Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 87 страниц)

Приблев и Золотце, не сговариваясь, повернули налево.

– Прошу прощения, что-то произошло? – остановил Приблев прохожего.

– Там… На площади… Городской совет, – отстучал зубами тот.

– Да, с самого основания Петерберга.

– Вы не понимаете! – прохожий вырвался и, определившись, метнулся к Большому Скопническому.

– Что-то произошло, – без малейших сомнений постановил Золотце, пряча руку в карман. У него ведь имеется миниатюрный револьвер, сообразил Приблев. Может, в кармане и не он, но ведь имеется.

На площади было не протолкнуться: длинные хвосты толпы вытекали на улицы, растворяясь между домами. Никто не кричал, но над головами метались шепотки.

– Будто рябь по морю, – отстранённо пробормотал Золотце и решительно ввинтился в толпу.

Как ни странно, чем ближе ряженым фельдшерам удавалось пробраться к самому зданию Городского совета, тем слабее давили на них с боков – стеной народ держался лишь по краям площади. То там, то тут в толпе мелькали шинели Охраны Петерберга, но разобрать, пришли ли солдаты просто так или с некоторой официальной целью, не представлялось возможным.

Добравшись почти до первых рядов, Золотце вдруг стал столбом, но Приблев, увлекшись, не сразу это заметил и по инерции сделал ещё пару шагов.

– Смотри, – шепнул Золотце, случайно переходя на «ты».

И Приблев посмотрел.

На крыльце здания Городского совета скромным караулом стояли четверо солдат. Ружья они держали в руках, а спины выправкой слишком уж не напрягали, но при этом молчали и не двигались, никак не реагируя на бормотание толпы. К дверям самого Городского совета был приколот лист бумаги, текста которой, конечно, разобрать отсюда было нельзя, но Приблев почему-то сразу понял, что это не обычная листовка.

Под бумагой, прямо на ступенях, непочтительной грудой лежали люди. Лиц их Приблев не видел, но по парадным сюртукам, лентам и орденам без промедления сообразил, что это и есть члены Городского совета.

Люди были мертвы.

– Кажется, я только что впервые в жизни провёл дистанционное медицинское освидетельствование, – растерянно заметил Приблев.

– Видите, наша афера фактически спасла хэрхэра Ройша, – Золотце вновь заговорил на «вы». – А вы переживали. Если он оказался не с ними из-за своих процедур…

Приблев повертел головой. Все на площади выглядели столь же потерянно и остолбенело, как и Золотце, как и, наверное, он сам; всех невольно тянуло вперёд, рассмотреть, но столь же невольно отталкивало тусклым отблеском ружей.

– Что там написано? Вы читали? – дёрнул Приблев за рукав невысокую даму рядом с собой.

– Граф Идьев, граф Верин, барон Копчевиг, барон Славецкий… и так далее… признаются злодеями, совершившими преступление против граждан Петерберга… – дама говорила быстро, будто пересказывая текст самой себе. – Что выразили оные граждане прямым и недвусмысленным способом… листовками. – Она нервно вздохнула. – Граждане Петерберга, поскольку Городской совет отказался прислушаться к их высказыванию, вынуждены судить преступников и вынести им приговор, исполненный руками Охраны Петерберга. Законы Четвёртого Патриархата неправедны и направлены против граждан Петерберга, а потому считаться действительными не могут, а прямые исполнители и… водворители… этих законов, не отказавшись от них, тем самым подтвердили собственный злой умысел. Граждане Петерберга заслуживают свободы и… так далее.

– Как быстро Охрана Петерберга перестала ненавидеть гражданских и заговорила от их лица, – саркастически заметил Золотце.

– Так ведь гражданские это начали! – обернулся к нему молодой человек – видимо, тоже какой-то студент. – Они устроили заговор, спешно вызвали Городской совет в Западную часть, заманили, но стреляли не солдаты.

– А кто? – с замиранием сердца уточнил Приблев, почему-то ожидая услышать знакомое и тем страшное имя. Поводов ожидать его не имелось вовсе – но совсем недавно ведь не было и поводов предполагать, с какими целям он сам зайдёт в особняк Ройшей.

