Текст книги "Вернуться в сказку (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 103 страниц)

Алесия смотрит в его серые, полные леденящего душу безразличия, глаза и чувствует, как к её горлу подступает ком. За что? За что она не пошла другой дорогой? На что она понадеялась, отправляясь в чужую страну одна? На себя? За это она и поплатилась… Поплатилась – это точно. Теперь она будет осторожнее… если он, конечно, отпустит её.

В любом случае, он прекрасно подгадал момент – застал её врасплох. Он всегда умел подкрасться к ней так, чтобы заставить её волноваться при виде его ещё больше. Как же она ненавидела его… Ненавидела! Вот если бы с ней сейчас оказался хоть кто-нибудь… Нет. Она совсем не хотела этого. Она знала, прекрасно знала, что умеет этот человек, она прекрасно помнила, что произошло с Алом, когда тот захотел вмешаться… Девушка чувствовала себя такой виноватой перед этим парнем. Ведь он почти единственный, кто нормально к ней отнёсся. И он пострадал из-за неё. Этот ублюдок, этот… называть его человеком казалось кощунством, посмел применить свою магию и на нём.

– Отпусти… – тихо, даже не надеясь на то, что он поймёт и исполнит это, просит она его, – я не сделала тебе ничего дурного…

Мужчина усмехается, подходит к ней ближе, наклоняется – так, что его серые глаза оказываются на уровне её прекрасных синих глаз, долго смотрит на неё. Отчего-то сейчас Алесии думается, что он похож скорее на зверя, нежели на человека или мага. В его серых глазах нет ничего человеческого, зато полно звериного – ярости, инстинкта охотника, превосходства охотника над загнанной в угол жертвой…

Алесия старается успокоиться. Как же ей хочется сейчас зареветь. Зареветь от обиды и несправедливости. Но она прекрасно помнит и знает – сейчас этого делать ни в коем случае нельзя. Этого человека её слёзы лишь будут раздражать. Не стоит злить его ещё больше. Ни в коем случае не стоит.

Но так же она чувствует, что больше не может, не может больше терпеть.

Девушка тихо заплакала. Впрочем, как заплакала – просто слёзы вдруг непрекращающимся потоком покатились по её щекам, но не было слышно ни всхлипов, ни сдавленных рыданий. У неё не было сил даже пошевелиться. Она чувствовала себя так плохо… За какие грехи ей всё это? Рядом с ней стоял этот, до безумия противный ей человек. Странно – у неё ведь были друзья, друзья, которых ей ни за что на свете не стоило покидать. Они бегали рядом, тормошили её, пытались как-то успокоить, развеселить… Только ей это уже не помогало. За что ей было это? Она никого в своей жизни не убила для того, чтобы страдать так. Она никого даже не обманула в своей жизни. Девушка чувствовала себя такой брошенной, одинокой, оставленной всеми… А теперь – он. Этот человек, жизнь от одного существования которого становилась просто невыносимой.

Он стоял прямо перед ней и смотрел на неё, смотрел, как она плачет, как теряет остатки самообладания, снова, как и всегда, когда они оставались одни. Смотрел и улыбался. Улыбался её страданиям, её страху. Ему словно нравились эти её чувства, словно они приносили ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

– Будь человеком! – просит она, глотая слёзы. – Пожалуйста, Райан! Пожалуйста! Пожалуйста, будь человеком! Райан!

Мужчина смотрит на неё удивлённо, наклоняется к ней ближе, смотрит, будто непонимающе… Смотрит с каким-то насмешливым сочувствием, от которого становится до безумия горько и страшно. Алесии хочется встать, хочется выскочить за пределы этого проклятого дома, чтобы только не видеть больше этих насмешливых злых серых глаз.

