Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 87 страниц)
Ради Цоя Ночки, с любопытством сообразил он. Даже ради репутации Цоя Ночки. Ради того, чтобы таврские дела оставались таврскими делами, не превращаясь в общегражданские. Чтоб даже Охрана Петерберга зубки поприбрала и понимала: тавры с таврами судятся по-своему, нечего тут лезть.
А это – зачем? Да просто затем, что так хочется таврам.
За то, что они способны подобрать на улице полумёртвого росского мальчишку и полюбить сильнее, чем требует того шкурный интерес.
«Мы проигрываем, – наконец подал голос Хтой Глотка, и в голосе этом больше не было рыка – скорей уж задумчивость. – Из упрямства проигрываем. Можно много говорит’ о чести, но чего стоит чест’, приводящая тол’ко к поражениям? Тавры всегда пол’зовалис’ ножами. Но ножи слишком дороги. Мы поддерживаем традицию, и традиция эта стоит нам слишком дорого».
«Так ты приехал за ружьями?» – немедленно сообразил Гныщевич.
«За патронами. Руж’я у нас ест’».
«Давно пора».
«Давно и ест’, – Хтой Глотка усмехнулся будто бы не без самодовольства. – У меня ест’, но меня не слушали. Тепер’ придётся. Тепер’ у меня ест’ орудия. Полевые, среднекалиберные, лёгон’кие. Которыми Европы за океаном порядок наводят».
Гныщевич присвистнул, и тут уж Хтой Глотка позволил себе самодовольство подлинное, но скоро помрачнел обратно.
«Орудия у меня с конца лета простаивают. Без снарядов они хлам железный».
«А тебе, значит, снарядов кто-то из местных обещался отсыпать? Или с моря?»
«Из Латинской Америки. Росы л’ют плохие гил’зы. В вашем августе мой человек уплыл туда с договором. Снаряды и ружейные патроны должны были вернут’ся, но на Равнине их нет».
Гныщевич задумчиво постучал себя по подбородку. Тавры решили вооружиться стрелковым да артиллерией! C’est nouveau! Они хоть залпы-то давать умеют? Кони их от пальбы не понесут? А впрочем, уж обучились как-нибудь.
Хтой Глотка по-прежнему не шевелился, но теперь на его смуглом лице с прямо-таки неприлично правильными чертами появилось новое выражение. Он ждал ответа.
«Нет ваших снарядов с патронами и не будет, – развёл руками Гныщевич, – и не бросайся тут мне на Цоя Ночку. Завернули все корабли, Порт закрыт. Вернее, завернули те, что от нас плыть хотели, но те, что к нам, сами передумали причаливать. Pardon».
«Если ты власт’, – спокойно отозвался Хтой Глотка, – сделай так, чтобы причалили».
«Из-за океана силой мысли перенесу, ага. Не поплывут они сюда, non. Ты хоть поинтересовался, когда к нам последний корабль приходил? Ай, что с тебя спрашивать, – досадливо прищёлкнул языком Гныщевич. – Ружья у вас тоже европейские?»
«Руж’я росские, ваши же. Патроны – специал’ный заказ».
«Временный Расстрел’ный Комитет стерпел, что мал’чик мой с тобой по-людски разговаривает, – снова влез Цой Ночка, – но корабля не стерпит. Это стол’ко внимания, стол’ко вопросов…»
«Временный Расстрельный Комитет – это я, – иронически воздел палец Гныщевич, – но в остальном ты прав. Корабля не будет».
Хтой Глотка не шевельнулся. Вот он, le prédateur parfait! Когда имеешь дело с простым человеком, даже если тренированным и на ринге, всегда видно, что он думает, что собирается делать – любого выдают инстинкты. Хтой же Глотка думал, видать, о том, прирезать ли Гныщевича с Цоем Ночкой за ненадобностью, но абсолютно ничто этих его мыслей не выдавало. Он будто спал с открытыми глазами.
О том, смог бы прирезать, если б захотел, Гныщевич аккуратненько размышлять не стал.
Потому что совершенно очевидно: смог бы, и даже бы не употел.