– Не знаю. Говорят, некий Тви́рин.

Сердце отмерло.

– Кто это?

– Гражданский! – возбуждённо пожал плечами студент и отвернулся обратно.

– Враньё, бессовестное враньё, – неожиданно вновь зачастила дама, – «Граждане Петерберга заслуживают свободы»! Это они просто придумали, чтобы перестрелять нас всех.

– Ну что вы, сударыня, – тут же вскочил на любимого конька Золотце. – Если бы они хотели нас всех перестрелять, они бы уже стреляли – посмотрите, какое тут сборище. Другое дело – что, конечно, вся ситуация кажется не слишком гражданской…

– У меня сын, – засуетилась дама, бестолково порываясь выбраться из толпы, – у меня сын дома!

– А у нас трупы на площади, – буркнул Золотце, тоже повертел головой и ткнул Приблева локтём в бок: – Глядите, да там Хикеракли! Уж он-то наверняка успел разобраться, что к чему.

Хикеракли действительно стоял в толпе, в самом переднем ряду, нетипически бледный и притихший. Приблев с Золотцем без особых затруднений пробрались к нему, но надеждам их оправдаться не удалось: в ответ на расспросы Хикеракли только как-то коротко и тоже очень не в своём духе посмеивался.

– Что произошло? Тви́рин. Тви-рин… – проговорил он по слогам, пытаясь распробовать слово. – Да разве ж вы ослепли, господа мои уважаемые? У нас переворот-с, спасайся кто может.

– Кто такой Твирин? – чуть недовольно поторопил его Золотце.

– Не знаете? Не зна-а-аете? – Хикеракли, встряхнувшись, кажется, несколько пришёл в себя. – И я не знаю, хотя имею догадку. Я бы рассудил, что, ежели мыслить, как говорится, политически, это просто случайный человек, необходимый для оправдания… – он замолк.

– Того, что ответственность не Охраны Петерберга, а, гм, народа? – Приблев потёр лоб. – А ведь и правда, с логической точки зрения это очень разумно, тем более если этот Твирин действительно первым стрелял.

Хикеракли обернулся к нему всем корпусом и долгим, совершенно непонятным взглядом всмотрелся куда-то в ноздри.

– Знаешь, Сашка, – негромко заметил он, – а ведь барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой.

Глава 34. Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой. Промысел его, видать, к тому расположил: владел барон не только шахтами-лесопилками, но и обширными угодьями в паре часов езды от Петерберга, где деревья слишком не трогал, а отстреливал зато всяческих редких зверей на пушнину. Это дело премудрое, в нём требуются, так сказать, баланс да гармония, а потому барышей с того барон Копчевиг собирал не слишком много, но зато ежегодно, и даже завёл в своих лесах не просто лесника, но специального егеря, чтоб тот следил за болезнями и прочими развитиями популяций. По уму отстреливал.

Он и в жизни такой же был, по уму. Когда папаша и мамаша Хикеракли породили, собственно, Хикеракли, барон спросил, намереваются ли они по бумагам жениться, и деньжат на свадьбу предлагал. Те отказались, а он зато повелел ребёнка обучить грамоте – мол, дальше уж пусть сам, ежели ему науки интересны, но начало дать полагается. Когда по вечерам барон рассказывал детям всяческие истории, то слуг от себя не гонял, а позже, когда собственные его отпрыски уже подросли, всё равно иногда всех собирал. Любил, что называется, общество.

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой, а граф Идьев – последней сволочью, но оба они лежали на ступенях Городского совета совершенно одинаково, только у барона, пожалуй, дырка в затылке вышла погрязней.

– Ах да, это ведь твой хозяин… – смешался Приблев.

– Был, – скучно поправил Хикеракли, – был да сплыл. Все сплывают, да не все так дружно.

– Небрежно они подошли к вопросу, – Золотце скорчил предельно серьёзную мину. – Здесь ни хэрхэра Ройша нет, ни наместника, ни кого бы то ни было из наместнического корпуса.

– А также генерала Йорба и, слава лешему, генерала Скворцова, – кивнул Приблев и спешно пояснил, будто кто его не понял: – Они ведь тоже в Городском совете.