Почему-то Алесии думается, что этот мужчина, почти похитивший её, силой притащивший сюда, в эту тесную комнатушку, в которой едва помещались кровать, два стула и стол. Племяннице короля хотелось ударить, убить этого гада, что заставлял её раз за разом чувствовать такой страх и такую боль…

– А ты думаешь, я – человек? – спрашивает он. – Я всегда знал, что ты дура, но чтобы настолько…

Называемый Райаном вдруг резко дёрнулся, оказался дальше от неё, от её лица, чем обычно предпочитал быть. Алесия чувствует, что снова, наконец, может дышать – когда Райан был слишком близко, это способность словно пропадала. Девушка хватается за горло, громко всхлипывает – что совсем не было присуще ей обычно – и вдруг заходится в рыданиях. Райан не обращает на это никакого внимания. Он берёт в руки какой-то кубок, берёт нож, медленно, словно смакуя каждый шаг и каждый миг её страдания, подходит, осторожно, словно боясь причинить боль, нажимает лезвием на тонкую кожу на запястье Алесии, собирает выступившие капли в кубок, взятый им.

– Отпусти! – шепчет она, захлёбываясь в слезах. – Отпусти! Отпусти меня, Райан! Я не виновата в том, в чём ты меня обвиняешь, Райан! Пожалуйста! Пожалуйста, не делай со мной этого! Пожалуйста! Что я тебе сделала?

Райан останавливается и внимательно смотрит в её голубые, широко распахнутые от ужаса глаза. Словно читая всё, что она только думала, что только делала в своей жизни. Смотрит на скатывающиеся по щекам слёзы, осторожно и почти нежно проводит по её бледной щеке… Она со страхом, застилающим ей разум, последнее, что осталось от него, смотрит на мужчину, просит… Он останавливается, убирает нож от её руки…

– Ох, Элис… – ласково, почти виновато, шепчет он, одной рукой гладя её по светлым растрепавшимся волосам, – ты ничего мне не сделала…

В следующую секунду нож вспарывает девушке горло. Райан почти мгновенно подносит к шее Алесии кубок, наполняет его её кровью, с наслаждением наблюдая за этим.

Комментарий к II. Глава двадцать первая. Девятый обрывок недуга.

* Мюзикл “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” – Добро и зло

========== II. Глава двадцать вторая. Десятый обрывок безразличия. ==========

Древний камень у межи

Перекрестками объят

Две дороги сторожит.

Хочешь – в ад, а хочешь – в рай

И куда тебе пора,

Ты гадаешь по часам,

Другом звался мне вчера.

Кем теперь? Не знаешь сам.

Дорога вперед, дорога назад.

Потерянный друг, обиженный брат,

Что выберешь ты своею тропой,

И кто у ведет тебя за собой?

А в рай так длина, а в ад так легка,

Там черти предложат выпить пивка

И скажут: твои мы навеки друзья,

Захочешь уйти, да будет нельзя.

Ты в молчании своем,

Так похожем на доспех,

Споря с грязным вороньем,

Враз забыл и проклял всех.

В поле ветру расскажи,

Как отверг слова мои,

Как не ведал, что от лжи

Исцеляет яд змеи.

Дорога вперед, дорога назад.

Смятенной души затравленный взгляд

Летит мотыльком на адский огонь,

И смех сатаны несется вдогон,

А к раю тропинка долбит висок.

Кричат под ногами кровь и песок

Под слоем часов, месяцев, лет,

Под грязью и глиной прячется след.

Выпив злобу и печаль,

Не оставив ничего.

Я устала биться в сталь

Двери сердца твоего.

А тебе дороже нить

Замороженной тиши,

Легче в спину нож вонзить,

Чем достичь твоей души.

Дорога вперед, дорога назад,

Куда повернешь, в рай или в ад?

Бьет ангел крылом, спасая тебя,

Черт лесть разливает душу губя.

