Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 103 страниц)

О чувствах, лишенных глаз

И выживать принуждённых,

О городах, о пустынях,

О нас, исступлением измождённых.

Я спрячу твой образ, вытерев пыль,

Поглубже, подальше,

За фотоальбомами, письмами, книгами.

За чёрно-белым пейзажем,

Где деревья, туманы и льдины

Вплетены в паутину мостов.

Отношения эти как нить паутины,

Язык – ни жестов ни слов.

Погода в это время года стояла отвратительная. Постоянно было холодно, сыро, промозгло. На улицу выходить совершенно не хотелось. Да и вряд ли это было возможно. В городе, пожалуй, непогода ощущалась бы менее явно. Хотя бы потому, что в городе были друзья, её милые друзья, которых в этой проклятой деревне ей так не хватало. Здесь совершенно никого не было! И стояла такая ужасная погода! Из-за неё она лишилась даже единственного своего развлечения здесь – прогулок по саду и парку из-за того, что все дорожки были размыты. Из-за затянувшегося ненастья постоянно было скучно. Можно было только сидеть в библиотеке и читать уже порядком наскучившие книги. Перечитывать то, что уже давным-давно было прочитано. Или сидеть у окна и смотреть на это затянутое тучами небо. И дождь. Постоянно идущий дождь. Все дорожки в парке и в саду были затоплены. Девушке и раньше было бы трудно по ним пройти в таком виде, но сейчас, когда все её движения были скованы…

Это всё было ужасно скучно! Не с кем было даже поговорить – разве что с вечно занятым доктором, выписанным из Алменской империи. Это было просто отвратительно, что её муж приезжал к ней так редко – лишь на выходные. Ещё более отвратительным было то, что брат и отец не приезжали к ней вовсе за эти два месяца, которые она была заперта в Миртилле. О матери и сёстрах Анна старалась не думать вовсе – по правде говоря, их она и сама видеть не особенно хотела. Как бы графине хотелось поскорее уехать отсюда в столицу, но… До этого дня пройдёт, пожалуй, ещё немало времени. Анна и сама уже была не рада своей беременности. Как бы ей хотелось поскорей уже родить, оставить ребёнка на попечение кормилице и нянюшкам и переехать снова в столицу! В город, где она чувствовала себя так хорошо! Куда угодно, впрочем – лишь бы уехать из Миртилле. Из этого ужасного поместья, где она чувствовала себя так отвратительно. Уехать не важно куда, но, наверное, Анне хотелось бы повидать легендарное эрцгерцогство Цайрам или прекрасное царство Ксандр, или снова посетить республику Визей, или поговорить с монахами острова Гакруркс… Почему Георг купил именно это поместье? Почему с его деньгами он не выбрал что-нибудь более… подходящее для ожидания того, когда его жена родит. Место хоть несколько менее скучное и спокойное. Вот если бы здесь хоть что-нибудь происходило!.. Анна была бы даже готова терпеть каких-нибудь соседок-сплетниц, судачащих о том, как кто из их подруг вышел замуж. Анна сейчас сама с удовольствием обсудила бы с кем-нибудь, какое у кого платье, кто чей родственник и почему свадьба должна состояться непременно в субботу, а не в какой-нибудь другой день. Да она бы даже раздарила все свои шёлковые и атласные платья тем, кто помог бы ей справиться с этой скукой! Графиня Хоффман тяжело вздыхает и подходит к окну, стремясь на этот раз увидеть хоть что-то новое. Больше всего на свете ей хочется именно этого – чтобы было что-то такое, чего она ещё ни разу до этого не видела, чтобы ей стало интересно… Чтобы было нечто захватывающее, потрясающее – как из тех сказок о фальранской принцессе Ермине, одной из дочерей Леофана. Нечто волнующее, заставляющее просыпаться по утрам… Ей хочется, чтобы её жизнь стала хоть немного более захватывающей и интересной теперь. Ей хочется… И почему-то больше, чем когда-либо, Анна желает, чтобы все её сиюминутные прихоти удовлетворялись. И побывать где-нибудь, где не так скучно, как в Миртилле – единственное её желание, которое остаётся неизменным.

