Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 103 страниц)

Ей были дороги ей принципы. Её клятвы, её обещания. Какой толк был в этом всём? Да, она была умна, да, была безумно красива, но… Нет, наверное, она не была пустой… Нет, она точно не была такой. Но что-то в её поведении не давало думать о том, что её чувства могут быть хоть сколько-то глубоки.

Тщеславная Деифилия…

Стоила ли приобретённая ею слава тех страданий, которые она причинила двоим, что так сильно её любили? Она заставила Драхомира вырвать его крылья… Это было одно из её требований, по которым она: «возможно, смогла бы полюбить демона». Это было даже почти подло с её стороны – просить такое. Разве может любящий человек просить такое? Разве может даже думать о таком?

– Таким чистым и добрым, что заставила тебя ощипать себя, словно курицу?

Слова вырываются сами собой. Райан не сразу понимает, что именно он сказал. Деифилия была и его другом тоже, но… В Сонме было позволено думать и говорить о друзьях всё, что только приходит на ум. Он привык говорить всё подряд. И все привыкли. Танатос был легкомыслен, жесток, слишком самолюбив, Йохан предпочитал в свободное время шляться по борделям, Асбьёрн был слишком кровожаден, Саргон слишком уж зациклен на всякой там «справедливости»…

Это было нормально – говорить всё, что ты только думаешь. И никто не обижался – все знали, что у каждого есть свои недостатки. Наверное, лишь Драхомир и Асбьёрн как-то слишком уж сердились, когда что-то говорили про Деифилию – даже не про них самих. Никто больше никогда и не обижался на язвительные комментарии в чей-либо адрес.

Драхомир бросается к нему столь стремительно, что Райан не успевает даже выдохнуть. Да, это было уже больше похоже на прежнего Драхомира. Райан едва может дышать – рука демона уже сомкнулась на его шее. Ещё чуть-чуть и… Райан почти хочет этого. Наверное, это будет достаточным наказанием за тот страшный грех, который он совершил из-за своей проклятой трусости.

– Не смей. Иначе убью. Ты в отличие от меня не бессмертен, – шипит сын Киндеирна с такой яростью, какой и Асбьёрн бы мог позавидовать. – Я сам вырвал свои крылья. Она не была виновата в этом.

Синие глаза демона светятся ненавистью. Танатос бы её не боялся. Танатос и за свою жизнь-то боялся мало. А за чужую… Драхомир произносит ту фразу с таким убеждением, что Райану не остаётся ничего, кроме как попытаться кивнуть. Он и сам толком не знает, на что надеется. С того самого дня, когда он совершил тот проступок, он, вообще, ничего не понимает. Чего стоили только убийство той девчонки или помощь какому-то «чернокнижнику». Недоучке проклятому.

Драхомир отпускает его и отталкивает от себя. А Райан-то ещё думал, что впечатался в стену достаточно сильно… Демон отходит от него и снова начинает курить. От Драхомира, и так, всегда пахло огнём, дымом, сражениями. Райан не слишком хорошо понимает, зачем к этому примешивать ещё противный запах сигаретного дыма. Впрочем, он сейчас и думать-то может с трудом – слишком сильно встряхнул его бывший друг… Райан давно отвык от такого…

А Драхомир как-то тяжело опирается на стену и закрывает своё сухое лицо обожжёнными руками…

Комментарий к II. Глава тридцать седьмая. Свобода.

Fleur – Разбег

========== II. Глава тридцать восьмая. Ожидание. ==========

Он хотел быть героем далекой страны,

А она – лишь поведать ему свои сны.

Ее кудри как полночь густы и темны,

Ее губы созревшего меда полны.

Он, конечно, вернется

Из дальней дороги,

Отмерены сроки,

Отсчитаны дни.

Оттого и смеется

Она, ожидая,

И вновь зажигает

Под вечер огни.

Он все дальше и дальше,

На грани виденья,

От сна к пробужденью,

От ночи ко дню.

Он вернется не раньше

Последнего срока.

Стирает дорога

Подковы коню.

