Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 87 (всего у книги 87 страниц)
И Стошеву он то же говорил – мол, что любит его за отсутствие «почему», «за что» и «как вы можете».
– Более того, – фыркнул Гныщевич, – мне прекрасно известно и то, кто усидит, а кто подвинется.
– Нет-нет-нет, не слушайте хэра Ройша! – вскрикнул вдруг Золотце и что только руками не замахал; в руках у него был невесть откуда взявшийся перламутровый лорнет. – Он утаивает от вас главное: на самом деле мы готовы уступить вам Петерберг. – Гныщевич недоумённо поднял брови, и Золотце поспешно закивал: – Готовы, да! Мы с вами вряд ли уживёмся по соседству, слишком уж мы различны и в разные же стороны стремимся, но вы уходить не намерены, а мы… Мы люди негордые, да и багаж у нас покамест не распакован. Вот только понимаете ли, господин Гныщевич, в чём загвоздка… – он доверительно наклонился вперёд, расправляя лорнет резким взмахом кисти. – Озабоченное росскими недугами Европейское Союзное правительство – нет, не само, конечно, а руками некоторых наместников некоторых городов – прописало Петербергу пилю… простите, смеси. Смеси успокаивающие, для распыления в воздухе. Ну, знаете ведь, как это бывает? – Золотце склонил голову набок, уставился через лорнет. – И нам, по счастливому стечению обстоятельств, известно, как от сих врачебных предписаний увильнуть. А по стечению обстоятельств несчастливому – увиливать с вами вместе мы не желаем. И уж точно не желаем – ради вас в роли градоуправца. А вы в пустом и успокоенном городе градоуправствовать желаете?
И вот так просто забыли про Метелина, перелистнув его имя, как страницу. Это второй виток, самодовольно распознал Гныщевич. Надавить на совесть не вышло – теперь, значит, вздумали запугивать?
Распылительными успокаивающими смесями? Эх, рано Гныщевич выгнал из Петерберга мсье… как его? Фили? Который, по словам Армавю, был когда-то лоббистом этого вопроса.
«Если бы не Тумрань, страшно и вообразить, в каком бы сейчас состоянии пребывала ваша страна», – вздыхал Армавю задолго до того, как отыскал свой Путь. Тумрань вымерла, обернулась призраком – вот куда нужно было Жюмьена посылать.
Петербержцем Гныщевич себя никогда не ощущал, но это не повод плодить призраков.
– Вы войдёте в историю, – в тоне Скопцова прозвучала несвойственная ему прямая насмешка. – Человек, который погубил упрямством целый город. – Он вздрогнул от собственных слов: – Ах, это звучит подло, подлейше с нашей стороны, но… Вы ведь сами сказали – или, вернее, намекнули, что готовы брать на себя ответственность за то, что вам вверили. Так берите…
Если сперва Гныщевич и прислушался к отличникам с излишним вниманием, то насмешка отрезвила его окончательно. Он заложил руки за спину, поднял глаза и сосредоточенно пошевелил губами.
– Давайте-ка, mes garçons, посчитаем. В этом городе… сколько жителей? Впрочем, все нас не интересуют, только некоторые. Фрау Ройш, не покидавшая, насколько мне известно, особняк в спешке. Туралеевы с ребёнком. – Гныщевич загибал пальцы. – Мальвины – хотя этих со счетов списать как раз можно. Мальчик Приблев и граф, За’Бэй тоже. Коленвал и зачем-то нужный вам Твирин. В Петерберге стоит взрастившая нас всех Академия, в Академии сидит и не спешит эвакуироваться многоуважаемый глава. – Он внимательно изучил сложившийся кулак и панибратски ткнул им Мальвина в плечо. – По моим подсчётам выходит, что вы, господа, блефуете.
Мальвин досадливо поморщился. Скопцов отвёл глаза. Золотце преувеличенным жестом загнул пальцы, перепроверил свои вычисления второй рукой, картинно насупился в потолок и кивнул.
– Да, – ответил хэр Ройш. Лицо его осталось по-йорбовски неподвижным, но Гныщевич буквально расслышал неозвученное хихиканье.
И тогда стало ясно: они издеваются. Тянут время и валяют дурака, тыкая в него с разных сторон, причём тыкают бесцельно, глумления ради. Qu'est-ce que cela signifie? Опыт подсказывал: это значит, что козырь у них заготовлен.