Многие женщины умирают родами. Кто знает, может – это её последние осень и зима.

От окна дует. Это довольно неприятно. Анна тяжело вздыхает и зябко пожимает плечами, стараясь получше закутаться в тёплый плед. Она смотрит в окно, с каким-то неестественным интересом глядит на опавшую грязно-бурую листву и недовольно поджимает губы, видя, как рабочие, едва закрытые от дождя, что-то мастерят там – где должно будет скоро появиться западное крыло дома графа и графини Хоффманов. Вид работающих – так спокойно и вдумчиво – людей вводит её в такое раздражение, что девушка резко задёргивает штору и быстрым шагом отходит от окна.

В имении полным ходом шли преобразования, которые, по правде говоря, не приносили хозяйке поместья никакого удовольствия. Напротив – лишь одно раздражение. Анна толком не понимала, для чего это было так необходимо – до той поры, когда их с Георгом ребёнку это понадобится, пройдёт несколько лет. Так зачем начинать эти преобразования сейчас – когда у неё так расстроены нервы? Разве нельзя было перенести всё это хотя бы до родов? До того момента, как она придёт в себя и будет чувствовать себя хоть немного лучше. Или до той поры, как её и вовсе не станет. От этой мысли Анна как-то жалобно всхлипывает и с какой-то непонятной ненавистью глядит на их с Георгом свадебный портрет. Она с удовольствием распорола бы его ножом, если бы только ей оставили нож. Она с удовольствием стёрла бы эту горделивую ухмылку с лица своего мужа. Анна смотрит на портрет с какой-то почти жалкой злобой. Обессиленная. Уставшая. Измотанная. Беременность её проходила не так легко, как всегда проходили у матери. Тяжесть, отёчность в руках и ногах сводили Анну с ума. Она почти не могла передвигаться. И это почти что убивало её.

В поместье Миртилле преобладают светлые тона. Нет той яркости, той роскоши, того света, к которым Анна привыкла за время жизни при дворе королевы Риделт, нет той мрачности, холодности, к которым Анна привыкла в столице королевства Анэз. Нет. Здесь светло и… должно быть, большинство людей решит, что здесь крайне уютно. Но нет, Анне было безумно противно и почти что страшно оставаться здесь надолго. В первую неделю по прибытии сюда девушке здесь даже нравилось. Не было той суеты, к которой она привыкла в столице. И Анну тогда это так радовало… Глупая! Могла ли она предположить, что вскоре возненавидит это спокойствие?!

Графиня тяжело вздыхает и выходит из комнаты. Спуститься из комнаты она сейчас едва ли в состоянии, поэтому все те помещения, в которая она должна и может заходить, находятся на втором этаже. Включая столовую и две малые гостиные. Анна с какой-то злостью думает о том, что муж не позволяет ей даже пройти по лестнице лишний раз, что её просто выводит из себя.

Её муж сидит в столовой и равнодушно ковыряется вилкой в том завтраке, который ему принесла Ребекка – эту служанку, впрочем, давно следовало уволить за нерадение. Анна со злостью смотрит на эту светловолосую хрупкую девушку в простеньком льняном платьице. Ребекка улыбается и тотчас кланяется графине. Впрочем, Анне это совершенно безразлично. Ребекка раздражала её. Хрупкая, чересчур миловидная, чересчур вежливая и послушная. Единственное – вместо работы порой занималась сущими глупостями. Не раз Анна заставала её за книжкой в библиотеке. Тогда как девчонке следовало протирать пыль или подавать на стол. Анна сама когда-то исполняла обязанности почти что служанки при дворе королевы Риделт. Ей никогда не позволили бы такой вольности – читать в то время, когда она должна выполнять свои обязанности. А Ребекка… Ребекке её муж позволял столько, что… Анна непонимающе хмурится, а потом довольно быстро подходит к столу, чтобы высказать этому ужасному, отвратительному человеку всё, что только она способна о нём думать в своём невыносимо тяжёлом положении, которого никто не хотел понять. Она идёт настолько быстро, насколько только способна идти.

