Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 103 страниц)

Тогда возникал вопрос, кем же являлась сама мисс Хайнтс, почему за ней кто-то охотился, почему кто-то препятствовал этой охоте и был её покровителем? Альфонс вдруг подумал, что не знает даже этого. Не знает даже того, кем на самом деле является девушка, которую он хотел защитить.

– Позови, – тихо шепчет, почти выдыхает король. – Я хочу поблагодарить его. Мне не кажется, что это он напал на меня. Кстати, что с повязкой на моих глазах? Что-то серьёзное?

Леонард облегчённо вздыхает, кажется, он рад сразу двум вещам: тому, что его брата не считают виноватым, и тому, что разговор переводят на другую тему, – вскакивает и выбегает из комнаты, при этом громко хлопнув дверью. Теодор усмехается. Альфонс чувствует это, слышит это. А врач тихо подходит к нему и осторожно снимает повязку.

Яркий свет заставляет короля зажмуриться, впрочем, через секунду он осознаёт, что свет не такой уж и яркий: в комнате горит всего лишь одна настольная лампа, – и уже совсем чётко видит перед собой Теодора и доктора. Врачом оказывается пожилой человек, седой, не очень высокий, с белоснежной бородой, будто спустившийся из какой-нибудь детской сказки. Впрочем, как кажется Алу, это даже не совсем врач, скорее, лекарь, похожий на тех, что водились в средневековье.

– Вроде всё нормально, – произносит лекарь. – Когда вы были без сознания, мы перепугались, что тот ушиб, который вы получили, может сказаться на вашем зрении. Да и, к тому же, вам сейчас лучше не напрягаться. Лучше я верну повязку назад.

Альфонс кивает, и повязку возвращают на место. Вскоре король начинает засыпать. Сил у него не было даже на то, чтобы дождаться брата Леонарда и поговорить с ним, хотя, наверное, стоило бы сделать это. Неизвестно, сколько проходит времени, когда Ал проваливается в сон.

Комментарий к II. Глава девятая. Неизвестный.

Алиса – Моя Война

========== II. Глава десятая. Начало конца. ==========

Где бургундский год и бургундский день

Претворился в век,

С краской перемешивал свет и тень

Мастер Ян ван Эйк,

Окуная в краску гибкую кисть,

Он ловил лисицы-Времени след,

Отпуская душу на волю ввысь,

Он писал портрет,

Где сияло солнце на дне морей,

И плескалась радость в водах зеленых,

Где Печаль и Смерть, преломив копье, отступали прочь…

С неба сквозь леса корабельных рей

Улыбалась кротко людям Мадонна,

Золотом сияли глаза ее, побеждая ночь.

Золотом сияли глаза ее, побеждая ночь…

Где соборов кружево сплетено

За щитами стен,

Ночью пьет вино и глядит в окно

Николя Ролен…

Он сплетает судьбы, точно паук,

И уже почти не помнит молитв,

Только в тишине вдруг замкнулся круг —

Воплотился миф.

Отступила затхлость и умер тлен,

Заплясали искры в гранях оконных,

Дым от свеч застыл между райских роз

Золотым венцом…

В сумерки глядел Николя Ролен,

Преклонив колени перед Мадонной,

И струился свет от её волос

На его лицо.

И струился свет от её волос

На его лицо…

Праведным тебе уж давно не стать —

Только в этот раз

Не смотри, не думай – не убежать

От Мадонны глаз!

Скорлупа разбита, взломан замок —

Вылетай, душа, в цветное стекло,

Положи себе света лепесток

На холодный лоб.

Звезды попадали в полночный плен,

А художник видел нечто спросонья,

Наблюдая чудо сквозь щель во сне

И шепча «Аминь!»:

Плакал в полутьме Николя Ролен,

Отцветала осень Средневековья,

И летели листья ее к земле

В голубую стынь…

И летели листья ее к земле

В голубую стынь…*

Ричард чувствовал себя не самым лучшим образом, когда стоял рядом с этим человеком. Его звали Джим Блюменстрост, ему было уже пятьдесят шесть лет, и он был человеком достаточно влиятельным в своих кругах. В кругах, куда собирался попасть Ричард. Люди, что вращались вокруг Джима, были представителями разных профессий, впрочем, больше всего среди них было историков и богословов. Тех, общение с кем было сейчас просто необходимо предпоследнему сыну герцога Кошендблата. Он хотел бы вырваться из плена тех мыслей, что мучили его уже очень давно, с того самого момента, когда Грегор оскорбил его.