Отличники ведь на то и отличники, чтобы в самом деле не любить пустопорожние разговоры.
Золотце не удержался и всё же прыснул, и Гныщевич почувствовал жаркий, как в плече, всплеск злости.
– Что-нибудь ещё, прежде чем я вернусь к работе?
Отличники снисходительно и как-то все одинаково усмехнулись.
– Вы хороший политик и страшный человек, – хэр Ройш хотел было откинуться, но вовремя заметил, что у скамьи нет спинки, – поскольку ничего и никого, кроме себя, не любите. Следовательно, вас невозможно шантажировать: вы и друзей, и предприятия, и сам Петерберг заложите ради собственной выгоды. А самое в своей жизни ценное, то есть себя, вы научились недурственно защищать, и я имею в виду не исключительно физическую подготовку. Мы, без сомнений, с вами бы справились, но не можем же мы просто взять и посягнуть на градоуправца, да ещё и в публичном месте?
– Зря вы себя в это «мы» записываете, – фыркнул Гныщевич.
– Ничем вас не проймёшь, ничем не убедишь, – продолжил хэр Ройш тем же медлительным, вальяжным, выверенно раздражающим тоном. – И торгуетесь вы только на своих условиях. Значит, придётся прибегнуть к таврам.
Гныщевич чуть не расхохотался опять. Переоценил он отличников, ох переоценил! Козырь-то оказался предсказуемым до невозможности – а значит, паршивеньким. Никогда не делай того, чего ожидает от тебя противник.
Это Гныщевич выучил ещё в общине.
– А что тавры? – осведомился он с безмятежным любопытством.
– А тавры, господин Гныщевич, провоцируют агрессию на территории Росской Конфедерации. И таким образом не позволяют напрочь отнять у Росской Конфедерации её армии, и оказывают пусть скромное, но всё же содействие латиноамериканскому сепаратизму. Тавры, господин Гныщевич, являются давней болевой точкой Европ. Не первого порядка точкой, даже не второго, но вы ведь понимаете нынешнее положение, – по лицу хэра Ройша разлился перекисший мёд. – Кризис в Петерберге повлёк за собой чрезвычайно серьёзные последствия в Европах. Не будет преувеличением сказать, что они стоят на пороге войны, вызванной экономическим сбоем. Мы полагаем, что наше отечество и конкретно Петерберг обязаны перед Европами извиниться, насколько это возможно, и совершить некий жест доброй воли – более символический, разумеется, чем практический. Скажем, помешать очередной волне таврских перебежчиков добраться до Латинской Америки, передав их вместо этого законному Союзному суду.
Если бы Гныщевичу не потребовалась помощь Хтоя Глотки, «очередная волна» уже успела бы удариться о берег Латинской Америки, но генеральская farce принудила равнинных братьев подождать следующего грузового корабля, куда уместились бы орудия.
Но вот незадача: этот корабль вышел из Порта несколько часов назад и качался теперь где-то на чёрных волнах и безопасном расстоянии от каких бы то ни было отличников. Тавры плыли в страну, где баллы выставлять не любили, предпочитая действия.
– Желаю удачи в этом блистательном предприятии, – Гныщевич с трудом удержался, чтобы не подойти к хэру Ройшу и не хлопнуть его сочувственно по плечу. – Как петербержский градоуправец я могу отрядить вашей Второй Охране – или чьими силами вы собираетесь за таврами гоняться? – партию резиновых покрышек. Отличные, плавучие! Догонять корабль – самое то. – Он добродушно развёл руками. – Не серчайте, mes amis, но нету таврских перебежчиков в Петерберге. Придётся вам меня как-то иначе шантажировать.
Мальвин строго нахмурился, как в былые префектские времена.
– Ну почему же? – формальным тоном поинтересовался он. – Вы правы, те тавры, о которых идёт речь, уже не в Петерберге, поэтому в Петерберге мы сейчас на них всерьёз воздействовать не можем. Но такой необходимости, собственно, и нет: раз уж вы нашли вас в Академии, то наверняка представляете, какие ещё визиты мы успели нанести за неполные сутки в городе. Немногочисленные. Но большая удача, например, что к первому градоуправцу Петерберга можно обратиться и за советом в морских делах. Граф всегда был редким знатоком Морского кодекса, – Мальвин чуть замялся, очевидно, привыкая к новым впечатлениям от встречи с графом. – Он подсказал нам, как и куда с наивысшей эффективностью послать сигнал о целом корабле пособников латиноамериканских сепаратистов.