Порой графине кажется, что её лечащий врач чего-то недоговаривает.

Шёлковые длинные юбки её платья слишком шуршат, чтобы Анна могла как следует сосредоточиться. Но шелест юбок отчего-то ей нравится. Нравится, что её присутствие можно заметить… И ей нравится цвет этого платья – ярко-сиреневый. Она бы обустроила всё поместье в своих любимых цветах – сиреневом и голубом. Вот только муж «не позволяет ей перетруждать себя». Анна чувствовала бы себя куда лучше, если бы Георг не отправил Юту в женский пансион. В конце концов, можно было нанять ей гувернантку. Девочка была достаточно талантлива и достаточно покладиста, чтобы учиться дома. Даже в то время, когда Анна ждала ребёнка. Юта была милой. И заботы о ней отвлекли бы графиню от того невыносимого ожидания, в которое она была погружена.

– Почему поднялась слишком рано? – спрашивает Георг равнодушно за завтраком, с таким же безразличием глядя на неё, как и на подгоревшую немного яичницу в своей тарелке.

Он, как и всегда, холоден к ней. Старается быть неравнодушным. Но что проку от его стараний. Будто бы они хоть как-то облегчают её участь. Анна уже успела смириться с тем, что её муж – сухой, чёрствый человек, но… Можно было привыкнуть к его замкнутому образу жизни, к его тяжёлому характеру, который, впрочем, он старался не проявлять при ней, к его постоянной холодности, к его равнодушию. Можно. И Анна почти привыкла ко всему этому. Девушке нельзя было жаловаться ни на что из этого списка – в конце концов, замуж за графа Хоффмана она вышла только из-за его огромных денег. Но было в нём что-то такое, чего она не могла понять и, следовательно, не могла и простить.

Порой, когда они всё же спали ночью в одной постели, что теперь бывало крайне редко, он шептал во сне имя. Не её. Он звал к себе некую Марию и почти что рыдал. И самое отвратительное, что Анне стало жаль его. Да видит небо – она спокойнее приняла бы новость о том, что у её мужа есть любовница, если бы могла не испытывать к нему жалость за это. Но ему было плохо. И Анне было ужасно жаль его. И, пожалуй, именно потому графине порой казалось, что она просто ненавидит собственного мужа.

И её не раздражала бы и не ранила его холодность так сильно, если бы она не знала, что он умеет быть неравнодушным к тем, кто ему на самом деле дорог.

И порой графине хочется, чтобы он не убивал её ещё и этим своим великодушием, которое в нём теперь так противно стало ей. Что угодно лучше этого снисходительного отношения к её слабостям, капризам, прихотям. Что угодно. Даже самая жгучая ненависть. Даже самое леденящее равнодушие. Что угодно. Но Анне тяжело постоянно чувствовать, что она должна быть благодарна ему за его доброту. За его беспокойство, которого он, разумеется, не чувствовал на самом деле, но которое всегда показывал. За его внимание, которое было ей оказано.

Анна хочет ответить хоть что-нибудь на его приветствие, но её муж целует её в лоб и выходит из столовой прежде, чем она успевает что-то сказать. Ей думается, что это чудовищно несправедливо – что она в таком положении чувствует себя так ужасно – отвратительно – одиноко! Ей хочется высказать всё Георгу – абсолютно всё. И про то, что она уже прекрасно знает про его любовницу, и про то, что ей хочется, чтобы он забрал Юту из пансиона миссис Кройн (или как звали эту ужасную женщину), и про то, что она хочет самовольно сесть в карету и уехать в столицу. Но она не успевает. Георг слишком редко появляется в Миртилле. А когда появляется – слишком редко заговаривает с ней, да и то, всегда выходит из комнаты прежде, чем Анна успевает ему что-нибудь ответит.

– Тебе стоит меньше утруждать себя, mon cher, – холодно произносит Хоффман уже вечером, в гостиной, не отвлекаясь от чтения книги, которой раньше она никогда не видела в его библиотеке, – это может дурно сказаться на ребёнке.