К чертям так легко бывает идти,

В рай ноги сбивают камни пути,

И в сердце кровит тревожная дрожь…

Ах, если бы знать, куда ты пойдешь…*

Осмальлерд был, как оказалось, в принципе, во многом похож на Землю. Пожалуй, в далёком прошлом, эти два мира были похожи ещё больше, но сейчас всё было немного не так. В Осмальлерде была магия, которой не было на Земле, во всяком случае, не было в таких количествах. Наверное, именно это создавало некоторые различия в техническом развитии этих двух миров. Хоть, пожалуй, Мария могла сказать это теперь, то королевство, в котором жил и работал Хоффман, казалось куда более привычным для неё, как для человека, всю жизнь проведшего на Земле, нежели Орандор, принцессой которого ей нужно было стать. Тут было почти всё, к чему она так привыкла. Ну… Почти всё… Не было разве что интернета, персональных компьютеров, телевизоров… Зато было радио, которое оказалось почти интересно послушать. Наверное, именно так седели лет сто назад люди на Земле, слушали радио, читали газеты, говорили о событиях, происходящих в своей стране, в мире, не особенно представляя саму картину того, что именно происходило. А ещё был граммофон с музыкальными пластинками. Марии было очень интересно посмотреть на это – самая старая вещь в её доме была куплена незадолго до её, Марии Фарелл, рождения, а самая старая в доме Ала – лет тридцать-сорок назад. Марии, по правде говоря, очень не хватало таких красивых старинных вещей, которые были дома у миссис Шаттри, которая, правда, почему-то просила называть себя не иначе, как мадам Рошшер. В доме старушки было просто море самых разнообразных старых часов, пластинок, фотокарточек, радио, был и граммофон, правда в Осмальлерде это изобретение воспринималось совсем иначе. Теперь Осмальлерд даже начинал нравиться мисс Фаррел. Орандор был скучным королевством, жившим по средневековым порядкам, а в, кажется, королевстве Анэз уже существовали автомобили, заводы, радио… Тут, пожалуй, было совсем другое представление об искусстве, посмотреть на которое тоже оказалось очень интересно. Впрочем, Фаррел не знала – на самом ли деле оно совсем иное, нежели на Земле или просто шло тоже с некоторым опозданием (или же, напротив – опережением). Впрочем, несостоявшейся принцессе здесь почти нравилось. Мердоф, исполняя указания Хоффмана, даже сводил её на пару выставок, чтобы Мария смогла получше понять Осмальлерд. Несостоявшейся орандорской принцессе даже понравилось бродить по этому застеклённому павильончику, смотреть на яркие картины, художников которых она не знала, понравилось любоваться небом через стеклянный купол павильона, понравилось после выставки сидеть в небольшом кафе и есть мороженое, которое было куда вкуснее, чем у неё дома. В Орандоре всё было иначе – кое-как выложенные мостовые, будто наспех, плохо одетые, плохо пахнущие люди. Это не могло сильно нравиться и было весьма непривычно. Особенно после Земли. К тому же, там не было такого количества интересных книг, нот, картин, как в Анэз. Было высокое голубое небо, яркое солнце, зелёная трава, маленькие домики… Только вот это Марии как раз нравилось меньше всего. Эти маленькие, словно сказочные домишки, на которые, казалось, достаточно было слегка подуть, чтобы они развалились, сильно раздражали девушку. Бывшая принцесса и сама вряд ли бы ответила на вопрос – почему. Просто раздражали. И всё.

«Почему?» – глупый вопрос… Особенно, когда не знаешь, что на него ответить.

Мария встала уже достаточно давно, но с постели вставать не спешила. Кажется, на Земле уже начался учебный год. Школа. Уроки. Сумки, полные учебников, тетрадей и блокнотов. Пожалуй, девушке совсем не хотелось оказаться там – на Земле – сейчас. В Осмальлерде ей никто не мешал заниматься тем, чем ей хотелось заниматься – бумажками, книжками, собственными блокнотиками, исправлением того, что было написано в этих блокнотиках… Пожалуй, ей не хватало мамы и Розы, которые, хоть и сильно раздражали, были такими привычными… По вечно дрожащему голоску Розы и своим снисходительно-презрительным ответам младшей сестре. По маминому занудству, которое не так давно выводило её из себя. Конечно, она грустила по Алу. По его шуткам, по человеку, который всегда находился рядом. По человеку, всегда готовому её поддержать, даже в тех ситуациях, когда она явно была неправа. Несомненно, она скучала по дяде Джошуа. По его понимающему взгляду, по машине в его гараже. По человеку, ближе которого у неё, пожалуй, никогда и не было…

