Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 103 страниц)

В спальню ведьмы вбегает перепуганная служанка. Грета, кажется. Перепуганная, растрёпанная. Джулии хочется рявкнуть на неё так, чтобы эта несносная девчонка поскорее убралась бы отсюда, но отчего-то просто ворчит на неё. Грета минуту мнётся на месте, вся дрожит от страха и, наконец, всё же, решается сообщить хозяйке ту информацию, сообщить которую она, собственно, и пришла. Пожалуй, приходить к герцогине в такой момент, было верхом безрассудности. Или бедная служанка просто попала в безвыходную ситуацию. Второе было наиболее вероятным, так как по тому, как Грета тряслась от страха, обвинять её в безрассудстве было глупо.

– Князь Солнман ожидает вас внизу, моя госпожа! – почти выкрикивает девушка дрожащим от страха голосом.

Как только фраза произнесена, Грета убегает, даже не дожидаясь ответа со стороны леди Траонт. Герцогиня удивлённо смотрит ей вслед. Князь Солнман. Кто был этот человек? Ведьма прекрасно была знакома с ним, раз он имел наглость явиться сюда без приглашения, в ту неделю, когда настроение герцогини было настолько плохим? Леди Джулия никогда не принимала гостей в конце августа, обычно, они уезжали из поместья, так и не дождавшись, когда герцогиня встретит их, впрочем, в этот раз накинула на плечи чёрную вязаную кофту и спустилась вниз сразу, как только услышала упоминание о князе Солнмане.

Кем был этот человек? Кем он, вообще, мог быть? И что он мог значить для такой женщины, как герцогиня Джулия Траонт? Ему было, пожалуй, около сорока лет на вид, черты лица его были, пожалуй, даже приятными, но незапоминающимися, слишком тусклыми они были: обычный нос, обычная форма глаз, бледные тонкие губы, складывающиеся в почти блёклую улыбку, даже кожу его нельзя было назвать ни бледной, ни смуглой, он был среднего роста, среднего телосложения, а русые волосы его, с едва заметной проседью, были обычны для человека его возраста. Одет он был не бедно, но и не богато. Пожалуй, если и было в этом человеке что-то особенное, то это были глаза. Они были разного цвета – один фиолетовый, а второй жёлтый. Взгляд этих странных глаз казался пугающим. Седрику этот князь Солнман совсем не понравился, этот человек скорее пугал, чем вызывал уважение, впрочем, он не понравился и Хельге, и Жану, и даже Реми. Известно о нём было пока лишь то, что имел он титул «князь», а, значит, он относился к восточному королевству эльфов или к северному царству магов и был в родстве с королевской, в первом случае, или царской, во втором, семьёй. На северянина он, впрочем, похож не был абсолютно, но и эльфы выглядели совсем по-другому. Он был больше похож на человека, со своей слишком обычной внешностью, если бы не эти его разноцветные глаза.

– Князь Солнман! – звучит резкий голос герцогини Траонт. – Я рада видеть вас в своём доме, но, позвольте объяснить, что занесло вас сюда!

Князь отвешивает лёгкий поклон хозяйке дома. Едва сгибает при этом спину. Впрочем, кажется, Джулия совсем не сердится на него за это. Наоборот, только спускается навстречу ему. Седрик осторожно пятится назад и жестом пытается сказать остальным, что можно потихоньку уходить из холла. Но его никто не слушает. Как и всегда. А ведь ему, если что, достанется куда меньше остальных, хотя бы потому, что он сын леди Траонт, и его она любит больше всех на свете. А по сему и заколдовывать его она точно не будет.

– Прошу простить меня, принцесса, – произносит гость, улыбаясь своей почти бесцветной улыбкой. – Моя спина до сих пор болит с нашей последней встречи.

Джулия недовольно хмурится, услышав эти слова, и вся та компания, которая увидела князя первой, испуганно жмётся к двери. Даже Реми. Которая за время пребывания в поместье Треонор уже примерно поняла, что означает словосочетание «герцогиня не в настроении». Солнман делает шаг вперёд, ничуть не боясь гнева хозяйки поместья, даже подаёт её руку, чтобы она могла спуститься. Герцогиня не намного ниже его. Её чёрные длинные волосы, её бледная кожа особенно странно смотрятся, когда она стоит рядом с этим человеком.