«Росы, – разомкнул Хтой Глотка уста, – убивают не всех. Они не трогают женщин, не трогают детей, не трогают мирные поселения. Делают самое отвратител’ное. Выжигают тех, кто горит, и превращают остал’ных в рабов. Заставляют верит’ в то, что жит’ под ними лучше, чем в постоянной войне. Они даже и не воюют. Ловят uragadhoitha, или не ловят, просто назначают награду, и тогда… Мы сражаемся двадцат’ лет, и двадцат’ лет у них ест’ руж’я, ест’ артиллерия – малокалиберная, крупнокалиберная, какая вздумается. Если бы они хотели, они давно бы нас уничтожили».
«Может, они гуманны?» – хмыкнул Гныщевич.
«Гума… как ты сказал?»
«Человечны».
«Играт’ с жертвой – не человечно. Нет, они нарочно тянут эту войну».
«Четвёртому Патриархату нравится имет’ запасную армию, – со знанием дела качнул головой Цой Ночка. – А без войны оправдания армии нет».
Гныщевич умилился.
«Раз они тянут эту войну, мы должны её закончит’, – продолжал Хтой Глотка. – Последние нескол’ко лет… Росы стали делат’ с нами то, что делают с вами. Всех пленных мужчин, кто брал в руки нож, кормят такими…»
«Пилюлями?»
«Я не знаю этого слова. Кормят особым лекарством, чтобы люди сходили с ума. Не могли бол’ше воеват’, не могли бол’ше жит’».
«Да, пилюлями нашими, – кивнул Гныщевич. – Даже удивительно, что только теперь, я б на их месте давно уже начал. Пилюли для того и изобретены!»
Как ни странно, Хтой Глотка не обиделся.
«Мы должны эту войну закончит’, – с религиозной настойчивостью повторил он, – пуст’ для этого нужны руж’я и пушки. Три месяца назад я был на Равнине. Я держал в руках своего отца. Тело своего отца. Он дышал, но он был мёртв».
«И ты его, bien sûr, добил?»
Хтой Глотка долго молчал.
«Я не смог. Один рос подобрался ко мне со штыком, – он оттянул воротник, и Гныщевич увидел, что шрам на шее указывает на два других – у самого сердца, – и я ему позволил. Я не мог тогда сражат’ся. Потом я его убил. Но недостаточно убит’ одного роса. Они травят нас ядом и выжигают наше сердце. Они берут в жёны наших женщин и учат наших детей вашему языку. Они пришли на нашу землю, но им не нужна наша земля. Им нравится нас пытат’. И многие из нас верят, что лучше жит’ так, чем умерет’. Многие заразилис’ росским духом. Я это изменю».
Гныщевич закатил глаза и некоторое время внимательно изучал потолок.
«Я тебе поставлю вопрос прямо. Если успокоишься патронами – патроны не беда, патроны в городе всяко есть. Не заокеанские, не специальный заказ, но уж перебьёшься чем дают. Мы сейчас под это дело два завода переоборудовали. Вот со снарядами твоими может быть уже посложнее, европейских пушек у Охраны Петерберга на вооружении всего ничего. Зато те, что есть, как раз среднекалиберные. Что у тебя там полевое да лёгонькое – французские на семьдесят пять, германские на семьдесят семь? Ну шрапнель-то я, положим, сыщу как-нибудь, а на деликатесы всякие, дымовые и зажигательные, особо не рассчитывай. Но сначала… Давай уж как деловые люди поговорим, – он прищурился. – Какие ты мне дашь гарантии, garanties какие, что тавры, закончив эту войну, не решат продолжить её где-нибудь поглубже в Росской Конфедерации?»
И, кстати, не хотим ли мы этого?
«Тавры не завоеватели».
«Все не завоеватели, пока не начинают завоёвывать. Вы привыкли жить в постоянном кровопролитии. Вы вообще сумеете без него обойтись?»
«Наше военное дело – святое, – осклабился Хтой Глотка. – Закончив войну, мы вернём ему то значение, которое должно у него быт’. Мы будем учит’ся бою ради Небесного Табуна».
«Табуны свои оставь при себе, – Гныщевич встал. – Дело твоё такое. Сиди тут и не высовывайся. В прямом смысле – nulle part. Я что-нибудь придумаю. Сроков не даю. Гарантии даю. И соображай: я тебе жизнь спас, а вместе с тобой, как ты говоришь, и всей вашей великой войне. Начнёшь тут какие художества – второй раз спасать не стану».