Грегор… Самодовольный индюк! Иначе Дик не мог его назвать. Старший брат был заносчив, никогда никому не помогал, всех считал обязанными ему подчиняться. Ричард сильно кривил бы душой, если бы сказал сейчас, что любит брата. Он не любил Грегора, а Грегор не любил его. Так было всегда. Да что там говорить, даже Хельга, эта вздорная мелкая тварь, как окрестил её про себя Ричард, побаивалась и не любила Грегора. Впрочем, Хель была всего лишь плодом своего воспитания. Она была вздорной, шумной, постоянно ворчащей, но достаточно глупой девочкой, на которую, пожалуй, не следовало обижаться. Но Дик уже не мог.

А кем был Джим Блюменстрост? Перед Джимом парень всегда терялся. Блюменстрост всегда был очень спокоен и даже тих, и от предчувствия подвоха Кошендблату было нелегко находиться рядом с ним. Джим был человеком невысоким, немного полноватым, странно бледным, его кожа была будто выцветшей, чёрные глаза его блестели, казалось, особенно ярко. Слишком ярко для обычного человека. Впрочем, возможно, это был просто плод разыгравшегося воображения. Руки этого человека были испачканы в карандаше, а сам он что-то рисовал. Ричард чувствовал себя неудобно. Этот мужчина был когда-то преподавателем латыни, того странного земного языка, в Академии магии, и именно он заметил тогда, что Ричард не только не глупее, но даже во многом талантливее своих старших братьев. Со спокойным, но любознательным ребёнком было работать проще, так что Джим Кошендблат нередко хвалил мальчика перед родителями. Впрочем, в Академию герцог и герцогиня приезжали редко, так что тех моментов, когда отец гордился, было не так много, как хотелось бы Ричарду.

Латынь давалась ему легко. Как и греческий, и кельтский. Как и земные языки, которые проходились в Академии. Тогда он был единственным учеником, который выбрал сразу три земных языка. Остальные, в основном, выбирали только латынь или только греческий. В классе по кельтскому языку было всего несколько человек, правда, Ричард как-то умудрился ни разу не пообщаться ни с одним из них. Наверное, по двум причинам: в парах они никогда не работали, в отличие от уроков по греческому и латыни, да и, казалось, одноклассники не особенно хотели с ним общаться. Ричард всегда чувствовал себя неудобно в том классе.

Со своими родными Джим Блюменстрост не общался. Или почти не общался. Ричард ни разу не слышал, чтобы он хоть когда-то обмолвился о том, кем являются его родные. Было жутко любопытно – почему? Фамилия «Блюменстрост» была не слишком известной, скорее всего, она принадлежала какому-нибудь не слишком знатному и богатому дворянину.

На столе Джима стояла старая фотография. Даже не чёрно-белая, а какая-то желтовато-коричневая, такая, которую могли сделать разве что в какой-нибудь деревушке; изображение на ней было не слишком чёткое, да и сама фотобумага была изрядно помята. На ней была запечатлена красивая девушка, взгляд её был весьма кротким, а сама она казалась уставшей. Присмотревшись, юноша заметил, что эта девушка прикрывала руками живот, она улыбалась, но счастливой почему-то совсем не казалась. Скорее печальной, грустной. Такой несчастной… Кем она была? Женой Джима Блюменстроста, которую он замучил и теперь чувствовал себя виноватым за её смерть, и поэтому не говорил о ней? Сестрой, что не смогла быть счастливой, за несчастье которой он чувствовал свою ответственность? Дочерью? Нет… Дочерью она никак не могла быть. Слишком старой была фотография. Или, может быть, эта женщина была любимой девушкой Блюменстроста?