– Граф не в себе, – Гныщевич сам до конца не понял, обозначает он ситуацию или выражает к ней отношение, но тут же себя одёрнул: – Да рассылайте свои сигналы, хоть станцуйте им. Корабль плывёт быстро, у Союзного правительства не хватит волюшки дать разрешение на обстрел с наскоку, а дальше уж латиноамериканские сепаратисты сами разберутся.
– Может, граф и не в себе, но разве это повод забыть Морской кодекс? – отсалютовал лорнетом Золотце, в который раз пропуская слова Гныщевича мимо ушей, а потом сентиментально прибавил: – Знаете, когда-то давно я мучительно завидовал успехам вашего завода. Вернее, тому завидовал, что вы в столь юном возрасте – уже! – успешно заняты важным, настоящим делом. И попросил графа пристроить меня на верфи – ассистентом при ком-нибудь из управляющих. Все мне твердили, что я напрасно выкинул пару месяцев из жизни, а я теперь думаю, нет, не напрасно, – он коротко рассмеялся. – Мы не только пошлём сигнал Союзному правительству о незаконно переправляемых артиллерийских орудиях и тех, кто их сопровождает. Мы можем послать сигнал прямо на корабль: моих знакомств на верфях хватило, чтобы за ночь сменить помощника капитана на готового нам помочь. Готового по сигналу направить корабль туда, где латиноамериканские сепаратисты не успеют вмешаться в его судьбу.
– S’il vous plaît. У меня складывается впечатление, что вы, съездив в Столицу, забыли, кто такие тавры. Позволю себе напомнить, – Гныщевич сложил руки на груди с видом досадливой усталости, – это те ребята, что вырезали целую Резервную Армию.
– Во-первых, всё-таки не целую, – меланхолично заметил хэр Ройш. – Во-вторых же, навыки обращения с холодным оружием и даже с артиллерией не слишком помогают тем, кого обстреливают с берега.
Проклятая жестянка над большой, большой водой, где не на что и ногой опереться. В Гныщевиче жило недоверие к морю.
– Что же, ваш лояльный сообщник готов и сам за правое дело, за bonne cause вашу пойти ко дну?
– Он готов рискнуть, – жестоко улыбнулся Золотце. – Он, в конце концов, моряк, а не сухопутный коневод. Выплывет как-нибудь.
Никто не будет сразу обстреливать – сперва нужно досмотреть или хотя бы попытаться. Отдать приказ причалить, или как это на море делается. Хотя зачем нужен приказ, если тебе уже накляузничали, что плывёт не просто случайное судно – целый корабль незаконно добытых артиллерийских орудий плывёт! Как назло, европейского образца – французские на семьдесят пять, германские на семьдесят семь! Даже две новейшие британские дурищи непомерного какого-то калибра сыскались у Хтоя Глотки.
Не проскочишь с таким грузом мимо сторожевых судов, если им дадут наводку. Не обратишь в недоразумение, за борт тоже не выбросишь.
Не докажешь, что к латиноамериканским сепаратистам никаких дел не имеешь.
Гныщевичу это не нравилось. Особенно сильно не нравилось ему то, что поделать он отсюда ничего не мог – не садиться же ему в вёсельную лодку и не отправляться в погоню! А действовать на расстоянии он не умел. Только своими руками.
– Вы блефуете.
– Помощник капитана рискнуть не боится, – нагло щёлкнул лорнетом Золотце. – А вы?
И дело даже не в том, что таврская полиция Гныщевичу такого не простит, а без полиции удержаться в кресле градоуправца будет сложновато. Не в том, что Хтой Глотка спас ему жизнь собственными руками. Не в том, что данное слово нужно держать – нужно это, только пока нужно.
Дело всего лишь в том, что – как Гныщевич ни сопротивлялся – в его жизнь всё-таки влезло нечто, что он мог назвать своим.
– Знаете, господа, а мне кажется, что мы заблуждаемся, – тихо заметил Скопцов. – Европейское Союзное правительство не станет обстреливать корабль с берега – тем более что на нём плывёт и мсье Армавю, верно?.. Нет, артиллерия – это всё-таки дикость, дикость… Но прогресс не стоит на месте, – он улыбнулся, и улыбка эта была куда большей дикостью, чем любая артиллерия. – Европы отказались от успокаивающих смесей как штатной меры воздействия, но Петербергу эти санкции грозили ещё вчера, а значит… Мы ведь не усомнимся в наличии у них запасов на собственных территориях? На экстремальные, выходящие за пределы обычной юрисдикции случаи. Я уверен, что случай данный относится как раз к таким.