Хтой Глотка, чуть ли не впервые за всё это время пошевелившись, медленно и глубоко кивнул. В одном этом движении было столько силы, столько владения совершенно бесполезным человеческим органом шеей, что Гныщевич снова почувствовал мороз по всей коже.
Этот гад ведь прирезал троих для того только, чтоб в город попасть. Даже не задумался небось, что можно воспользоваться полезным человеческим органом языком.
Гныщевич отсалютовал и направился вон.
«Тавр обрезает себе косу, когда его побеждают, – прозвучало ему в спину. – Моя коса никогда не была длинной, потому что каждое поражение в нашей войне – моё поражение».
Выйдя на свежий воздух и весьма судорожно его глотая, Гныщевич подумал, что на более веское выражение доверия, чем cette déclaration, рассчитывать не приходится.
И потому спустя почти неделю он, ритмично звякая шпорами, вышагивал по Людскому, через рынки и далее – промеж всяческих мануфактур – в направлении затхлых и промёрзших недр йорбовской Западной части, где сох и чах мсье Армавю, а шесть солдат несли оному его бесчисленные баулы с чемоданчиками.
Au demeurant, к самому наместнику солдат не пустили, что Гныщевича вполне устраивало. Не обращая внимания на наместнические гневные расспросы, содержимое баулов с чемоданчиками он вытряхнул прямо на койку, оставив в камере только совсем уж солидный деревянный сундук. Прочие же сумки были сложены друг в друга и с владельцем разлучены.
Сумки эти отличались добротным пошивом, вензелем Франции и запахом слащавых духов, а также какой-то пакости из Алмазов, где господин Солосье по-прежнему иногда занимался ювелирным делом. Очень европейским видом эти сумки отличались.
Что Гныщевича устраивало особенно.
Ему предстояло ещё неплохо так пробежаться по городу, но это не страшило. Страшила перспектива обманывать своих же людей.
Гныщевич ни секунды себе не льстил. Это был un acte de sabotage. Саботаж ведь чистейшей воды – ссыпать на сторону патроны, ни перед кем в этом деле не отчитываясь. Не говоря уж о снарядах.
Ему так Цой Ночка предлагал ссыпать предназначенные для «Метелей» бриллианты – заменять фальшивками, а настоящие перепродавать. И Гныщевич Цою Ночке рассказал всё, что о таких идеях думает. Воровать у себя же – затея бредовая, бредовей не сыщешь.
Только это не воровство. Это инвестиция. Un investissement в таврскую освободительную войну.
И потом, Плеть, Мальвин, хэр Ройш и даже Скопцов об инвестиции знали. Не знали только простые солдаты, лишённые умения смотреть на перспективу. Ну и Твирин как их глашатай.
А новые гильзы уже отливают – подумаешь, наука.
Собранное предстояло везти на «Метели», поскольку на себе живой человек такой вес ни за что не утащит. «Метели» по морозу и снегу лучше бы из стойла не выезжать, но что остаётся? Только проклинать таврскую освободительную войну за увеличение инвестиций.
Ну ничего, автошку свою он потом специально хорошенько смажет да переберёт.
Когда Гныщевич доделал все намеченные дела, спина его начала разламываться от веса баулов, на Петерберг снова посыпало, и над снегом сгустился вечер. Хтою Глотке Гныщевич выписал пропуск как общинному тавру – au bout du compte, ему ведь не предъявляли никаких обвинений! Оставалось только уповать на то, что пропуск за попечительством члена Временного Расстрельного Комитета что-то да значит. Мальвин, конечно, похвалялся тем, что соорудил им всем официальный статус, да только что эти статусы – бумажки.
Постовой на воротах, седеющий дядька лет сорока с широким лицом, на Гныщевича поглядел дружелюбно, а в «Метель» специально не полез – так, сунул глаза за стекло. Гныщевич же баулы с надушенными чемоданчиками специально не прятал, разложил по сиденьям открыто.
– Далеко ль вы?.. – в вопросе постового слышалось больше приятельского любопытства, чем бдительности, так что бдительность Гныщевич решил усыплять превентивно.