– Эта девушка… – пробормотал Ричард задумчиво, не сводя взгляда с лица, изображённого на фотокарточке. – Вы хорошо знали её, да, сэр?

Джим кивает. В его глазах появляется то знакомое странное выражение полузабытой скорби, которая ничуть не тревожит, а, кажется, даже греет его душу. Дика всегда это удивляло. Но он всегда молчал об этом. Джим Блюменстрост не любил, когда кого-нибудь что-то удивляло, сам он, казалось, никогда и ничему не удивлялся. Было ли это просто привычкой или состоянием его души, Ричард не знал. И, наверное, никогда не узнает. Впрочем, это знание ничего существенного ему бы не дало, следовательно, гнаться за этим знанием было просто глупо. Это когда-то сказал ему сам Джим. И, последовав однажды этому совету, Дик заметил, что жить стало немного проще, нежели раньше. Во всяком случае, так казалось.

Девушка странно смотрела на него с фотографии. Казалось, умоляла помочь. Не его, конечно, а, скорее всего, того фотографа, что сделал этот снимок. Но умоляла так искренне, так сильно, что Ричард терялся, не знал, что сделать для того, чтобы помочь ей.

Глаза изображённой на фотографии будто бы молили: «Помоги!» – но они совсем не звали его за собой. Просто просили. Не было привычных криков, только молчаливая просьба, и это почему-то волновало Дика. Кошендблат никогда раньше не видел, чтобы кто-то так его о чём-то просил.

– Это Элис, – произносит тихо, но уверенно Джим. – Жена моего старшего брата, Дэвида. Прелестная женщина. Просто замечательная. Красивая, добрая, тихая – та, о которой я мечтал всю жизнь, и которая досталась моему брату.

Кошендблат снова смотрит на фотографию. Женщина действительно казалась почти нереальной, будто миф. Женщина, которую любил учитель Ричарда, Джим Блюменстрост. Красивая… Да, красивая. Только уставшая и, казалось, запуганная. Кем? Мужем? Наверное. Интересно, было ли это как-то связано с тем, что профессор Блюменстрост любил её? Скорее всего. Дик внимательно всматривался в изображение этой Элис, о которой только что говорил Джим.

Такого взгляда юный Кошендблат не видел никогда раньше, его мама никогда ни на кого так не смотрела. Интересно, а у той женщины, что на фотографии, есть дети? Должны быть. На этом снимке она была запечатлена беременной, это хорошо видно. Было бы здорово пообщаться с её детьми, во всяком случае, Ричарду бы хотелось этого. Дети могут быть похожи на неё. А могут быть похожими на её мужа. Отчего-то эта мысль кажется юноше неприятной. Кем был тот человек, что мог довести женщину до такого жалкого состояния? Каким чудовищем он был?

– Она была несчастна с вашим братом? – спрашивает зачем-то Ричард, он сам не ожидает от себя этого вопроса. – Она не любила его?

Джим качает головой. Теперь грусть в его взгляде кажется более осознанной, более горькой, нежели раньше. Будто бы перед Диком находится уже совсем другой человек. Не Джим Блюменстрост. Не он. Ричард Кошендблат смотрит, ожидая каких-то слов со стороны своего наставника, но тот пока молчит, просто молчит и смотрит куда-то в пустоту… Это слишком непривычно, слишком неправильно.

Так может сидеть он, Дик, но никак не Джим. Ричард вдруг вспоминает, как сильно он однажды расстроил своего наставника, это произошло лет пять назад, и парню совсем не хочется повторить этот день снова. Да ни за что в жизни! Ну… Во всяком случае, не сейчас. Планов у юноши много, но сделано пока слишком мало, так что помощь профессора Блюменстроста точно не будет лишней.

