Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 103 страниц)

– Сошли с ума, мисс Андреас? – слышит она абсолютно спокойный голос Константина Райна. – Я знаю – ваша мать умерла.

Он не вздыхает тяжело, как вздохнул бы Феликс, он не обнял её крепко-крепко, как сделала бы обязательно Фиера, он не пытался засунуть ей шоколад, как делал Кристиан – он просто сидит и молчит. Смотрит ей в глаза прямым равнодушным взглядом, ему абсолютно нет дела до её чувств и переживаний – он, как и всегда, думает о своём. Ему абсолютно нет разницы – что с ней случилось. Слова о смерти её матери он произносит так равнодушно, что ей хочется ударить его как можно сильнее. Ей ужасно больно. Ей постоянно хочется умереть. Ей постоянно хочется плакать. Ей больно. К горлу постоянно теперь подступает ком, мешающий дышать. Быть может, именно поэтому ей было так хорошо, когда она чувствовала себя частью леса, когда дышала этим ощущением безраздельной полной свободы? Быть может, ей лучше было бы утонуть в этом озере – навеки стать одним из бесплотных, равнодушных ко всему духов воды? Быть может, именно поэтому она так злилась на Константина сейчас – за то, что он был так не кстати? За то, что избавил её от возможности совершить это неосознанное самоубийство? За то, что теперь у неё вряд ли когда-то достанет смелости совершить это самоубийство?

Она зло смотрит на Константина Райна – теперь, кажется девушке, уж теперь-то она его точно не может бояться. Она почти хотела умереть – чего же она теперь может бояться? Не осталось почти ничего такого, что было бы способно её испугать. Не должно было остаться. Она смотрит зло, с вызовом, уже осмелев – или обезумев – и бросая ему вызов, бросить который раньше ни за что на свете не осмелилась бы. Она чувствует, как всё её тело начинает дрожать – то ли от жара, то ли от холода. Она чувствует, как словно бы её душа начинает меняться, как будто всё, что было ей дорого разбивается на атомы…

Видимо, Константин Райн прекрасно понимает – почему девушка сейчас так злится. Он не так глуп, как Виланд, и поэтому замечает хотя бы то, что совершенно очевидно – как, например, причина, по которой Мире сейчас так хочется его ударить. Взгляд парня такой же отстранённый и равнодушный, как и всегда. Он сидит и молчит, смотря на неё. Те его слова, которые он, всё же, произнёс, были так холодны. Они словно причиняли ещё большую боль. Мало было ей того, что случилось с её семьёй? Впрочем, наверное, она была не права, раз так разнылась – но что ей было делать? Мира чувствовала себя одинокой, всеми оставленной. И, наверное, имела полное право на это чувство – любой человек имел бы на это право на её месте.

Ему абсолютно безразлично – что происходит в душах других людей.

Это совершенно неправильно! Ведь так не должно быть – нормальному человеку не должно быть наплевать на чужие беды? Ведь человек должен думать не только о себе, но и о других? Ведь жизнь только для себя самого – изначально пуста и не имеет ровным счётом никакого смысла? Мама Миры – Нина Андреас, в девичестве Холлидей, из семьи, принадлежащей к младшей ветви Кошендблатов – всегда говорила дочери о том, что жизнь без служения на благо других людей – совершенно пуста, что о человеке, который живёт лишь для себя никто не вспомнит после его смерти. Мира была уверена, что такого человека, какой была Нина Андреас, пожалуй, больше никогда не будет. Но девушке хочется думать, что есть в мире люди, способные на ту же бескорыстную любовь, на то же бескорыстное сострадание – впрочем, если любовь или сострадание существуют из-за каких-то корыстных мотивов, то это уже не любовь и не сострадание, – во всяком случае, ей хочется верить, что такие люди действительно существуют. Такие, как её недавно умершая мама…

Мысли девушки снова возвращаются к Константину – к этому холодному представителю команды трефов. К парню, целые дни и ночи посвящавшему шахматам, алхимии и теоретической части магии. Казалось – ему больше совершенно ничего не было нужно. К человеку, не простившего какой-то ничтожной ошибки двум представителям собственной команды. Она почти не боялась его теперь. Константин Райн не внушал ей больше того ужаса, который внушал ранее.