– Тогда, вам, и вовсе, не следовало кланяться, – говорит Джулия несколько строго, впрочем, благосклонно.

Улыбка на лице князя никуда не исчезает. Он продолжает стоять и смотреть на герцогиню. Та бросает строгий взгляд на тех, кто, помимо неё и её гостя находится в холле, и те почти моментально исчезают из виду. Когда люди, мешающие ей, покидают холл, Джулия жестом приглашает князя в библиотеку, в комнату, которая считалась самой красивой в поместье Треонор. Герцогиня обожала книги. Она собирала их, холила и лелеяла их. Как-то Теодор сказал, что она лелеяла вместе с ними свои воспоминания, которых у неё, как у женщины богатой, влиятельной и умной, было больше, чем предостаточно.

– Что случилось у вас, что вы отправились в такую даль? – спрашивает она. – Насколько я помню, вы не из тех, кто любит продолжительные прогулки.

Солнман кивает, как бы в подтверждение последней фразы герцогини Траонт. Та смотрит на него с ожиданием. Не его ли появления она ждала все эти годы? Да и кто он был такой? Этот князь Солнман, странный человек, который заявился к ней сегодня, двадцать шестого августа, ровно посреди «проклятой недели», как прозвали эти семь дней близкие леди?

Князь садится в предложенное ему кресло и достаёт из кармана какую-то бумажку. Сложенную так аккуратно, как было свойственно только ему, впрочем, уже пожелтевшую от времени. Джулия смотрит внимательно, не отрываясь ни на секунду. Её хандру как рукой сняло как только она увидела этого человека. Так кем же он, всё-таки, был? И кем он приходился Джулии Траонт, одной из самых могущественных ведьм Осмальлерда?

– Вот это, принцесса, – произносит мужчина. – Вы знаете, я не стал бы беспокоить вас напрасно.

Джулия смотрит на рисунок, который протягивает ей Солнман. Изображение Хелен и Танатоса, стоящих рядом друг с другом, кажется ей знакомым. Она узнаёт обоих. Во всяком случае, как кажется ведьме, она знает обоих. Но герцогиня никак не может понять, кого же именно они ей напоминают.

Комментарий к II. Глава пятнадцатая. Третий обрывок воспоминаний.

Канцлер Ги – Письмо тирана Римини Папе Римскому

========== II. Глава шестнадцатая. Четвёртый обрывок событий. ==========

Радость моя, вот и все.

Боль умерла на рассвете

В нежных перстах облаков

Розовым шелком струится

Еще не родившийся день.

Вздох мой, как стало легко!

Воздух вливается в окна,

Время. Мы вышли из дома,

Мы покинули город,

Мы стоим над обрывом,

Встречая рассвет.

Радость моя, вот и все,

Боли отныне не будет

Золотом плавятся горы

И вспыхнули реки -

Осанна -

И солнце взошло.

Свет пронизал нас насквозь!

Мы прозрачны для света!

Мальчик, ты понял, что стало с тобой

В это утро? Ты понял…

Что ж, скоро ветер окрепнет и мы

Навсегда оттолкнемся от тверди.

Мы ворвемся на гребне волны

В ледяное сияние смерти…

Радость моя, мы летим!

Выше, и выше, и выше,

Города проплывают под нами

И птицы с ликующим криком

Взмывают под самое небо

Прощаясь с тобой…

Все для тебя в этот день!

Горы, и реки, и травы,

Это утро – последний подарок Земли

Так прими его в Вечность с собой!

Плачь, мы уходим отсюда, плачь,

Небеса в ледяной круговерти,

Только ветер Сияния, плачь,

Ничего нет прекраснее смерти!

Плачь, слышишь – Небо зовет нас, так плачь,

С гулом рушатся времени своды,

От свободы неистовой плачь,

Беспредельной и страшной свободы!

Плачь, мы уходим навеки, так плачь,

Сквозь миры, что распались как клети

Эти реки сияния! Плачь!

