Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 93 (всего у книги 103 страниц)

У неё почти что прозрачные запястья – худенькие-худенькие и с очень тонкой кожей. Такую можно повредить, если просто ногтем по ней проведёшь. И даже сжать эти руки в своих нельзя – слишком велик шанс сломать. И пальцем-то не будешь касаться этой нежной кожи… И, пожалуй, осквернить такую чистоту страшно – девочка кажется настолько хрупкой, что Мир боится к ней даже приблизиться. Впрочем… Ему ли уже бояться? Столько ужасных дел было у него на совести – что будет стоить ещё одно? И всё же… Драхомир не подходит к ней. Всё так же стоит в стороне – у самого входа, словно не решаясь пройти. На самом деле, причина скорее в том, что ему больно. И в том, что он жутко устал. Не хватает сил даже руку поднять, чтобы позвать кого-то хотя бы жестом. Поэтому, он просто стоит, стараясь опереться на колонну. Чтобы не рухнуть от усталости и боли. Чтобы не дать всему этому сброду нищих, бродяг и разбойников повода смеяться над ним. Сил на то, чтобы драться с ними, у него нет. Хочется прилечь, отдохнуть… И он так давно не ел… Странно, что в его состоянии, вообще, нужна пища.

Её светлые волосы едва ли достигают лопаток. И очень тонкие. Они пухом разлетаются по плечам. Совсем не такие, как у Лори. Когда Мелани улыбается, она похожа на цыплёнка. С Лори так никогда не было. Даже когда ей было четыре года. Даже когда она клянчила нужную ей игрушку у отца – всё было совсем не так. Лори была любимой сестрёнкой Драхомира, пусть и была порой до невозможности капризна. Да и отец любил её больше, чем кого-либо из своих дочерей. Потому что Лори всегда была лучше всех своих сестёр. Да и многих братьев, если уж про то говорить. Она по праву была любимицей отца. А вот Драхомир положение любимого сына ничем не заслужил.

Мелани Найрд не спрашивает Драхомира о том, нужна ли ему помощь. Она просто подходит, задирает ему рукава его рубашки и начинает обрабатывать его раны. И смотрит. Жалостливо. Настолько, что тому становится тошно. Впрочем, Мелани на всех смотрит жалостливо. Она, вообще, всех жалеет. И никого не боится. Глупая маленькая девочка. Смелая, честная, открытая – вряд ли хоть что-нибудь из этого ей поможет. Никому это не помогает. Не эти качества. И Мир считает своей самой большой ошибкой ту открытость, какая была ему присуща до тюрьмы.

– Надо перевязать ваши раны, – говорит Мелани Драхомиру, – иначе, они могут воспалиться и загноиться.

Как будто его раны могут загноиться. О!.. Это было бы ему избавлением. На нём всё заживало слишком уж легко. Вода из озерца, что принадлежало той твари с ледяными серыми глазами помогала. Она ускоряла его регенерацию – он мог заживлять худшие из ран буквально за сутки. А бессмертие – бессмертие давало ему эти самые сутки. Хотя уже давно хотелось умереть…

У неё тихий голос, но совсем не тусклый, как у леди Катрины. И ран на руках Драхомира она касается более осторожно и нежно, нежели Лори. У Лукреции Астарн были руки скорее кузнеца, нежели леди. Впрочем, Лори была неплохим медиком. И в самых серьёзных ситуациях всё равно стоило обращаться к ней, а не к кому-либо другому. К тому же… Лори любила своих братьев. По-своему, но любила. И она готова была помогать. Пусть её помощь всегда была не слишком-то нежной. Лори, вообще, всегда была лишена способности проявлять ласковое и нежное участие – нет, она помогала, но… Лори не была бы Лори, если бы в дело постоянно не включался её скверный характер.