Погода за окном была просто прекрасная. На самом деле. Можно было перестать сидеть взаперти, выйти на улицу, вдохнуть полной грудью тот воздух, загрязнённый производственными отходами – тут всё ещё дымили заводы, такие, о которых можно было прочитать в книгах о конце девятнадцатого и начале двадцатого веков, о которых можно было посмотреть в фильмах о тех временах. Вид на красные кирпичные трубы и такие же красные кирпичные заводы был. пожалуй, не так плох. Во всяком случае, теперь никто не копошился в стене (Мария была уверена, что за стеной ничего не было, а значит оставалось думать только о том, что кто-то мог поселиться в другом измерении, как было написано в одной из тех книг, которые Мердоф ей притащил), не так ярко светило солнце в окно по утрам… Правда, куда больше этих людей, постоянно суетящихся, пробегающих прямо под окном, но это, пожалуй, потерпеть куда проще. Окна квартиры, в которой их поселил Хоффман, выходили на завод, принадлежащий ему же.

Мария потянулась и бросилась одеваться. Не хватало ещё проваляться в постели весь день. Раньше такого никогда не случалось. Когда рядом был Ал, пожалуй, просто не умеющий вставать поздно и валяться без дела. Вот Мердофа, казалось, такое положение вещей весьма устраивало. Он, вообще, не любил куда-то выбираться. Что же… В крайнем случае, она пойдёт одна. В конце концов, ничего страшного не случится. Ну… Не должно случиться.

Одевшись, несостоявшаяся принцесса на цыпочках, стараясь не шуметь, выходит из своей комнаты. На диване в гостиной, как и ожидалось, развалился крепко спящий Мердоф, очевидно, вставать не собирающийся. Что же… Мария примерно знала, что всё будет именно так: Айстеч будет сладко спать, а ей придётся стараться не разбудить её. Потому что иначе она уже никуда не пойдёт, во всяком случае, сегодня. В гостиной было довольно прохладно. Во всяком случае, куда холоднее, чем в комнате, где ночевала Мария. Мердоф лежал на диване и сладко спал. Одеяло сползало с него и бывшая принцесса, немного подумав, осторожно поправила его перед тем, как выйти из комнаты, а потом и из квартиры.

Парадная дома, куда поселил их Хоффман, находилась, как оказалось, под строгим надзором мадам Парготтерри, пожилой сухенькой женщины, всегда одетой в бархатное платье тёмно-синего цвета, со стальными нервами и характером, которую, казалось, Мердоф весьма побаивался. В парадной запрещалось почти всё – от громких разговоров и уличной обуви, надевать которую разрешалось лишь перед выходом, до ночных посиделок. Пожалуй, Марии даже хотелось, что там, на Земле, в её родном – или не совсем родном – Эйджаксе, где она выросла.

На улице было ещё довольно тепло. Светило то самое солнце, от которого девушке сегодня почему-то не особенно хотелось прятаться. Обычно в такие дни Альфонс буквально силой вытаскивал её на улицу, чтобы они могли нормально погулять, без Розы, без всех остальных. Не так далеко от их дома находился лес… Там им всегда запрещали гулять. И именно там они часто проводили свободное время. Ал всегда старался разбудить её пораньше, чтобы они не наткнулись ни на кого из знакомых взрослых, которые могли их остановить и даже отправить обратно домой. Впрочем, Мария и сама старалась вставать как можно раньше – тогда был шанс проскочить мимо мамы и не заниматься весь день надоедливой младшей сестрой. Девушка всегда завидовала другу, у которого не было младших братьев или сестёр. Точнее были, но двоюродные, которых он видел, пожалуй, два-три раза в год. Фаррел казалось, что это было идеально.