– Видать, в Охране Петерберга они всё ж сильнее, – пожал плечами Хикеракли.

Оторвать взгляд от ступеней было сложно, как сложно было в детстве отрывать таблички от домов. Самым, наверное, странным тут было то, что тела свалили грудой – вроде и без глумления, и без каких-либо издевательств, но и без внимания тоже, как старую одежду или там бумаги в корзину. Вот, мол, свидетельствуйте – и правда мёртвые, а теперь уж давайте к делу переходить, хорош пялиться.

Это вам не листовки клеить и не солдат на стройке задирать.

– Вы сказали, что имеете догадку касательно Тви́рина, – нетерпеливо заметил Золотце. – Поделитесь?

Волосами рыж, как твиров бальзам, и как твиров же бальзам неожиданно резок в движениях.

Глупость? Не глупость? Ежели посмотреть с точки зрения рассудка – глупость полнейшая, тут и голову ломать не над чем. Но, ежели думать не головой, а чутьём, то бывают такие вот глупости, которые эдак однозначно в душу западают, что и не отмашешься. Да ведь и есть, наверное, просто такая фамилия – Тви́рин, отчего б ей не быть? Нужно же душе непременно всяческие, так сказать, теоремы выискивать!

Но ведь после «Коленвала»-то показалось, что ему, как два года назад Приблеву, того же хотелось – чтоб и прозвание, и вроде как по этому поводу место в компании.

А как это всё вяжется с дыркой в затылке барона Копчевига – вопрос другой и, можно сказать, сторонний.

– Ивин, Тимофей Володьевич, – ровнёхоньким голосом ответил Хикеракли. – Т. В. Ивин, ежели сокращать.

– Ну знаете… – Золотце разочарованно скривился. – Я-то думал, у вас обоснованные предположения, а тут опять шуточки.

– Знаю, не знаю – как уж посмотреть. Вам, сударь Золотце, известно, – изобразил Хикеракли раздражённый полупоклон, – известно вам, называл я его так или не называл?

Лицо Золотца вытянулось.

– Вообще говоря, очень стройно, – одобрительно и, по обычаю своему, чуть рассеянно заметил Приблев. – Удачное прозвище, если вдуматься. Бальзам ведь и правда золотистый, даже почти рыжий, да и на вкус… вызывает какие-то ассоциации.

Хикеракли язвительно поклонился и ему.

– Но если это в самом деле он, то ведь непонятно… ну, собственно, ничего, – Приблев сосредоточенно поправил очки. – Если тут людей послушать, выходит, что этот Твирин всё и начал. Как? Каким образом? Говорят, он в членов Городского совета первым стрелял. Ты только не обижайся, но представить в таком положении Тимофея… ну, у меня не получается.

– Ты его не знаешь, – слова выскочили у Хикеракли быстрее, чем успела потянуться за ними мысль. – И я, что характерно, тоже.

А мысль тянулась вот какая: когда юный да прекрасный Революционный Комитет впервые в Алмазах собрался, когда Хикеракли про солдат и жажду у них крови заговорил, Тимофей в лице изменился так, будто понял что-то эдакое, чего раньше не знал. Там, в рассказах, кровь и тут, на ступенях, кровь. Связь, как говорится, наглядная!

Логически оно, конечно, не сходится, и представить, как Тимофей в кого-то где-то стреляет, невозможно ни с каких разумных позиций, но душе-то плевать на представления, ей запало, да с такой уверенностью, что не отгонишь.

Да только даже если душа и права, что ж из этого следует?

А следует из этого, к примеру, вопрос.

Господин Твирин, вы ведь, когда стреляли – если стреляли, – вы стреляли в кого-то одного, так?

В кого?

Дырки в затылке, конечно, различаются – у кого дырки, а кому и полголовы расквасило, – но тут без подсказки, уж извиняйте-с, не разберёшь.

– Вот и перегруппировали, – Золотце тем временем сложил руки на груди, продолжая пыхать недовольством, будто убийство Городского совета было для него чем-то вроде неудачной перестановки экзамена. – Ну, помните, господин Приблев, вы сказали, что силы не две, а три? Что надо перегруппировать Охрану Петерберга заодно с народом? А она, как видите, сама – и верфями графа разбрасываться не пришлось.