Мир смотрит на неё насмешливо и кивает. Будет он сопротивляться тому, что его руки кто-то перевязывает – в конце концов, Якобина постаралась на славу. И теперь Драхомир на всю жизнь останется калекой. Поэтому – ему ли сопротивляться тому, что девочка по имени Мелани Найрд хочет помочь ему? Она была просто девчонкой, которую все близкие ей люди звали куда короче – и немудрено, девчонка была совсем ещё ребёнком. Кто она такая, чтобы называть её «госпожа Мелани Найрд». Ну не Элина же Горская она, в конце концов. Да и Элину так звать порой надоедало.

– Я могу называть тебя Мел, дитя? – спрашивает он, стараясь сдержать смех.

Девочка кивает. Мира это безумно смешит – каждый её жест, каждое её слово. Она кажется настолько маленькой и хрупкой, что… Ей не место здесь. Не место в первосвященнической боевой цитадели – если так хотелось послать девчонку куда-то, лучше бы послали в госпиталь, ей-богу. Она бы там оказалась более полезна. Да и… Безопаснее бы это было. А здесь… Что было здесь – в этом жутком месте – делать девочке, что грезила с открытыми глазами?

Драхомир усмехается. Она забавная – эта девочка. Андреа говорил, что она была влюблена в одного типа… Занятный, должно быть, из него вышел бы собеседник. И, если получилось бы – и собутыльник тоже. Хотя… Ему не могло везти настолько – либо собеседник был занятным, либо он был собутыльником. Чаще – второе. Но… Вряд ли такая чистенькая девочка, как Мелани Сонг, могла влюбиться в того, кто способен был быть только собутыльником.

Сонга она раздражает. Жутко раздражает. Своим неизменным спокойствием. Своим открытым взглядом. И превосходством. Девчонка словно всем своим видом хочет доказать Сонгу, что она во всём лучше его. Возможно, эти мысли никогда и не посещали её чудную головку. Впрочем, возможно, и посещали. Сонгу это совершенно безразлично. И Драхомир это знает. Как знает и то, что маленькая первосвященница нравится Андреа. И именно поэтому он нагибается к ней и целует в щёку.

Девчонка приглушённо охает, распахивает свои глазища, а потом спешно извиняется и выбегает из зала. И Драхомир едва удерживается от того, чтобы не захохотать – во весь голос. Так же, как хохочет отец иногда. Хохотал. До смерти леди Иоанны. До того самого дня, когда на Астарнском главном уровне провезли гроб с телом десятой жены Киндеирна. Всё же… После её смерти отец Драхомира сильно изменился.

И Сонг – Драхомир прекрасно знает, что тот стоит за одной из колонн и делает вид, что общается со своей сестрой Алисой – смотрит на Мира почти злобно. И всё же – шутливо. Понимает, зараза, что именно хочет сказать ему друг… Всё понимает… Андреа Сонг вовсе не был таким тупым, каким часто прикидывался… В конце концов, многие знали, что памяти падишаха Элины Горской трудно было не позавидовать. Андреа запоминал всё, что только видел, слышал или чувствовал когда-либо. И анализировать ситуацию Сонг тоже умеет – не продержала бы госпожа Горская рядом с собой человека, который был бы настолько ей бесполезен.

Мария толком не помнит, что происходит после того, как дымящий демон всё-таки сменяет гнев на милость и снимает то заклинание с Мердофа. Должно быть… Опять закрепление сделки с поцелуем? Нет… Вряд ли… Тогда она бы чувствовала привкус дыма на своих губах. Драхомир – кажется, так его зовут – дымит не хуже, чем паровозы в прошлом веке. Закрепление сделки кровью? Ратмир говорил, что такой вариант вполне возможен. Но нет – руки Марии чистые, да и боли она нигде не чувствует. Она знает только то, что Драхомир согласился. Только это важно.