– Да вот, – кивнул он на баулы, – аристократическое барахло распределяю.
Патроны Гныщевич постарался равномерно собрать по тем трём частям, где не имелось Твирина. Ну просто чтоб не волновать мальчика лишний раз. Плеть заботливо раскопал шесть ящиков официальной некондиции, а остальное пришлось расхищать едва ли не горстями.
А уж со снарядами мудрили всю неделю. Поначалу таскали по паре за раз, потом Гныщевичу надоело, и он затеял ремонт заветного склада, где и хранились боеприпасы к малочисленным европейским пушкам. Тут очень кстати пришёлся обычный хозяйственный раж генерала Стошева, которому только дай что-нибудь подлатать да перестроить. Вот покуда он пил соки из солдат, перемещённый на время ремонта запас снарядов и ополовинился. Потом, правда, придётся опять что-то выдумывать для объяснения – не то крышу протёкшую, не то вешать на кого-то воровство. Та ещё морока.
Всё это, tout de même, меркнет по сравнению с одной простой мыслью: Гныщевич весь день ходит по городу с мешками ворованных патронов за плечами, и ни один хам не попытался его не то что проверить – остановить.
Вот оно, счастье.
– Сами таскать будете? – постовой уважительно хмыкнул. – Давайте Петрошку позову – подсобит.
– У твоего Петрошки дел получше нет? Так я придумаю. Не мешайся, mon troupier. Не так тяжело барахло, как бумажный труд по его переписыванию в пользу чугунолитейного завода. Ты мне выезд-то приоткрой.
– Что ж там такое, что на заводе сгодится? – полюбопытствовал постовой, наплевательски покидая свой пост и тренькая ключами.
Патроны были завёрнуты в тряпьё, и в полумраке можно было надеяться, что вглядываться не станут.
– Рубашечки, – нежно пропел Гныщевич. – Надо ж чем-то масло по станкам размазывать.
Постовой таким ответом полностью удовлетворился – уж не из-за внятности его, ясно, а из-за того, как образ чесал презрение к высшим сословиям. Позавчера, когда вывозили с Плетью через Восточную часть полсклада снарядов, пришлось куда бóльшую изобретательность проявить. Всем-то есть дело, в какие это дали члены Временного Расстрельного Комитета самолично на двух телегах навострились! А с другой стороны – не были бы членами Временного да Расстрельного, в жизни бы без досмотра не выехали, изобретай не изобретай поводы.
Вот и теперь постовой услужливо отворил ворота, ну и дальше обошлось без казусов: Гныщевич прошуршал шинами по свежему снежку с полчаса и остановился, не доезжая пары сотен метров до более-менее приметного дуба. Встречу ему Хтой Глотка назначил не в каком-нибудь населённом пункте, пусть бы и заброшенном, а буквально под броским кустом, и рисковать судьбой «Метели» Гныщевич не собирался. Ведь возжелает, изверг загребущий, прикарманить и автошку, золотом крытую! А она и так уже сегодня исстрадалась.
Гныщевич, до позавчерашней вылазки за пределами Петерберга бывавший только с севера, уповал на то, что приметный дуб – тот самый, а баулы с чемоданчиками сумеют добраться до него волоком. Пусть и в четыре захода.
Тавры выросли буквально из-под земли. Так рассказывают про волков или грифонов: стоишь, мол, себе возле опушки, а потом – бац! – и повсюду глаза загораются. И было их, этих глаз, добрых два десятка пар.
Гныщевич мысленно ещё раз возблагодарил свою дальновидность. Надумали бы Хтоя Глотку ловить да стрелять – одними пятнашками с общиной не отделались бы.
– Я не считал, – провозгласил он в темноту, подтаскивая последние два чемоданчика к дубовым корням, – но патронов на вас хватит. Чуть авто не надорвал. Шрапнель, осколочные, зажигательные, совсем по пальцем перечесть дымовых – уже здесь, лапником накрыты. Adieu.
И он развернулся уходить. Никуда бы не ушёл, конечно, не убедившись, что доставил обещанное действительно таврам и тавры – те самые, но развернулся.