Он, должно быть, ужасный человек…

Мира не любила таких людей – которых нельзя было назвать ни весёлыми, ни добрыми, ни обаятельными. Райана нельзя было так же назвать и мрачным, злым или неловким – он был, как думала большая часть учеников Академии женского пола, красивым, умным, даже великодушным. По мнению Феликса и Леонризес он, так же, не был лишён чувства юмора. Но… Он ведь прекрасно видел, как Мире сейчас плохо, ведь так? Разве любой другой человек не поступил бы иначе? Разве тоже с абсолютно равнодушным видом бы смотрел на неё – как он? Почему-то ей слишком обидно. Впрочем, в таком состоянии она обиделась бы на любого, кто сейчас оказался бы рядом – как бы он себя не вёл. А Райн, по крайней мере, хорош хотя бы своим молчанием.

– Но это не повод умирать, мисс Андреас! – говорит трефовый туз. – Это не повод бросаться в озеро и топиться в нём.

Девушка удивлённо смотрит на него – какое ему было дело до этого? Его, что ли, поставили старостой на это мероприятие? Такое вполне могло быть… Вот почему он пришёл сюда… Мира пытается вырваться, но он всё ещё держит её за плечо. Андреас хочется ударить его как можно сильнее. Она устала объяснять – что с ней произошло. О том, что её мать умерла совсем недавно, должны были знать все из четырёх команд, кто только находился в тот день в Академии. Вряд ли есть хоть кто-нибудь, кто ещё мог об этом не знать. Разве что кто-то вроде Нелли. Или Константина…

Райн, очевидно, и вовсе, не собирался выслушивать то, что она могла бы ему сейчас наговорить – ему было всё равно. Это была одна из тех прописных истин, которые следовало запомнить и уяснить всем, кто пересекался с ним когда-либо. Он никогда не высказывал даже одного слова сочувствия – только смотрел словно сквозь человека и задумывался о чём-то. Мира не раз видела пронзительный взгляд этих чёрных глаз. И ни разу не видела в этом взгляде даже капельки тепла. И каждый раз девушке хотелось убежать, скрыться, больше никогда его не видеть…

Этот человек словно был соткан изо льда – с идеальными чертами лица и тела, в которых не было практически ни одного изъяна, очень умный, которому не представляло сложности просчитать множество ходов наперёд, который мог запомнить огромное количество ингредиентов, последовательности действий при варке зелий, даже при изобретении собственных зелий – люди, входившие в «карточные сообщества», только у него брали зелья от мигрени, простуды, гриппа, – всегда по-ледяному спокойный и хладнокровный – даже тогда, когда никто не мог сдержать возгласа и стона Райн продолжал хранить ледяное молчание, сохранял спокойствие и действовал точно так, как действовал бы другой человек в обычной ситуации. Разве был на это способен обычный человек, сделанный из плоти и крови? Разве был на это способен человек, созданный не из камня или льда? И его ледяное великодушие раздражает её ещё больше – кто он такой, чтобы говорить ей, что является поводом для того, чтобы сводить счёты жизни, а что не является? Разве может эта ледяная глыба чувствовать?

– Откуда вы знаете, мистер Райн? – горько усмехается королева сердец. – Вы кого-нибудь теряли? Когда-нибудь были в моём положении?!

Он смотрит на неё тем же холодным пытливым взглядом, которым смотрел до. Но почему-то девушке вдруг начинает казаться, что во взгляде трефового туза появляется что-то ещё. Он словно думает – отвечать ей или нет. На лице Константина не отражается ни единой эмоции – как и всегда, – но в глазах, в его глазах, она теперь видит ещё что-то. Нежелание говорить. Нежелание вспоминать. Какую-то скулящую тоску. Почти ту же, что теперь чувствует Мира каждый день.