Он одинок, думается ей. Этот странный тип в бардовом свитере, чёрном пальто и с сигаретой в зубах. Он одинок. И не всегда был одинок. И именно из-за этого ему так паршиво теперь – он похож на наркомана в период ломки, думается Марии. Хотя она ни разу не видела наркомана и почему-то совершенно уверена, что Мир – она зовёт его в мыслях только так – наркотиков не принимал. И он терзает себя. Совершенно ненужным чувством вины. И ответственностью. В Ратмире – Райане или как его там – такого не было. Ратмир стыдился. Но Драхомиру нечего было стыдиться. Ратмир был трус и чувство стыда за предательство не покидало его ни на минуту. Драхомира же называли Ренегатом – она где-то это слышала, – но он совершенно не был похож на труса. У него явно было много плохого за плечами. Но трусом он не был. Хотя и был предателем. И это было странно. И интересно. Марии было крайне интересно смотреть на Драхомира. Как и на Хоффмана. Нет, всё же больше. Хоффман был человеком – умным, с тёмным прошлым, но человеком. Но их обоих что-то терзало. Там – где-то далеко-далеко в душе, в самом сокровенном её уголку, там, куда ни один из них никого не способен был пустить.

В любом случае – одинок Драхомир или нет, – в себя приходит она на улице. Посреди дороги. И сразу же видит поток автомобилей, несущихся прямо на неё. И едва успевает отскочить. И скатывается куда-то на обочину. С окровавленными локтями. И усмехается – нет, это явно была лишь маленькая «месть» Мира, который и сам прятал руки за перчатками. А руки прячут лишь воры и те, кто искалечен. Значит, Драхомир был искалечен? Он как-то странно держал сигарету… А ещё, соглашаясь отпустить Мердофа, почему-то назвал её «Маришкой». Не Марией, как её называли обычно. Ободранные локти саднят и Фаррел думается, что неплохо было бы иметь кого-нибудь, кто держит при себе йод или зелёнку. Ну или хотя бы чистую воду. Обочина девушке как-то мало нравится – слишком уж здесь грязно. Рогд Айстеч обычно всегда таскал с собой всё это – в отличие от своего брата он был слишком уж чистоплотным и ещё более занудным.

Кстати, о Мердофе… Мария оглядывается по сторонам в поисках его и Ратмира – кажется, Драхомир говорил, что они окажутся где-то рядом. И натыкается взглядом и на того, и на другого. Оба стоят и как-то взволнованно и рассеяно на неё смотрят. Рядом. Очень даже рядом – всего в пятнадцати метрах.

А потом… Потом она слышит поток извинений Айстеча. Да уж… Не нужно было его спасать. Лучше бы он на неё дулся. Нет, реально было лучше, когда он на неё дулся! Тогда он хотя бы не смотрел на неё так… странно. Словно она хорошая или что-то такое в этом же духе. Ал бы ни за что на неё так не смотрел бы – всё же, он знал её получше. Или просто был намного умнее. Да, скорее второе. В свои пять лет Ал тоже не считал её хорошей. Так или иначе, она всегда была врединой, гадиной или оторвой. И, в общем-то, для всех своих знакомых. И почему Мердоф так наивно стремился стать исключением из правила, Мария никак не могла понять.

– Со мной всё нормально, – как-то вяло бормочет Маришка – да, ей это прозвище от Драхомира пришлось весьма по душе. – Мердоф, отвали!

Тут же её начинают обнимать. Да так крепко, что Марии кажется, что она вот-вот задохнётся. Она пытается отпихнуть Айстеча от себя, судорожно припоминая, не желал ли Драхомир её прикончить с помощью удушения – подсунув накачанного каким-нибудь волшебным зельем Мердофа. Это была бы самая глупая смерть, на которую только Мария Фарелл когда-либо могла рассчитывать.

Комментарий к II. Глава сорок третья. Одиночество.

* Fleur – Легион

========== II. Глава сорок четвёртая. Раскаяние. ==========

Странная штука: ты смотришь в небо

И видишь свою звезду.

Но она слепа и глуха к тому,

Кто переступил черту.

Брось свой камень с моста – и тут же

По воде разойдутся круги.

Если б ты помнил об этом всегда,

Вставая не с той ноги.

У тебя, безусловно, были причины

Выиграть первый бой.

Но вряд ли ты потрудился представить,

Все, что это повлечет за собой.

Твой самолет, готовый взорваться,

Уже набирал высоту.

Вряд ли ты думал об этом, когда

Переступил черту.

Черта.

Нарисована мелом.

Ее не видно на белом.

