Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 103 страниц)

Бесси… Девочка, которая постоянно следовала за ним по пятам в дни своего приезда в Эйджакс. Девочка, которая находила язык со всеми – с Марией, с Розой, с отцом, с Томом, с Биллом, со всеми остальными. Со всеми, кроме Ала. Бесси, как никто другой, умела вызывать раздражение у нынешнего короля Орандора. Почему только племянница его отца не могла усидеть на месте хоть несколько минуток? Неужели, так трудно было просто посидеть и помолчать немного?

Видимо, Бесси было сложно.

Что Мария, что Алесия были другими. Они умели говорить, любили говорить, но умели и молчать, когда это было действительно необходимо. Ал всегда мог просто помолчать в их присутствии, ничего не слушать, лежать с закрытыми глазами и думать о том, что в данный момент волновало его больше всего. А не слушать эту нескончаемую болтовню, от которой начинала болеть голова. Не слушать этот вечно восторженный громкий шёпот на каждое мало-мальски важное событие и приключение, который так раздражал порой, особенно, когда происходило что-то действительно важное и серьёзное.

Альфонс тяжело вздохнул. Теперь он не мог насладиться даже этим. Даже этим пониманием. Теперь ему оставалось только безмолвие, ощущать которое было мучительно больно. Вот бы снова оказаться на Земле, правда, не потеряв трона королевства Орандор… Вот бы снова увидеть всех их всех, вот бы снова почувствовать их руки, обнимающие его… Нельзя. Не стоит даже думать об этом лишний раз. Это только мучает его. Стоит успокоиться и отпустить. Отпустить их всех. Их троих. Отпустить и понять, что ничего поделать уже нельзя. Стоит только отпустить… Помочь им. И себе.

– За что ты так поступила со мной?! – закричал король вдруг, уже не совсем понимая, к кому обращается – к матери, к Марии или Алесии. – Я больше не хочу видеть тебя! Слышишь?! Не хочу!

Королю кажется, что зеркала вот-вот треснут и разобьются, что осколки полетят на пол, что он сам – растворится в этих осколках. Невозможно… Лишь глупые мысли, которые стали появляться у него не так давно… Стоило как-то избавляться от них, отпустить их, чтобы ему самому стало легче жить…

Фигура молящегося на коленях перед алтарём человека. Человека в белой рясе. Вокруг него разложены цветы. Огромное множество цветов. В комнате не горит ни одна свеча. Только луна светит в приоткрытое окно. Сиреневые блики царят в этой комнате. Сиреневые. Иногда – синие. Вот и всё освещение. Здесь достаточно темно, и на любого, кто вошёл бы сюда, комната произвела бы двойное впечатление. С одной стороны это было очень красиво. С другой стороны – было несколько жутко от этого. От этого безмолвия и от этой молчаливой красоты, царящей в этом помещении…

Человек, если приглядеться к нему, уже стар. Ему около шестидесяти, а может быть, и больше лет. Его желтоватая сухая кожа совсем не кажется некрасивой. Он что-то шепчет, одними губами, не произнося ничего вслух, в одной его руке чётки, вторая же держит молитвенник. Лицо его безмятежно, а сам он настолько спокоен, что это кажется даже странным. Длинные холодные пальцы левой руки перебирают чётки, а правой бесшумно переворачивают страницы.

Молодой парень заходит в комнату как можно тише. Старается не хлопать дверью, останавливается у самого входа и не делает ни шагу. Он боится прервать молитву того человека в белом. Тот же, кажется, и не замечает вошедшего. Продолжает молиться так же, как будто никого больше в комнате и нет.

– Иди сюда, мальчик мой, – произносит старик тем самым тоном, которым пожилые люди иногда подзывают молодых. – Иди сюда.

Парень бесшумно, стараясь ничего не задеть и не наступить ни на один цветок, подходит к этому человеку и помогает ему подняться на ноги. Старик смотрит на него с тем спокойным уважением и снисхождением одновременно. Что-то во всём происходящем здесь было не так. Что именно? Молодой человек всё пытается понять это. Какая-то мелочь, какая-то странная мелочь, которую он никак не мог заметить. Не так давно случилась атака на это место, и что-то изменилось. Что-то, чего они никак не мог понять. Вероятно, он уже заметил это, раз понял, что это что-то отличается от того, что он видит обычно. Теперь нужно только сообразить – что. Что? То же помещение, что и всегда. Те же цветы, что и всегда. Он всматривается в каждый цветок, в каждую тень, но не находит ничего странного или подозрительного.