Полдюжины грузных фигур сразу устремились вперёд него направо – хоть и не указывал им никто, где тот лапник, прикрывающий бесчисленные ящики. Ох и умаялись они позавчера с Плетью схрон в снегу выкапывать, маскировать его полночи под бурелом, подтащили даже обрушившийся ствол – а эти уже разобрались, подлецы. Но трогать не стали, дождались встречи. Неужто уважение у них такое?
– Гнышэвич, – позвали со спины. Исконно росский звук «щ» Хтою Глотке не удался.
Гныщевич остановился. На ногах и с соратниками за плечом выглядел Хтой Глотка ещё менее внушительно, но поверх рубахи он накинул одну только кожаную куртку; даже употев под весом саботажа, Гныщевич не мог не отнестись к подобной стойкости с уважением.
– Ты сделал бол’шое дело.
– Сделал бы больше, если б ты не начал с резни солдат, – прищурился Гныщевич. Хтой Глотка молчал и извиняться не спешил.
Соратники его, то есть прочие гады, деловито потрошили баулы и надушенные чемоданчики, сноровисто раскидывали лапник.
– Ты сказал мне, что управляешь этим городом, – медленно проговорил Хтой Глотка, – но росы не умеют управлят’ и не умеют подчинят’ся. Я слышал у Цоя Ночки, что не все вами довол’ны.
– Все и не бывают довольны.
– Ест’ люди, которые говорят, что вы делаете тол’ко хуже. Что при Городском совете было понятно, как решат’ проблемы, а тепер’ даже этого нет.
– Я им сочувствую.
– В районе, где у вас в городской черте стоят заводы… При заводе, на котором делают мыло, ест’ склад. Они там иногда собираются. Я слышал у Цоя Ночки, что вы убили всех, кто хотел жаловат’ся, поэтому они не будут жаловат’ся, а будут действоват’. И тебя не любят бол’ше всех, потому что ты убил бол’ше всех.
– Росы! – рассмеялся один из тавров помоложе.
Этот смех отрезвил. Потому как без смеха выходило, что господа insatisfaits организовались как-то уж шибко быстро. Насмотрелись на красивый пример, сволочи?
Гныщевич вздёрнул подбородок и улыбнулся.
– У меня есть тебе и ещё один подарок. Да… тебе и не только тебе. От самых росских росов.
Он отстегнул поясную сумку и кинул её Хтою Глотке. Тот недоумённо нахмурился.
– Ты нас всё ругаешь, ругаешь – воевать не умеем, подчиняться не умеем. Есть у нас один такой рос, который particulièrement, вот просто до чрезвычайности не умеет ни подчиняться, ни воевать. Зато ум живой. Он ещё давно придумал – отыскал каких-то местных аптекарей, тоже росов, и сунул им для опытов наших пилюль. Тех самых, которыми папашу твоего затравили. Давно это было, года два назад. Аптекари химичили-химичили – ну и нахимичили. Не панацея… знаешь такое слово? В общем, гарантий нет, но вероятность излечения имеется.
А всё граф, его сиятельство граф. Взял да со скуки отстегнул пилюль на радость аптекарям. Гныщевич, как про хтой-глотковского папашу услышал, мигом к За’Бэю и метнулся. Оказалось – так точно, что-то из всей этой затеи вышло. Петербергу уже не надо, в Петерберге о пилюлях все забыли, но вообще-то перспективы проклёвываются блистательные.
Эдак ведь всех ущербных вылечить можно.
Граф-то, bien sûr, о перспективах не думал, а всё равно – золотой же человек. Платиновый. Посмотришь, как у Хтоя Глотки от содержимого сумки лицо покорёжило, и сразу становится ясно, что в этой жизни побеждает – умение резать по горлу с закорючкой или полёт фантазии.
– Это лучше колоть, мне сказали. Шприцы-то раздобыть сможешь? И не перебей мне в дороге ценнейшее invention scientifique. Ампула на человека, всего около сотни.
– Сто человек… – лицо Хтоя Глотки вдруг треснуло совершенно дикой ухмылкой. – Я знаю такие сто человек, которые росов и без патронов, и без снарядов бы положили. Если мы их обратно достанем… – И он, не зная, как лучше выразить светлые чувства, поднял на Гныщевича лицо и протянул по-росски руку.
Но никто из его соратников не возмутился.