Он сейчас далеко,

Светлый всадник, покинувший деву когда-то,

За великой рекой,

За туманом седым, за пожаром заката.

Его путь средь косматых фиордов и скал,

Это берег, который он долго искал.

Его руки сжимают холодный металл,

Волны бьются у ног, час героя настал!

В ее доме беспечно

Распахнуты двери,

Затем, что не верить

Не может она.

Он вернется, конечно!

А как же иначе?

Затем и не плачет

Она у окна.

Он все дальше и дальше,

На грани виденья,

От сна к пробужденью,

От ночи ко дню.

Он вернется не раньше

Последнего срока.

Стирает дорога

Подковы коню.

Каждый вечер она

По тропинке заросшей идет его встретить.

За весною весна,

Только эхо шагов ей не сможет ответить.

Ее кудри осыплет метель седины

В ожиданье героя далекой страны.

Синева ее глаз – отголосок весны,

Свет осенней надежды хранят ее сны.

Она верила твердо

И лет не считала,

Она ожидала

И ночью и днем.

Он объехал фиорды

От края до края,

Вот все, что я знаю

О ней и о нем.

Он все дальше и дальше,

На грани виденья,

От сна к пробужденью,

От ночи ко дню.

Он вернется не раньше

Последнего срока.

Стирает дорога

Подковы коню.

И трепещет свеча

На осеннем ветру в фиолетовый вечер.

Он сказал ей: «Прощай!»

А она отвечала: «Конечно! До встречи!»*

Это было забавно – видеть в глазах людей разочарование. Какую-то горькую обиду, почти ненависть. Разочарование… Словно бы она каким-то своим действием предала их. Как будто этих людей не предупреждали о том, что когда-нибудь они обязательно обожгутся? Так чего уж они так обижались? Все обижались, все! Это было смешно и немного противно – хотелось некрасиво скривить губы и холодно усмехнуться. И она это делала. Делала, каждый раз, когда люди уходили от неё. В детстве было немного обидно – казалось бы, если человека предупредили и он сначала остался, он должен оставаться и дальше. Иначе, это смотрится почти что глупо. Хотя, потом, пожалуй, она прекрасно поняла сладость того мига, когда можно было нарушить собственное слово. Нарушить – и ни разу об этом не пожалеть. Лишь усмехнуться презрительно своими тонкими губами, лишь сверкнуть исподлобья своими тёмными глазами. А порой – и расхохотаться с какой-то затаённой злобой. Громко-громко. Так, чтобы все слышали. И боялись. Если боялись, было особенно здорово. Тогда хотелось смеяться ещё больше. И к горлу обязательно подступала та тянущая тяжесть презрения. И губы начинали расплываться в новой усмешке. Врать она любила. Пусть делала это и не настолько хорошо, насколько ей самой этого бы хотелось, люди ей верили. Первое время. Общения ей всегда, пожалуй, хватало – она легко могла познакомиться с кем-либо. И сначала этот человек обязательно буквально обожал её, ловил каждое её пропитанное какой-то едкой злобой слово, каждую слегка самодовольную ухмылку, каждый язвительно-насмешливый взгляд… Чуть позднее человек старался каким-то образом повлиять на неё, заставить измениться. А потом… Потом всё исчезало. И к этому она уже давно успела привыкнуть. К тому, что все те люди, что пытались стать её друзьями, исчезали. Хотя нет… Исчезала в основном она – словно бы растворяясь в воздухе, забывая писать и как-либо давать о себе знать. Забывала – находила в своей жизни новое увлечение, куда более яркое, сочное, забавное. Наверное, вся её жизнь была сплошной погоней за впечатлениями. Лишь бы только не скучать. Из-за скуки могла случиться депрессия. А нет ничего… скучней. Замкнутый круг и всё такое. Поэтому, впечатления должны были сменяться с той быстротой, на которую только можно было рассчитывать. И, пожалуй, они сменялись.