Серые глаза пожилого мужчины кажутся слишком проницательными даже для человека его возраста. Очень ясные. Словно каждая мысль, которая только мелькает в его голове, отражается в них. Наверное, так оно и есть. Этот человек всегда наводил ужас на тех, кто его знал. Да какой он, впрочем, старик? Быть может, он даже моложе того возраста, на который выглядит… Только вот… Почему он внушал больше страха, чем кто-либо ещё. Молодой человек внимательно смотрит в эти глаза. Внимательно всматривается в эти серые глаза, много чего повидавшие. Серые…

Почему серые? Разве глаза этого человека не были карими? Он ещё сам расстраивался тому, что не унаследовал серый цвет глаз своей матери… Это было не так давно. Ещё до атаки. Но кто же тогда стоит сейчас перед ним, кто сейчас подзывал его к себе? И почему он только сейчас это заметил? Парень чувствует, как его горло будто сжимает чья-то ледяная рука. Кто был этот человек? Кто? Дыхание перехватывает. Юноша просто не знает, что ему дальше делать. Что делать? Только бы не дать понять, что он уже всё понял. И зачем он только посмотрел в эти глаза? В эти серые глаза… Зачем он только догадался, что перед ним стоит вовсе не его наставник. Разве эта информация что-то дала ему, кроме страха? Нет, эта информация не давала ничего. Лучше бы он понял это потом – выйдя из этой комнаты, придя к себе… Было бы куда безопаснее.

Только не отводить взгляд! Только не отводить! Это будет совсем понятно. Нужно просто успокоиться и сделать вид, что ничего не произошло. Чтобы тот, кто хочет провести его, думал, что его фокус удался. Так будет лучше. Лучше для всех. Лучше для него, для его друзей, для тех, кто ему ещё дорог.

– Что я должен сделать, сир? – спрашивает парень в ужасе понимая, что перед ним стоит совсем другой человек, не тот, кого он ожидал здесь увидеть. – Скажите мне…

Мужчина оценивающе смотрит на него, словно примеряет, насколько сложную миссию можно ему дать. Юноша же смотрит с надеждой. С надеждой на то, что в этом месте, наконец, примут его. Это место – храм бога луны и загробной жизни. Это место – самое таинственное, какое только можно себе представить… Самое таинственное и, возможно, самое опасное из всех.

Юноше хочется отступить, сделать пару шагов назад, чтобы только не наталкиваться на этот уважающий, но холодный взгляд, который, безусловно, пугает его, пугает так, что кровь будто стынет в жилах… Он удерживается от этого поступка. От этого крайне неразумного, с головой выдавшего бы его поступка.

– Тебе следует запомнить только три имени, – произносит, наконец, старик тихо. – Только три – Мария Фаррел, Джулия Траонт, Джордж Блюменстрост. Что с ними делать, я объясню тебе потом.

Юноша вздрагивает от ужаса. Он знает двоих из этих трёх людей. Не лично. Но знает. Он помнит Седрика Траонта, сына Джулии, проучившегося с ним в одном классе в Академии магов, он помнит упоминания Хельги Кошендблат о некой Марии Фаррел. Зачем они нужны этому человеку? Впрочем, это, пожалуй, не так важно. Важно только выйти отсюда.

Кое-как парень кивает, на едва гнущихся ногах делает поклон, целует подол рясы этого человека и поднимается, чтобы уйти. Он едва успевает встать и развернуться, когда вдруг понимает, что чувствует лезвие на своей шее. Лезвие и чьё-то холодное дыхание. Чувствует, как больно становится дышать, как страх переполняет его. Неужели. Этот человек всё понял? Неужели… Неужели, всё кончено? Он умрёт теперь? Прямо здесь и прямо сейчас?