– Был, – кивает Райн, и в его взгляде читается такая боль, которую Мира никогда не могла помыслить в нём. – Я живу в Академии на грант, как победитель шахматных турниров, и получаю небольшое сиротское пособие. У меня нет ни одного родственника, которого можно было бы считать живым.

Девушка отчего-то чувствует, что больше она не может сдерживаться. Плотина словно прорывается – и слёзы начинают литься из её глаз. И она почему-то рассказывает ему всё – начиная от того, что она чувствовала, когда умер её самый близкий человек – её мама – и заканчивая тем, что она сейчас думает о нём самом. Она говорит о своей боли, своём отчаяньи в ту минуту, когда получила извещение о смерти, говорит о том, как оттягивала бывший неизбежным конец, как не хотела даже думать о нём лишний раз, говорит о разрывающей её боли в первые часы после получения письма и тупой ноющей боли, которая преследовала её теперь. Говорит, что не знает – какая из боли хуже. Та, которая разорвала бы её или та, которая медленно её убивает. Рассказывает о том, как боится за собственного отца – тот был слишком подавлен после смерти своей жены. Рассказывает, как боится лишиться и его тоже. Она говорит даже о том, что никто – никто во всей Академии – её не понимает и не поймёт.

Он просто слушает – молчит и смотрит на неё почти невидящим взглядом. Снова думает о чём-то. О ком? Это Мире почти неинтересно, хотя – девушка была уверена в этом – было бы интересно, случись их разговор в другом месте и, главное, в другое время. Но «бы» ведь никогда не бывает, так? Это он сидит и терпеливо её выслушивает, а не она его. Хотя вряд ли когда-нибудь он позволил себе вот такое проявление эмоций.

А потом… Потом зачем-то рассказывает о том, что мысли о том, чтобы утопиться, посетили её уже после того, как Райн схватил её за плечо. Она уже вовсю ревёт – сдерживаться более незачем. Константин уже видел более, чем достаточно. Что ещё такого может произойти, чтобы опустить её ещё ниже в его глазах? Пожалуй, ей повезло, что сейчас с ней здесь сидит не Эйбис – тот обязательно поднял бы её на смех, как только они оказались бы в лагере.

– Браслет, – говорит Мира, уже захлёбываясь рыданиями, – я уронила в озеро мамин браслет… Тут очень глубоко и я вряд ли смогу достать…

Парень, кажется, всё понимает. Молча кивает, жестом говорит ей сидеть на берегу, довольно быстро сбрасывает свою одежду и ныряет в озеро. Проходит где-то с полминуты с момента его погружения в воду, как он выныривает. Девушка уже начинала волноваться. Хотя, по правде говоря, волноваться она начала ещё до того, как он нырнул. Осознание того, что она не сможет ему помочь в случае чего, пугало её. Но вот – он был здесь. Живой. Здоровый. Пытающийся отдышаться. Константин Райн. Трефовый туз. Ей оппонент в спорах на студенческих собраниях о том, какие проступки можно прощать, а какие нет. Человек, который так легко её выслушал. Человек, который просто помог ей. Без всяких слов.

– И стоило плакать? – спрашивает он, отдавая ей мокрый браслет, а потом одеваясь. – Можно было просто сказать про браслет и попросить достать. Чего же реветь? Тебе тяжело, потому что умер твой близкий человек – и тебе всегда будет тяжело, – но ты никак не сможешь помочь себе слезами – только расшатаешь себе нервы, сделаешь себе ещё больнее. Не замыкайся в себе – так ты не сможешь пережить то, что произошло с тобой.

Девушка какое-то время молчит – не может собраться с силами и сказать хоть что-нибудь… В груди снова появляется ноющее чувство вины – она была не права на его счёт. Он помог ей. Они уже идут по тропинке к лагерю. Короткие чёрные волосы Райна теперь мокрые, и Мира чувствует себя виноватой ещё и за это. Он был последним человеком, от которого она могла ожидать помощи. И он помог.