Новые книги, новые фильмы – много и книг, и фильмов, – новые места, новые увлечения, новые хобби, новая музыка, новые люди. Всё, что кружилось, сверкало, кричало – всячески привлекало к себе внимание. Всё, что пряталось где-то на грани реальности и воображения, манило к себе терпкостью чего-то запретного – привлекало к себе внимание. Новые впечатления позволяли на некоторое время обо всём позабыть. Даже о том, что когда-то было важным. Тем более, о том, что когда-то было важным. Не было ничего хуже постоянной скуки. Ну разве что… Нет, всё же, не было. Если только знать, чем себя занять, даже смерть кого-то довольно дорогого для тебя будет не так страшна. Главное, чтобы мозг и руки были заняты. Струной скрипки ли, кисточкой для рисования ли, окровавленным ли кинжалом – всё равно. В конце концов, это не так уж и важно. Скучна лишь постоянность, пожалуй. Если это только не постоянный поиск чего-то. С неудачами, падениями, разбитыми коленками, расцарапанными локтями, искусанными ногтями… Искать что-либо было интересно. Карабкаться, подниматься, падать, потом снова карабкаться, снова обдирать колени и локти до крови, но всё равно лезть, не обращая никакого внимания на боль.

Это было интересно – делать вещи, от которых другим хотелось на неё сердиться. Было так забавно видеть гнев в их глазах, ярость, а иногда и боль. Боль… Словно бы её была вина, что они никогда даже не стремились её как-то понять, услышать её предупреждения. Так что уж было сокрушаться так сильно, смотреть на неё почти затравлено, если предупреждение уже давно успело прозвучать? В конце концов, ничего особенно страшного обычно не происходило. Обычно. А если происходило – разве не было возможности быстренько всё это исправить? Просто не нужно ныть. Нужно для этого что-то делать. Мария Фарелл больше всего на свете не любила тех, кто ноет. Нет, вполне можно было поныть, схватив Ала за воротник куртки, когда было больно или тоскливо. Но ныть, когда тебя прекрасно предупреждали о возможных последствиях какого-то действия – уж извольте! Марии было бы стыдно даже думать об этом. Впрочем, признать, что она ошибалась, пожалуй, тоже. Легче было просто делать вид, что ничего не произошло. Так почему же остальные смотрели на неё с таким разочарованием? Разве это была не их вина – что они не поверили ей, когда она честно им в чём-то признавалась?

Это было здорово – быть совсем не такой, какой следовало бы быть. Было здорово делать всё, что только хотелось делать, было здорово бегать по крышам гаражей и сидеть у реки, ходить к которой было категорически запрещено, было здорово читать всё подряд – все книги, которые только можно было найти, при том, чем больше в них было крови, жестокости, насилия разных видов, тем лучше, было здорово декламировать свои собственные стихи вместо сонетов Шекспира на школьных спектаклях, было здорово залезать в кабинет через окно, когда дверь была закрыта, было здорово пролезать под забором, пачкая куртку и джинсы пылью, что была на асфальте, просто потому, что обходить не слишком-то хотелось, пусть и идти пришлось бы не больше двух минут… Во всём этом не было ничего особенного – обычные шалости, но… Матери они жутко не нравились. И поэтому Мария раз за разом повторяла их.

В ней никогда не было ничего красивого – всего было слишком. Слишком высокий рост, слишком хорошо видная худоба, слишком длинные и тощие руки и ноги, слишком острые скулы, слишком тонкие губы, слишком светлые и опять же слишком взъерошенные волосы, слишком, слишком, слишком… Альфонс говорил, что она похожа на тощего цыплёнка. На «злого тощего цыплёнка», если быть точнее. Ах да, ещё были какие-то рассуждения о стальном клюве. Очевидно, протезе. Ну или цыплёнок помимо всего был ещё и мутантом. Ещё Ал говорил, что у неё слишком много упрямства во взгляде. И что это нормального человека явно будет отпугивать. А мать вздыхала и лишь притягивала к себе Розу, которая обещала стать хорошенькой. И ещё это она – Кассандра Фарелл – сказала, что в её старшей дочери всё было слишком. Нет, Марии не было нисколько обидно – она никогда не стремилась к чему-то такому, но… Это вызывало в груди какое-то противное саднящее постоянно чувство. И девушка никак не могла понять – из-за чего именно.