– Спасибо тебе, милый Крис, – шепчет тот человек ему на ухо. – Я неплохо повеселился, наблюдая за тем, как ты понял, что я – не он, а затем над тем, как ты пытаешься скрыть то, что ты только что понял… Что же… Уверяю тебя, Крис, я бы ещё немного поиграл, но… Мне нужно увидеть кое-что очень важное. Надеюсь, ты поймёшь. Извини.

В следующую секунду Крис уже оказывается на полу с перерезанным горлом, а человек, убивший его наклоняется над телом парня, проводит рукой по ране, потом подносит руку к своему лицу.

Память, пожалуй, самое ужасное, что только может быть. Именно из неё рождается боль. Из памяти о том, что когда-то всё было иначе, не так, лучше, из памяти о самом хорошем в нашей жизни и забытьи о самом плохом. Вся жизнь может состоять из боли, иногда скрашиваемой краткими мигами счастья, к внезапному исчезновению которого так трудно привыкнуть. Вся жизнь может состоять из крови и слёз. Из мыслей о том, что ты упустил самое важное в жизни, самое дорогое. Что ты – причина всех тех бед, которые происходят с твоими близкими. Что ты – единственная причина этих бед. Что без тебя всё было бы куда лучше…

Память… Она который год не давала ему засыпать спокойно, постоянно твердила ему о том, что он, он убийца своих детей, что он виноват во всём этом. Что не существуй на свете его глупая гордыня – они были бы живы и здоровы сейчас… Сад этот – единственное, что у него есть теперь. Милане нравились эти цветы, она заставила мужа дать ей самой возможность украшать это место, она и дочь приучала к этой любви к красоте, к прекрасному… Сам Делюжан никогда раньше не умел долго смотреть на природу, она наводила на него ощущения тоски и скуки. Природа для него была лишь незначительной частью окружающего его мира, тем, на что не следовало обращать внимания… Он никогда и не обращал.

Милана обожала сидеть в саду, обожала сидеть вместе с дочерью и что-то ей рассказывать. Яков обычно в эти моменты убегал к себе, говоря, что он не будет слушать всякие там девчачьи разговоры… Делюжан усмехнулся, подумав, что он сам всегда был того же мнения, что и сын…

Любование природой казалось ему глупостью, слабостью, которую он, бессморно, снисходительно позволял жене, но не мог позволить себе самому. Делюжан с самого детства привык к чёткому распорядку дня, это успокаивало его, давало возможность всё делать не спеша, думать над каждой появляющейся идеей. Можно было не думать над каждым движением – это было доведено до автоматизма. Можно было не замечать уже этих действий, зато замечать более важные детали.

Их существовала масса. С того самого дня министр ещё больше внимания стал уделять мелочам… Почему он не остался в доме в тот день? Давно бы умер, умер, вместе с детьми и женой, спокойно ушёл, не доставив никому проблем. Зачем он когда-то цеплялся за свою жизнь? За бессмысленные часы своего существования.

Портрет Якова стоит на камине в гостиной. Впрочем, портретов Якова в доме первого министра больше всего. Сын любил всю эту жизнь. Жизни гвардейцев были наполнены кутежами, интрижками – тем, что его отец всем сердцем презирал. Почему? Делюжан теперь и сам не знал. Жизнь Якова была совсем не такой, какой была его собственная. И, наверное, поэтому, он никак не мог понять его… Портретов Якова писалось больше всего – пожалуй, министр мог насчитать около десятка таких маленьких картинок, когда как не мог найти ни одного изображения – кроме того общего, семейного портрета – дочери и жены, умерших в тот день.

– Вы все ушли, – шепчет мужчина себе под нос задумчиво, направляясь в гостиную, единственную комнату в этом доме, сделанную после взрыва. – Почему же тогда я остался?

Всё холодает. Наверное, пройдёт не больше двух месяцев, как выпадет первый снег. Снег… Его так любила Лирта. Светлая, чистая, добрая девочка, так напоминавшая ему его умершую в младенчестве. Маленький светлый ангелочек… Которого теперь не было на свете. Не было из-за его работы.

Зачем он так тянулся помогать всем тем людям? Пусть прозябали бы в грязи, в собственной крови, в нищете, пусть умирали бы от голода, пусть убивали бы друг друга. Пусть… Да, наверное, так было бы лучше. Зачем было помогать всем этим неблагодарным тварям, когда-то убившим мать и сестру Делюжана, а потом утащивших на тот свет жену и детей? Зачем он помогал им? Глупость – не более.