Она не слышит никакого участия в голосе своего мужа. Лишь эта совершенно отвратительная сухая забота, которая так противна была ей в нём. Ох! Если бы она только знала, что он за человек до своей свадьбы с ним!.. Чёрствый, равнодушный, холодный! А ей – в её-то положении – хотелось ласки, любви, внимания! Почему он был так жесток к ней? Лучше бы он кричал, ненавидел!.. Всё лучше этого снисходительного равнодушия к ней. Всё лучше того презрения, которое он к ней испытывал – а он испытывал, графиня в этом нисколько не сомневалась.

Потому что она обычная слабая и жалкая женщина, которых он презирал, как признался ей однажды до свадьбы.

Анна кривит презрительно губы. Ей думается, что она смогла бы простить ему его нелюбовь к ней, если бы он не умел любить вовсе. Но он умеет. И он любит. Некую Мари, которую он зовёт к себе в своём каждом сне. Анна вполне могла простить Георгу его равнодушие к ней, если бы он не любил никого. Но всё дело было в том, что в том, как он звал ту девушку, было столько боли, столько какого-то душевного трепета, что графине становилось ужасно больно из-за того, что она никогда не будет такого удостоена. Ей не остаётся ничего, кроме того как кривиться от злости. Или делать вид, что всё в полном порядке. Да, пожалуй, второе лучше – так хотя бы она не выглядит в его глазах такой жалкой и слабой.

– Мне нисколько это не в тягость, – старается улыбаться Анна.

Так, пожалуй, легче. Легче – притворяться, что всё в полном порядке, что она нисколько не обижается на него, что ей не за что на него злиться. И Георг не будет так видеть всех её страданий из-за её собственной глупости. Это будет легче. В конце концов, её муж не был никогда близок ей настолько, насколько был близок Леон. Тот всегда знал, когда Анне плохо. И никогда не отстал бы от неё, не выяснив, из-за чего она переживает. Наверное, именно поэтому с братом было так… легко. Даже тогда, когда он упрямился, когда вытворял невозможные, сумасшедшие вещи.

С Георгом всё – совершенно – иначе.

Она ждёт, что муж что-нибудь ответит ей на это, но он лишь кивает и снова с головой погружается в чтение тех документов, которые привёз из столицы. Анна хмурится и понимает, что, пожалуй, всё её горе было в том, что даже те одинаковые и скучные бумаги графу дороже, чем она.

– Я тебе здесь совсем не нужна, – вздыхает графиня, подходя к окну. – Я тебе, кажется, и вовсе не нужна.

Анна чувствует себя так одиноко, как никогда ещё в жизни себя не чувствовала. Она снова смотрит в окно и снова видит рабочих, что строят новое крыло к их дому. И это всё графине кажется настолько бессмысленным, настолько ненужным, что она уже едва способна терпеть этих людей. Миссис Хоффман страстно желает этого – чтобы строители уже убрались из Миртилле. Если бы их не было, ничего уже так сильно не раздражало бы её. Даже муж со своими редкими визитами и утренними газетами. Даже неряха Ребекка, читающая втихаря в библиотеке книжки про принцесс (книжки эти были с картинками, Георг покупал их для Юты, Анна знала это).

Графиня Хоффман чувствует горячие руки на своих голых плечах – пусть её муж и был против корсетов, открытые плечи она сумела отстоять в своём гардеробе даже несмотря на весьма прохладную осень. Анна чувствует, что её мягко, но крепко прижимают к себе, что целуют осторожно и даже почти что нежно в макушку. Графиня оборачивается к нему, пытаясь понять, что именно Георг хочет ей этим сказать.

– Что же ты говоришь такое, mon cher? – спрашивает её муж, улыбаясь одними краешками губ.