Роза вечно чем-то болела. Мама постоянно возила её по больницам. Мария не мешала. Правда, не мешала. Она никогда ни в чём не упрекала до какого-то момента сестру, она готовила себе еду сама, она умела гладить, стирать свои вещи и делала это. Её никогда не приходилось заставлять. Но… Делать что-то за Розу было противно. Старшая сестра сама порой не понимала, откуда в ней столько презрения и ненависти к этой малышке. Роза не раздражала её первые несколько лет. Точнее, не очень раздражало. Было обидно, конечно, что ей, Марией, мама почти перестала заниматься, но не было той ненависти, того неприятия, которое появилось после – когда мама стала просить её сидеть с Розой. Именно тогда появилось то презрение… Пару раз Мария едва справлялась с искушением толкнуть сестру под машину. Почему Роза не могла делать сама то, с чем и в более раннем возрасте справлялась сама несостоявшаяся принцесса Орандора.

Интересно, когда именно здесь начинает холодать? Должно быть, так же, как и на Земле. Было бы интересно заставить Мердофа выйти на улицу зимой, чтобы покидать снежки и попробовать выстроить снежную крепость. Ал бы оценил. После их игр на улице зимой так болели пальцы. Мария потом опускала руки в холодную воду… И ей всё равно казалось, что вода горячая. Эх… Девушка толком не знала, чего ей хотелось больше – остаться здесь, среди тех людей, с которыми она познакомилась, или проснуться на Земле, узнав, что всё это ей приснилось.

Мария, оказавшись в холле здания, где, по её сведениям, должен был сейчас работать граф Хоффман. Какая-то девушка, одетая в строгое чёрное платье с белым воротником проводила её до кабинета этого человека. И в кабинете его, конечно же, не оказалось. Да, пожалуй, нужно было попросить у Мердофа план организации, чтобы не бегать по всему этажу в поисках графа, который, возможно, вообще, сегодня не пришёл. Её невнимательность и растерянность когда-нибудь её погубит. Точно. Нужно было прекращать читать по ночам странные осмальлердские художественные произведения (которые были весьма не плохи, и если бы Мария умела как следует рисовать, она обязательно попробовала что-нибудь к ним нарисовать) и начать заниматься более важными делами. Например, перестать забывать, что и у кого нужно спросить.

Хоффман находится в комнатке за кабинетом. Стоило только повернуть корешок одной книги на стеллаже, чтобы можно было туда войти. Мария уже успела привыкнуть к этим механизмам, хоть они и не слишком ей нравились. Сначала это было даже интересно, но постепенно стало напрягать – слишком уж непривычно это всё было. Да и в душе просыпалось сомнение на счёт того, кем на самом деле являлся этот человек. Сейчас граф сидел на полу и старательно пытался разгладить бумажку, лежащую прямо перед ним на полу. Он выглядел так странно для человека, внушавшего ужас своим подчинённым, производившего впечатление уверенного и успешного представителя высшей знати… Он сидит на полу и пытается разгладить старую помятую фотографию, которую, кажется, Марии уже как-то случалось видеть. Одет он был так же, как бывал одет обычно, выглядит почти так же, только вот бывшей принцессе почему-то кажется, что всё не совсем так, как должно быть.

– Я вижу, что вы не в лучшем состоянии для разговора, граф, – говорит девушка, чувствуя себя немного неловко от осознания того, что ей приходится видеть эту картину. – Мне, пожалуй, стоит зайти попозже. Пойду погуляю по городу…

Мужчина поворачивается, но не встаёт. Видеть его бледное, ещё более худое, нежели всегда, лицо кажется странным. Мария смотрит в его глаза и почему-то отводит взгляд. Радужка глаз этого человека сейчас кажется чёрной, и хотя девушка плохо помнила, какой она должна быть на самом деле, этот факт казался ей неправильным.

Граф сидит на полу, теперь смотрит на неё, а она вдруг чувствует, что ей куда больше хотелось бы сейчас выслушивать вечные причитания Мердофа, который волновался за неё куда больше, чем, пожалуй, следовало. Впрочем, ему дали приказ не выпускать её из виду. Мария прекрасна помнила этот момент, и парень переживал за свою карьеру под началом Хоффмана, который, вероятно, был вовсе не таким безобидным, как пытался казаться бывшей принцессе.

– Нет, проходи! – отвечает он мрачно. – Проходи, я… Я сейчас встану.