Делюжан держит в руках конверт, на котором не стоит ни печати, ни подписи, и грустно смотрит в небо. Человек, написавший письмо, говорил, что не имеет возможности сейчас убить первого министра – после смерти Алесии охраны стало куда больше. Но неизвестный говорил и то, что убьёт Делюжана как только представится такая возможность… Пожилой политик грустно усмехается и отворачивается от окна, подходит к камину, снова вглядывается в ещё не стёршиеся из памяти черты лица Якова…

Министр смотрит и будто видит своего ребёнка рядом с собой – живого… Главное, что живого… Делюжану думается почему-то, что, возможно, его дни сочтены уже. Стоит готовить саван… Давно уже стоило его готовить.

– Надо научиться прощать… – вдруг говорит мужчина портрету сына. – Знаешь – я никогда не понимал этого. Только сейчас… понял…

Комментарий к II. Глава двадцать четвёртая. Двенадцатый обрывок желаний.

* Unreal – Аутодафе

========== II. Глава двадцать пятая. Тринадцатый обрывок смерти. ==========

Пронзил мне сердце в час ночной

Сон вещий огненной стрелой,

Мир вспыхнул словно сущий ад…

Никто ни в чём не виноват…

Так небо прокляло любовь,

И слёзы превратились в кровь!

Всей правды лучше и не знать -

Так легче жить и умирать.

В сад гордых роз любви моей

Пришла зима, снег и метель…

И демон шепчет мне во мгле,

Что верности нет на земле.

Тех, кто забыл про Божий Суд

Проклятья мёртвых роз найдут!

Мой ангел крылья распростёр,

Но знаю, ждёт меня костёр,

От злой судьбы бежать нет сил…

Хранитель мой, меня спаси!

И день и ночь покоя нет,

Пусть карты мне дадут ответ,

Я в жертву принесу себя,

Я стану казнью для тебя.

Тот сон мне правду рассказал…

Меня ты предал, ты мне лгал.

Будь проклят лживых клятв обряд!

Пусть роз шипы наполнит яд!

Мой ангел крылья распростёр,

Но знаю, ждёт меня костёр,

От злой судьбы бежать нет сил…

Хранитель мой, меня спаси!

Спаси меня от одиночества,

Спаси от тёмного пророчества,

Прoклятых карт известна масть!

Хранитель мой, не дай мне пасть!

Я буду лгать самой себе!

На зло врагам, на зло судьбе

Любить и ненавидеть вновь,

Пока бежит по венам кровь

Сама приму свой тяжкий крест!

И пусть мне не видать небес!

Ответь хранитель мой…

Ты здесь?*

Погода в этот день была, как назло, просто прекрасная – тихая, безветренная, солнечная… В такую только радоваться жизни, радоваться солнцу, голубому небу, на котором нет ни облачка.. В такую погоду грех – хоронить кого-то. Особенно кого-то, кто смерти совсем не ждал, кто был ещё полон этой по-весеннему свежей, новой жизни. Того, кто должен был прожить ещё, наверное, долго. Во всяком случае, достаточно долго. Солнце заглядывало в каждый дом, говорило всем «будьте счастливы!», кричало всем об этом… Солнце готово было обласкать любого, кто только посмел выйти на улицу, Это было ужасно несправедливо по отношению к этой девушке. На улице уже стояла осень, но всё вокруг ещё полно жизни. Листья ещё не успели пожелтеть, было ещё очень тепло,а небо было таким чистым, каким редко бывало…