Смешно… Ему смешно! Анна чувствует себя совершенно несчастной в Миртилльском его имении, чувствует себя в полной мере одинокой – одна, совершенно одна, без своих друзей, без сестёр, без братьев, без Леона, без отца… Да что там говорить, часто – и без мужа тоже. Миртилле – провинция, в которой не найти ни одного достаточно образованного человека, в которой не сыщется хотя бы сносной замены её столичным друзьям. И он уезжал! Бросал её – ожидающую ребёнка – совершенно одну в этом незнакомом, чужом для неё месте!

Анна выворачивается из его объятий и отходит от него к камину. В этой комнате уже топили утром. А сейчас здесь довольно прохладно. Анна думает, что теперь уж точно – обязательно уволит эту лентяйку Ребекку, которая не затопила камин. И пусть Георг хоть что-нибудь скажет ей на это!

– Я хочу к моим друзьям, – говорит она капризно. – Я хочу, чтобы приехал брат.

Графиня и сама понимает, насколько жалко и смешно, должно быть, сейчас выглядит. С этими капризно надутыми губами, со слезами в глазах. И ей ужасно стыдно за эту слабость. Анне она сама противна в эти моменты, когда ничего даже сказать толкового от обиды не может.

Она скучает по ним. По всем тем, кого она оставила в Саторхейме. Даже по тому придурку Феликсу Кордле, который так пугал её в столице. В конце концов, Кордле не был так уж страшен. Он скорее хотел производить пугающее впечатление, нежели был пугающим на самом деле. По сути, он был самым обычным жалким герцогом. Из тех, что проматывают отцовское состояние и остаются без крова. Где-нибудь в лечебнице. Брошенные совершенно всеми. Никому не нужные.

– Я приглашу к нам в имение Леона на ближайшие выходные, – равнодушно пожимает плечами Георг.

Ему ничего не стоит сделать это – пригласить её отца, друзей, брата… Ему, вообще, ничего не стоит. У Хоффмана вполне достаточно денег для того, чтобы делать всё, что только пожелает его душа. И уж пригласить Леона в Миртилле он точно может. И из-за этого Анне становится так горько… Её брат… Её милый брат… Она могла увидеть его гораздо раньше. Если бы настояла на своём. Ей стоило только быть чуть упрямее… И её брат уже давно был бы здесь.

Анна кивает мужу и отворачивается от него. Ей ужасно противно, что он не додумался предложить ей этого раньше. Графиня чувствует, как кружится её голова от всех этих мыслей. Она не обращает на это никакого внимания. В конце концов, теперь у неё часто кружилась голова. И это было почти что нормально.

Графиня Хоффман и заметить не успевает, как её сознание покидает её.

Когда именно это происходит, никто из них толком не успевает заметить последствия вовремя. Слишком быстро всё происходит. Даже четыре виновника происшествия не сразу всё понимают. А когда понимают – последствий уже не избежать. Пожалуй, в итоге, конечно, всё более-менее обошлось, но… Во всяком случае, Уенделл, Оллин и Ратмир свои нервные срывы успешно получили. У Оллина даже прядь волос седой стала. Нет, это было, конечно, нечто – выкрасть из цитадели Скорби кристалл Ненависти, ещё недели две прятать его ото всех (очевидно, прятал подключившийся к затее троих «любознательных» друзей Драхомир, потому как иначе Деифилия обязательно бы обнаружила этот кристалл), а потом воспользоваться им в самой неподходящей ситуации, какую только можно было вообразить! И так воспользоваться… Цитадель, в которой был применён кристалл, рассыпалась, словно была сделана из песка. Ничего не осталось. Ни единого камешка. И как были поражены магистры из той цитадели (Хелен по привычке называла тех людей так) – те из них, что остались после разрушения их крепости в живых, – когда Танатос и Асбьёрн с любопытством на них уставились! Нет, конечно, эта компания была непобедима! Шайка непобедимых придурков. Которым совершенно всё равно, что за них могут волноваться. Мальчишки, бредящие кто сказками о героях, кто наживой – что с них можно взять? И всё же это было не дело – так подставлять остальных своей глупой выходкой. Кристалл, конечно, был хорош – сверкающий, словно луна или звёзды, переливающийся всеми оттенками всевозможных цветов, с ярко-алой сердцевиной внутри. И действие его было весьма и весьма впечатляющим – как рухнула та цитадель, Хелен до сих пор снилось это по ночам. Но нужно было посвятить в свою затею хоть кого-нибудь ещё. Во всяком случае – девочка это знала – ни Лилит, ни Саргон, ни сама Хелен не отказали бы им в этом. Напротив – сумели бы ещё помочь.