Ничего нет прекраснее смерти!*

В дымке величия не видно ничего. Обычно не видно. Быть может, кто-то, всё же, может бороться с этим. Но обычно… Иллюзия власти над кем-то, нужности кому-то заставляет человека забыть всё остальное, те принципы, те цели, которыми он раньше жил и которым поклонялся. В золотом роскошном аду невозможно вдохнуть воздуха полной грудью, иногда кажется, что даже небольшой глоток сделать невозможно. Воздух среди этой всей золотой мишуры кажется тяжёлым. Все эти церемонии, весь этот этикет, все эти многочисленные правила давили на человека, заставляли его чувствовать себя несвободным и несчастным. Все эти огромные дворцы, роскошные театры, мраморные храмы с позолоченными шпилями создавали у людей непосвящённых чувство некой сказочности и смотрели с упрёком на тех, кто знал обо всём, что происходит за стенами этих шедевров.

Красивые каменные девушки в лёгких платьях смотрели с одних домов, уродливые горгульи смотрели с других, величественные львы – с третьих, суровые титаны – с четвёртых, а драконы, что легли на крышах пятых домов, даже открыли свои пасти, всерьёз раздумывая о том, чтобы проглотить «неверных». Все эти фигуры строго взирали на любого, кто смел поднять свои глаза на них. Девушки будто качали головами, опускали свои прекрасные глаза, не желая видеть тех ничтожных людей, что проходили мимо них, горгульи заходились в беззвучном смехе, говорившем: «Грешник! Грешник! Ты сгоришь!», львы собирались наброситься, а титаны не собирались делать ничего. Драконы же, как мы уже говорили, и вовсе собирались проглотить любого, кто проезжал или проходил мимо. Длинные колоннады опоясывали жилища богатых горожан и театры, окружали с трёх сторон храмы. Они создавали одновременно впечатление воздушности и монументальности, удивительно, как эти два качества могли сочетаться в них так легко, так спокойно, что, казалось, и никаких усилий приложено не было для того, чтобы возвести их. Колонны делались из мрамора, этого чудного камня, который мог быть стольких всевозможных цветов: белого, чёрного, красного, зелёного, небесно-голубого… Эти поистине величественные и великолепные колоннады просто не могли кому-то не нравиться! Сколько сооружений в Алменской империи были сделаны из этого камня? Больше, чем кто-либо мог себе представить. Памятник первому императору, фальранскому владыке Инарду, красовался на площади перед главным собором. Отлитый из бронзы он стоял на гранитном постаменте. Алмения была достаточно южной страной, здесь когда-то жили древние маги, потом магов отсюда вытеснили, и на их место пришли вампиры и эльфы. В Алмении было тепло. Сюда стекались люди со всего Осмальлерда только для того, чтобы попробовать знаменитые алменские вина. Здесь жили представители всех-всех рас: и маги, и люди, и вампиры, и эльфы, и сильфиды… И всё же Алменская империя принадлежала магам, существам смелым и умным, быстрым и точным, которые никогда не отступали перед поставленной задачей. Орандор тоже относился к империи Инарда. Но после смерти его праправнука, императора Иннароиза, Великая империя распалась на двадцать мелких королевств. Сейчас уже трудно представить, что когда-то все эти королевства были объединены. Теперь уже, вообще, трудно что-то представить. Гранитные сфинксы, присевшие около здания Священных Советов, качали своими человеческими головами и думали о том, какую загадку следует загадать проезжающему путнику. Загадку… Вся Алменская империя была, по сути, загадкой. Образовалась она из небольшого и бедного осколка Великой империи Инарда, владыки фальранского. Тот король тоже был фигурой весьма загадочной и личностью многогранной, а, следовательно, трудно объяснимой.