И девушка проходит, садится на диван, стоящий рядом, ждёт, пока граф поднимется и сочтёт или не сочтёт нужным объяснить, что именно у него произошло. Пока она с интересом разглядывает комнату. Марии никогда не случалось бывать именно в этой. Почти все вещи в доме Хоффмана, в его рабочих кабинетах отличались простотой, но такого она ещё не видела. Диван, на котором она сидит сейчас, пожалуй, существует, если не столько лет, сколько сейчас графу, то, во всяком случае, является ровесником Ала и Марии. Истёртая обивка, вылезшие в некоторых местах пружины… У Альфонса дома когда-то было что-то подобное. Пока дядя Джошуа не бросил пить и не занялся этим. Когда-то, когда Ал прибегал к ней домой, просился ночевать, потому что не хотел больше слышать ссор и скандалов, затеваемых его матерью.

Вещи, которые принадлежали графу Георгу Хоффману, всегда отличались простотой, отсутствием роскоши и излишеств, что было, во всяком случае, так казалось, весьма странно для человека его круга и положения. Мария на многое в Осмальлерде смотрела с удивлением. Быть может, этот мир был ей родным, быть может, она была избранной, кем-то, про кого раньше она читала в книжках, но, всё-таки, выросла она на Земле, и обычаи Осмальлерда казались ей чужими.

Мужчина садится на соседний диван, такой же потрёпанный и старый, как и тот, на котором сидит бывшая принцесса. Он тоже отчего-то старается не смотреть ей в глаза, постоянно трёт виски, и девушке думается, что, если она, вдруг, попадёт на Землю снова, ей стоит привести Хоффману несколько пачек обезболивающего. Мария прекрасно знала, каково это, когда очень сильно болит голова. Как ни странно, в отличие от большинства людей, самочувствие её ухудшалось не от дождливой сырой погода, а, наоборот, от яркого солнца.

– Ты ведь не знаешь Алесию, да? – говорит граф с какой-то неохотой, словно вытягивает из себя эти слова.

Алесия… Пожалуй, несостоявшаяся принцесса прекрасно знала, кто это. Она видела эту девушку рядом с Алом на том балу. Алесия была весьма красива и весьма обаятельна, красиво смеялась, улыбалась, прекрасно танцевала. Ал тогда остался с ней на весь вечер, и Мария не стала мешать. Мисс Хайнтс – вроде так её звали – была весьма мила и обаятельна, пожалуй, не стоило как-то мешать им обоим.

Почему-то, Фаррел вдруг начинает думать о Мердофе. Интересно, проснулся он или нет? И если проснулся – уже понял, что она куда-то подевалась или пока пребывает в неведении? Во втором случае Марии лучше залезать к себе в комнату через окно – благо находится их квартирка всего лишь на втором этаже и, если что, можно попросить того же Хоффмана подсадить её. Мысли об Алесии как-то уходят на второй план, и бывшая принцесса едва вспоминает, что невежливо не отвечать на вопрос, заданный ей. Пусть, она и не принцесса, теперь уже ни в одном из пониманий этого слова, но с Хоффманом отчего-то хотелось быть именно вежливой.

Граф всегда был достаточно худ и бледен, но сегодня это кажется особенно заметным. Бледные, сильно выступающие скулы весьма пугают девушку, но она признаётся сама себе в том, что никогда этого не раскроет ему. Не стоит делать то, после чего тебя сочтут обыкновенной трусихой. Не тогда, когда она находится рядом с этим человеком.

– Я, кажется, видела её один раз – на балу у моего деда, – хмурится Мария непонимающе. – Она провела весь вечер с Алом. А что такое?

Действительно, при чём тут была Алесия? Она просто танцевала, просто шутила, просто смеялась… Вряд ли эта девушка могла составлять угрозу Хоффману, хоть и была, вероятно, совсем не так проста, как хотела казаться. Граф знал её, возможно, знал хорошо, куда лучше, чем её знала Фарелл, но… Зачем ему нужно было спрашивать о ней? Это была просто девушка, пусть и из весьма богатой и состоятельной семьи.