И всё же она, наверное, смогла бы часами смотреться в зеркало, если бы не была такой… Ей с самого детства твердили, что она страдает гиперактивностью.

А теперь?..

Теперь Мария лежит на полу на ковре в комнате в какой-то странной гостинице. Её волосы совсем уж растрёпаны, а вся одежда, наверное, уже помялась. Впрочем, и то, и другое было не так важно. Она бы, пожалуй, перевернулась на живот, но… Почему-то ей не слишком хочется этого делать. Лень, наверное. Да, это было вдвойне забавно, учитывая то, что она постоянно жаловалась на скуку. Скука и лень – пожалуй, они были двумя большими неприятностями Марии Фарелл. И ни одну из этих напастей порой так не хотелось перебарывать… А порой в теле брались такие силы, что можно было и горы свернуть без особого труда.

У неё всё руки в тонких шрамах. От падений, порезов, царапин. Она часто падала. На локтях эти шрамы даже не такие уж тонкие. На кистях рук шрамы виднеются тоже – мелкие, часто похожие по форме на овалы или что-то такое. Между большим и указательным пальцами правой руки у неё есть след от ожога – тогда она решила как следует напугать Розу и приложила к этому месту ещё дымящуюся сигарету – один из гостей их матери курил. Было больно. Но выражение на лице младшей сестрёнки… Оно было, пожалуй, бесценно. Как бы банально и странно одновременно это не звучало. Роза сильно напугалась. Даже матери не пожаловалась из-за своей трусости. А ещё на левой руке примерно от запястья до почти что самого локтя виднелся почти что белый рубец. Альфонс тогда умудрился в приступе гнева полоснуть её по руке осколком бутылки. Повреждение было не таким уж серьёзным. Крови разве что было многовато – насилу Мария её остановила. Но Ал был настолько сильно напуган, что Фаррел решила никому об этом происшествии не рассказывать – мало ли на что она могла напороться самостоятельно? Но в тот момент, пожалуй, если бы кровь всё же не остановилась, пришлось бы обращаться к врачу. У Марии было шрамов столько, будто бы она была какой-то шизанутой суицидницей. Но, впрочем, зато у девушки не было ни одного шрама от попытки свести счёты с жизнью. Жить она любила. Она была самовлюблённой Марией Фарелл, но, чего уж там говорить, ей это нравилось. Нравилось быть эгоисткой. В конце концов, это было куда более выгодно. Да и всегда, в случае чего, можно было набросить на себя сочувствующий или заинтересованный вид – и дело было уже сделано.

В наушниках играет музыка. Не слишком громко – она никогда не любила включать музыку слишком громко. Так куда проще становится думать – не нужно слишком сильно напрягаться, ходить по комнате или что-нибудь делать. Можно просто лежать и… слушать. Марии Фарелл, пожалуй, нравится песня. Ал скинул ей её ещё давно. И до сих пор эта песня ей нравилась. Она была… странной. И довольно милой. То, что нужно. Определённо.

Порой всё, что человеку нужно – это хорошая песня и одиночество. Во всяком случае, все духовные потребности это решает весьма неплохо. А если есть какая-то интересная книжка, какой-нибудь захватывающий фильм или сериал – что, вообще, ещё может быть нужно? Друзья, что ли? Нет, конечно, от присутствия рядом Альфонса Брауна Мария Фарелл не отказалась бы никогда – они были достаточно близки друг другу, так что можно было совсем не бояться того, что он не поймёт твоих мыслей или осудит как-либо. Они вдвоём привыкли не осуждать друг друга. Вот Алу всегда нужно было быть старостой в классе. Он никогда этого не признавал, но он искренне радовался, когда старостой выбирали именно его. Он старался как можно лучше распределять время, которое школой выделялось на всякого рода классные нужды – вроде классных часов, экскурсий и походов. Пожалуй, ему подходила и та роль, которая ему досталась сейчас – роль короля. Альфонс прекрасно справлялся с ней, Мария это знала. Никто лучше него не справился бы. И уж тем более – она. Кем бы там ни являлся на самом деле её дедушка.