За нею дверь в никуда.

Черта.

Нарисована мелом.

Ее не видно на белом.

За нею дверь в никуда.

Ты сам ничего такого не делал,

Ты бросил камень с моста,

Сказал: покажи мне того, кто знает,

Где она эта черта.

Эхо заблудилось в ущелье и как раненый зверь

Кричит в пустоту.

А ты сидишь и ждешь Воскресенья,

Переступивший черту.

Изменился вкус у вина и хлеба,

А воздух прокис, как клей.

Все чаще тебя посещают виденья

С лицами мертвых людей.

А в общем и в целом ты славный парень,

Ты любишь деревья в цвету.

И никто никогда не узнает, что ты

Переступил черту.

Черта.

Теперь от тебя ничего не зависит,

Теперь – круги по воде.

Теперь беда спешит за бедою,

Цепляясь бедой к беде.

Теперь ты носишь цветы к могилам

И тянешь руки к кресту.

Ты очень давно начал эту войну,

Переступив черту.

Черта.

Нарисована мелом.

Ее не видно на белом.

За нею дверь…

Вьюга, вьюга, вьюга… Летящий в глаза ослепительно белый снег. Красивый, холодный, бесполезный… Сверкающий и ненужный никому снег. В нём не было никакого – ровным счётом никакого – прока. Пусть себе несётся в вихре. Только бы не попадал за ворот старого пальто. Да и то… Какая разница? Каким бы ни был сильным ветер – всё равно придётся выйти на улицу и дойти до опостылевшего здания, что теперь было единственным домом для него.

Разве что-то могло быть более подходящим жилищем для такого безразличного старика, как он, нежели эти серые каменные своды? В здании, которое было закреплено за ним одним, было больше полутысячи комнат. Из них – пять его личных приёмных, четыре кабинета, из которых он пользовался только одним, семь прекрасных залов, из тех, что освещаются доброй тысячей свечей за один вечер… И сад прямо под окнами. Прекрасный сад, который летом переливался множеством цветов – маленькая Лирта любила цветы, и он, когда она была совсем ещё крошкой, распорядился высадить прямо перед окнами его кабинета множество сортов роз, нарциссов и лилий, чтобы она не убегала гулять в парк, когда ему приходилось брать её с собой на работу. Теперь уже сад был не таким прекрасным, как при её жизни – Милана куда лучше понимала в цветах, чем он. А он… Что он может сделать с этим цветником, если названий половины из растений не знает?

Но сейчас сада почти не видно – и дело не только в том, что всё покрыто снегом. В такое раннее утро в городе ещё очень темно. Почти что ночь. Пусть министр сегодня и пришёл несколько позже, чем обычно. Всю ночь ему снился Яков. Он то улыбался, то слёзно умолял о чём-то. Впрочем, Яков снился Делюжану исправно – около двух-трёх раз в неделю. И сердце разрывалось от боли каждый раз, когда он видел это живое лицо, на котором будто бы читалась печать здоровья и силы – совсем не такое, какое ему приходилось видеть в те страшные несколько дней, когда Яков так мучительно умирал. Порой ему казалось, что сын зовёт его за собой. Порой – казалось, что строго смотрит на него и качает головой каждый раз, когда руки сами собой тянулись к заветному револьверу или к такому желанному пузырьку с ядом. И это нельзя было назвать странностью. Странным было то, что ни Милана, ни Лирта ему никогда не снились.

Министр с какой-то неживой усмешкой касается пальцами чугунной решётки, которая преграждает путь в сад. Седрик Солнман как-то заметил, что у Делюжана лицо живого мертвеца. Должно быть это было правдой. Скорее всего – разве был у жизни какой-либо смысл, когда все любимые тобой люди либо мертвы, либо не желают с тобой знаться. Разве не станешь тут живым мертвецом? Разве что не из тех детских страшилок, которых в огромном количестве знал Хоффман. Моника всегда их пугалась, а Алесия… Алесия как-то странно бледнела, поднималась и непривычно строго просила не шутить с этим. Кажется, она была весьма суеверна – эта белокурая красотка, обрекшая себя на ад, которому нет в мире равных. Ад жемчугов, быстрых танцев и сияющей позолоты. Самый равнодушный и самый отталкивающий из всех, которые только можно представить. Ад, что не пускал тебя в самое прекрасное, что только есть в твоей жизни – почти такой же, как эта металлическая решётка. Красивая, искусно сделанная, но совершенно равнодушная к тебе.