При чём здесь была Алесия? Как в ней могла крыться причина такого душевного состояния Хоффмана, в котором он пребывал сейчас. Марии отчего-то вспоминалась Анна, жена графа, которую она однажды увидела в его поместье. Пожалуй, Анна была совсем другой, нежели Алесия, пожалуй, Анна казалась куда более агрессивной, яростно цепляющейся за прошлое и настоящее, а не отпустившей его, как это, видимо, делала Хайнтс.

– Её тело нашли вчера неподалёку от места позорной казни в Алменской империи, – граф вымученно улыбается. – Из-за меня случились сотни смертей, и это вторая, о которой я переживаю так сильно.

Принцесса чувствует, что ей нечего ответить этому человеку. Она молчит. А что тут можно сказать? Вероятно, эта Алесия была близким другом Хоффмана. Вероятно, стоило просто понять это. Впрочем, это были уже не проблемы Марии – она ничего не знала об этом человеке, ничего не знала о его друзьях… Они были просто «партнёрами по бизнесу», если можно было это так назвать. Они просто общались, просто выполняли свою работу, стараясь достичь общей выгоды. Они и не обязаны были общаться.

Они оба молчат, а потом Хоффман вдруг почему-то начинает рассказывать о своей сестре, о той девочке – Мари, о которой Мария как-то слышала. Начинает рассказывать о том, как сильно он был к ней привязан, начинает рассказывать о её смерти, о том, как долго он не мог оправиться от этого трагического случая – да что таить, и сейчас ещё не сумел оправиться полностью… Граф начинает говорить то, что принцесса совсем не ожидала от него услышать. И от этого становится как-то ещё более неловко, нежели прежде. Лезть в душу к этому человеку совсем не хотелось, а история о смерти Мари, безусловно, была очень болезненной темой для него. Марии думается, что вот она – вторая из тех двух важных для Георга смертей, о которых он сказал до этого.

Девушке буквально наяву представляется та худенькая робкая девочка с такими же тёмными волосами, бледной кожей, серыми – или, всё-таки, чёрными – глазами, о которой с такой болью рассказывал этот мужчина, представляется её дрожащий голос, испуганные глаза, искривлённый в ужасе рот… Она, как наяву, представляет себе его искажённое болью лицо в день смерти этой девочки. Взгляд бывшей принцессы вдруг обращается к старой помятой фотографии, которая так и остаётся лежать на полу, там, где сидел ещё несколько минут назад граф. Она видит на этой фотографии маленького мальчика и маленькую девочку примерно одного возраста, и в мальчике она видит Георга, сидящего сейчас прямо перед ней и изливающего ей душу. И видит всепоглощающую боль, плещущуюся в его глазах. И от этого вдруг к горлу подкатывает тошнота. И чувство стыда. Стыда за то, что она не испытывала такого же горя из-за смерти Розы.

– Вы – хороший брат! – улыбается бывшая принцесса.

Ей, действительно, стыдно. Пожалуй, стыд – единственное, что заставляло её вспоминать о матери с Розой. Ей было стыдно, стыдно за то своё равнодушие, с которым она отнеслась к их смертям. И горечь, боль в глазах графа заставляет её ещё больше чувствовать свою вину… Вину – глупо звучит! Разве она виновата в том, что ничего не чувствует? Разве можно было осуждать её за это?

Разве она виновата?! От этой чудовищной несправедливости ей хочется почти закричать. Она знала многих братьев и сестёр, и почти все из них, даже имея на первый взгляд сложные отношения между собой, были готовы жизнь отдать друг за друга… А она… Мария никогда не чувствовала Розу родным человеком. С самого начала. Она сейчас куда больше переживала за дядю Джошуа, за Ала, даже за Бесси – кузину Альфонса Брауна, проживающую в Америке… Мария чувствовала, как ей хочется плакать при одном упоминании имени дяди Джошуа, как ей хочется поскорее увидеть его, обнять, заплакать у него на плече, рассказав всё… Ей хотелось видеть его, хотелось выссказать всё, что накопилось за эти долгие месяцы в Осмальлерде… Мария никогда не хотела так увидеть маму… Впрочем, нет – очень хотела. Хотела – когда была ещё ребёнком. Тогда она плакала, просила заняться ей, просила внимания. Только вот тогда её никто не услышал. И Марии казалось, что теперь она потеряла способность слышать.