– Вынужден согласиться, – буднично поддержал его Мальвин. – Не стоит забывать и о том, что пассажиры этого корабля плывут из Петерберга, а правительствам многих европейских стран наверняка было бы небезынтересно узнать о положении в нашем городе из первых рук. Для этого рукам лучше оставаться живыми.
– Но спокойными, – кивнул Золотце.
– И после этого вы говорите, что я предаю Петерберг?! – не сдержался Гныщевич, но встретили его, само собой, лишь новые смешки.
– Мы ищем компромиссы, – пояснил хэр Ройш. – Вы неоднократно заявляли, что являетесь апологетом взвешенных решений. Подобный размен Петерберг может себе позволить.
«Я не смог», – сказал Хтой Глотка, когда Гныщевич спросил его, добил ли он своего отравленного пилюлями отца. И не нужно быть восьми пядей во лбу, чтоб догадаться: нет для Хтоя Глотки судьбы страшнее пилюль. Смесей, газов или чем ещё можно успокоить буйных.
– Допустим, – процедил Гныщевич. – Давайте поищем компромисс вместе. Вам настолько припекло выдворить меня из кресла градоуправца?
– Учреждение этой должности само по себе было провальной затеей, – пожал плечами хэр Ройш.
– Но мы хотим выдворить вас не из кресла градоуправца, а из Петерберга, – подхватил Золотце.
– Вы циничный и ненадёжный самодур, – Мальвин всё ещё стоял, заложив теперь руки за спину, – и вы заражаете пространство вокруг себя. Вас нужно устранить полностью, иначе вы найдёте щель, через которую можно пролезть обратно.
– Уезжайте из Петерберга, – попросил Скопцов скорбным тоном, но на губах его по-прежнему играла тень улыбки. – Вы ведь понимаете, что нам вовсе не хотелось бы делать Европам такой подарок.
У Гныщевича не было слов. Он ведь говорил себе, говорил сорок тысяч раз: не привязывайся ни к чему. Ни к чему. Мир жесток. У тебя отберут. Но проклятые тавры – проклятый толстосум и кровопийца Цой Ночка, проклятый maniaque Хтой Глотка —
Проклятые тавры оказались тем, чем он рисковать не готов.
Цоя Ночку жутко захотелось поколотить.
– И какие вы можете дать мне гарантии?
– Прямой радиоканал с кораблём, – охотно объяснил хэр Ройш. – Как только вы сложите с себя полномочия, мы в вашем же присутствии проинструктируем помощника капитана никак не вмешиваться в корабельный курс. Но не стоит думать, что вы сумеете просто потянуть время, а потом судно окажется вне зоны досягаемости. Оно будет ожидать окончательной команды столько, сколько потребуется, и проволочками вы лишь поставите его под угрозу нехватки угля.
– Всесильный же у вас помощник, – буркнул Гныщевич.
– Не у нас, а у капитана, – Золотцу было так хорошо, что, казалось, он вот-вот заурчит. – Как-то раз – очень давно – я говорил, что человек может всё, и мы сами являемся тому ярчайшим примером.
– Верно, – Гныщевич мрачно и с обещанием усмехнулся. – Я, например, могу найти способ поквитаться.
– Звучит так, будто вы назначаете свидание.
– С тобой – отдельно.
Золотце затрепетал лорнетом, как веером.
– В ближайшее время сделать это будет затруднительно, – переплёл длинные пальцы хэр Ройш, – поскольку мы полагаем, что вас займут непосредственные рабочие обязанности на новом месте.
Тут Гныщевич снова рассмеялся.
– Êtes-vous sérieux? В самом деле? Вы не просто меня гоните, вы мне ещё и занятость намереваетесь обеспечить?
– Конечно. Иначе вы, как верно заметил господин Мальвин, отыщете щель, через которую можно просочиться обратно. – Хэр Ройш неожиданно отбросил всю свою снисходительную вальяжность и заговорил нормальным деловым голосом: – В обозримом будущем Росской Конфедерации – или государству, которое образуется на месте Росской Конфедерации, – потребуется новый представитель в Европах. Посол. Вы уже играли роль наместника, и играли успешно. – Он снова ядовито усмехнулся. – Я полагаю, что через некоторое время вам даже понравится.