Природа словно радовалась её смерти…

Джон стоял перед гробом этой женщины и не мог отвести от неё взгляда. Он уже видел её однажды. Алесия Хайнтс обожала танцевать, обожала кружиться в своих роскошных юбках по залу и громко, искренне смеяться. Её голубые глаза почти всегда смотрели весело, а красивый рот почти всегда улыбался. Племянница короля Алана была обворожительна, прекрасно понимала это и беззастенчиво этим пользовалась. Сендлер вспоминал тот бал, на котором он увидел эту девушку впервые – до невозможности красивую, открытую, общительную, Алесия разговаривала почти со всеми и всегда смеялась, а её друзья, Георг Хоффман и Гораций Бейнот, казалось, соревновались за её внимание – шутили, беседовали с ней, смеялись… Впрочем, сражаться за внимание этой дамы первому удавалось куда лучше. Хоть Алесия Хайнтс старалась не отдавать предпочтение ни одному из этих двоих кавалеров. Мисс Хайнтс, вообще, казалась какой-то нереальной – воздушной, лёгкой, словно порхающей. Она была похожа на бабочку. Бабочку с небесно-голубыми крыльями… А теперь – уже обожжёнными крыльями. Бедная, глупая девчонка, полетевшая на открытый огонь… На лице этой девушки отразился такой ужас, что Джону невольно становилось жаль её. А ведь раньше – думалось парню – он не мог бы и подумать, что ему станет жаль племянницу короля. Ведь она своими глупыми проказами сломала ему карьеру в министерстве финансов… Сколько сил Джону стоило устроиться туда – сколько слёз было пролито в те бессонные ночи, когда он пытался понять то, чему учили его в Академии, сколько нервов было потрачено на всё это?! И всё без толку!

Джон с ужасом вспоминал тот день, когда в кабинет Георга Хоффмана заглянула Алесия. А на следующий день граф попросил его убираться из министерства и запретил когда-либо ещё подбираться к властным структурам. У Хоффмана были все свзяи для того, чтобы уничтожить Джона, его семью, его друзей, всех тех, кто был ему дорог. И Георг недвусмысленно намекнул на это. Впрочем – намекнул ли? Скорее, сказал прямо. Сендлер с горечью вспоминал, как стоял на коленях, как умолял казначея не выгонять его с этой работы, как пытался убедить… Всё напрасно! Граф Георг Хоффман по праву считался одним из самых хладнокровных и безжалостных людей во всём королевстве. Джон Сендлер мог на личном опыте убедиться в этом. Графа не интересовало ни то, что молодому человеку просто некуда больше пойти, ни то, что мать и младшие братья Сендлера могли умереть с голоду… Он совершенно спокойно и равнодушно выслушал всё, чем пытались заставить его изменить своё жестокое решение, и ещё раз, так же спокойно и равнодушно, попросил Джона убраться из кабинета. И, что было ещё более обидно, всему виной была эта глупая красавица Алесия Хайнтс, которой он, вероятно, не так улыбнулся! Эта женщина, эта абсолютно пустая светская женщина, пусть и красивая, была причиной, основной причиной того, что пришлось Джону пережить после этого. Отец совсем сдался. Впрочем, сдался он куда раньше – как только услышал страшное слово «банкрот», но тот факт, что его сын остался без работы, без этого выхлопотанного местечка в министерстве, окончательно сломило лорда Сендлера. Подумать только – во что могут превратить человека несколько лет более трудной жизни, чем та, к которой он привык! Подумать только – до чего сильно люди могут меняться в непривычных для них обстоятельствах!

– Она была странной… – слышит Джон громкий шёпот Леона Истнорда, шурина графа Хоффмана. – Незадолго до смерти у неё ни с того, ни с сего рука начала кровоточить!

Сендлер поворачивается к перешёптывающимся. Леон, непохожий на себя в этом дорогом, чёрном бархатном костюме с вышитыми на нём золотыми орлами, общается со своим другом, Людвигом Ройсманом, блестящим офицером… Джон фыркает. Ещё совсем недавно Леон из себя ничего не представлял, а его сестра – Анна, та самая, что стала графиней Хоффман – надеялась на брак с ним, Джоном Сендлером. Дворянин из обедневшего, хоть и не так сильно, как Истнорды, рода казался её отцу блестящей партией для любимой дочери. Пожалуй, зря отец Джона так поспешил с отказом тогда. Анна была неплохой, в общем-то, девушкой. Красивой, вежливой, умной, умеющей молчать тогда, когда это было необходимо. Она вполне могла стать хорошей женой. Эта девушка, сколько Джон помнил Истнордов, редко на что-либо жаловалась, делала всё молча, ни разу не плакала и не устраивала истерик. Во всяком случае – на глазах посторонних. Пожалуй, она была как раз тем человеком, рядом с которым Джону было бы комфортно. Разве что пришлось бы вечно терпеть её старшего брата и отца, но… это неудобство было не самым страшным.