Проблема была, в прочем, вовсе не в разрушенной цитадели, что Деифилии – редкой ценительницы архитектуры (а попросту – всяких красивых зданий) – уже было ужасно неприятно. Проблема была даже не в том, что Асбьёрн и Йохан чуть не погибли под завалами другой разрушенной с помощью кристалла цитадели, когда кое-что пошло не так. И даже не в том, что Танатос впопыхах забыл вырубить действие кристалла после того, как они решили убегать (из-за этого, между прочим, Лилит теперь ходила с повязками на животе и на руке и жаловалась на самочувствие). Нет! Это всё – лишь мелочи! Но то, что теперь им откажут в приюте (ага – кристалл врубал ещё трансляцию их миловидных лиц при зажатии одного магического механизма) в любых деревнях, цитаделях, храмах, городах – вот это было нехорошо… Особенно учитывая то, что среди них были раненные. Нет, конечно, Изар кое-как смог уладить ту проблему в виде жителей деревушки Миннед и рыцарей цитадели Хроном, что гнались за ними с вилами, копьями и другим колюще-режущим оружием вплоть до проклятого леса (который, вообще-то, на картах отца Хелен назывался Дреймивиеройским), но в более-менее приличных местах (а не тех тавернах для наёмников, где обычно играл в кости Танатос) им теперь не место. И это при том тщеславии Деифилии, которое не позволяло ей появляться на слишком зашарпанных постоялых дворах! Какой ужас! Ох! Хелен, конечно, была привычна к некому комфорту, но не так, чтобы быть настолько капризной… Что же Деифилия была настолько привередлива, словно принцесса какая? Нет, конечно то, что натворили эти четверо полудурков было плохо, ужасно плохо, просто отвратительно (для всей их братии), но ведь не произошло ничего слишком страшного. Просто… Они развлеклись, заодно испытали весьма любопытное оружие (а так же – награбили даже больше, чем были способны унести далеко, из-за чего теперь в проклятом лесу Драхомир, Калэйр, Танатос, Киар, Изар и Оллин работали над тем, чтобы построить для их шайки что-то вроде дома, где они смогут и отдохнуть, и спрятать награбленное), пусть и несколько увлеклись в процессе и забылись. Не стоило так на них сердиться. Хотя наказанный сестрой Асбьёрн был куда более милым, нежели обычно. А вот Танатос был почти несносен. Нет, он был куда лучше в своём обычном состоянии – грубоватый, ничего не желающий слушать, упрямый и своевольный. И без весёлых песен Йохана тоже было скучно. Как и без баек Драхомира о своей прошлой жизни. Это было даже грустно, что Деифилия так сердилась на этих четверых. Вот Хелен ни за что не сердилась бы так сильно! Её скорее злило то, что они не стали обращаться к ней за помощью (ей бы весьма хотелось помочь им в этом деле). По правде говоря, это было даже немного подло – сделать всё втихаря, никому ничего не объяснив. Разве сама Хелен так часто поступала? Почему же нужно было так нечестно поступать с ней? А вот она бы, может, и смогла помочь Танатосу справиться с последствиями одного из побочных действий кристалла. Отец кое-чему успел её научить до того, как ей пришлось бежать из ордена. И Хелен обязательно бы – обязательно – помогла им. Только вот они не попросили. Так что… Она и не стала помогать. Пусть сами разбираются с тем, что именно они наворотили. Ах, да… Драхомир же ещё вытащил у девятнадцати магистров души! Их снежная княжна была просто в ужасе – как она холодно на него смотрела из-за этого! Будто бы реально – самая настоящая княжна. Или герцогиня. Кто её разберёт. Вот сам Драхомир был герцогом. Это называлось, правда, несколько иначе, но… Одна хрень. Не так уж важно, как именно это называлось у демонов. Важно то, что Драхомир принадлежал к этому, а не то, как это всё в итоге звалось.