– Если бы можно было сохранить время в бутылке… – тихонько подпевает она тому, что звучит в наушниках.

Почему-то ей смешно. Нет, не то чтобы она совсем не верила в слова Мердофа – даже наоборот. Мария полностью им верила! Пожалуй, она могла бы прибавить к словам Айстеча ещё много чего, но… Он был смешон. Смешон в своём стремлении что-то ей доказать. В конце концов, это было просто бесполезно. Ал прекрасно знал об этом и никогда не лез, когда дело касалось принципиальных вопросов (скорее даже – принципиальных для него вопросов). Он предпочитал просто спокойно упомянуть это и поступить так, как сам считал нужным. Без сцен, истерик и воззваний к совести. В конце концов, вряд ли был смысл взывать к тому, чего отродясь никогда не бывало. Во всяком случае, уж Мария точно не видела в этом никакого смысла.

Неоновые вывески, плакаты с изображениями каких-то звёзд, забавная обложка книги «Молчание ягнят» или «Красный дракон»… Всё это было тем, что можно было назвать новыми впечатлениями. Марии нравилось ходить в кино, нравилось искать мемуары людей, которые в жизни совершили что-нибудь хоть капельку ужасное. Пожалуй, то, что они оказались в тысяча девятьсот девяносто пятом, тоже могло сойти за яркие впечатления. Мария уже плохо помнила то, что происходило в конце двадцатого века – она была ещё маленькой девочкой, так что особых воспоминаний, кроме драк в песочнице и на детской площадке с Алом, у неё не осталось. Может быть, ещё отрывочные воспоминания о мороженом, конфетах и её первом психиатре. Первый психиатр, нужно сказать, был вполне неплох – серьёзный высокий седой человек в деловом костюме, который с ней разговаривал… Он был милый и постоянно твердил её маме, что дело скорее в том, что ребёнку нужно внимание. Больше внимания. И нельзя всё своё время уделять лишь малютке Розе. Если бы Мария увидела этого странного дядьку снова, она бы обязательно поблагодарила его. Он ей нравился. Не заставлял рисовать какие-то глупости, не заставлял отвечать на какие-то странные вопросы… Они просто разговаривали… Мария пересказывала ему свои любимые сказки – «Алису в стране чудес», «Снежную королеву», где ей больше всего нравилась сама Снежная королева, «Песочного человека» «Проделки Камприано» и «Легенды о Робине Гуде», где ей больше всего полюбился шериф, которого она сочла милым и забавным. И над ней не смеялись из-за «всех этих глупостей». Напротив, мистер Уард – так его звали – советовал ей всё новые сказки и книжки, советовал её матери купить кое-какие видеокассеты, чтобы просмотреть весьма хорошие детские фильмы. Марии нравился этот мужчина. Он был достаточно участлив. И с ним было весело. А ещё ему можно было рассказать те странные сны, которые преследовали её с самого детства. Жаль, что не сохранилось телефона мистера Уарда – Мария с удовольствием пообщалась бы с ним снова.

Она смотрит в потолок, почти не моргая, пытаясь получше вспомнить те свои сны, которые она считала наиболее потрясающими и удивительными.

Человек из того сна чаще всего смеялся. У него было занятное лицо. Пожалуй, даже красивое. Его губы постоянно кривила усмешка, а в глазах часто отражалась та ещё жестокость. И гнев. Он, кажется, был ужасно гневлив. Сердился по каждому, даже самому пустяковому, поводу. Из-за каждой мелочи. Нет, пожалуй, это всё – из-за чего он сердился – было не совсем мелочью, но… Кому интересно, что какой-то глупый мальчишка при вылазке в логово какого-нибудь покойного горного королька расшибся и на месяц оказался прикован к постели? В конце концов, его никто волоком в это логово не тащил – он сам навязался! Нечего всем расплачиваться за глупость какого-то невоспитанного мальчишки!