– Я бы на вашем месте не стал так оптимистично рассуждать, – совершенно серьёзно отозвался Приблев, – я бы сказал, что верфи, пожалуй, нам теперь ещё сильнее, чем раньше, могут пригодиться.

– А уж им-то как они любезны! – Хикеракли коротко засмеялся и сам заметил, что голос у него будто ненормальный.

– Но не станет же Охрана Петерберга грабить графа! – впервые с момента появления на площади ужаснулся Золотце. Ужаснулся не трупам на ступенях, не смутности перспектив, не догадкам о Твирине, а всего лишь гипотезе, что кому-то может прийти в голову обидеть графа Набедренных.

– Ну, знаете, верфи довольно трудно унести, – похлопал глазами Приблев.

– Но можно сыскать себе цели попроще.

Собеседники уставились на Хикеракли с вопросом.

– Есть у нас за кольцом казарм среди прочих заводик аристократический, да хозяин его молодой нынче в Столицах пребывает-с, самое то, ежели возникнет желание за чужой счёт финансы поправить, – Хикеракли одарил Приблева с Золотцем ободряющей улыбкой и с непривычки опешил, почуяв, что совершенно она неискренняя. – И если тут такие дела творятся, а я умолчу, Коленвал мне не простит-с. Он же самый у нас нынче горячный – ну, не считая неведомого господина Твирина, – а потому совершенно с нашей стороны было бы бес-со-вест-но его о делах петербержских не осведомить и тем самым лишить возможности приникнуть к праведному перевороту! Иными словами, один только леший знает, что тут будет хотя бы вот к вечеру. Коленвала надобно предупредить, а с ним и Драмина, и Гныщевича, ежели он на заводе.

– Не собирался быть, – покачал головой Приблев. – Хикеракли, а ты думаешь… Понимаешь, если это всё учинила Охрана Петерберга, я сомневаюсь, что она тебя сейчас пропустит.

– Я сбегал из города уже раз двадцать, – решительно махнул рукой тот. – Должно же у меня хоть когда-нибудь получиться?

– А мы, выходит, в Алмазы? – обернулся Приблев к Золотцу. – К площади близко, но, впрочем, в том есть свои преимущества.

– Это шпинель, – Золотце тряхнул головой. – Да, в Алмазы. Хикеракли, вы можете телеграфировать с завода?

– Почём вы меня спрашиваете? Я там был два раза, и из них полтора – пьяный.

– Там есть телеграфическая линия, но в особняк графа Метелина, то есть больше она ни с чем не соединяется, – поспешил на помощь Приблев. – Есть ещё станция, километров тридцать, оттуда линия ведёт на почтамт. Вот только я думаю, что провода всё равно обрежут.

– Сымпровизируем-с, – Хикеракли бодро подтянул повыше пояс Академии, – чай не впервой.

Далёкий метелинский завод, призрачная станция, необходимость как-то пробираться через казармы и Охрану Петерберга – что угодно ведь сейчас было лучше, чем эта площадь.

Что угодно было лучше, чем этот «Твирин».

Хикеракли почувствовал, как в руку ему незаметно ткнулось нечто металлическое – а вернее, не только металлическое, но и костяное, и оплетали сие нечто пальцы Золотца.

– Вы ведь стреляете? – прошептал тот, делая страшные глаза.

– Как вам сказать… нахватался.

– Постарайтесь его не потерять, это реликвия моего детства. – Поймав иронически-вопросительный взгляд Хикеракли, Золотце махнул рукавом почти раздражённо: – До моего дома всего пара улиц, а вам до завода сколько добираться? Вам нужнее.

Хикеракли, хмыкнув, поклонился уже без издёвки, сунул револьвер за пояс, прикрыл рубахой и, откозыряв обоим своим приятелям, попятился в толпу, но благодарности он не испытал.