– Не любила… Конечно, нет. Боялась его, это точно, а это уже говорит о том, что она его не любила, – говорит, будто бы ругая Ричарда, Джим. – Конечно, она его не любила. Никто не смог бы полюбить его…

Дик вздрагивает. Он слышит совсем не тот привычный мягкий голос Джима Блюменстроста: человек, который сказал сейчас это его устами, довольно жёсток, возможно, даже жесток, в голосе наставника впервые слышится такое чувство, как ненависть. Никогда раньше такого не было. Он всегда был слишком спокоен и уверен в себе, чтобы ненавидеть. Почему же он ненавидел сейчас? Неужели из-за этой женщины, этой Элис?

Блюменстрост пока молчит. Будто бы подбирает нужные слова, но пока не может подобрать. Ричарда пугает и это. Он снова думает о том, что он действительно всего лишь трус, неспособный что-то сделать, что-то предпринять. Он снова хочет доказать, что это не так, но тут же себя одёргивает: доказывать тут некому, Джим и так всё про него прекрасно знает, обмануть его не получится.

Тишина, кажется, длится целую вечность. Дику становится неудобно. Зря он затронул эту тему, зря! Лучше бы спросил что-то другое и сейчас слушал бы очередную притчу о каком-нибудь из пороков, что ему не следует иметь, которую бы Джим рассказывал своим тихим мягким голосом. Профессор любит рассказывать разные притчи. Правда, Дик не всегда любит их слушать. Но, в любом случае, это было бы куда лучше, нежели это. Тишина гложет юношу, пугает его. А что его, собственно, не пугает?! Наверное, нет такой вещи. Какой раз он твердит себе, что он трус, какой раз он пытается что-то сделать с собой – всё бесполезно. Страх возвращается, только его удастся прогнать.

– Не думаю так же, что и он любил её. Во всяком случае, он не любил её так, как любил её я, – с горечью выплёвывает слова Блюменстрост, – этого, на мой взгляд, уже достаточно. Элис заслуживала большой любви, а не равнодушия.

Ричард кивает и какое-то время не произносит ни слова. Ему нужно обдумать сказанное наставником. И это, наверное, требует какого-то времени. Кошендблат сам не знает, какого. Нескольких минут явно недостаточно. Так почему же так и хочется ещё что-то спросить?

– Какой она была? – задаёт вопрос Дик. Голос будто бы не слушается его, он говорит почти против своей воли.

Джим Блюменстрост задумывается на минуту, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать Ричарду эту историю своим тихим мягким голосом, тем самым, которым он говорит обычно: от жёсткости, с которой были произнесены последние несколько фраз, не осталось следа; голос Джима снова тот самый, к которому юный Кошендблат так привык…

– Она? – переспрашивает Блюменстрост. – Несчастное забитое существо, запуганное до полусмерти мужем и сыном…

Дик с удивлением смотрит на своего наставника, потом осторожно переводит взгляд на фотографию, с которой смотрит на него эта женщина. В больших тёмных глазах, кажется, такое отчаяние, молчаливое, от этого становится только страшнее, что того, кто довёл эту женщину до такого состояния, хочется просто убить. Убить, растерзать, чтобы он сам почувствовал такую же боль, что чувствовала когда-то Элис Блюменстрост. Ричарду она казалась почти ангелом. Ангелом, точно таким же, какие существовали в книжках по истории, что когда-то проходились в Академии. В тех книгах они были мифическими существами, но было ли так на самом деле?

Кошендблату давно хочется узнать об этом, но сейчас ему особенно хочется этого. Мифические существа всегда были его слабостью… Он всегда хотел знать о них всё и даже больше. Ричарду кажется, что это немного странно для ребёнка из такой богатой семьи, из которой происходил он. Отец никогда не одобрил бы подобного увлечения. Впрочем, когда отец одобрял что-либо из того, что делал Дик? Даже то, что его сын выбрал сразу три земных языка, раздражало его. Предпоследний сын герцога Кошендблата снова ловит себя на мысли, что никогда не любил свою семью. Ни отца, ни мать, ни братьев, ни сестру. Все они мешали ему, все делали его несчастным. Он больше не хотел иметь с ними что-то общее, память о них казалась юноше обузой, то, что раньше представлялось ему счастьем, теперь становилось проклятием.