Ту руку пожав и оставив обалдевших от счастья тавров трясти лапник, Гныщевич направился обратно к «Метели», поскрипывая свежим снежком. Морозило, конечно, жутко. Сведения о недовольных звучали, конечно, обидно. Ведь не сволочи ли? Им свободу суёшь, кушай да радуйся, а они возмущаются, что бумажку с прошением некуда поднести. Притом что есть куда, бедного Стошева завалили.
Но на обиженных воду возят в самом удачном случае, а обычно вместо воды обнаруживаются всяческие фекалии. По какому поводу нужно не ныть, а проводить беседы с умниками из мыловаренного склада. Наверняка ж они просто болтуны.
Хтой Глотка зато молчалив. Гныщевич напряг заиндевевшее лицо, улыбнулся «Метели» и с сожалением отметил, что по двери её уже пополз ледок. Уж конечно, созерцать, как эдакая скромная по таврским меркам, но всё равно махина трясётся при виде подарочка, заготовленного на случай его хорошего поведения, приятно. А le comportement оказалось вполне bien и даже bon. Сам догадался проявить благодарность.
Обратно по снегу «Метель» шла со стоном, но ходко, а город издалека выглядел мирным и совсем тёмным – только звёздочки казарменных окон и светятся, да желтоватое марево сверху. Как чашка хорошего горячего супа.
Хотя простое росское слово «спасибо» Хтой Глотка так и не сказал.
Ну да гад – он и есть гад.
Глава 51. Симптомы болезни
– Благодарю, что согласились заняться этим расследованием со мной. Спасибо.
Плеть покосился на собеседника с любопытством. Мальвин не только хранил подчёркнутую вежливость, но и полагал, что за исполнение своего дела следует благодарить. Эта благодарность была как росчерк под документом, а под каждым документом должен стоять росчерк.
Росчерком шли они по Петербергу. Росчерком загорались фонари, отделяя сегодня от завтра.
Плеть и Мальвин заканчивали обход отрядов в гражданском, пытавшихся подметить недовольных. В последние дни Петерберг зафыркал недовольством, и на месте одного спасённого самозванца, называвшего себя членом Революционного Комитета, прыщами вскочили ещё четыре. Велели наливать им в кабаках в счёт городского бюджета, на чём и попались. Самозванцев в кабаках встретили прохладно, а затем Плеть своими глазами увидел листовку, гласившую: переворот ни к чему не привёл, пусть молокососы пустят к управлению городом людей опытных и разумных.
Революционный Комитет в ответ на это почесал в затылках и собрался на первое своё совещание. На первую встречу, которую назвали совещанием. Раньше встречались сами собой, без названий, а теперь вдруг потребовалось.
После расстрела многие ресурсы были отчуждены в пользу города. Состояния аристократов, банковские активы европейских предприятий, партии товаров, не успевшие выехать прочь. Вслед за Коленвалом и Приблевым Плеть заинтересовался подсчётами. И изумился.
Петерберг был богат.
Даже если не принимать в расчёт осиротевшие заводы, ставшие собственностью Союза Промышленников, а не города. Хватало товаров, хватало денег.
Не хватало только еды. Откуда браться еде в зажатом казармами городе? Объезд ближайших деревень и поселений показал, что там имеются достаточные запасы, но переместить их в Петерберг все разом было бы затруднительно. Негде хранить, не справимся с переработкой. А это означало, что для самостоятельной жизни следовало бы вернуться к прежней модели обеспечения, а проезд, соответственно, снова приоткрыть.
«Исключено, – качал головой хэр Ройш. – Золотце сообщает, что Четвёртый Патриархат за нами шпионит. Не все из присутствующих знали? Прошу прощения. Слухи о нашем положении наконец добрались до Столицы почти в полной мере, притом что мы старались поддерживать закрытый режим».
«Так может, и шут с ним, с режимом? Ведь не работает», – махнул рукой Драмин.
«Полагаете? С расстрела Городского совета прошло больше месяца, а Столица по-прежнему не предприняла меры и даже не созрела до внятной артикуляции необходимости оных. Я полагаю, что лучший способ сдерживать ситуацию – сохранять её».