Про Инарда говорили многое. В основном, его не любили. Этот магический владыка считался тираном и деспотом. Захватчиком. Обычно, даже в школах, даже в магических академиях не рассказывали о нём всего того хорошего, что он совершил за свою жизнь, за своё правление. Ещё бы! Человек, объединивший под своим началом земли, принадлежавшие некогда великому Танатосу! Про Танатоса, кстати, тоже, говорили не мало неприятного. Но кем был тот человек, уже никто не сможет сказать. А Инард… Разве мог он быть другим? И разве следовало пытаться разглядеть за этой властной и могущественной фигурой гениального военачальника, стратега, правителя? Разглядеть то, что и так было понятно. Просто потому что другой человек просто не смог бы сделать всего того, что сделал Инард. Маг был тем человеком, которого следовало прославлять вечно, но… После гибели Иннароиза Жестокого, убитого пятнадцатилетней девчонкой Аделаидой, о великой фальранской династии, вообще, старались не упоминать. Аделаида… Обвиняла Иннароиза в том, что он правил, как тиран, карал всех, кто ему не по душе… Не она ли, после воцарения в Орандоре, стала поступать ещё хуже? Не она ли приказала через три года после воцарения убить всех девушек, кто мог стоять по красоте близко к ней? Не из-за неё ли лились в Орандоре реки крови? Королева Аделаида тоже, впоследствии, была прозвана Кровавой, как Иннароиз – Жестоким. Аделаида была ещё более ужасной и жестокой правительницей и закончила свои дни почти точно так же, как за одиннадцать лет до этого умер последний император фальранской династии.

Забавно, не так ли?..

Династия великих императоров пресеклась на самом любопытном её представителе, так считал Ерин. Он, вообще, в последнее время больше размышлял над этим, нежели над чем-то другим. Его уже довольно продолжительный период времени не тянуло ни ко всем этим бумагам, собраниям и прочему. Только старинные рукописи, расшифровывать которые было любимым делом Ерина, только старинные портреты, имевшие не слишком правдоподобные пропорции и нацарапанные на жёсткой коре, глине или камне… И всё это смотреть, перебирать, осторожно сдувать, стряхивать пыль, перебирать… К его счастью, такая возможность представлялась. Клирское жалование в Алменской империи было весьма приличным, к тому же, королева Рэйна была его покровительницей. Рэйна… Будет жаль, если её муж разведётся с ней и женится на другой, будет жаль лишиться такой покровительницы, но, к сожалению, вряд ли кто-то скажет хоть слово в защиту этой женщины. Впрочем, Ерин думает о том, чтобы как-то отсудить у Джона для Рэйны хотя бы приданное этой женщины. Королеве вполне хватит этих денег для того, чтобы жить безбедно. Было бы нечестно оставить её нищей после стольких лет помощи и покровительства. Эту женщину можно было назвать достойной королевой, достойной женой, достойной матерью. Дочь её, принцесса Мария, была девочкой тихой, умной и добродетельной. Слишком странной, впрочем, для её возраста. На время бракоразводного процесса Джона и Рэйны Ерин забрал юную принцессу в Алменскую империю, пожалуй, несколько недель девочке лучше пробыть здесь. Марии не стоит видеть всех этих судов, споров… Куда лучше пока побыть здесь, в купели истории, в сверкающей Алменской империи. Впрочем, вернёмся к мыслям об Иннароизе. Император, пожалуй, искренне пытался вернуть империи то величие, которым она обладала при Инарде. Но его прапрадед был, во-первых, удачливее, а во-вторых – умнее. И дальновиднее. Первый император, в отличие от своего потомка, хорошо видел и чувствовал людей. Да уж что-что, а слепо жесток Инард не был, вопреки всем вампирским преданиям о нём. Иннароиз был заколот собственным фамильным кинжалом в своей же спальне. Кровью бывшего императора с тех пор прокляты алменские земли. Из-за страшного греха – предательства – теперь страдают люди, теперь Алменской империи никогда не вернуть того, что она когда-то имела.