– Да видят боги, она пыталась быть хорошей женой моему брату и хорошей матерью его сыну, – немного повышает голос Джим, в голосе его снова появляется та горечь, которую Дику так не хочется слышать. – С этими двумя это не так-то просто. Почему я сказал «его» сыну? О… Они очень похожи. Оба никогда не хотят никого слушать, оба учатся только на своих ошибках, оба боятся любить. Хотя… Не боятся. Просто не умеют. Странно, что Дэвид не замечал, насколько похож на него Джордж. И странно, что Джордж не видит, насколько он похож на отца. Они оба всегда были такими умными… Умнее меня. Намного умнее, будь уверен, Дик. Но до сих пор они не смогли не заметить такую глупость, которую давно вижу я.

Блюменстрост тяжело вздыхает, откладывает свой рисунок, на котором изображена эта самая Элис, что он держал в своих руках весь разговор. Ричард чувствует себя виноватым за это настроение наставника, он сам не понимает, зачем начал весь этот разговор. Будто бы какая-то невидимая сила толкала его на это. Будто бы не он сам говорил про это. Будто бы не он…

Следующие несколько часов они проводят в абсолютной тишине. Даже интерьер небольшой гостиной, в которой они сидят сейчас, будто бы нагоняет странную тоску. Кошендблат почти ненавидит эти серо-желтоватые стены, этот мягкий диван, на котором он сидит, тот тёмный стол, на котором стоит фотография Элис Блюменстрост, тот рисунок, который был отложен Джимом… Всё это будто бы давит на него.

Молодая женщина пытается как-то успокоить плачущую дочь. Она сама чувствует себя крайне плохо в этом доме. Она даже не может сбежать отсюда. Кому она нужна беременная и с тремя детьми? Девочка, которую она пытается успокоить, отчаянно размазывает слёзы по лицу крошечными кулачками. Что случилось? Почему она плачет? Элис слышала, как Мари сказала, что увидела что-то страшное. Увидела, просто идя по улице, хотя ничего такого не происходило. Неужели это то, что когда-то мама миссис Блюменстрост назвала проклятьем провидения? Элис жутко боялась, что дочь унаследует его.

Женщина садится рядом, пытается что-то сказать, но слова будто застревают в её горле. Она постоянно боится, что кто-то увидит эту сцену и расскажет её мужу. Он никогда не любил, когда кто-то начинает плакать. И он относится к Мари хуже, чем к Аннэт или Джорджу. Почему, она не понимает. Мари самый тихий ребёнок в их семье, самый послушный, ребёнок, о котором можно было только мечтать, но Дэвид почему-то не любит её.

Не любит он и Джорджа. Но мальчик сам не раз показывал, что ему не нужен никто, возможно, это было всего лишь глупостью, вздорным характером маленького ребёнка, но Элис боялась даже подойти к нему. Сын был для неё почти чужим. Ей самой было стыдно за это.

– Почему она плачет? – слышит женщина строгий голос Джорджа. – И почему я не знал, что вы ушли?

Элис вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Но сына рядом с ней нет. Джордж дома, рядом с отцом и Аннэт. Почему же ей показалось, на одну минуту показалось, что сын стоит рядом с ней? Мари удивлённо замирает, когда мать оборачивается. Она, кажется, тоже слышала голос Джорджа.

– Его нет… – испуганно спрашивает женщина. – Почему я слышала его голос?

Мари дрожит от страха, хватает мать за руку, испуганно смотрит на неё. А Элис не понимает, что происходит, она сама начинает рыдать. Силы покидают её, она оседает на землю.