Ему не было всё равно…

Королева сердец задумывается над тем, кто же погиб у него? Кто-то, бесспорно, очень дорогой. Кто-то, кого он любил так же, как она любила свою маму. Кто мог быть этим человеком для Константина Райна – ледяного короля Академии? Он никогда не говорил никому о своей семье. Даже своей команде. Оранда была болтушкой и пронырой – она обязательно бы знала о том человеке и обязательно рассказала бы Мире о нём. Значит, Константин никому не говорил о том, кого потерял.

Мире слишком стыдно – Райн был последним человеком, от которого она ожидала помощи, но он помог ей, а она даже не поинтересовалась у него, кого же он потерял, даже не попыталась ему посочувствовать… Мире было стыдно – она обязательно, как только представится возможность, должна будет поговорить с Константином и чем-то помочь ему. Пусть это будет не просто жалость – просто жалость он никогда от неё не примет.

Слёзы по-прежнему текут по её щекам, а к груди она прижимает массивный малахитовый браслет – подарок её покойной матушки. Девушка очень сильно благодарна Райну, что тот не оставил её в полном одиночестве. Кто знает – возможно, она бы уже лежала на дне этого озера бездыханная? Впрочем… Не «возможно». Так оно бы и было.

– Но ты же пережил? – спрашивает Мира не слишком уверенно, осторожно стирая слёзы со своего лица. – Ты же пережил!

Константин усмехается и оборачивается к ней. Смотрит на девушку, как на маленького бестолкового ребёнка. Хотя, может она именно такая в его глазах – маленькая, бесполезная, беспомощная и бестолковая? Наверное, так и есть… И именно поэтому он пришёл на помощь? Не мог позволить умереть ребёнку?

Быть может, она была неправа на счёт его равнодушия? Впрочем, конечно же она была не права! Ему не было всё равно – просто он никогда не показывал этого. Не убивался, если не мог ничего изменить. Но изменял всё, что было в его силах… Так оно и было – просто Мира не хотела этого замечать. Вот дура… Как она могла относиться к этому человеку так предвзято? Разве имела она право не заметить, как за этой ледяной маской скрывался настолько добрый и великодушный человек?! Разве имела она право относиться к нему с такой тупой неприязнью?! Как же Мира была виновата перед ним этими тупыми подозрениями – она подозревала его боги знают в чём – и постоянными страхами, которые она только не испытывала при виде него. Он был достоин доверия куда более достойного человека, чем Мира. Андреас чувствовала, что должна обязательно загладить свою вину перед ним как можно скорее?

Правильно всегда говорила Земирлонг – червы сборище самых разных предрассудков… Теперь Мира понимала, почему та девушка всегда так говорила. Её единственную называли «дамой», а не «королевой». Эту странную девушку-гадалку, никогда не показывавшую своего лица. Интересно – хоть кто-нибудь из трефов когда-нибудь видел её лицо, а не эту странную шаль, которой она всегда обматывалась?

– У тебя есть какие-то увлечения, в которые ты хочешь окунуться с головой? – спрашивает Райн мрачно. – Есть что-то, чему ты можешь и хочешь посвятить себя целиком – полностью и без остатка?

Голос у него ровный – как и всегда – и чистый, но что-то в его интонации заставляет девушку серьёзно задуматься. И ведь и правда – увлечения… Он занимается шахматами и зельями только для того, чтобы как-то отвлечься. Константин заглушает свою боль так – полностью отдавая себя своим увлечениям. И ведь в этом нет ничего – ровным счётом ничего – плохого. Разве мало лекарственных зелий он изобрёл? Куда более простых в приготовлении и более действенных, чем общеизвестные? Ведь Земирлонг, Эсканор, Монтаганем, да и все остальные, кроме Миры – с удовольствием пользовались именно его зельями, когда речь заходила о каких-то болезнях.

А в шахматах не было ничего плохого и подавно… Шахматы – просто шахматы. Это был куда более хороший способ уйти от собственной боли, чем тот, который хотела попробовать Мира. Райн просто играл – переставлял деревянные фигурки с одного поля на другое. Он никому не делал этим плохо. Он был более сильным и хорошим человеком, чем она всегда его представляла.