«Сохранять, да… – поправил очки Приблев. – Вообще говоря, всё не так плохо, как можно предположить. Нас, конечно, очень спасает, что Петерберг и раньше был закрытым городом, так что ужесточение пропускного режима никого… ну, знаете, не оскорбило принципиально. Мы собрались по поводу самозванцев и общего недовольства, но я вообще-то думаю, что любое недовольство вызывается не теми проблемами, что озвучивают недовольные, а целым комплексом всяких… Давайте я вам по своим вопросам отчитаюсь, раз уж я, получается, глава экономического отдела».
«Голова, – хмыкнул Хикеракли, – голова экономического отдела. Больше-то там никого нет. Экономическая голова Приблева».
«Голова финансов! – засмеялся тот. – Рассказываю. У нас тут было небольшое обсуждение, но на нём не все присутствовали… В общем, Петерберг окончательно отказался от любых налогов в пользу столичной казны. В рамках заявленной автономии. И это, конечно, очень сильно играет нам на руку, потому что даже те, кого нынешнее положение притесняет, всё равно если не остаются в прибыли, то хотя бы могут надеяться на то, что прибыль получат в перспективе. Раньше промышленники платили примерно двадцать-двадцать пять процентов в пользу Росской Конфедерации и ещё процентов десять в пользу Петерберга. Я повысил внутреннюю ставку до пятнадцати, но вы понимаете, что разница разительная».
«Ещё сбор за членство в Союзе Промышленников, – лениво заметил Бася, – фиксированная сумма. Эти деньги идут на переоборудование предприятий, так что давление на городскую казну ниже».
«Да, да… – Приблев рассеянно кивнул. – С предприятиями вот как: есть норматив продуктов, которые те обязаны предоставить городу. Ну, полезных в нынешнем положении. Собственно, с переоборудованием помогает Союз Промышленников. Сейчас декабрь, так что ясно – тёплая одежда, товары бытового потребления, обогрев, зимнее обслуживание транспорта… В Петерберге почти все работали на экспорт, так что перестраиваться сложно. И потом, серьёзным планированием много где занимались владельцы самолично, но владельцев нет, а управляющие вообще не все умеют…»
«Вот с этим мы им и помогаем, – подхватил Бася. – И не ной, mon garçon! В Петерберге хотя бы есть промышленность. И резвая, а не полтора ржавых завода. Жили б мы в Куе…»
«В Куе бы переворота не случилось, – деликатно поправил граф. – Куйская гордость со времён Империи зиждется на феноменальном умении игнорировать бедственное и унизительное положение».
«Я расписал на все основные товары коридор цен, – продолжил Приблев, – и на закупку, и на перепродажу. Это вообще мера спорная – раньше регулирование было стихийным, в основном за счёт частных договорённостей между различными игроками рынка. Ну, в том диапазоне, который оставляли соглашения с Европами, конечно... Но я опасаюсь, что иначе мы уязвимы. Даже при наличии нормативов достаточно одного перекупщика, и Петерберг останется без какого-нибудь необходимого товара. Вот хоть бы без сапог. Будут себе пылиться на складе у какого-нибудь… А с учётом безработицы…»
«Безработицы, да, – мотнул головой Коленвал. – Этим я вплотную занялся».
Что с продовольствием у него не сложилось, стало ясно за несколько дней, поэтому он переключился на нечто более близкое и понятное. На работу, в которой мог подавать другим пример. На работу с работой.
«Биржу открыл в бывшем Доме письмоводителей – его всё равно разнесли, а после расстрелов новые кадры туда не рвутся. Можно было в здании Городского совета, но не хотелось ассоциаций. Каждое утро публикую у двери список имеющихся работ. Работ много – нужно чинить всё то, что успели раскурочить солдаты… Помощь на производствах. – Коленвал кивнул самому себе. – Рад сообщить, что у меня уже сложился постоянный контингент – из бедноты, из тех, кто остался ни с чем, когда город полностью закрыли… Ну там кабатчиков, раньше обслуживавших иностранных гостей, стенографистов, кормившихся в разгромленных конторах. И даже из вовсе случайных людей, бывших в Петерберге проездом. Конечно, на ручной труд идут не все, но тут уж сами виноваты. Кстати, из близкого же контингента взял себе пару секретарей. Оплата за работу не самая щедрая, но по желанию – напрямую товарами по производственной цене. Тут всё в целом движется гладко».