Дочь стоит рядом с ней и тоже плачет. Плачет от ужаса, переполняющего сейчас её душу. Она не понимает. И от этого становится только страшнее. Во много раз страшнее. Стоять рядом с рыдающей матерью, что сейчас ничего не соображает от страха – самый жуткий кошмар для ребёнка. Мари не знает, что ей делать…

Каждую секунду какой-то человек падает, какой-то – поднимается с колен, встаёт, пытается достичь того, что он имел до падения, а может быть, даже больше того, что у него было. Каждую секунду, подумать только – секунду, люди пытаются затоптать, задавить того, кто упал. Мир жесток, алчен, безумен. Не следует быть наивным на этот счёт. Пожалуй, не стоит. Каждую секунду следует думать об опасности, которая грозит любому человеку, каждую секунду следует думать о смерти, которая следует за каждым по пятам…

И магический мир – не исключение. Назвать его волшебным у Марии не поворачивается язык, она ни за что не назовёт этот мир волшебным теперь. Ей было скучно тогда, и она смогла увидеть, чем именно и как живёт этот проклятый мир. Девушка ни за что не согласилась бы попасть сюда снова, будь она на Земле, но теперь она и ни за что не согласилась бы отправиться на Землю. Этот мир был странным, чужим, непонятным, но знакомым. Кое-что в некоторых сериалах, книгах и комиксах всё же оказалось почти правдой, но Мария, к её сожалению, ещё не совсем понимала, где находится грань между вымыслом и реальностью. Наверное, так чувствовал себя и Седрик, когда попал на Землю. Но он был там совсем недолго, понять, чем на самом деле является эта планета, он бы просто не успел.

Хоффман чувствует себя слишком неважно. После того дня, когда Мария и Мердоф нашли его в том старом доме, он ещё не говорил ни слова, правда, что-то записывал в свою записную книжку, что-то рисовал. Мария вынуждена сидеть рядом с ним эти несколько дней. Пожалуй, это нужно воспринимать как простую благодарность этому человеку. Мисс Фарелл осторожно садится на диван, что находится в кабинете графа, с любопытством, присущим ей, рассматривает вещи, стоящие в шкафу, натыкается взглядом на фотографию какой-то семьи. Мужчина, на которого граф очень похож, хрупкая болезненная женщина, трое детей: две девочки и мальчик. Женщина на фотографии отчего-то особенно приковывает к себе взгляд. По её позе, по выражению её лица, по общему облику Мария видит, что женщина эта кажется тяжело больной.

Хоффман жестом просит бывшую принцессу принести ему эту фотографию, что Мария тотчас и делает. Ей не хочется лишний раз тревожить этого человека. В конце концов, он спасал её минимум дважды – от тех выживших из ума революционеров и от Мердофа. С последним она, правда, уже подружилась, но тогда этот парень мог её убить, был готов к этому. Мужчина смотрит на изображённую на ней семью, вздыхает, проводит пальцем по изображению и отбрасывает фотографию в сторону.

Мария от неожиданности вздрагивает и удивлённо смотрит на пол, где очутился снимок; почему-то она чувствует, что понимает, почему именно Георг Хоффман так поступил, она сама бы отбросила в сторону фотографию, где были бы изображены мама и Роза. И не только потому, что ей было бы больно об этом вспоминать. Ещё и потому, что ей бы совсем не хотелось лишний раз ворошить прошлое.

– Это Вы и Ваша семья, да? – спрашивает девушка тихо. – Вы похожи на того мужчину, что стоит посередине.

Граф кивает. Он медленно, не спеша, будто бы специально растягивая этот процесс, поднимается с кресла, где сидел, откладывает книгу, подходит почти вплотную к Марии. Девушка делает шаг назад, наталкивается спиной на шкаф. Если быть честной, ей в тот момент хочется чем-то ударить этого человека, оттолкнуть. Хоффман, увидев это, останавливается.

Он стоит неподвижно какое-то время напротив Марии. Эти несколько секунд, может быть, даже минут, кажется, длятся очень долго, бывшая принцесса уже готова схватить вазу, что стоит в шкафу у графа Георга Хоффмана.

– Да, это моя семья, – задумчиво произносит мужчина. – Знаешь, никогда не любил их всех. Почти всех… Впрочем, не думаю, что им моя любовь что-то бы дала.

Мария сглатывает, когда граф резко разворачивается и садится обратно в кресло. Его слова о семье задели девушку за живое, она чувствует себя почти виноватой за то, что нашла эту фотографию, впрочем, графу самому не следовало приходить в тот дом, возможно, тогда он смог бы избежать этого нервного срыва.