– Я никуда не поеду без Плети, – ответил Гныщевич, чтобы ответить хоть что-нибудь.
Он никогда ещё не проигрывал. Или, вернее, никогда не оказывался в ситуации, где единственный верный – единственный возможный шаг – добровольно выйти из игры.
Будь ты проклят, Хтой Глотка, за свои лихорадочно быстрые руки. Будь ты проклят, Цой Ночка, за то, что подобрал когда-то с улицы голодного росского мальчишку. Будьте вы все прокляты.
– Ну так заскочите за своим другом, – кокетливо пожал плечом Золотце. – Возьмёте авто, и дорога веселей покажется. Мы ведь вас не торопим.
– А ну как я потеряюсь? – прищурился Гныщевич. Золотце надул губы почти с обидой:
– Ну куда же вы потеряетесь? Ведь тавры есть не только на корабле, но и в общине, а община в Петерберге потеряется навряд ли.
– И не страшно гнать меня в Европы? – усмехнулся Гныщевич хэру Ройшу. – Вдруг я им понравлюсь?
– Ваша самонадеянность не знает границ. – Хэр Ройш встал, и вслед за ним поднялся Золотце, Мальвин стоял и так; один Скопцов остался сидеть. – Верно ли я уловил, что мы с вами нашли взаимопонимание?
Будьте вы все прокляты, и будь проклят сам Гныщевич за то, что всё же не сумел ни к чему в жизни не привязаться.
Он и рад бы был огрызнуться, но лицо невольно перекосило улыбкой. Гныщевич знал европейские языки, но мало что знал про сами Европы – до сих пор те являлись в Петерберг своим ходом, не требуя прилагать к знакомству усилия. И вроде бы здесь полагалось сказать самому себе нечто решительное и значительное, но голова пустовала. Только одно и подумалось: леший тебя дери, графьё, ну какого рожна ты не выстрелил, когда уже прицелился?
Гныщевич совершенно не жаждал умирать. Он был très heureux, рад чрезвычайно, что живёт, и чем меньше в нём побывало пуль, тем лучше. Поэтому сейчас он сам болтавшейся в голове мысли удивлялся.
Стоило стрелять, графьё. Попадать не стоило, а вот дёрнуть крючок – да. Тебе ведь хотелось, хуже того – ты был должен, хоть бы и pro forma, хоть бы и мимо, совсем в сторону.
Неужто тебе тоже было страшно рисковать?
– Вы, мне кажется, думаете, будто мы над вами нарочно смеялись, – спас Гныщевича скопцовский голос, по-прежнему тихий и какой-то жалобный, – совестили вас, угрожали… Мы нарочно, правда, только это ведь не для смеха. Мы… Я надеялся, что найти общий язык всё же можно. Что необязательно вас принуждать, что можно по-другому, что вы поймёте… хоть что-нибудь. Что-нибудь почувствуете – по поводу графа Метелина или по поводу успокаивающих смесей в городе… Что у вас хоть какая-то тень скользнёт по лицу, – он судорожно вздохнул.– И что у нас с вами всё-таки есть хоть толика общего. Жаль, что вы действительно такой, каким казались.
Гныщевич не стал отвечать. Он молча развернулся на каблуках и вышел из зала вон – первый и сам, без звона шпор, которые как-то не успел наладить. Будь Метелин тоже проклят – как подумаешь о нём, так и хочется вдруг от шпор отказаться вовсе.
А они Гныщевичу, между прочим, жизнь спасли.
Притворив дверь, он с полминуты молча глядел перед собой. Отличники могли бы в любой момент споткнуться о его спину, но на то ведь они и отличники, чтобы задерживаться в аудитории, даже когда лекция закончилась.
Вокруг Гныщевича сновали студенты. Такие же, как и всегда, как и год, и два, и три, и всего час назад – весёлые и с книгами в сумках. Один из них до того увлёкся пересказом недавней лекции (фрайдовской, naturellement), что чуть не сбил с Гныщевича шляпу, за что и получил по руке. Рассеянно извинился, обернулся, прищурился снисходительным взором второкурсника:
– Что-то ты какой-то… Где твой пояс, бесценный друг?