До Северной части было совсем близко, а лысая по осени Шолоховская роща пусть и не скрывала от взглядов, так сказать, гипотетических, но всё ж позволяла подступиться к казармам совсем вплотную. У казарм наблюдались тишина и спокойствие. Все на стройке? Или… ещё где?

В таком деле, говорят, главное – уверенность в себе, а потому Хикеракли натянул на себя вид всезнающий, будто только его тут и ждали. Из рощи вышел с перевальцей, направился к казармам. Конюшню никто даже и не охранял, только один постовой стоял поодаль, но целеустремлённый вид Хикеракли спрятал его от глаз надёжнее, чем ежели б он накрылся одеялом.

Симпатичный мышастый жеребец Сполох, выученный не пойми зачем на иноходь, повернул морду с таким видом, будто заранее знал, что его сегодня надумают уводить, и специально к тому готовился. Ногавок на нём опять не имелось, но Хикеракли рассудил, что с этим уж как-нибудь на заводе разберётся, а то ведь нелепо было бы попасться из-за сочувствия к животине, верно?

Узды висели тут же, на дощатой стене, и Хикеракли спешно принялся жеребца запрягать.

– Эй, ты чего? – раздался со входа недоумённый возглас, не ставший, конечно, поводом остановиться.

– Да вот, Сполох понадобился.

– Хикеракли? Хикеракли, стой-стой-стой, погоди, куда? – Хляцкий-Дохляцкий, конюх Северной части и Хикеракли скромный поклонник, снять со спины ружьё не догадался, а вместо того растопырил руки, перегораживая зачем-то вход. – Да стой же, не положено!

Хикеракли подёргал щёчные ремни, убедился, что всё держится, и обернулся в поисках седла. Без седла он бы тоже смог, но это уже, право, чересчур революционно.

– Куда это не положено? – буднично осведомился он. – Хляцкий, кто так сёдла складывает? Соображает твоя башка, что от такого хранения с кожей станется?

– Хикеракли, – Хляцкий решительно подошёл ближе, но остановить разграбление сёдел не смог, а вместо того принялся как-то просительно топтаться рядом, – Хикеракли, тебе нельзя Сполоха.

– Чегой-то? Вы на нём всё равно не ездите.

– Нельзя тебе, и никому нельзя, и никого нельзя! Из города выход закрыт, всем закрыт. Не положено. Ты не знаешь, что ль, чего творится?

– Знаю, – Хикеракли, поразмыслив, кинул седло прямо на пол, а на спину Сполоху принялся пристраивать вальтрап. – Потому и беру его.

– Дык я ж тебя задержать должен, – совсем уж растерянно пробормотал Хляцкий. – Прекрати, мне дозволено стрелять на поражение.

– Тебе? На поражение? Вот уж анархия.

Спустя несколько минут, в которые Хляцкий героически бездействовал, а Хикеракли пыхтел с ремнями, Сполох был наконец-то запряжён. Пришло время, крякнув, спину разогнуть, а к незадачливому конюху – развернуться.

– Слушай сюда, Хляцкий-Пухляцкий, – раздельно проговорил Хикеракли. – В городе – полный привет, я так не желаю-с. Выездной до заводу у меня имеется, сам знаешь, раз в две недели можно, а потому можно и теперь. Ежели какой новый указ, по которому нельзя, то мы с тобой просто разминулись, не знал я.

– Да с меня за такое голову снимут, – Хляцкий нерешительно ухватился за ремень ружья, но тем и успокоился. – Ты ж разгласишь, а у нас тут, эцсамое, блокада.

– Разглашу. У меня там, на заводе, друзья, и они ни-че-го-шень-ки не знают. Представь, а? Как сам думаешь, их не следует предупредить?

– А их, небось, и так предупредили, – облегчённо выдохнул Хляцкий, – у них там нынче инспекция, с утра ещё.

Это вот было новенькое.

– Значит, и инспекцию надо предупредить, ежели они с утра, – упёр Хикеракли руки в боки.

Палец как-то сам собой лёг на кольцо золотцевского револьвера. Пальцам своим Хикеракли верил, а Хляцкий-Дурацкий даже ружья так и не снял – куда уж ему опередить. Можно ведь не стрелять, припугнуть только, ему ж самому проще потом будет объяснять, как это из-под самого носа Сполоха-то увели. Это ж Хляцкий, он припугнётся.