Леон всегда относился к Сендлеру с нескрываемым презрением – пожалуй, за все годы знакомства их семей, молодой Истнорд ни разу не поздоровался с Джоном без напоминаний со стороны отца или сестёр. Леон, впрочем, вообще не был образцом вежливости и благонравия. Вряд ли кто мог припомнить день, когда этот молодой человек никому не нагрубил и никого не обидел. Хотя… Вроде, как-то Джон слышал, как Маргарет Истнорд шептала подруге о том, что Леону стало так плохо, что он едва мог приподняться над постелью и что-либо говорить. Наверное, это был тот редкий случай, когда старший из сыновей Томаса Истнорда не стремился никого обидеть своими подколками и ехидными замечаниями.

А сейчас Леон стоял в трёх шагах от Джона и беседовал с Людвигом. Последнего молодой Сендлер тоже прекрасно знал. Людвиг Ройсман был внуком знаменитого военачальника, тоже Людвига, кстати, владельцем двух замков – один из которых находился в королевстве Орандор – и семи деревень. Кажется, именно за него Томас Истнорд пытался просватать Маргарет. Эта девушка была, пожалуй, покрасивее Анны. Только вот замужем до сих пор не была. Впрочем, и Алесия, которую сегодня хоронили, казалась большинству лишь очаровательной куклой, а не живым человеком. Куклой в шикарном накрахмаленном платьице…

Анна – или, может, правильнее называть её теперь графиней Хоффман – появляется вместе с какой-то девочкой лет одиннадцати-двенадцати. Кажется, у Георга была приёмная дочь… Девочка бросает всего один взгляд на гроб с телом Алесии и что-то говорит Анне, та в ответ лишь молча кивает, и малышка почему-то улыбается. Джон достаточно давно знал Анну Истнорд, но Анну Хоффман он пока ещё не знал. Сендлер помнил всегда хорошо и аккуратно одетую девочку, умудряющуюся носиться по саду наперегонки со своим вечно зазнающимся братом и при этом остававшуюся такой же чистенькой и аккуратной, как и до бега, помнил в меру смешливую, в меру серьёзную девушку, читавшую Олдмана и Инумхе на скамейке в городском парке, но не знал эту красивую, гордую женщину, ступающую по алому ковру, словно королева. Девочка, которая, вероятно, и была той самой приёмной дочерью Георга Хоффмана, была похожа на маленькую Анну. Такая же серьёзная и строгая. Особенно в этом чистеньком, выглаженном чёрном платьице. Или, может быть, дело было в обстановке? Мало кому особенно хочется веселиться на похоронах. К тому же, девочка в руках держала довольно большой букет с белыми лилиями…

Белые лилии! Это было в высшей мере цинично со стороны графа и графини Хоффман. Алесии Хайнтс куда больше соответствовали ярко алые розы… Или нет – орхидеи! Ярко-розовые орхидеи… Лилия – символ невинности, белый – символ невинности… Вроде, так заставляла Джона учить эта старуха Наорг на предмете «Не магическая символика»? Да, вроде… «Не магическая символика», такие тёмно-красные учебники с изображёнными на ней цветами. На первом курсе, кажется, была ромашка, на втором – одуванчик, а на седьмом или восьмом – хризантема.

Анна в руках держала букет белых роз.

Джон с грустью посмотрел на неё. На её красивое лицо, на котором не было ни скорби, которая присутствовала на лице единственного человека во всём зале – Горация Бейнота, ни радости, которая присутствовала на лицах почти всех остальных. Разумеется, люди пытались казаться ужасно поражёнными и потрясёнными той ужасной смертью, которая досталась Алесии Хайнтс, но… Всё это было так неубедительно, лживо, фальшиво, что Сендлер едва удерживался от порыва выйти из этого проклятого здания.