Стук колёс будто отвечал его мыслям – «Да, да, да!», кучер ничего не кричал и не пел, вопреки своему обыкновению. Клир Ерин проезжал в своей карете по улицам столицы Алменской империи. Вот-вот должно будет начаться главное богослужение года, и он, как один из четырнадцати главных клиров обязан присутствовать на нём. Ерин всегда раньше мечтал о такой участи, даже в детстве, когда его братья грезили о военных победах и карьере королевских или императорских гвардейцев, но сейчас, уже добившись того, чего желал в детстве, он не понимал, почему радости у него ничего не вызывало. Расшитые золотом богослужебные облачения не становились поводом для радости, даже то, что он был самым молодым клиром, его не радовало. Ерин проезжал в своей карете по улицам столицы. Колёса стучали по каменным мостовым, отвечая его мыслям. Поднимать занавески было непринято, но мужчина и без этого прекрасно знал, что происходит снаружи. Потому что так всё происходило всегда. Вряд ли сегодня всё будет как-то по-другому. Всё было так предсказуемо! Пожалуй, пару раз, когда молодого Ерина только избрали клиром, все эти церемонии были даже интересны мужчине, но, по истечению некоторого времени, всё это опостылело и стало скучным. Если бы только хоть что-то менялось. Ерин хотел бы видеть хоть что-то новое… Хоть что-то новое.

Его жизнь была скучной. Пожалуй, следовало согласиться с братьями, которые вздыхали и сочувствовали ему. Но согласиться с ними – означало признать свою неправоту. Ерин всегда знал, что гордыни ему не занимать. Плохое чувство, ужасный порок, но мужчина не мог ничего с собой поделать. Как только надо было признать за собой какой-то недостаток, признать свою вину, признать, что он был не прав, клир не мог совладать с собой. Не признавал. Отрицал всё. Мог даже вспылить. Ерин прекрасно понимал, что так нельзя, что он виноват, что следовало бы куда теплее относиться к братьям и сестре. Но… Гораций не мог принять чей-либо совет сразу, а клир не находил в себе сил что-либо повторять. Пожалуй, следовало признать, что он слаб. Горделивый человек редко бывает сильным. Ерин прекрасно понимал это. Он знал, что так нельзя было продолжать. Гордыня… Бессмысленная и глупая страсть, выросшая из гордости. Корень всех грехов. Ерин тяжело вздыхает. Избавиться от этого порока ему просто необходимо. Потому что иначе он скоро станет гневлив и раздражителен. А этого в его работе никак нельзя допустить. Он, всё-таки, клир, духовное лицо, человек, который должен был стать примером для остальных, тем, кого хотелось слушать, тем, за кем хотелось пойти.

А кем он был на самом деле?

Ерин не был не милосердным, ни доброжелательным, ни сильным духом, ни мудрым, не умел убеждать… Словом, он не содержал в себе ни одного качества, которое должно было быть в священнике. Был усидчив… С таким же успехом он мог бы стать нотариусом или банкиром! Там тоже нужна была усидчивость! Пожалуй, даже больше, чем здесь… А здесь нужна была готовность выслушать и понять, готовность помочь и сопереживать. Нужно было уметь любить и чувствовать. А Ерин этого совсем не умел. С детства он всегда воспитывался с мыслями о том, что проявлять любые чувства на людях – неприлично и недостойно. С детства он каждый день слышал о том, что чувства – лишь низшая форма выражения своего отношения к кому-то. И с детства юный клир привыкал к тому, что это считалось нормой. А сейчас… Ерин совсем не был тем человеком, который мог бы стать кому-то духовным наставником. Даже в богов он, и то, уже не совсем верил – тому ребёнку удалось убедить его в том. Удалось. Возможно, Ерин сам когда-нибудь пришёл к той мысли, но… Клир должен был убеждать людей сам. Утверждать в их вере. Направлять их. Помогать им определиться в том, что именно им нужно. Он сам должен быть настолько твёрдо убеждённым в своей вере, что…

Ерин не относился к числу тех, кто был достойным представителем священства. Так он считал.

Люди выглядывали из окон, с балконов и приветствовали его, другие стояли перед домами и тоже кричали. Славили. Благословляли. Ерин слышал эти крики, их слова, обращённые к нему, слышал даже детские голоса в этом нестройном хоре. Когда клир проезжал мимо, толпа, славящая его, бросалась вслед за каретой, люди так же продолжали кричать. Все, кто только мог бежать, бежали за экипажем. Можно было даже услышать в этом всём гаме стук башмаков и чьё-то сбитое дыхание. Но, постепенно, голоса начали затихать, да и не слышно было уже, как кто-то бежал позади. Карета уже подъезжает к собору – догадался Ерин.