– Я тебе честное пихтское слово даю – кроме завода никуда ни ногой, – Хикеракли расслабил пальцы, а потом и руки опустил. – Вот честнейшее. Сам-то подумай – там кто в инспекции? Наместнический корпус?

– Наместнический… – Хляцкий смутился. – Да нет вроде. А может, и наместнический, мне знать откуда? Но люди важные, иначе бы в журнале с расписками мета была, а так мне только на словах сказали да высочайшим выездным перед носом потрясли. Уж ясно, без меты только самые важные и ездят!

– А если важные, разве ж их известить не надо? Да тебя, Хляцкий, к награде приставят!

Конюх задумчиво потупился, и Хикеракли сообразил, что лучше момента не появится. Одним движением вскочил на Сполоха, а тому и команд не надо – сам аккуратно затрусил прочь из конюшни, минуя растерянного Хляцкого, ворота и – уже через пару секунд – само кольцо казарм.

И Хикеракли помчал, почти не мучаясь совестью. Он опасался немного стройки, но там тоже было пустовато – метрах в трёхстах наблюдался отряд, похватавшийся при виде Сполоха за ружья, но жеребец промчался мимо, подгоняемый парой шальных выстрелов.

Да поди ж ты, в самом деле палят!

Если на заводе «важные люди», тут может быть, известно, два поворота. Или они приехали тоже от лица Охраны Петерберга – но тогда б Хляцкий знал, кто да зачем, или то важные люди из невоенных. Ну, из невоенных с инспекциями много кто может – хоть бы тот же хэрхэр Ройш проверяет, как там его металлы бесценные расходуют.

А может ведь и сам наместник, он до инспекций любитель.

Хляцкий-то не сообразил, что в нынешнем, как говорится, политическом климате господина наместника наверняка собираются вовсе не предупреждать, а вот прямо даже наоборот, но Хикеракли тут иллюзий не питал. Ежели только Охрана Петерберга не надумала родной город отколоть в пользу Европ, то участь господину наместнику, видать, такая же светит, как Городскому совету. Ну или, в мягком если случае, светит ему арест.

А тут вот начинается некоторый нюанс. Чьими руками арест?

А ежели руками прекрасного да юного Революционного Комитета?

Сполох шёл ходко – радовался наконец-то волюшке да возможности надышаться. Задним числом сообразилось, что там-то вот, на втором кольце казарм, весьма даже его могли подстрелить. И самого Хикеракли могли.

Так один ведь раз живём, второго не выдадут.

Это барон Копчевиг так говорил, когда ему замечали, что по тонкому он политически льду ходит со своими угодьями. Он же своё зверьё на пушнину именно что отстреливал самыми что ни на есть обычными ружьями, а тут до проявлений агрессии полшага – ведь и запретить могут, даром что звери не люди. А ему в удовольствие было, он даже над столом своим голову какого-то медведя держал, а баронесса всё жаловалась – уродство, мол, одно.

И сапоги у него были такие специальные, во всю ногу, для хождения по болоту. Хикеракли это, видать, на него насмотревшись по любой погоде в сапогах ходит, хоть за конюшней и не надо.

А второго не выдадут – всё уж, сударь, отчалил ваш кораблик, ту-ту.

Ежели вот ты, Твирин ты или не Твирин, стоишь с ружьём перед десятком людей да выбираешь, в кого именно первым выстрелить, ты как выбираешь? Какие тут имеются, так сказать, критерии? Нужно ведь как-то определиться, взять из толпы кого-то одного и ему так и высказать: ты, мол, сегодня первый, так уж карта легла. Но как?

Сполох лихо перелетел канаву и отметил сие событие негромким праздничным ржанием.

Первым, наверное, выходит в того, который стоит всех ближе.

Так оно сподручнее.

Глава 35. Злодеев не существует

Приехав на завод, господин наместник первым делом потребовал показать ему сборочный цех. Коленвал заметил на это, что управляющего сегодня нет и не предвидится.

«Вот и прекрасно», – холодно ответил наместник.