А ещё, человека из того сна звали Мир. И у него на безымянном пальце левой руки сверкал перстень. Тяжёлый перстень из белого золота с рубином. В перстне словно скопилась чья-то кровь. Возможно – самого Мира. Марии нравилось наблюдать за ним, за его попытками что-либо сделать, которые чаще всего даже удавались, за его ночным чтением у костра, за тем, как из найденных камней он делал разные украшения… Перстни, кольца, браслеты, кулоны… Он дарил их всем людям, кто его окружали. Каждому – что-то своё. Марии почему-то всё чудилось, что ей протягивают кольца и перстни из тёмных металлов со вставленными в оправу почти прозрачными камнями. У Мира были ловкие цепкие пальцы, он мог что угодно поймать ими, сделать ими что угодно. Мария, пожалуй, хотела бы иметь такие руки, как у него.

Драгоценности… У этого человека из сна было много драгоценностей. Он сам словно был таковой. И волосы – у него были золотые волосы. И сам он был, пожалуй, красив, а когда девушка по имени Дея улыбалась, смотря на него, он просто светился от счастья. И Мир много чего умел – починить мог практически что угодно, смастерить тоже мог что угодно, умел и сыграть на том инструменте, похожем на лютню, который принадлежал в этом сне кому-то. Марии он нравился, этот Мир. Он был обаятелен, когда ему хотелось быть обаятельным, и был пугающим, когда ему хотелось быть пугающим.

У Мира были крылья. Это было поистине несправедливо – почему кому-то достаются и ловкие руки, что могут сотворить всё на свете, и сильные крылья, которые могут поднять в воздух, а кто-то обречён вечно ходить по земле и с треском проваливать все поручения, которые касаются какой-то хоть сколько-нибудь тонкой работы? Это было поистине несправедливо и потому крайне забавно. Встреть Мария такого друга или товарища в жизни, она обязательно свалила бы большую часть дел на него. И оправдывалась бы тем, что у неё самой руки растут из не совсем пригодного для этого места.

А ещё он со странной любовью смотрел на странную девушку, которую можно было бы назвать ледяной княжной. На девушку, которую звали Дея. По правде говоря, большинство в том сне называло её Деифилией, но Марии почему-то совершенно не хотелось произносить это ужасное длинное имя. Что оно, вообще, означало? «Дочь Бога»? Но у Деи все платья были в заплатках, а она сама скорее походила на некую… Фанатичку своего рода, что ли? Ей всё было не так. Кажется, ей не нравилось то, что он демон. Так же, не нравилось то, чем он занимался – кажется, дело было в работе с душами. Мария бы хотела сама научиться такому – извлекать души из живых существ и запечатывать их в камни или поглощать их. Камни, в которых находились души, несколько светились. Необычным светом. И носить их было приятнее – это как иметь постоянного собеседника, который не может как-либо тебе возразить или что-либо тебе сделать. А ещё эти камни были теплее. Они могли согреть даже в самый лютый мороз. И были куда более красивы. Марии нравилось носить их на шее, на руках… Они были словно живые. Впрочем, они и были живыми. Мир говорил, что когда в чём-то есть душа, оно автоматически становится тёплым, а когда душа исчезает, исчезает и тепло…

Деифилии это, всё же, не нравилось. Она была красива, но недовольные взгляды, холодные усмешки портили её черты. Она не была Драхомиром, которому всё это даже шло ещё больше. У Деифилии было полно своих забот, как она говорила, помимо Мира. Ей приходилось каждый день что-нибудь штопать, вязать из не слишком хорошей пряжи какие-то вещи, шить юбки, штаны, рубашки, плащи, бинтовать покалеченные руки и ноги, ухаживать, когда раны были несколько серьёзнее пары ушибов или переломов… Наблюдать за ней, когда она была занята работой, было интересно. В эти моменты на её лице появлялось такое презабавнейшее выражение – ну да, только Мария могла счесть его забавным, – что было просто не оторваться! А ещё было интересно касаться рукой тех странных крошечных фигурок из дерева у неё на шее. Она постоянно убирала пальцы Марии, когда та дотрагивалась до фигурок, и недовольно смотрела.