– В надёжном месте, – отстранённо ответил Гныщевич, размышляя, не следует ли обрушить проклятие и на голову студента тоже. Тот об этом не знал, и потому немедленно сделался насмешливым:
– В надёжном? Это в котором? В сердце, что ли?
Гныщевич сфокусировал взгляд и обнаружил, что у самого студента пояс продет перевязью через плечо. Перевязь вышла так себе, поскольку носителю явно жала, но он однозначно своей находкой гордился.
– Non, cher ami, – усмехнулся Гныщевич и щёлкнул его по бляшке. – В надёжном месте – это не в сердце, а в сейфе.
Эпилог
– Надевай болотники, потонешь.
– Ни за что.
– Это ж болото, остолоп ты проклятый, слизи да хляби. Потонешь, говорю.
– Не потону.
– Я такую дорожку знаю, где точно потонешь, – Хикеракли нежно приобнял Гныщевича за плечо и встряхнул. – Надевай.
Тот скорчил физиономию, но выделываться более не стал и натянул болотники прямо поверх обыкновенных своих сапог. Хикеракли счёл, что засим подготовка окончена, и они захлюпали в направлении остова будущей всероссийской тюрьмы.
«Остов» – слово громкое. Посреди болота, кое местные кличут «Колошмой», зиял теперь здоровенный котлован, поверх котлована налит был бетон со всяческими строительными смесями, а из бетона торчали три палки.
Гныщевич вертел головой, заинтригованно пялясь по сторонам. И чего он там, спрашивается, высматривает? Слева степь, справа степь, посерёдке мы по колено в грязи. Картина, так сказать, чарующая.
– Но pourquoi болото? – Гныщевич черпанул голенищем мутной водицы, однако же возмущаться на то не стал. – Получше места не нашлось?
– Невежда ты, – укорил его Хикеракли, – и невежа. Тут, в Вилони, свои люди живут, нас к себе не ждавшие. А коли так, то к местным и полагается на поклон ходить, с них выспрашивать, где строиться прилично, а где захватничество выйдет. Иначе кирпичи разворуют, пленных уведут и вообще в колёса нашего, так сказать, прогресса понатыкают палок. А местным это болото не нравится – говорят, тут не то шельмы, не то болезни какие водятся. Ну а нам что болезни? Мы ж не люди, мы пленники да заключённые. Перекантуемся. – Невысокое степное солнце развозило по кочкам длинные их тени. – И потом, Драмин говорит, это всё предрассудки, что на болоте строиться нельзя. Говорит, на болоте целый город поднять можно, не то что тюрьму.
– И что, – Гныщевич оборвал какой-то весенний цветочек, понюхал, – ты здесь останешься?
– А куда мне? Ты не смотри, что голо да хлюпает, ты на другое смотри. Знаешь, как тут поутру пахнет? Телеграф – в дне пути, сон – в палатке, нужник – за кочкой. Доброе это место для хорошего человека, а уж для нас, предателей, и того добрее.
В этом Хикеракли не врал, не кривил душой ни чуточки: он ведь и не знал раньше, каково это, когда выходишь спросонок облегчиться, а на все стороны от тебя – травы мягкие и волнистые. Здесь и по зиме ещё было, как в варежке, уютно, а нынче-то и вовсе запестрело безымянными сиреневыми цветами да вздыбилось стеблями. Увольте уж, Хикеракли б отсюда и за монету не уехал, не то что по доброй воле.
Гныщевич прибыл на незнакомом авто с вязью «Кожгелижен и Кожгелижен» по правому борту. Он, мол, любимую «Метель» в эти хляби бы не потащил, сменил коня в Старожлебинске. Плеть намеревался забрать. Это было хорошо: Плеть того не показывал, но изводился по гныщевичевскому поводу изрядно, уходил вечерами думать на кочке да косу переплетать. Но и плохо это тоже было.
– Ты вот дружка своего заберёшь, и солдатики мои совсем от рук отобьются. У Плети всё строго, по дисциплине, его они слушают. А со мной никто не хочет тюрьму строить, со мной хотят костры жечь и байки травить. Собаченцию вон подобрали – это в степи-то, соображаешь? Зуб же даю, у местных выкрали. Говорю им: такие эксцессы нам всем аукнуться могут, лучше гоните её, откуда взяли. А они мне: какое гоните, она, мол, щенится. – Хикеракли помолчал и набок как-то усмехнулся. – Я тебе покажу, волчище – с меня размером и с двух тебя. Но щенится… – Он покачал головой. – А мораль, друг Гныщевич, в том, что со мной у наших пленничков один только досуг и никакого авторитета. Заберёшь Плеть – все тут только щениться и будем.