Чем это было прекрасно, выяснилось примерно через час. Тем это было прекрасно, что инспекция, оказывается, изначально была лишь предлогом для беседы с самим Коленвалом.

Господин наместник подозревал его в сочувствии листовочникам.

«Какая наблюдательность. Готов поспорить, на эту мысль вас навела листовка, которая осталась у меня на двери даже после того, как Охрана Петерберга разгромила мой дом».

Верно, кивнул наместник, чуть удивившийся такой прямоте. Раз Коленвал решил не скрывать своих воззрений, он, наверное, знает людей, листовки распространяющих. Может, даже слышал, кто их печатает?

«Например, я», – ответил Коленвал и увидел, как на запястьях его защёлкиваются наручники.

У наместника было худое, равнодушное лицо, на котором тем не менее немедленно проявился живой интерес. У наместника также было при себе четыре охранника из личной гвардии, отконвоировавших Коленвала в собственный кабинет.

Тот ледяным голосом потребовал прекратить беззаконие и объяснений.

С тех пор прошло почти четыре часа.

– Я уже шестнадцать раз сказал вам и скажу ещё столько же, – раздражённо повторил Коленвал. – Вы не имеете права меня задерживать. Вы не имеете права меня допрашивать. Я имею право не отвечать вам и не рассказывать, печатал ли я листовки с кем-то или один. И я имею право их печатать. Мне известно, что листовки намереваются объявить незаконными, но пока это не так, они остаются моим личным делом.

Господин наместник восседал за коленваловским столом, потягивал коленваловский чай и с любопытством водил длинным носом по коленваловским бумагам. Это раздражало куда сильнее, чем его неправомочные требования.

Требования же были неправомочны по букве, но более чем ожидаемы по духу, а потому Коленвал испытывал сумрачный азарт. Ему нравилось быть правым.

– Откуда же, скажите на милость, вам подобное известно? – светски приподнял бровь наместник. – Вы интимно знакомы с обсуждениями, ведущимися в Городском совете?

– На этот вопрос я тоже не обязан отвечать.

– Ошибаетесь. Если сведения из-за стен Городского совета просочились наружу, мы стоим перед лицом угрозы общественному порядку, разобраться с которой – как раз моя работа, раз уж я обладаю относительно росских властей определённой автономностью. А вы, как добропорядочный гражданин, обязаны мне…

– Я, как добропорядочный и свободный гражданин, ничего не обязан делать в наручниках.

– Свободный? – наместник приподнял вторую бровь. – Я официально объявил вам о вашем аресте.

Коленвал покосился на охрану. Двое стерегли дверь кабинета изнутри, двое – снаружи; за прошедшее время они успели пару раз поменяться. Все они были ненамного старше самого Коленвала, в непривычных тёмно-синих мундирах и при привычных ружьях. Личная гвардия для наместников поставлялась прямиком из Европ, а потому знакомой по Охране Петерберга вальяжности в них не наблюдалось. Они вот уже четыре часа вчетвером стерегли одного спокойного человека в наручниках и ухом не повели на бредовость такого положения.

– А я объяснил вам, что арестовывать меня вы не имеете оснований, – упрямо мотнул головой Коленвал.

– Ну почему же вы так не хотите поговорить конструктивно? – наместник позволил себе продемонстрировать некоторое недовольство. – Послушайте меня ещё раз. Ваши листовки наносят вред, они провоцируют Охрану Петерберга. Вы же и сами сказали, что пострадали от этого – неужели вас не интересует расследование сего инцидента? Вы даёте обоснование агрессии людям, которых только отсутствие этого обоснования и удерживает от самоуправства. Я, Николий Вратович, мог бы арестовать вас и дома, и на занятиях, но предпочёл приехать сюда – тихо, чтобы поговорить конфиденциально и без шума. И я, Николий Вратович, не обязан заниматься этим лично. Но погашение сложившейся ситуации – и в моих интересах, в первую очередь в моих. Я готов дать вам слово, что зачинщики не понесут серьёзных наказаний, потому что цель моя состоит совершенно в ином. Вы мне верите?

– Вполне.