Двери кареты раскрыли, какой-то человек помог клиру спуститься на землю, не запутавшись в этих длинных золотых одеяниях. Почувствовать под ногами этот мягкий синий ковёр… Ерин прекрасно знал, что на него смотрят сейчас все, впрочем, его это уже давно не смущало. На других клиров тоже всегда все смотрели. Никто уже не обращал на это внимание. Так и должно было быть. Ерин шёл по этому, постеленному специально для него, ковру и всё же постоянно возвращался мыслями к тому, что он-то, достоин всех этих почестей точно не был. Ещё несколько шагов – и на ковре лежат специально выращенные и оборванные для этого бутоны белых роз.

На него смотрели тысячи пар глаз. И в некоторых взглядах он видел восхищение им. В первых рядах стояла и, небезызвестная ему, Алесия Хайнтс. Побледневшая. Сильно осунувшаяся. Измождённая. Её голубые глаза смотрели так устало… Ей следовало отдохнуть и подлечиться. Интересно, чем была больна эта девушка? Ерин одёрнул себя – уж сейчас то ему точно следовало думать совсем не об этом. Алесия Хайнтс… Клир не слишком любил её. Пусть он уже почти перестал верить в то, чему служил, воспитание, которое он получил, Ерин перечеркнуть не мог. Эта женщина была жертвой страшного порока, и он просто не мог относиться к ней лучше. Но её было жалко. Алесия когда-то была вполне милой и хорошей девушкой. Что же произошло с ней? Возможно, следовало спросить у кого-нибудь, кто знал её. Но Ерин вряд ли станет это делать. Хорошо, если он не забудет к концу службы об этой Алесии…

Где-то неподалёку стояла и принцесса Мария, дочь короля Джона и королевы Рэйны. Тихая темноволосая худенькая девочка. Её было так жаль… Ей следовало жить в дружной и крепкой семье, такой, какой была семья, в которой рос Ерин. Джон не был хорошим королём. И хорошим отцом тоже. Девушке, которую он выбрал на роль второй своей жены, не повезло. Ерину казалось, тот человек не может любить. Мария стояла в своём жёлто-зелёном платьице и, необычно спокойно и даже степенно для своего возраста, наблюдала за процессией. Её карие, как у отца, глаза, только без искры веселья в них, смотрели так грустно, что сердце у Ерина сжималось. «Малютка, которая никогда не плачет» – как-то давно сказал король Джон про неё. Она, действительно, казалось, никогда не плакала. Но была самым грустным ребёнком из всех детей, которых знал молодой священник.

Ерин старался лишний раз не смотреть по сторонам. В конце концов, это было и не принято. Он просто шёл по этому мягкому синему ковру, устланному бутонами белых роз. Праздник королевы роз, святой для вампиров, считался достаточно значимым в Алменской империи. А сегодня этот праздник совпал с праздником Сошествия, который считался самым главным в году. Тяжёлые деревянные двери собора растворились перед Ерином. А он шёл, продолжал идти, ковёр был уже не синий, как на улице, а жёлтый, да и над головой были каменные своды, а не чистое голубое небо. Полы традиционного праздничного одеяния волочились по ковру, а молодой клир думал, что, пожалуй, сегодня он чувствует себя здесь даже лучше, чем много-много лет назад, лучше, чем за много-много лет, которые прошли с той поры, как он увидел Джорджа Блюменстроста.

Что такого он мог совершить за этот год для этого?