Теперь, после произошедшего, Деифилия бледна, словно снег, Йохан ходит с таким виноватым видом, что на него больно смотреть, Драхомир делает подарков куда больше обычного, Асбьёрн дуется на всех и больше всего на сестру, которая неплохо его отшлёпала за этот проступок, а Танатос как-то странно учтив и вежлив со всеми, а так же – не в меру угодлив, хотя вины своей в произошедшем не признаёт.

– Это глупость, – выдыхает недовольно Саргон. – Не понимаю, как он, вообще, мог решиться на подобное! Нет, я понимаю – придурки вроде Тана, Бьёрна или Мира, но от Йохана я такого не ожидал!..

Да, пожалуй, действительно – от тихони-барда этого никто не ожидал. Впрочем, Хелен всегда подозревала, что он не так прост. Связался же он с ними – на свою голову, – когда она и Танатос сбегали из храма в Гайденхарде. И ничего. Помогал им изо всех сил, заботился о ней, когда она болела, учил Танатоса стрелять из лука (это было единственное помимо игры на найтре, что Йохан тогда умел), был так терпелив и любезен, что даже Хелен искренне сумела его полюбить. Вот от остальных… От остальных такого поступка вполне можно было ждать. И они периодически доказывали всем, что ждут от них этих подвигов во имя глупости и бесстрашия совсем не зря.

Гримаса удивления и почти презрения искажает его красивое лицо. Почти красивое. Саргон всегда был таким – только почти красивым. Сколько Хелен его помнила, его лицо всегда пересекал этот жуткий шрам. Уродливый и длинный шрам, который всегда её так удивлял. Ещё больше шрам удивлял и интересовал Асбьёрна, который, пожалуй, единственный, хотел видеть что-нибудь такое на собственном лице. Ох, эти мальчишки! Хелен никак не могла их понять! Бьёрну было всего двенадцать лет, он был на два года её младше, но уже он доставлял столько хлопот, сколько ни сама Хелен, ни сестра Бьёрна Деифилия, ни Лилит никому не доставляли. А Танатос? Этот белобрысый пройдоха, который умудрялся к тому же оставаться всегда безнаказанным! А Драхомир – светловолосый красавец Драхомир с его «герцогским» самомнением? Да даже тот же Йохан, этот музыкант-тихоня, который всё же предпочитал устраивать грандиозные подставы вместе со своим лучшим другом Миром. Ох… Всё было бы куда проще, не будь их вместе с Хелен! Впрочем, возможно, она бы и не выжила без них.

– За-а-авидно… – издевательски улыбается слишком легко одетая Лилит и с наслаждением кусает апельсин.

Хелен хочется спросить, откуда девушка взяла это редкое лакомство здесь, посреди зимы… Наверное, у Драхомира. Нет, точно у Драхомира. У того, кажется, был отец… Хелен крайне завидовала ему в этом. У Драхомира был отец, который постоянно о нём заботился, пусть и каким-то очень странным способом. И иногда посылал апельсины, лимоны и гранаты. В виде лекарства. Потому что их Миру крайне нужны некие «витамины», чтобы восстанавливаться быстрее после сражений. Это ему-то – тому, кто был здоровее их всех вместе взятых, какие бы тяжёлые ранения не получал! Хелен порой думалось, что лучше было бы, если бы Киндеирн – кажется, отца Мира звали так – посылал разные заморские фрукты ей, Деифилии или Лилит. В конце концов, девушкам это нужно было куда больше, чем Драхомиру, который, разумеется, почти всё раздавал Танатосу и Асбьёрну, которые до фруктов были большие охотники.