– Так почему бы вам не пойти на компромисс, не назвать остальных? Вы ведь даже не отрицаете, что они есть.

– Потому что я не обязан и не хочу.

– Но в таком случае наказание понесёте вы один, – наместник вздохнул и устало потёр переносицу. – Нет-нет, избавьте меня. Вы не боитесь, вы не хотите, вы не станете. Ваш завод по-прежнему работает по чрезвычайно странному производственному плану, и я удивлён, что он до сих пор не прогорел, но и этим стращать вас смысла нет. Воля ваша.

Коленвал неуютно поёрзал на стуле. Конечно, завод работал по чрезвычайно странному плану. План по-прежнему подразумевал подрывающие транспортную монополию государства грузовые авто, пусть Гныщевич и возмущался, что в этом году пустить партию из-за беспокойства в городе не получится.

Иронично, но арест с допросом пугали Коленвала гораздо меньше, чем напугала бы настоящая инспекция. Будь грузовые авто уже в действии, посмотрел бы он на того, кто посмел бы ему наручниками угрожать! Совсем в ином тоне велась бы беседа с промышленником – или главным инженером промышленника, – нарушившим извечное право государства распоряжаться серьёзными перевозками. И был бы этот тон уважительным. Потому что промышленник этот и все его работники ходили бы в больших людях.

Но случится это теперь уж только в следующем году. А пока что оставалось только терпеть и опасаться настоящей инспекции.

Мысль о том, что однажды Коленвал за это ещё поквитается, утешала преступно слабо.

В дверь без стука заглянул один из охранников, оставшихся снаружи.

– Хэр Штерц, там творится что-то, – у него был сильный германский акцент. – Кажется, что-то происходит в цеху, рабочие, может, недовольны. Бригадир просит помощи.

Наместник перевёл взгляд на одного из охранников в кабинете и кивком отправил его прочь.

– Никаких лишних арестов, никакого оружия. Просто успокойте, – он снова обернулся к Коленвалу и продолжил всё тем же усталым голосом: – Видит Бог, в которого вы не верите, я пытался вам помочь. Теперь…

– Не пытались, – отрезал Коленвал. – Мой дом разгромили, и на следующий же день отец подал жалобу – две жалобы, в Городской совет и в наместнический корпус. И обе остались без ответа. По-вашему, чтобы закон выполнялся, я должен сперва оказывать вам услуги? Чтобы не жить на развалинах, должен кого-то сдавать? – Говоря, он раздражался пуще прежнего. – Клянчить, получается, должен?

– Замолчите уже, – простонал наместник, – а то я попрошу моих спутников всё же применить к вам силу.

Дверь снова открылась и снова без стука, но на сей раз за ней был не охранник. Прежде чем кто-нибудь успел хоть что-то сообразить, человек выбросил вперёд руку и выстрелил.

Единственный в кабинете охранник, успевший уже поднять ружьё, инстинктивно согнулся и схватился за бедро, после чего и налетел зубами прямиком на кулак Хикеракли. Ружьё Хикеракли дёрнул на себя, охранника пнул коленом в простреленную ногу – и, кажется, тот отключился.

Всё это произошло так быстро, что Коленвал с наместником успели только встать.

– Эй-эй, спешить не надо, – Хикеракли, обернувшись, без стеснения взял на прицел наместника. – Вы, хэр Штерц, арестованы. Полагаю, гм, что именем Революционного Комитета-с.

Рука у Хикеракли была большая, а револьверчик – крошечный, декоративный; он подошёл бы скорее светской даме, которая заправила бы его за ободок чулка. Наместник изучил мизансцену и медленно сел обратно.

– Ладони лучше на стол, – Хикеракли, не сводя глаз с жертвы, принялся ногой аккуратно выпутывать бессознательного охранника из ружейного ремня. – Драмин, если ты ждёшь, когда лучше помочь, то вот сейчас мне б сгодилось твоё умение вязать узлы!

– То, что вы делаете, во всех отношениях незаконно, – спокойно проговорил наместник, – но у вас есть ещё возможность одуматься.

– Любите же вы торгашество, – нога Хикеракли так и не преуспела, – Драмин!