Это она была неправа. Это ей следует перед ним как можно скорее извиниться. Но не сейчас – сейчас совсем ничего не хочется говорить. Просто помолчать. Послушать, что он будет говорить ей…

– Не замыкайся в себе, поняла? – говорит парень, когда они добираются до лагеря. – У меня никогда не было друзей – мне некого было терять тогда, когда погиб мой брат. Но у тебя друзья есть. Не отвергай их – они очень тебя любят и очень хотят тебе помочь. Уж поверь на слово.

И он снова оказывается прав, – думается Мире. У неё, действительно, много друзей – те же Феликс или Фиера хотя бы. И они, действительно, за неё беспокоятся, хоть и не могут до конца понять, так как не теряли в жизни никого, кто был бы им так же дорог, как была ей дорога её мама. И они были дороги ей. Она не имела права оставить своих друзей, отвернуться от них – они от неё не отворачивались. И Феликс, и Фиера желали ей добра и всячески пытались её поддерживать, хотя просто не знали как. Да и Мира сама их отталкивала от себя, отворачивалась от них, считая их слишком чёрствыми, легкомысленными или равнодушными…

Девушка с грустью смотрит на те четыре палатки, поставленные посреди полянки. Вот – они пришли. Осталось ещё слишком много времени до того момента, как можно будет лечь спать. А ей так не хочется лишний раз говорить с кем-то – на её душе так спокойно и хорошо… Впервые со смерти её матери…

– Я приготовлю тебе настой из цветов алфеори для успокоения, – говорит Райн, прощаясь с ней.

Парень идёт к себе, оставляя её одну. Но теперь почему-то Мира не чувствует себя такой потерянной. Девушка стирает с лица последние слёзы. Браслет она по-прежнему прижимает к груди. Тяжёлый малахитовый браслет – из сплетённый из трёх нитей, на которые нанизаны крупные камни, вперемешку с бусинами из чистого золота.

Она чувствует, как атомы того, что было ей когда-то дорого, снова складываются во что-то целое…

Комментарий к II. I. Глава пятая. Королева сердец.

*Все беды, наверняка, происходят из-за неумения людей любить себе подобных…

Невозможно как-то изменить то, что происходит в мире, не научившись чувствовать и думать так, как нужно.

Невозможно стать наставником, не познав горе.

Невозможно стать наставником тому, кто готов избежать лишений, прибегнув к чернокнижию.

Чернокнижник – тот, кто не может чувствовать потому, что продал душу за возможность не страдать.

Все беды, наверняка, происходят из-за того, что люди чувствуют…

Из-за того, что им больно чувствовать…

Любые исправления латинского перевода данного текста (если вы знаете латынь) только приветствуются, так как это то, что перевёл гугл-переводчик.

========== II. Глава двадцать восьмая. “Тот” человек. ==========

По лазоревой степи

Ходит месяц молодой,

С белой гривой до копыт,

С позолоченной уздой.

Монистовый звон

Монгольских стремян —

Ветрами рожден

И ливнями прян.

Из кувшина через край

Льется в небо молоко;

Спи, мой милый, засыпай,

Завтра ехать далеко.

Рассвета искал —

Ушел невредим,

Меня целовал

Не ты ли один?

Как у двери Тамерла-

Новой выросла трава;

Я ли не твоя стрела,

Я ль тебе не тетива?

Ты – сердце огня,

Ты – песня знамен,

Покинешь меня,

Степями пленен.

Кибитками лун —

В дорожный туман,

Небесный табун,

Тяжелый колчан;

Чужая стрела,

Луна – пополам,

Полынь да зола —

Тебе, Тамерлан.

Тревожить ковыль – тебе —

В других берегах,

И золотом стыть – тебе —

В высокий курган.