Почему-то девушке совсем не хочется сейчас думать о своей семье. Кассандра и Роза Фаррел… Их смерти были на её совести, на совести Марии, вспоминать об этом лишний раз не хотелось, слишком противное чувство появлялось в груди. Говорить о чём угодно, с кем угодно, только отвлечься от этих проклятых мыслей. В тот день, когда Хоффман заключил с ней первую сделку, Альфонс сказал ей, что у неё и у графа нет ничего общего. Теперь Мария понимала, что это не так. У них было куда больше общего, чем казалось на первый взгляд – они оба не любили своих родных, они оба фактически были причиной их гибели.

– Какой была Ваша мать? – зачем-то спрашивает она. – Она любила Вас меньше, чем Ваших сестёр, да?

Хоффман задумывается на минуту, потом идёт к окну, поднимает с пола отброшенную фотографию, внимательно смотрит на неё. Мари будто бы зовёт его за собой. Но он ни в коем случае не пойдёт туда за ней. Не сейчас. Он лучше попробует воскресить её. Это более разумный и более возможный вариант. Если он умрёт сейчас, то загробная жизнь для него будет несладкой. Хочется остаться в этом мире ещё ненадолго, хоть на чуть-чуть, Анна говорила, что забеременела. Графу хочется хоть раз взглянуть на своего ребёнка, хоть раз подержать его в руках…

Интересно, а что его отец чувствовал, когда родился Джордж? Гордость? Радость? Или досаду, что ребёнок был не таким, как ему хотелось? Хоффман уверен, что он с самого начала раздражал своего отца. Наверное, того даже можно было понять, но… понимать совсем не хотелось. Джордж тогда был ребёнком, маленьким брошенным мальчиком, который нуждался в поддержке со стороны родителей. И даже если они не любили его, то почему не помогли хотя бы Мари? Она была тихой и хорошей девочкой, она уж точно не заслуживала смерти. Может быть, если бы они оставили его, Джорджа, в том доме одного и увезли Мари подальше, она была бы сейчас жива. Хоффман грустно улыбается, вспоминая о том, что его сестрёнка тогда собиралась поступить в монастырскую школу. «Чтобы вылечить таких, как мы»… Георг чувствовал себя виноватым за то, что случилось с его сестрой. Да… Это была только его вина.

– Она, казалось, меня вовсе не любила. Скорее, боялась, – произносит он с горечью в голосе и вдруг усмехается. – Возможно, она даже пыталась меня полюбить, но… Мы с тобой оба знаем, что это было самой большой глупостью в её жизни. Она бы никогда не смогла этого. Порой мне кажется, что она с самой беременности чувствовала, кем я буду. И боялась меня. С самого моего рождения она опасалась меня, боялась и слово мне сказать. Это не даёт мне покоя. Она всегда была несчастной, забитой, запуганной женщиной, и, простят мне боги, если они есть, мне всегда было противно смотреть на неё. Я почти ненавидел её. Почти. Только презирал.

Хоффман замолкает и вдруг хватается за голову руками. Когда он начинает хохотать так, будто является просто безумцем, человеком, которому место за решётками психиатрической клиники, Марии хочется сбежать из этой комнаты, она почти готова сделать это, если бы Мердоф не умолял её несколько часов назад находиться рядом с графом, она бы точно убежала бы сейчас.

Граф, кажется, сходит с ума. И виной всему то, что он чувствует себя виноватым перед своей семьёй. Марии кажется, что она прекрасно понимает этого человека… Ей жалко Георга. Очень жалко. Она сама не знает, почему именно. Возможно, он должен был вызывать в её душе другие чувства, но она ничего не может с собой поделать. Граф Георг Хоффман – тот человек, который способен вызвать в её душе жалость, вероятно, сам того совсем не желая. Она никогда не скажет ему об этом. Никогда. Ему не следует этого знать. Точно не следует.

