так друг друга поняли мурза и великий князь, договорились. После истечения срока просил Калита у хана оставить Чету прежним  при нем слугою.

         Не помнят ли и другого Годунова бояре – Василия Григорьевича, при отце государя нынешнего воеводой на Витебск и Полоцк вместе Василием Васильевичем Шуйским ходившего? Уж кого–кого, а Василия Васильевича Немого не забывали Шуйские. За него да Андрея Михайловича  пришлось отдуваться. Оба отметились в младенчество царя Грозного безудержным самовластьем. В пользу своих разбирали дела не хуже Шемяки. Сие теперь всех Шуйских первородный грех.

         Не удерживая слюны, лившей через растрескавшуюся губу в бороду, прикладывая бескровную ладошку к  отвисшему уху, Федор Иванович упорно продолжал допрашивать, крещеный ли Годунов, из православных ли? Борис, терпя, отвечал, что крещеный, и отец и дед его были крещеными. Когда ж успели креститься? Чета-то был магометанин. Когда, не помнил уже никто из Годуновых. Они отличались редкостной православной ревностью, строго соблюдали посты, обряды, всегда делали в монастыри вклады значительные. И все же, к стыду своему, Годунов не знал родословной дальше деда Ивана. Меж ним и мурзой Четой – провал. Шуйские же с малолетства заставляли твердить детей свое древо от Рюрика.

         Другие  молчали, позволяя старшему Скопину–Шуйскому измываться над Борисом. Годунов держался, ненавидя уже весь левый род. Не прощал и приятеля, кровного брата Василия, к стене от стыда отвернувшегося. Слава Создателю, что десница одолела шую! Слава царю, что набрал из безвестных опричнину! Стерпел, да ничего не сказал Годунов боярам, передумал искать поддержки. Когда Федор Иванович прекратил допрос, наконец одернутый Иваном Андреевичем, Борис уже не взялся доносить ни о захваченном доносчике, ни об очернительном письме, которое было при нем и грозило Шуйским вотчинам опричным нашествием. Нет, никогда Шуйские не примут Бориса в компанию. У них своя семья, свой круг, свои знакомцы. Используют, но не поделятся властью,  богатством или влиянием. Приведя бояр в недоумение, пожелав   доброго здравия, Годунов уехал.

         Шуйские опешили. Чего приезжала молодая лиса? Не обидели ли? Никто не  признал, что обидели и смертельно. Годунову же ясно открылось: силен он лишь при государе. Выйдя из тени государя, он – ничто.

         Борис взял старую царскую ферязь, порты и скуфью, свернул плотно, сунул подмышку и пошел в сени, где валялся связанный с заткнутым ртом Географус. С Годуновым явились, ходившие с ним с недавних пор неотлучно, Яков и Матвей Грязные.

         В тесных сенях висел густой смрад. Географус от страха обгадился. Морщась, Яков сбегал к колодцу, принес шайку с водой. Развязанный Географус обмылся, вытерся ветошью. Молчал, ожидая, что дальше будет. С двух – трех слов Годунова Яков без ошибки предположил, не скомороший ли то атаман, разоривший зрителей в новгородской деревне. Матвей тоже смекнул. Географус не отрицал проделки. «Не бесплатно же выступать?! Есть и у артистов семьи», – был его краткий ответ.

         Годунов протянул царские   ферязь и порты:

– Прикинь!

         Географус послушно скинул кафтан, натянул ферязь:

– Впору… Наряд игровой? – крутанулся на месте.

– Чего сказал?

– Изображать мне кого в ферязи сей придется?

         Годунов покраснел:

– Кого скажу, того и изобразишь, скоморох! Дело твое маленькое… Отойди, погляжу на тебя.

         Высокий Географус походил фигурой на царя. Надев дорогую ферязь, он выкатил грудь. Появилось в нем нечто величественное, будто не из простых, а из знати. Годунов заставил Географуса натянуть на голову скуфейку. Ой, как похож, зараза, на молодого Иоанна! Длинное лицо, глубоко посаженные глаза, борода от  ушей, раздваивающаяся на подбородке. Не ошибся Годунов, когда мысленно прикидывал царскую ферязь на бродягу в лесу.

         Географус читал мысли Бориса. Он стал с утрированной важностью вышагивать по половицам..

– Величие должно быть внутренне, а не внешнее, – заметил Годунов.

– Не учи ученого.

– Паясничать и рожи строить ты умеешь, – согласился Годунов. – А вот род свой знаешь?

– Не-а, – просто отвечал Географус. Притворно захныкал: – Без роду мы, без племени, без маменьки, без тятеньки. Подайте, дядя Христа ради… – и вдруг резко: – Дай денег или убей от жизни такой!

         Годунов развеселился:

– Молодец – красавец! Таков мне и нужен.

– Еще в Новгородчине к тебе, большой человек, просился. Сердцем сразу почувствовал – сработаемся. Одного мы поля ягоды.

– Ты меня, подлец, с собой не ровняй! – подчеркнул дистанцию Годунов.

– Жратвы бы мне принесли! – попросил Географус. – И выпить поболее. Вина у царя, чай, полнятся иноземные, выдержанные.

– Получишь без спеха, – сухо отвечал Годунов. – Сиди тут тихо. Ходи в горшок. Вони от тебя!

         Он собирался уходить. Географус  остановил:

– Дядя, мы не сговорились об условиях службы. Предложишь меньше, уйду к Голландцу!

         Сверкнув глазами, Годунов повернулся на каблуках:

– Первое условие таково: я сохраняю тебе жизнь твою бесценную. Рыпнешься, застучишь, стражу кликнешь, сдам царю как клеветника. Письмо, Голландцем тебе данное, у меня. За то, что грамоту очернительную на невинные города Суздаль да Ростов с Владимиром к ногам царя положить сподобился, раздавит суставы колесо, а то и шкуру с тебя живьем снимут.