Когда-то давно он мог бы увидеть каждую пылинку, каждую царапинку на этой чугунной ограде. Теперь же зрение то и дело подводило его, пусть и не так сильно, как большинство его ровесников. Но ему теперь зрение и не нужно было так сильно – всё, что было необходимо ему для работы, он уже давно приучил себя сразу заучивать наизусть, многие детали он запоминал. А после – приучил себя их додумывать. Понимать, даже не глядя, не слыша, не касаясь… Касательно этой ограды – Делюжан помнит каждую царапинку на ней, хотя бы потому, что виновником большинства царапин был Яков.

Его жизнь уже давно была пуста. Лишена какого-либо смысла. В ней нет ни малейшей нужды. В королевстве Анэз все уже давно ненавидели его. А родного его королевства уже давно не существовало. Эта глупая девчонка… Ох, если бы только она не стала той, кем в итоге оказалась. Впрочем, он не сердился на неё теперь. Разве что усмехался грустно и с каким-то превосходством – он, изгнанный принц Денеб, был первым министром в другом королевстве, самым важным человеком, а она… Она умерла нищей. И Делюжан совершенно не был готов как-либо помогать ей. Как оказалось – он был весьма злопамятен. Пусть и пытался изжить это долгие годы.

Теперь же хотелось послать все свои старания к чёрту.

Весь мир для него переворачивался с ног на голову. Не было ничего правильного, ничего нормального… С самого детства. С самого детства его жизнь летела в Бездну и была столь ненормальной, что он порой удивляется, как не сошёл с ума. Всё в его существовании было настолько странным и неправильным, что когда он был помоложе, от этого хотелось закричать.

Сейчас уже ничего не хотелось. Разве что – чтобы его жизнь поскорее уже закончилась. Он давно уже приучил себя ждать – власти, любви, счастья… Первое принёс ему Ричард Брекстейн, предыдущий глава правительства королевства Анэз, второе дала ему Джулия Траонт, эта надменная красавица-принцесса из Орандора, а третье подарила ему Милана Пайверс, скромная девушка из королевства Кайерим, которую он взял в жёны. Не было разве что короны. Но разве нужна она была с тем положением, которое он занимал? Пожалуй, в его случае корона только мешала бы ему… Золото – тяжёлый металл. Он способен мешать в битвах. Как в тех, в которых принимали в древности участие рыцари, полностью закованные в доспехи, так и в тех, в которых принимали участие многие люди теперь – в битве политического влияния, которое теперь больше зависело от умения убеждать, нежели от умения выигрывать турниры.

Пожалуй, Делюжан мог с уверенностью заключить – он был еретиком. Сейчас такими взглядами, как у него, уже трудно кого-либо удивить – полно всех этих молодёжных течений, отрицающих всё на свете. А ещё он никогда не верил в какой-либо из этих непререкаемых авторитетов, о которых все всегда всё знают. В конце концов, репутация – дело весьма относительное. Нельзя смотреть на монету только с одной стороны. Нельзя видеть только хорошее или только плохое. Нельзя считать виноватой только одну сторону. Если монета погнута – погнута она с обоих краёв. Если монета сломана – ни одна из её сторон не будет целой. В жизни не существует ничего, что могло бы похвастаться – и похвастаться ли – однобокостью. Во всяком случае, Делюжан не знал ничего, что могло славиться таким качеством. Обычно подобными мыслями развлекали себя люди помоложе – Яков мог бы, но он отчего-то придерживался более консервативных взглядов. Быть может, именно поэтому они так не ладили, когда Яков был жив? Из-за того, что в чём-то поменялись ролями?