Разумеется, его уже никто не замечал. С того самого момента, как отец Джона разорился, на него, вообще, перестали обращать внимания. А когда парня выставили за дверь министерства – тем более. Разве что Георг Хоффман метнул на него холодный взгляд. И только! Сендлер тщетно пытался хоть сколько-то восстановить репутацию своей семьи, вернуть хоть часть былого блеска, былой роскоши, но безуспешно.

– Она была весьма красива! – слышит Джон приглушённый смех. – Я всё вспоминаю, как она целовалась! Весело было!

Сендлер повернул голову, чтобы рассмотреть говорившего. Им оказался довольно известный в высших кругах Феликс Кордле, Джон пару раз видел его рядом с Хайнтс или Хоффманом, один из самых неприятных и опасных людей королевского двора. Он был, как и Алесия, племянником короля Алана. Тоже по матери. Кодрле был горделив, своеволен, избалован, совершенно не признавал какие-либо нормы морали, в общем, был по мнению Джона Седлера самым говорящим представителем золотой молодёжи. Феликс разговаривал с кем-то, кто стоял к бывшему секретарю спиной, и улыбался той самой своей противной, презрительной ухмылкой – назвать улыбкой эту гримасу язык не поворачивался. Было подло, просто подло смеяться над чужим горем!

Насколько противно было слышать это! Вместо сочувствия, сострадания к этой девушке все испытывали лишь какую-то совершенно непонятную обязанность… Сендлер ещё раз взглянул на тело Алесии, лежавшее в гробу. Бедная, измученная девушка. Он никогда не испытывал к ней ничего, кроме презрения, но сейчас не мог не жалеть её. Насколько жестоким и циничным нужно быть, чтобы смеяться над смертью человека? Тем более, над такой страшной смертью.

Алесия, вероятно, действительно, была лишь куклой в чужих руках. Безусловно, красивой, обворожительной, но просто куклой, которой двигали так, как хотели, а теперь, когда кукла сломалась, были готовы совершенно равнодушно выбросить. Без всякого сожаления. А ведь сожаления заслуживали все. Пусть не горьких слёз над могилой, но простого сожаления… Хотя бы от тех, к кому она сама относилась с теплотой, с пониманием… Кому она сама пыталась помочь… То, что Хайнтс пыталась помочь многим Джон знал прекрасно, и, если бы парень сам оказался в их числе, он думал, что жалел бы её куда больше. Впрочем, он и сейчас не понимал того равнодушия, которое присутствовало на лицах почти каждого.

Джон посмотрел на лицо бледного, но совершенно безразличного к этой трагедии графа Хоффмана. Ни одной эмоции на этом красивом худом лице… Как и всегда. Совершенно бесстрастен. Быть может, именно это и требовалось человеку, что являлся министром? Ледяная маска без всяких чувств и эмоций. Да и способен ли был этот человек испытывать глубокие эмоции? Нет! Что за чушь могла прийти в голову Сендлеру! Как будто этот сухарь способен что-то чувствовать!

Прощальная церемония начинается. В зале всё затихает. Лишь тихо говорит что-то клир… Читает отходные молитвы, потом закрывает лицо Алесии тонким белым платком. Потом постепенно на помост поднимаются разные люди – начиная от короля Алана и Делюжана и заканчивая кем-то вроде Леона Истнорда. Все что-то говорят. Разумеется, только хорошее. О мёртвых не имеют права говорить плохо.

Джону становится ещё более противно – он прекрасно понимает, что никто из присутствующих не думает об Алесии хорошо. Зачем же врать? Зачем же пытаться изобразить сострадание, скорбь, боль, если ничего этого не чувствуешь? Феликс Кордле тоже поднимался на помост, кажется, он шёл после графа Хоффмана, впрочем, Сендлеру могло так показаться, он мало кого знал из присутствующих, тоже говорил что-то о своей кузине, уже не тем насмешливым тоном, которым он общался со своим приятелем, а лживо участливым и скорбным.

Анна с девочкой стоят неподалёку и переговариваются о чём-то. Тихо-тихо, ничем не нарушая порядок в зале. Цветы уже положены к другим букетам, и теперь девочка не выглядит так строго и серьёзно. Проходя, как бы случайно, мимо них, он слышит – жена и приёмная дочь графа Хоффмана пытаются подобрать наиболее удачное имя ещё не родившемуся ребёнку.