– Я – ужасный брат! – не соглашается Хоффман как-то обречённо. – У меня было три сестры, и одну из них я столкнул с лестницы… Убил её. И не могу сказать, что сожалею об этом.

От этих слов девушка вздрагивает. Вот как… Что же – она сама ещё совсем недавно хотела узнать все тайны этого человека. Ей вспоминались дешёвые детективные истории, в которых сыщик раскрывал не только преступление, но и пару-тройку тайн каждого героя, который попадался на пути. Вот примерно так она себя чувствовала. Как героиня дешёвой детективной истории. Это было просто, интересно, увлекательно и одновременно как-то стыдно.

Мария снова пытается думать о Мердофе, который, вероятно, места себе сейчас не находит, пытаясь найти её. Разумеется, он не наорёт на неё, не будет ворчать, только тяжело вздохнёт и обречённо посмотрит, и от этого станет ещё более тошно, чем обычно. Айстеч был мастером на такие взгляды. Не то что Ал… Тот бы усмехнулся и пожал плечами, предварительно наорав на неё, а она орала бы на него, кричала бы, как сильно его ненавидит, а после они пошли бы вместе пить чай с тем конфетами, которые прислала тётя Альфонса…

А потом мысли возвращаются к Розе, к тому, как сильно Марии порой хотелось убить её, и к тому, как сильно она боялась последствий – психбольницы, колонии, всеобщего осуждения и порицания. Почему-то после признания в убийстве другой сестры Хоффмана ей хочется очень сильно уважать этого человека.

– Вы сильнее меня, – задумчиво произносит девушка. – Я так и не решилась. Боялась реакции других.

Марии вспоминается радостное улыбающееся лицо Ала Брауна, который рассказывал очередную глупую историю о своём классе. Ей вспоминается, как они смеялись и шутили, как ругались, ссорились, как дрались порой… Вспоминаются синяки на руках и ногах, вспоминается до сих пор ещё не исчезнувший шрам на брови Альфонса после одной из их драк. И она думает, что как бы сильно она не ненавидела порой Ала, она всё равно будет вспоминать о нём с улыбкой, грустить по нему и переживать за него.

Тут же в памяти всплывает и лицо Мердофа, вечно взволнованное, такое живое, близкое, такое непохожее на лицо Ала… У Альфонса были зелёные глаза, у Айстеча же – карие, и это почему-то казалось Марии принципиально важным. Как казались принципиально важными и различные цвета волос, и разные улыбки, и разное чувство юмора… Ей это кажется, действительно, очень важным. Почему-то бывшей принцессе вдруг думается, что находясь рядом с Мердофом она чувствует, что он сможет её защитить, а с Алом ей чувствовалось, что она в безопасности. Похожие на первый взгляд ощущения, но…

– Я не плакала по ней, знаете ли… – бормочет Мария задумчиво. – Мне было… просто всё равно. Я искала её, я беспокоилась, потому что мне казалось страшным остаться одной… И вот я одна. И я ничего не чувствую.

Девушка произносит это и чувствует, что ей становится легче – сразу куда-то исчезает это проклятое чувство вины, не дававшее ей покоя столько дней. Она поделилась с кем-то этим и чувствовала себя понятной. И от этого становилось приятно и комфортно. В конце концов, всегда становится легче после того, как с кем-нибудь поделишься секретом, тайной…

– Но ты до сих пор переживаешь за своего друга-короля, – отмечает Хоффман. – Мы с тобой очень похожи.

Мария кивает. От этих слов графа всё становится как-то проще. Теперь можно выбросить из головы весь этот мусор – все ненужные мысли – и сосредоточиться на чём-то действительно важным. А действительно важным является только одно – как Мария сможет выбраться из Осмальлерда на Землю.