– Переживёшь, – буркнул Гныщевич строже, чем требовала ситуация.
– Переживу, – не стал спорить Хикеракли, – и не такое переживали.
Они месили ногами травы, с каждым шагом проваливаясь в обманку. Болото – оно ведь какое? Это в детстве представляешь, что оно состоит из трясины, эдакой земляной кашицы, а на деле там просто стебли, прикрывающие воду. Наступаешь, и под воду ухают цветы. Можно наклониться и рассмотреть, как их опыляют головастики.
Гныщевич, кстати, наклонился.
– У меня к тебе, друг Гныщевич, просьба есть. – Тот тряхнул перьями, выражая готовность услышать. – Мы сейчас дойдём до лагеря, там Драмин, Плеть… Будут тебя о петербержских вестях расспрашивать, здесь ведь телеграф – в дне пути. А просьба такая: ты им сразу не отвечай, погоди, пока я в сторонку отойду, и тогда уж рассказывай.
Гныщевич иронически и недоверчиво улыбнулся.
– Что, друг Хикеракли, на душе неспокойно?
– Спокойно. Вот и дальше пусть тоже спокойно будет. – Хикеракли медленно вдавил кочку, наблюдая, как разнервничалась побежавшая между стеблей вода. – Знаешь, почему я с Драминым подружился – тогда ещё, когда малёхонькими были совсем? Я ему завидую. Он мне тут с недельку назад говорит: а хорошо всё-таки, мол, что революцию устроили, а то бы так из Петерберга и не выбрались, а здесь, мол, благодать. Ну, я тогда в настроении был склочном, отвечаю: уж чего, брат Драмин, лучше! А как же, брат Драмин, утраты, как же трагедии человеческие? Он меня даже и не понял. Трагедии, говорит, это грустно, но в целом-то хорошо. Только стирать трудно, ближайшая река чистая – за тот же день пути, а водопроводов в степи нет. – Хикеракли усмехнулся. – Водопроводов! Каков, а?
– У вас здесь и правда хорошо, – невпопад лирическим тоном отозвался Гныщевич. – Très bien.
Невысокое степное солнце смягчало его черты – или, может, это не зрительная была иллюзия, а в самом деле он заделался мечтательным? Как бы то ни было, подумал Хикеракли, это теперь уже неважно; нет отчизне больше дела до душевного переживания Гныщевича, ибо исторгла она его, накушамшись. В Петерберге такие мысли, наверное, показались бы ему грустными, но в Вилонской степи грусти не существовало, потому как какая может быть грусть, когда под ногами твоими головастики опыляют безымянные травы, а над головой твоей солнце щурится дай леший в четверть силы? Это был конец мира – не в том смысле, что всего света, а в том понимании слова «мир», которое означает человеческое, так сказать, сообщество. Сообщество досюда не добиралось.
– Что же ты теперь, действительно в Европы? – поинтересовался Хикеракли.
Гныщевич пожал плечами:
– Может, в Европы, а может, и не в Европы. Тут уж как карта ляжет. La carte terrestre.
– И не обидно тебе? – заприметив на гныщевичевском лице недоумение, Хикеракли пошире махнул руками. – Не обидно, что карьера твоя, так сказать, политическая подобным образом закончилась? Что революция догорела – или не догорела, не рассказывай! – а ты в итоге, – он указал на степь, но и дальше – на весь неважный мир, – здесь?
Гныщевич ответил не сразу. Он созерцал своё отражение в мутной водице. Чего там было искать, Хикеракли не знал; может, головастиков или ужей.
Очень трудно было бы жить в конце мира, ежели б телеграф провели на болото, а без телеграфа, наоборот, выходило ка-те-го-ри-чес-ки легко.
– Закончилась карьера? – Гныщевич распрямил спину. – У тебя, mon ami, превратные представления о действительности. История заканчивается тогда, когда ты велишь ей закончиться. Следовательно, – он покрепче нахлобучил съехавшую шляпу, – всё только начинается.
И, выдрав ноги из мокрых стеблей, Гныщевич решительно зашагал вперёд, к невысокому – рукой подать – солнцу.
КОНЕЦ