А мне – вышивать

Оливковый лен,

Слезами ронять

Монистовый звон;

Обручью костра

Навеки верна —

Тебе не сестра,

Тебе не жена. *

Уже холодало. Шла всего лишь третья неделя сентября, но в Ростенне осень шла уже вовсю. По утрам здесь обыкновенно был столь сильный туман, что выйти на улицу. Из окна комнаты графини Хоффман было не видно даже здания, что находилось напротив. Просто ужасная погода! Отвратительная! Сыро! Промозгло! Тоскливо! В Истнорд-холле всё было совсем иначе – там до середины ноября сохранялась тёплая сухая погода, там осень знаменовалась тёплым ветерком и багряными листьями, а не проливными дождями, чахоткой и туманом. Анна хочет уехать. Уехать далеко – к себе в тёплый Истнорд, в Бьёфенд, в страну цветов, огромных каменных изваяний, зелёной травы, змей, большущих бабочек… В страну её детства и юности.

Ей вспоминается, как она в возрасте пяти-шести лет бежала по зелёной траве босиком в одной тоненькой лёгкой рубашке, вспоминает, как быстро вскарабкивалась на какого-то Бьёфендского идола, как вместе с братом прятались в тени развалин древнего храма, какие сказки рассказывала ей старая кочевница Радда… Она вспоминает танец гордой черноокой агратинки Чергэн, вспоминает, как Радда учила её гадать по колоде карт и по руке, вспоминает, как привольно жилось ей там – среди этого свободолюбивого народа, среди степей, лесов, под ярким солнцем… Ей вспоминается громкая быстрая музыка, под которую она сама пыталась танцевать… Ей вспоминается, как она бесстрашно ездила верхом по степи наперегонки с братом, Гитой и Мирелой, вспоминает, как хохотала Чергэн, смотря на них… А сама Анна в ту пору совершенно ничего не боялась – убегала из дома, а потом появлялась в городе, пела и танцевала на улице… Вспоминала, как разгневанный отец больно-больно хватал её за руку, как сажал под замок, а она потом всё равно убегала, вспоминала, как плакала мать и настаивала на том, что им нужно как можно скорее отправиться в Анэз, спустившись из окна, вспоминала, каким здоровым смуглым ребёнком она была тогда… Точь-в-точь агратинка! Маленькая, смелая, наглая, задорная, свободная… Ей было абсолютно плевать на приличия – она хохотала, когда ей хотелось хохотать, танцевала, когда хотелось танцевать, купалась нагишом в реке, вскакивала на лошадь, не боялась ничего, чего боятся девочки обычно…

И какой она стала?

«Истиной леди», как говорила мать… В тринадцать лет её отправили ко двору королевы Риделт. Долго же пришлось привыкать к совершенно другому образу жизни! Теперь больше нельзя было ездить верхом – только в карете, кричать, плакать, смеяться – проявлять, вообще, какие-либо эмоции, танцевать приходилось медленно, чинно, в тугом корсете, а не свободных рубахе и нескольких юбках… Это было так тяжело сначала… Это было почти невыполнимо. После той вольной, свободной, почти кочевой, жизни, к которой она так привыкла за время своего детства, быть фрейлиной королевы было очень тяжело. Куда более тяжело, чем кто-то мог бы предположить…

И вот – теперь она уже тоже бледна, тоже до неприличия худа, так же строга и степенна… Теперь она никуда не выходит без корсета – это же так неприлично. Теперь она не позволяет себе порой даже улыбнуться, если шутка кажется ей смешной – если никто больше не улыбнулся. Теперь она не позволяет себе говорить слишком громко – чтобы, не дай бог, кто-то не счёл её невежливой. Она старается не позволять себе даже мечтать о той свободе, которая была у неё когда-то давно – в детстве, когда она жила в Бьёфенде. Ей теперь самой хочется ворчать на Юту, когда та, завидев Хоффмана, радостно бросается ему на шею, когда буквально визжит от счастья, видя графа… Ей теперь самой хочется сказать, что «настоящие леди так не поступают»…

В кого она себя превратила?