Плеть полагал, что Коленвал чересчур оптимистичен. Революция встряхнула город, и многих скинуло с насиженных мест. Возможность подыскать себе разовое занятие на бирже не отвечала на вопрос, как жить дальше.
«Ты, Коля, упомянул Гостиницы… кабатчиков, которые раньше обслуживали иностранных гостей, да? – тихо сказал Скопцов и застенчиво улыбнулся. – Я, выходит, здесь та голова, что болит по общественным делам… В Гостиницах много разорившихся. Они ведь зарабатывали на гостях, и, понимаете, там такая модель торговли… нерациональная. То есть кабаку в Гостиницах платят не за то, что он предлагает нечто полезное, а, как бы это, в порыве. И нашлось несколько добрых душ, приютивших у себя иностранцев – кормят их почти на свои деньги. Господин Приблев любезно согласился выкупить у Гостиниц за счёт города всякие побрякушки – ну, знаете, росские штучки, которые увозили на память, всяческие там золочёные табакерки да тарелки с надписями на росском, их же невероятное множество, а теперь надобность отпала. Но я думаю, что вот этим кабатчикам, принявшим к себе иностранцев, тоже нужно что-то заплатить. Это, конечно, не очень практично, но важно ведь – ведь важно не забывать тех, кто делает доброе дело!»
«И где-то в Петерберге, – пробормотал Хикеракли, – стоит и ждёт доброхотов целый склад золочёных табакерок».
«Не где-то, а в Усадьбах, – ухмыльнулся Бася. – В бывшем особняке барона Копчевига. Он близко к казармам, присматривать удобно».
«Но новые склады, к слову, нужны, – Драмин лежал грудью на столе, на скрещенных руках, и говорил почти мечтательно. – У нас ведь вся логистика построена леший знает как. Ресурсы везли через Петерберг в Европы, товары отправляли на продажу в другие города. Это смешно, но то, что производится, попросту негде хранить! Есть, да, опустевшие аристократические особняки, но как вы себе представляете всамделишные склады в Усадьбах? Так что генерал Стошев был с самого начала прав, Петерберг придётся расширять. Теперь, видно, нам. Вот. А в остальном всё хорошо. Благодаря бирже руки есть. Кому что-нибудь раздербанили или сломали – выдаём материалы на починку, если сам не чинит – чиним вместе с ним, отряжаем нуждающихся в грифончиках. Зима ведь, а в Петерберге и окна никто прямо заколотить не может! Ну, переделываем. Что же касается общего переустройства и расширения города…»
«Расширение пока что исключено, – поджал губы хэр Ройш. – Выпускать кое-как собранные группы строителей за пределы города, даже под присмотром солдат, небезопасно. Строительство, положим, провести ещё можно, но как потом позволить пользоваться этими складами? Казармы слишком выгодно защищают нас от возможных утечек и побегов».
«Но не всю же жизнь мы будем за казармами сидеть!» – возмутился Драмин.
«Вот когда перестанем, тогда и будет смысл обсуждать склады. Это в любом случае не самая насущная проблема. Господин За’Бэй, лучше расскажите, как обстоят дела с леший знает как построенной логистикой».
«Леший знает как они обстоят, – отплюнулся За’Бэй. – На санях таскаем. Теперь ведь нельзя позволить людям самостоятельно решать, что да как возить!..»
«Нельзя, – равнодушно согласился хэр Ройш, – нельзя безнадзорно выпускать случайных людей за пределы города».
«Поэтому возят не случайные, а специально нанятые в сопровождении солдат. За городской счёт! И солдат не хватает. Как работает, вы и сами знаете: до деревни, лесопилки или шахты пустыми, обратно с материалами. Спасибо хоть деревень много, там не артачатся, продают по нормальным ценам, мы у них перед носом машем купеческим дозволением с новыми заказчиками дела обустраивать – ну им и хватает. Они, по счастью, о наших переворотах особых мнений не имеют. А что делать, если снег сойдёт? – За’Бэй поёжился. – Хоть бы сошёл уже… Но где на такой случай крепкие телеги взять, я не знаю. И коней тоже не хватает».