Когда-то давно он спасался от крамольных мыслей, придя домой и обняв свою жену. Милана никогда не понимала его полностью. Но всегда помогала ему. Как могла. И Лирта никогда не понимала. Да и могла ли она понять – эта маленькая хорошенькая девочка? А вот Яков понимал… И Делюжан понимал сына. Должно быть, в этом и была вся причина тех постоянных споров и ссор. В его голове тоже достаточно было того, что никогда не следовало произносить вслух. И горьким опытом наученный, он уже и не произносил этого вслух – приучил себя говорить только то, что от него желали услышать.

И всё же, порой, в редкие вечера Делюжану казалось – он не такой уж плохой человек. И пусть о нём говорят, что угодно. В конце концов, кто с его жизнью не стал бы столь же ворчливым или безразличным? Вполне возможно, что тот, кто при таких же обстоятельствах сделался бы яростным и жестоким. В конце концов, он имел право на то, чтобы сделаться обособленным ото всех после того злосчастного дня. В конце концов, он имел право ненавидеть многих людей из королевства Анэз. Но он не ненавидел их. Точнее – ненавидел далеко не всех.

Разве можно было назвать его ужасным или жестоким просто за то, что он хорошо выполняет свою работу? Если бы каждый человек в королевстве тратил хотя бы половину его усилий, все смогли бы жить лучше. Если бы каждый человек тратил на свою работу все свои силы, ни на что другое просто бы не оставалось времени. Когда была ещё жива его семья, Делюжану ужасно это не нравилось – что эти лорды в парламенте и кипа бумаг в кабинете отнимают у него часы, которые можно было бы провести в домашнем кругу, слушая щебет Лирты, спокойный и мягкий голос Миланы или громкий смех Якова. Но теперь… Теперь ему так было намного проще.

Было совершенно неправильным то, что несколько месяцев назад умерла Алесия – эта двадцатилетняя девчушка, глупая и капризная. Эта девчонка в платьях, что по цвету так напоминали небо, на которое министр так и не мог заставить себя посмотреть. После смерти его семьи весь мир казался ему бессмысленным и пустым – бесплодным, ледяным, чужим… Была бы рядом Джулия – не та Джулия, которой она стала, а та какой была когда-то: капризной девчонкой, знавшей всё на свете и бывшей маяком для него столько лет. Нет, сейчас она была всё та же – насмешливая, изящная, безукоризненно вежливая и своенравная. Но он уже столько лет её не видел… Столько лет её нежные руки не касались его волос так нежно, будто это было самое величайшее сокровище в мире, столько лет он не видел её алых губ, совсем не красивых, изгибающихся в усмешке. Она была само совершенство – и тогда, когда смеялась, и тогда, когда гневалась, и тогда, когда плакала. Делюжан когда-то пытался посягнуть на то, чтобы это совершенство стало его. Но Джулия Траонт была неприступной крепостью. Порой Делюжан смеялся, что она так же неприступна, как была в древности Вирджилисская цитадель. И так же своевольна и прихотлива.

Пожалуй, уже давно следовало передать все дела в руки этому мальчику – Георгу Хоффману. Он был достаточно умён. И достаточно энергичен, чтобы всё сделать правильно. Он был чудным мальчишкой – этот Джордж Блюменстрост. Недаром Делюжан заприметил его тогда. И Якова он поразительно напоминал. Глаза у него были похожие. Смотрели с вечным недоверием и желанием противоречить, бороться… Ох… Принц Денеб тоже был таким – когда ему самому было всего лишь двадцать пять, когда в его груди билось то сильное пламя жизни, которое, как казалось тогда, ничем нельзя загасить. Это позднее уже он узнал, что пламя жизни возможно погасить водой точно так же, как и обычный огонь. И водой той были слёзы. Какой бы ни была сильной утрата, её можно перенести, пока ты молод, пока всё у тебя ещё впереди. Но как перенести это тогда, когда ты не знаешь, сколько именно тебе осталось?..