В чопорную леди, превосходно знающую «своё место», умеющую поддержать «приличный разговор»? В человека, который был рабом обстоятельств? Она смотрела на других женщин «своего круга» и убеждалась, что почти все из них – в рабстве у обстоятельств и приличий. За всё время своего вращения в высших кругах она только один раз видела тот взгляд, которым взирала на всех гордая Чергэн, только один раз видела ту улыбку, которой улыбалась черноокая агратинка, только один раз слышала тот смех, которым смеялась прекрасная Чергэн… Теперь она вряд ли когда-нибудь забудет взгляд тех магических зелёных, словно изумруды, глаз. Вряд ли когда забудет то чувство, которое она снова испытала через девять лет после разлуки с Чергэн. Вряд ли забудет то чувство восхищения и зависти, которое вызывала эта необычная женщина…

Кажется, та герцогиня не носила корсета. Это было странным. Анне казалось это почти неприличным. Но, всё же, та женщина выглядела куда лучше остальных дам, украшенных драгоценностями. А ещё она пела… Пела так красиво, так необычно, что графине Хоффман захотелось подойти к ней тогда и поблагодарить за тот небольшой концерт…

Анна убеждает себя в том, что все её страхи и тревоги развеются, как только она выйдет на улицу. Она неторопливо встаёт с постели, зовёт служанку, чтобы та помогла ей затянуть потуже корсет, надеть платье, жакет… Через какое время она уже оказывается на улице? Ей кажется, что не слишком-то много времени прошло. Впрочем, на свежем воздухе ей, действительно, становится немного лучше. Правда – ненадолго. Уже через десять минут графине снова становится тоскливо.

Дома здесь высокие, кирпичные, каменные, на некоторых рельефы со знакомыми ей сюжетами из мифов, мостовые выложены булыжниками, по улицам проносятся редкие экипажи… Ей на пути встречаются и несколько богатых отелей, магазины со стеклянными витринами… Но, по-прежнему, здесь туман. Анна Хоффман никогда не любила туманы. Это навевало тоску.

Эх! Где же был её любимый Истнорд-холл и Бьёфенд?..

Анна проводит на улице достаточно много времени – бредёт по узеньким переулочкам, бредёт по ещё более узеньким парковым дорожкам… Девушка бредёт по набережной, мечтательно смотрит на реку… Как же сейчас безлюдно – за всё время её пребывания на свежем воздухе миссис Хоффман встретилось лишь несколько слуг, спешащих по своим делам… Как хорошо… Все мысли моментально вылетают из её головы, когда её хватают за руку, грубо оттаскивают куда-то в сторону. Молодой графине отчего-то вдруг становится до невозможности жаль Алесию… Ведь её убили примерно так же – просто схватили на улице средь белого дня, привели куда-то и вырезали сердце… Не прошло ещё и месяца с того дня, как мисс Хайнтс похоронили.

Просто поразительно – насколько Анна сейчас хочет жить. Она готова расцарапать лицо этому типу, схватившему её, выцарапать ему глаза. Да – боги – она готова сделать всё, что угодно, лишь бы остаться живой и желательно здоровой! Готова даже убить – если будет такая возможность и необходимость.

– Отпустите! – шипит графиня Хоффман. – Отпустите сейчас же!

Ей не отвечают – она только слышит знакомое хмыканье позади себя. Знакомое… Вроде, среди её знакомых не было маньяков вроде того, что убил Алесию. Подумать только – что может ожидать королевство Анэз и Алменскую империю в скором будущем! Анна знала, что Георг пару раз ездил туда по дипломатической миссии, но о цели этой миссии девушка уже не спрашивала. Разумеется, это было связано с Алесией. В голову графине вдруг приходит ужасная мысль – что, если она тоже знает того человека, который убил племянницу короля? Они же вращались практически в одних кругах – Анна могла общаться с теми людьми, с которыми общалась Алесия и наоборот. Становится жутко жаль, что Анна не является Чергэн или той властной женщиной, встреченной на одном из приёмов. Те бы не растерялись. Вырвались бы, взвились бы, посмотрели бы на того, кому хватило смелости тронуть их – и тот человек пал бы перед ними ниц. Но Анна Хоффман – урождённая Истнорд – человек совсем другого кроя. Она не такая гордая. И не такая смелая.