Саргон равнодушно пожимает плечами. Пожалуй, по правде говоря, ему ни капельки не завидно. Во всяком случае, здесь. Саргон любит сражаться за то, что он считает справедливым… Ему не интересны всякие там кристаллы Ненависти. Вообще-то, он предпочитает сражаться без всяких там магических средств. Считает это более честным и правильным.

– Разумеется, – улыбается Хелен, стремясь чуть-чуть поддеть друга, – он же среди нас самый завистливый. Не знала?

Парень лишь улыбается. Кажется, ему совершенно всё равно, что именно о нём судачат. В этом плане он выгодно отличается от остальных парней в их Сонме (не говоря уже о мальчишке Асбьёрне, которому явно не хватало хороших манер, которых не могла ему привить даже строгая сестрица Деифилия). Саргон совершенно не обижается на все эти дружеские шутки. Нет, среди них есть те, кто тоже не обижаются. Но Саргон не стремится поддеть за шутку в ответ, так как считает это не слишком благородным. Он даже предлагает Хелен лакомство, которое она всегда любила и любит до сих пор.

Девочка с удовольствием откусывает кусок от сушёного яблока, предложенного ей Саргоном.

Пожалуй – за что уж точно следовало любить этого зануду, так это за вечные сушёные яблоки-пряники в карманах. Саргон носил их постоянно. И постоянно угощал ими Хелен, Асбьёрна и Танатоса. Первых двоих – по праву сравнительно маленького возраста. Ну а последнего – по его беспримерной наглости. Хелен даже рада тому, что Саргон появился в их команде. Он был крайне милым и хорошим. Не совсем так, как был хорошим Йохан, но… Он был милым. И тёплым. И мягким.

Пожалуй – за что уж и можно было уважать завистника Саргона, так это за ту безупречную и постоянную честность. Не потому, что складывалась такая ситуация, что врать было категорически нельзя. Нет, в таких ситуациях честным не становился разве что Танатос, которому врать крайне нравилось. Кажется, он врал даже в тех случаях, когда ему могли снести голову за враньё.

– А ты самая жадная! – смеётся Лилит, отвешивая Хелен шутливый подзатыльник.

И достаёт из кармана своей куртки второй апельсин, чтобы сунуть в руки девочке. То самое лакомство, которое присылал Драхомиру отец. Апельсины были сладкими и сочными. И есть их удавалось весьма редко. Не то что яблоки, которыми Сонму порой целыми неделями приходилось питаться за неимением другой еды.

– Знаю! – пожимает плечами Хелен. – Это у меня с самого детства. А ты у нас что?

Эти распределения того, кто кем на самом деле является, девочку весьма забавляли. Они уже давно определили, что самым горделивым и лживым является Танатос, самым вспыльчивым и гневливым – малютка Асбьёрн, самым выдержанным в плане всех эмоций, кроме чувств к Деифилии – Драхомир, самым осторожным и внимательным – Уенделл, самой тщеславной – Деифилия, самым любопытным – Йохан… Это было почти весело – находить в каждом свой изъян. Своеобразная тренировка для мозгов при отсутствии свитков, которые можно было бы читать.

– Я?.. – деланно удивляется Лилит. – Ну я… Самая язвительная!

Лилит вот всегда нравилось брать на себя чей-нибудь другой изъян (или достоинство – кому как больше нравилось). Нравилось брать чужую личину. Но Хелен не знала, изъян это или что-нибудь другое. Возможно, это стоило отнести к лживости, возможно – к чему-то другому. Был даже вариант, что это и вовсе никаким образом не могло относиться к тому, что Хелен называла «изъянами».

– Нет! – смеётся Хелен. – Самый язвительный у нас Асбьёрн, а вовсе не ты!

А потом она визжит от того, что Лилит щекочет её. Девочке никак не отделаться от неё. Как бы она не ёрзала и не пыталась вывернуться. Хелен размахивает руками, в попытках отбиться от девушки, которая, кажется, стремилась хорошенько наказать её за то неверие к способности Лилит язвить, которое Хелен только что проявила. А Саргон хохочет, наблюдая за этой сценой. И почему-то и самой Хелен становится безумно весело от того, что сейчас происходит.