Кто-то, кажется, однажды сказал Марии, что у оборотней таким способом принято почитать умерших родственников. Таким образом, оборотень может связаться с тем, кто ему дорог, или подарить ему вечный покой. Фигурок у Деи на шее было ровно двадцать семь, Фарелл посчитала. Это значило, что весь их умерший оборотничий род с начала времён насчитывал двадцать семь представителей? Или это было число убитых близких родственников Деи? Впрочем, Мария не хотела это спрашивать. Это было бы просто странно. Пусть и так же забавно, как всё, что окружало её здесь – и этот Мир, и эта Дея, и глупый мальчишка, который пытался быть медведем.

В конце концов, это были всего лишь чёртовы сны, которые ей нравились. Снами следовало просто наслаждаться и не особенно думать о том, что они означают.

У Деифилии были прекрасные чёрные волосы. Она любила их расчёсывать. И вплетать в них те редкие ленты, которые ей удавалось раздобыть – ленты, что дарил ей Драхомир почему-то вплетать в свои волосы девушка не собиралась. И ещё ей нравились те редкие снежные розы, которые порой дарил ей Мир. В основном, ему нравилось дарить ей маки и незабудки. Маки и незабудки – тёплые цветы. А снежные розы… Они росли в холодных районах, им почти не требовалось солнца, тепла… Они были совсем холодные. Как и сердце Деифилии. Они были красивы… и бесчувственны. Как она сама.

– У нас в деревне росли снежные розы… – говорила Дея задумчиво. – И ещё росла зимняя вишня. Я люблю вишню.

И Мир приносил ей вишню. Целыми пригоршнями, когда было трудно достать хоть одну ягодку. И цветы. И разноцветные ткани, которые пригодились бы ей для шитья. И ленты для волос. И перстни, и кольца, и кулоны, и цепочки… И танцевал с ней на этих кострищах – это единственное, что она позволяла ему… Марии почему-то становилось смешно, а мальчик-медведь недовольно хмурился и бормотал, что не потерпит этого ублюдка рядом со своей сестрой.

А некто подыгрывал им на своей лютне и улыбался, искренне желая счастья своим друзьям. Мария, пожалуй, тоже желала счастья этим двоим. Особенно Миру, пожалуй. Дея была, конечно, очаровательной и милой, и к тому же, шила одежду для всей бравой команды из сна, в которую входила и сама Мария. Разумеется, это было её весьма важным достоинством, но… В конце концов, она сама отвергала Драхомира. Почему бы им не найти себе кого-нибудь другого?

Обычно Мария уходила, вытащив из костра себе на память какую-нибудь тонкую и лёгкую кость. Пожалуй, она бы забрала с собой человеческий череп с куда большим удовольствием, но… Черепа бы стало просто некуда складировать. Вот если бы у этой шайки-лейки было что-то вроде собственного замка, в котором они останавливались после каждой более-менее бурной вечеринки, тогда можно было бы устроить целый сад, в котором были бы целые композиции из всяких костей и тому подобного! Хотя, конечно, забрать целый череп было бы куда более круто, чем отковыривать каждый раз крошечную косточку от кисти руки какого-то человека…

Но почему-то в один из снов она довольно долго сидела, наблюдая за танцем Деифилии и Драхомира. Их слаженные движения, их безукоризненность и безупречность – всё это приводило в восторг. Это был танец разгорячённой битвой стали и тонкого, но непреклонно холодного горного хрусталя…

Должно быть, у этой девушки не было сердца. Как не было его и у Марии Фарелл.

А Мир… Влюбляются же всегда в бессердечных.

От заново увиденного сна становится смешно. Мария тянется к телефону, чтобы посмотреть время, и замечает, что прошло уже около часа. Она недовольно морщится и думает, что стоит купить в ближайшей аптеке обезболивающего – если она поспит днём, у неё всегда начинает жутко болеть голова. И ведь не пошлёшь же никого в аптеку!.. Эх… Это было, пожалуй, единственное, о чём она немножко сожалела. Совсем-совсем чуть-чуть. Потому что… Ей было банально лень отлепить свою тощую задницу от ковра, на котором она разлеглась.