Пожалуй, и молодых-то многих ему было жаль. Этого холодного и равнодушного Джорджа – мальчишку со страшной грудной болезнью… Когда она сведёт его в могилу? Рано или поздно… И пусть пока он почти не кашляет кровью – во всяком случае, ни разу не кашлял при Делюжане. В конце концов, его жена уже должна была скоро родить – повезёт, если он успеет увидеть своего ребёнка. Пожалуй, действительно, это была не лучшая идея – бросать на этого человека целое королевство. Вполне возможно, что если что-то случится внезапно, это будет не самый худший вариант. Хоффман энергичен, даже несмотря на свою болезнь, сообразителен, имеет опыт работы с лордами из Парламента, знает большинство тонкостей, которым Денебу на момент его вступления в должность регента только предстояло обучиться.

А бедная маленькая Моника, что работала секретарём? Ей приходилось содержать всю свою семью. Немудрено, что она злилась на свою младшую сестру – кажется, ту звали Сарой, – которая убежала из дому и вольна была теперь распоряжаться собой так, как сама считала нужным. Впрочем, можно ли было осуждать Сару за то, что она предпочла быть сестрой милосердия, а не уборщицей в каком-нибудь богатом доме?

А Алесия, которую кто-то убил в подворотне? По правде говоря, он не слишком-то любил эту девочку, когда она была жива – слишком уж сильно она своими безрассудными выходками напоминала ему о том, насколько сильно он одинок. Но её кончина была столь неожиданной, столь шокирующей, что Делюжан просто не мог выкинуть это из головы. Можно ли было назвать её гибель странной? Да, все так и называли её смерть. Можно ли было назвать такой исход закономерным? Само собой. Пожалуй, во всём королевстве не было человека, который не был бы уверен, что конец мисс Хайнтс будет именно таким.

Делюжан с каким-то сожалением замечает, что уже находится в своём кабинете – весь путь от дома до рабочего стола уже пройден. Ему думается, что, должно быть, совсем не такой жизни он для себя хотел в прошлом. Тогда ему хотелось путешествовать, узнавать те тайны давно минувшего прошлого, тогда ему хотелось жить, хотелось видеть и снега Фальрании, и пылающие пески легендарного Сваарда.

Его привлекали те легенды – о могущественном Киндеирне. Тогда как Джулия просто бредила Драхомиром. Ох, это было бы просто чудесно – увидеть не только Осмальлерд, к которому уже можно было привыкнуть настолько, что становилось тоскливо, но и величественный Интариоф. Увидеть бы те места, которые были запечатлены в сказаниях о Расколе, увидеть бы то, что было описано в легендах Йохана… Делюжан видел тот перстень собственными глазами – перстень с алым рубином. И он был уверен, что это был именно тот перстень, а вовсе не подобный. И мисс Траонт – о боги, он привык называть её так, хотя сейчас такое обращение казалось почти нелепым – это казалось забавным. Кажется, она относилась к этим легендам и предметам из них с почти смехом. Ей почти всё в них казалось почти что нелепым.

Джулия смеялась – смеялась над леди Марией, что была первой супругой Киндеирна, смеялась над бесподобной Деифилией, смеялась над воинственной Лилит. И не чувствовала каких-либо угрызений совести. Смеялась так, как смеются над старинными друзьями. По-доброму, легко и весело, с присущим только ей задором. И её красивое, словно высеченное из камня лицо, становилось поистине прекрасным. Взгляд становился намного мягче, и правильные линии теряли свою каменность. Когда Джулия смеялась или плакала, или жалела кого-то, она становилась женщиной. Не той холодной герцогиней, которую знали во многих королевствах, а живой женщиной, из плоти и крови. Женщиной, которой Денебу никогда не суждено было добиться.

И всё же – те места, в которых они тогда бывали, ждали её. Вовсе не принца Денеба. Они ждали не гостя, который в благоговении встанет перед ними на колени. Они ждали старого друга. Они ждали принцессу Джулию Траонт, не ту эксцентричную девчонку, которой её считали в родном королевстве. Нет – они ждали ту, кто чувствовал каждое слово в любой из легенд. Они ждали понимающую женщину, которая сможет простить им ту долгую разлуку, на которую они обрекли её…

Должно быть, принцесса Джулия понимала в том, что было написано в этих легендах, гораздо лучше принца Денеба.