– Я слышала, – шепчет девочка как можно тише, – что отца графа зовут Дэвидом, мне кажется, он будет рад, если ты назовёшь ребёнка в честь него.

Анна удивлённо смотрит на падчерицу и, немного подумав, кивает. Джон с укором смотрит на неё, но девушка этого не видит. Она целиком погружена в хлопоты, которые предвещает ей рождение ребёнка. Разумеется, она не может думать ни о чём, кроме этого. И отчего-то Сендлеру думается, что хорошо, что Анна не стала его женой. Пожалуй, для них обоих это лучше. Во всяком случае, Хоффман вряд ли будет ругать жену за то, что та проявила недостаточно сочувствия к какой-то совершенно чужой ей даме, а Джон, наверное, обошёлся бы с Анной в этом случае слишком строго.

Сендлер думает, кем же является отец Георга. Должно быть, тоже какой-нибудь высокопоставленный чиновник. Впрочем, какое «должно быть»? Разумеется, это было так, иначе как граф мог добиться таких высот в своей карьере. Впрочем, кого это интересовало сейчас? Граф Георг Хоффман был блестящим представителем высшего сословия, прекрасно образованным, вежливым, учтивым, умеющим выходить из любых ситуаций, красивым, некогда – самым завидным женихом королевства. А что оставалось Джону? Обедневший дворянин, которого в секретари то брали из милости. Он мог бы, пожалуй, пойти гувернёром, если бы денежная ситуация в его семье совсем его прижала, но пойти на это он осмелился бы только в этом случае. Гордость никак не могла позволить молодому человеку решиться на этот шаг.

– Да? – на лице графини появляется улыбка. – Да, это будет весьма неплохо. Спасибо, милая Юта. Если родится мальчик, я обязательно назову его Дэвидом.

А потом – Сендлер не знал толком, сколько прошло времени, но обычно такие церемонии длились не менее часа – гроб был закрыт. Большая часть людей, присутствовавших на прощании уже отправилась в поминальный зал. Разумеется, Джон останется здесь. То, что клир Тайрис взял его на эту работу, уже считалось огромной удачей. Милостью со стороны клира. Ни в коем случае нельзя было пренебрегать этим. Нужно было быть постоянно благодарным…

Гроб подхватывают и уносят куда-то. Наверное, это занимает не так уж мало времени, но Джону кажется, что проходит всего несколько минут. Он уже давно потерял счёт времени. Из-за чего так случилось? Неужели, из-за этой глупой красотки Хайнтс, которую хоронили сегодня?

Алесия Хайнтс обожала танцевать, обожала кружиться в своих роскошных юбках по залу и громко, искренне смеяться. Её и хоронили в прекрасном бальном платье. Не свадебном, как это было принято, а именно в бальном. Её голубые глаза почти всегда смотрели весело, а красивый рот почти всегда улыбался. А теперь никто не увидит больше даже её лица. Не того, которое было написано на картинах, а живого, радостного, отражающего бурю эмоций, вероятно, происходящих в душе. Племянница короля Алана была обворожительна, прекрасно понимала это и беззастенчиво этим пользовалась. Пожалуй, жаль, что судьба обошлась с ней так жестоко…

***

Анна за эти несколько месяцев совершенно отвыкла вставать рано. Можно было нежиться в постели сколько угодно, лежать, наслаждаться мягкими подушками, одеялом… Георг обычно всегда уходил раньше. Никто не торопил Анну, не заставлял её подниматься, не опрокидывал на неё стакан воды, как в детстве обожал поступать Леон… Теперь – у неё своя жизнь. И она обязательно постарается стать настолько счастливой, насколько это только возможно. В доме отца всегда было тесно, вокруг всегда было полно суеты… В доме графа всегда было тихо. Ничто не нарушало покой этого огромного здания. Малышка Юта училась и играла в отведённых ей для этого комнатах и ни разу не зашла на территорию Анны без разрешения. Она была милой и доброй девочкой. Не спорила, слушалась, не пыталась как-либо соревноваться с женой своего опекуна… Эта жизнь была спокойной, не содержала того постоянного напряжения, как это было с жизнью в родном доме. И графине нравилось это спокойствие.