***

Паул смотрит на блюдо и усмехается. Эрик, стоящий рядом с ним, удивлённо смотрит на друга. Ему любопытно, что такое мог увидеть чернокнижник в этой старой отполированной железяке. Если быть честным, парню порой хочется вышвырнуть все эти колдовские штучки из дома и заставить друга нормально лечиться, но он никогда не сможет этого сделать. Потому что это означает потерять дружбу Паула, а Эрик никогда не пойдёт на такое.

Сам чернокнижник смотрит на эту вещицу не отрываясь, постоянно что-то бормочет… Уже целых три или четыре часа. Эрик едва понимает, что происходит с его другом, да что там: если честно, он не совсем уверен, что хочет это понимать, могут же у Паула, в конце концов, быть какие-то развлечения. Вот только в том, что эти развлечения не опасны, Картер не уверен.

Парень осторожно подходит к другу. Не со спины. Со спины подходить к магу просто опасно, Эрик не раз уже убедился на собственном опыте, когда Паул ворчал, обрабатывая ему раны и ушибы. Повторять это снова совсем не хочется. Во всяком случает, не сегодня. Хоть иногда Картер и любит пошутить над другом таким образом, сегодня другой случай, да и не хочется как-то лишний раз беспокоить черного мага после тех дней в темнице.

– Ты нашёл то, что хотел? – спрашивает «народный мститель», как окрестил его Паул.

Чернокнижник кивает. Улыбка, которая заиграла в этот момент на губах у мага, Эрику совсем не нравится. Совсем. Абсолютно. Он не хочет даже думать, кому адресован такой жест со стороны Паула. Во всяком случае, этому человеку не позавидуешь, Картер был почти уверен в этом.

– Да, – произносит черный маг, всё ещё улыбаясь, – нашёл. Точнее, услышал. Эти двое ничего не заподозрили. Не поняли, что их собеседники находились под моими чарами… Да и эта леди Джулия тоже. Хоть я и подслушал её, в общем-то, бесполезный разговор. К моему сожалению.

Эрик вздыхает и грустно улыбается. Ему надоели все эти магические штучки его друга, в конце концов, не зря же в народе говорят, что использование чёрной магии до добра не доводит. Картер только надеется, что расплата ждёт Паула ещё нескоро, парню совсем не хочется терять друга. В конце концов, чернокнижник теперь единственный близкий Эрику человек, и потерять его означает полный крах, полное поражение. Расплата чёрного мага во многих преданиях означала гибель колдуна. Это пугает Картера больше всего.

Паул встаёт с кровати и направляется к двери. Ровным шагом, быстрым, почти так же, как и тогда, до пребывания в темнице, что истощила его силы, магические и жизненные. Он улыбается почти счастливо, почти беззаботно, как улыбался когда-то совсем давно, когда они с Эриком были ещё детьми, и это даже как-то обнадёживает. Эрику не хочется, чтобы те старые времена закончились. Ему слишком больно было бы понять, что у него нет ничего, к чему он когда-либо был привязан.

Вдруг чернокнижник резко останавливается и в течение следующих нескольких секунд оседает на пол. Картер подбегает к другу сразу же, когда приходит в себя. Паула трясёт, в его глазах выражение какого-то панического ужаса, обычно не присущего чёрному магу, и страшной боли. Эрик не знает, что ему делать, ещё больше он пугается, когда друг начинает кашлять кровью; сам Паул не совсем понимает, что происходит, лишь когда он подносит руку ко рту, выражение его глаз становится осмысленным.

– Кто-то… всё же… понял… – Последние слова, которые слышит Картер прежде, чем Паул теряет сознание.

Комментарий к II. Глава десятая. Начало конца.

Канцлер Ги – Мадонна канцлера Ролена

========== II. Глава одиннадцатая. Проклятье чёрной ведьмы. ==========

Ты последнюю ставишь точку,

Выткав сказку при лунном свете.

Ты счастливо ее окончил,

Чтоб не плакали ночью дети,

Только кто-то свечу уронит

И десяток страниц забелит:

Есть такие, кто точно помнит,

Как все было на самом деле.

И перо возьмут чужие руки,

Записать себе, присвоив право,