Должно быть, женщины лучше понимают в том, что касается нематериального.

Тот перстень долго ему снился. Массивный, тяжёлый… Джулия говорит, что скорее всего перстень принадлежал сначала Драхомиру и только потом Йохану. Откуда столько денег у бродячего музыканта? Только вот… Сны об этом уже давно перестали преследовать его. Был только Яков. Его бедный мальчик, что так страшно умирал несколько лет назад. Да и могло ли в его снах быть хоть что-то другое? Он не мог и представить, чтобы было нечто иное, нежели его дорогой ребёнок.

Делюжан старается не смотреть на одну из старых фотографий на своём рабочем столе. Там изображено то озеро, которое после их с Джулией купания, при возвращении в лагерь, принц Денеб приказал запечатлеть этому скользкому гадёнышу Солнману. Нужно заметить, что мисс Траонт после одного случая стала относиться к Седрику с куда меньшим недоверием и пренебрежением, нежели ранее. О, эти женщины! Эти создания, которые способны пожалеть сущее ничтожество.

Делюжан тяжело вздыхает и отвлекается от своих документов. Как-то непонимающе смотрит перед собой, а потом медленно разворачивается к окну. Обычно время пролетало не так быстро. Совсем не так быстро. Должно быть, это от того, что он слишком долго не вспоминал её – свою леди Траонт, в которую влюбился после того странного дня. Должно быть, это из-за того, что он слишком плохо спал этой ночью.

День среди бумаг – на сегодня не было назначено никаких приёмов – проходит слишком быстро. Делюжан даже не замечает того, как на улице снова стало темно. Обычно всегда замечал. И ему думается – сегодня он слишком невнимателен. Стоит пересилить себя, заставить сосредоточиться, но накатывает такая усталость, такая тоска, что делать и вовсе ничего не хочется.

Худший кошмар его детства – снова и снова оказываться в полном одиночестве в одной из комнат, в которой кто-либо умер. В этом кабинете умер от сердечного приступа один из предыдущих первых министров – Фредерик Верджон. И он совершенно никак не обеспокоен этим фактом. Тот глупый детский страх уже давно прошёл. Мало ли мертвецов на своём веку он видел! Хотя бы того взять, которого видел принц Денеб на полу в одном из залов Вирджилисской цитадели.

Он с трудом заставляет себя подняться с кресла и уйти из этого места. Домой возвращаться совершенно не хочется. Разве есть хоть один человек, который ждал бы его там? Возвращаться же в пустоту… Это было слишком даже для него, пусть Денеб уже давно приучил себя к мысли, что одиночество будет всегда преследовать его. Даже тогда, когда Милана была жива – он не ценил этого. Тогда Денеб едва ли мог думать хоть о чём-нибудь помимо того перстня. Правду говорила Джулия – в перстне хранятся души человеческие.

Наверное, именно он так привлекал к себе, манил…

Жизнь Делюжана бессмысленна. Он твердит это себе каждый день. Каждый день, когда его взгляд только падает на ту фотографию… Его мать, сестра, жена и дети мертвы, а той женщине, которую он любил всю свою жизнь, вряд ли есть до него дело. Разве стоит его жизнь хоть чего-нибудь? Совершенно не стоит. И порой это казалось Делюжану почти забавным – у него и у его врагов была почти что одна и та же цель. Дать ему умереть как можно быстрее. Пожалуй, от немедленного выстрела себе в голову бывшего принца останавливает лишь то, что Милана слишком плохо относилась к самоубийцам. Делюжан же их понимал. Хоть и всегда считал жалкими.

Выходя из здания, он торопливо прощается с Джеком – молодым парнем, что постоянно носит бумаги из одного кабинета в другой. На подпись и печать. Джек удивлённо смотрит на министра, как-то сбивчиво с ним прощается и продолжает кутаться в своё серое тонкое пальтишко и шарф. Делюжану думается, что эта одежда вряд ли спасёт Джека от холода в этот вечер.