У графини получается кое-как вырваться и развернуться лицом к своему обидчику. И она застывает в оцепенении – это тот человек, друг Роя Данла, что схватил её тогда, после похорон Алесии. Вот откуда она слышала его усмешку! Разумеется – ведь ему было так весело тогда – когда он хоронил свою кузину. Анне кажется, что она сейчас просто лишится сил. Её обидчика звали Феликс Кордле. Он, как и Алесия Хайнтс, был племянником короля. В свете о нём ходили разные слухи, один неприятнее другого, но ему, кажется, было на это абсолютно плевать. Он жил только так, как ему нравилось. Делал то, что ему хотелось. Анне было даже завидно – его тоже можно было бы назвать свободным, не будь он рабом своих пороков.

А уж пороков у него было немерено – из всех, что только можно было бы назвать, у него не было разве что тщеславия. Он был непомерно горд, так, что это уже перерастало в гордыню, он был до жути ленив, постоянно нарушал всяческие посты, злоупотреблял винными напитками, менял любовниц и – об этом только ходили слухи, хотя Анна не имела этому подтверждения – любовников так часто, забывая о всяких приличиях, он был желчен – а, следовательно, завидовал, к тому же, он был гневлив – хоть и прекрасно старался скрывать это. Он актёрствовал – то есть, вёл распутный образ жизни. Пару раз Анна слышала, что Феликса видели в каком-то кабаре, при этом – на сцене. Миссис Хоффман никак не могла понять этого человека. Наверное, Чергэн поняла бы – посмеялась бы только, легко вскочила бы тоже на сцену и затопала бы своими каблучками часто-часто, закрутилась бы, завертелась и – захохотала бы…

У Феликса Кордле светлые волосы и светло-голубые глаза – в этом он, как никто другой, похож с Алесией. Они оба кичливо, вызывающе, кричаще красивы. Оба они поразительно обаятельны – могут встать во главе практически любой компании. Оба они восхитительно умны… Они очень сильно похожи. Не знай Анна об их разнице в возрасте – без малого семь лет, – она сочла бы их близнецами. Он выглядит гораздо младше своих двадцати семи лет – едва ли графиня Хоффман дала бы ему больше двадцати, если они не были бы представлены друг другу. Он кажется невинным, очаровательным – в этом, кажется, какая-то особая магия, что его, что Алесии. Что бы он не сделал – он всегда кажется невиновным в этом. Пусть все уже давно знают о его распутном, разгульном образе жизни – его, всё равно, примут в любом обществе.

Феликс Кордле смеётся. Смеётся, запрокидывая голову назад, показывая свою тонкую шею. Пряди его светло-русых волос спадают ему на лоб, когда он немного успокаивается. Впрочем – Анна видит это – успокаивается он только внешне. В душе этот человек никогда не может быть спокоен.

Должно быть, он безумен.

Вечный блеск в его светлых глазах только подтверждает это. Он никогда не бывает грустен или подавлен – всегда бодр, всегда инициативен, всегда… Когда-то давно он даже нравился Анне. Нравился так сильно, что она вырезала из газет – знала бы её мать о том, что её дочурка притрагивалась к газетам – отрывки, в которых говорилось хоть что-нибудь о Феликсе, что как-то призналась сестре в том, что ей бы хотелось иметь письмо от герцога Кордле. Она призналась тогда сестре в том, в чём никогда, ни за что на свете не призналась бы самому близкому для неё человеку – Леону, её брату. И правильно, наверное, что не призналась. Те чувства давно прошли, а в глазах Лео она теперь не стоила бы и ломаного гроша.

Как же хорошо, что она никому больше, кроме Маргарет про это не рассказала…

Какой же она тогда была дурой!.. Как могла не замечать фальши за этой красивой обложкой?! Как могла думать об этом человеке хорошо?! Как она могла считать, что помимо прекрасной внешности – да, он был весьма хорош собой – в этом человеке есть ешё что-то?! Как могла думать, что у принца есть душа – душа любящая, чувствующая, страдающая?! Как могла не видеть той подлости, той непомерной гордыни, той алчности, той пошлости?! Теперь Феликс Кордле стоит прямо перед ней – он крепко держит её за руки и смотрит, наблюдает за ней, выжидает чего-то. В его почти пустых, блёклых глазах отражается тень интереса.