Уже почти два дня, как она осталась здесь совершенно одна. Кэсс они помогли добраться до нужных ей инстанций около двух недель назад, Рогд ушёл около недели назад, а позавчера ушёл и Мердоф. Ушёл, со злостью и обидой смотря на неё и выкрикивая смешные фразы. Ну… Для Марии – смешные. Она давно это прекрасно понимала. Зачем же он так кричал, так смотрел на неё? А тогда был такой хороший день… Было прохладно и солнца почти не было. Мария не любила солнце. Оно было таким ярким и… пожалуй, противным. Девушке совсем не хотелось видеть его лишний раз. А два дня назад как раз была такая прекрасная погода!.. Ну и зачем же Мердоф устроил весь этот театр именно в этот день? Конечно, его слова не помешали Марии с удовольствием прогуляться по городку и почувствовать на своей голой шее прохладный и сильный ветер, но это всё равно было немного не то. Настроение немного было уже испорчено, не настолько, пожалуй, правда, насколько оно должно было быть испорчено.

– Если бы можно было сохранить время в бутылке… – выдыхает она и поворачивается к стене.

На обоях какие-то каракули. Очевидно, здесь до неё жил кто-то с маленьким ребёнком. Это было забавно… Мария приподнимается на локтях, берёт маркер примерно того же цвета, что и на обоях, и чиркает ещё немного. И улыбается. Ей нравится видеть, как под её пальцами эта стена становится ещё более странной.

Девушка удивлённо хмурится, нащупывая под обоями что-то. Подумав немного, она присаживается на ковре, берёт канцелярский нож – она купила его совсем недавно, а тут такой случай им воспользоваться – и разрезает обои так, чтобы при желании можно было потом приклеить их к стене обратно. Она осторожно приподнимает обои, чтобы посмотреть, что таится в этом импровизированном тайнике и восхищённо охает. В этом тайнике спрятано кольцо – то самое кольцо, железное и со странной надписью на внутренней стороне, – которое Хоффман сказал найти. Забавное крохотное колечко, которое Марии даже на мизинец налезет с трудом. И именно то, которое было в том списке. Надпись Фарелл даже заучила наизусть. Так. Из чистого любопытства и упрямства.

Она улыбается, кладёт кольцо в сумку, предназначенную для этих вещичек, берёт список и вычёркивает одну строчку. Что же… На один «артефакт» меньше. Мария в магию верила с трудом. Даже учитывая то, что она была некогда как бы принцессой «сказочного королевства». Кто может поручиться, что это всё неё больные фантазии? В конце концов, школьный психолог что-то там говорил про то, что у ребёнка со столь развитым воображением, может развиться шизофрения. Никто из психиатров в это не поверил, но… Всё же может случиться, не правда ли?

Пожалуй, это чертовски несправедливо – что кольцо нашла она, а не Мердоф. В конце концов, он был куда более достоин первым найти хоть что-нибудь. Но Мария Фарелл всегда была удачлива. Этого у неё не отнять. Айстечу следовало оставаться с ней, если он действительно хочет что-нибудь найти – Ал говорит, что искать чужое она умеет просто превосходно, пусть иногда и не может по три-четыре часа откопать нужную себе вещь в бардаке своей комнаты.

Мария до сих пор слышит свой ответ. Она лишь съязвила ему в ответ и… согласилась со всеми его обвинениями. Он так на неё смотрел… Фарелл коллекционировала чужие взгляды, если бы это было возможно. Ей бы это весьма понравилось – коллекционировать те улыбки, что были предназначены ей, коллекционировать взгляды (когда – восторженные, радостные, счастливые, а когда – тяжёлые, злобные, отчаянные). Второй вариант взглядов Марии нравился больше. В этой почти что ненависти было что-то привлекательное и забавное. И все эти взгляды были совершенно разными! Не было в глазах двух людей одинаковой обиды или одинаковой злости – что-то всегда было различным.