Девушка тихо плакала. Впрочем, как плакала – просто слёзы неустанным потоком катились по её щекам, но не было слышно ни всхлипов, ни сдавленных рыданий. У неё не было сил даже подняться с постели. Она чувствовала себя так плохо… За какие грехи ей всё это? Рядом с ней суетились люди. Слуги. И не только. Друзья. Странно – у неё были друзья. Они бегали рядом, тормошили врачей – забавно, её друзей было трое, и каждый из них позвал своего доктора. Только ей это уже не помогало. За что ей было это? Она никого в своей жизни не убила для того, чтобы страдать так. Она никого даже не обманула в своей жизни. Девушка чувствовала себя такой брошенной, одинокой, оставленной всеми…

За ней, впрочем, ухаживали все. Даже этот Леон. Даже эта Анна, которой, впрочем, Георг сказал не слишком переутомляться в виду её беременности. Забавно… Гораций суетился рядом, охал, вздыхал, всплёскивал руками, пытался заставить её попить воды, молока, чая… Зачем он это делал? Разве это было не бессмысленно?

Как ей было тяжело… За что ей всё это? Она повернула голову и посмотрела в зеркало – там отразилась слишком бледная и худая девушка с заплаканным лицом, чтобы быть ей. Ужас… Кем она стала за эти несколько дней? А, может, недель? Волосы её были спутанными и грязными. Под глазами были мешки от недосыпания, а сами глаза были опухшими. Девушке подумалось, что до её болезни она, пожалуй, посмеялась бы над человеком, который выглядел бы так, возможно, даже осудила бы его. А теперь… Теперь она сама не могла спать. Просто не могла. Слёзы текли по её щекам, но зареветь она не могла. Будто какой-то ком засел в груди и не давал ей сделать этого… Это было так больно. Душа её болела, но сделать что-либо для того, чтобы сделалось хоть чуточку лучше, она не могла.

– Алесия, дорогая, перестань плакать! – молит её Моника. – Это слишком вредно для тебя сейчас…

Глупая Эливейт! Откуда она могла понимать, что чувствовала сейчас племянница короля Алана? Да эта девчонка, вообще, вряд ли когда-нибудь сможет это понять… Алесия оглядела остальных. Они тоже не понимали. Даже Анна, которую девушка чувствовала наиболее близкой себе по уму и поведению. Хоффман, Бейнот и молодой Истнорд, и вовсе, были мужчинами, им никогда не понять её беды. Что они понимали? Алесии так хотелось зарыдать… Обнять кого-то и, уткнувшись в его плечо, застонать, закричать, завопить, завыть… Только никто из присутствующих не поможет ей. Моника пыталась гладить её по руке, но мисс Хайнтс оттолкнула её.

Жалость Моники не нужна ей. Не нужна. Эта девчонка может жалеть кого угодно, но только не Алесию! Племянница короля Алана ни за что не позволит себя жалеть. Она, всё-таки, особа королевских кровей и должна иметь хоть какую-то гордость. Пусть Алесия не самый достойный представитель своего семейства, уж гордости то ей точно не занимать. Девушка просто не сможет смириться с тем, что её кто-то будет жалеть. Уж что-что, а это чувство, если оно было направлено на неё, было леди Хайнтс глубоко противно.

– Ну, Алесия! – пытается отшутиться – насколько это в его стиле – Бейнот. – Успокойся! Ты ещё молодая! Ты ещё успеешь сто раз вылечиться…

Леон с сожалением смотрит на неё. В его взгляде только жалость. Он чувствует к ней только жалость. Как же мерзко наблюдать подобное чувство в ком-то по отношению к тебе! Впрочем, пожалуй, в данном состоянии она достойна только жалости. Гораций пытается отшутиться… Но в его глазах тоже жалость. Ему её жалко… Это она его всегда жалела! Всегда – когда что-то случалось с ним, когда он жаловался на отца, присылавшего ему так мало денег, на начальство, не желавшее платить, на девушек, отказавших ему… Это она всегда жалела. А не он. Она была сильнее, умнее, счастливее. Она, а не он… Алесии совсем не хотелось, чтобы кто-то жалел её сейчас. Гордость её, и так, была ущемлена, и, пожалуй, от этих жалостливых взглядов становится ещё хуже. Ещё больнее и ещё противнее.

– А, может, ей, наоборот, лучше прореветься! – замечает Анна, кладя себе в рот ещё одну ягодку винограда. – Вот если мне плохо, я всегда стараюсь закатить истерику! И мне легче становится!

Граф слабо улыбается и осторожно целует жену в лоб. Он почти робко, а робость никогда не была ему присуща, смахивает с её лица прядь тёмных её волос, а потом кладёт руку ей на живот. Алесия понимает, что ей это до ужаса неприятно. Она лежит тут, страдает, ей плохо, а Анне сейчас во всём лучше её. Во всём. Она замужем, она богата, она так красива сейчас, к тому же, во чреве она носит ребёнка. Здорового маленького ребёнка, которому после рождения достанутся все алмазы и золото Георга Хоффмана, одного из богатейших людей в мире. И сама Анна будто светится от счастья и гордости. Отчего ей не радоваться? Ведь это не ей досталось такое несчастье…

Новоиспечённая графиня Хоффман за последнее время многое успела сделать – помириться с братом, пару раз появиться в свете, даже помочь мужу принять послов из Орандора… Дела у Анны шли настолько хорошо, что любому стало бы завидно. А уж Алесии, во всяком случае, сейчас, в том положении, в которое она попала, было завидно вдвойне.

– Не думаю, что мисс Хайнтс станет лучше, если мы все продолжим здесь толпиться, – говорит Георг. – Думаю, нам сейчас лучше выйти и оставить Алесию одну, хотя бы ненадолго.

Анна кивает и уводит из спальни мисс Хайнтс брата. Тот ещё раз с жалостью смотрит на больную и, вздохнув, желает ей скорейшего выздоровления. Гораций уходит сразу за братом и сестрой Истнордами. Он хочет ещё пошутить, но, кажется, взгляд друга, Хоффмана, останавливает его от этого. Молодой мужчина уходит просто. Даже не попрощавшись. Моника Эливейт же не хочет уходить дольше всего. Она пытается остаться, но граф осторожно выпроваживает и её. Он всегда осторожен, думается вдруг Алесии. И не раз, благодаря этой его осторожности оставалась она, племянница короля, жива…

Оставалась жива… От этой мысли отчего-то стало досадно. Зачем он спасал её?! Ну зачем?! Быть может, Алесия Хайнтс могла умереть легко и быстро… Но Георг всегда спасал её. Обрекая на куда более тяжёлую и болезненную смерть. Девушке отчего-то хотелось ударить человека, стоявшего перед ней, но она прекрасно знала, что этого не сделает. Оставалось только продолжать лежать и тихо плакать, не имея другого варианта действий.

– Перестань реветь! – вдруг строго произносит Хоффман. – Перестань жалеть себя. Тебе стоит отдохнуть и развеяться после этого, а не губить себя ещё больше. Я знаю, где тебе могут помочь. Думаю, тебе стоит отправиться на Землю.

Что же происходило на Земле?

Ну… Там шло всё тем же чередом, что и обычно – то есть, ничего, в общем-то, особенного не происходило. Дни летели то ли слишком быстро, то ли слишком медленно – в постоянной спешке, так присущей Земле, разобрать это невозможно. Люди суетились, опаздывали на работу, потом торопились обратно домой, лишь на секунду иногда прерывая свой бег – для того, чтобы перевести дух – и продолжали бежать снова. Появлялась новая техника, которой многие люди уже потеряли счёт, исчезала старая, люди рождались и умирали… Не происходило ничего, что выбивалось бы из этого вечного цикла. По новостям каждый день передавали одно и то же. Впрочем, и на деле всё было до жути однообразно.

Это была квартира, где всё происходило почти точно так же, как и везде. Абсолютно так же. Тут тоже жила семья, самая обычная, из трёх человек. Ну, или почти обычная. Тут тоже каждое утро мужчина вставал на работу, а его дети через час или полтора вставали в школу. Здесь точно так же шутили о жизни, иногда вечером смотрели телевизор или читали книги, любили полакомиться чем-нибудь вкусненьким, ходить развлекаться… Точно так же не любили работать или учиться, но продолжали делать это потому, что так нужно. Их распорядок дня почти ничем не отличался от распорядка дня соседей напротив – разве что тем, что кому-то нужно было вставать в шесть утра и приходить с работы в пять вечера, а кому-то – вставать в восемь и приходить в семь. В остальном же, семья эта ничем не отличалась от других.