Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 87 страниц)
– Графа по-прежнему нет, – заметил господин Солосье.
– Думаю, и не будет, – вмешался Андрей. – Мы разминулись на крыльце – граф Набедренных будто бы торопился по каким-то совершенно иным надобностям.
Господин Букоридза-бей завертелся, желая окончательно удостовериться в отсутствии графа Набедренных в «Пёсьем дворе», и так наткнулся взглядом на не решающегося подойти Тимофея. Заулыбался, махнул рукой и указал на стул между собой и отталкивающим типом.
От столь однозначного приглашения легче не стало: у Тимофея не было ни малейшей уверенности, что в этом обществе – да ещё и в свете надвигающейся беседы о чём-то важном – ему будут рады. Никакой возможности быть представленным всем присутствующим, никакого соблюдения приличий – а значит, и никакого подтверждения права Тимофея здесь находиться!
Но стул уже отодвинут, а господин Букоридза-бей уже крикнул о ещё одной кружке пива.
– Так вот, господа, – начал тем временем хэр Ройш, и Тимофею ничего не оставалось, кроме как молчаливо примоститься за столом. – Мне стало известно о грядущем введении в Росской Конфедерации чрезвычайно занимательного нового закона. Сразу оговорюсь: заседания в Городском совете по поводу местной реализации ещё не было, но кулуарные обсуждения уже происходят свободно, так что большой секретности тут нет – со дня на день заседание назначат, а потом и до оповещения населения максимум недели две, – хэр Ройш сделал паузу, но не нарочитую, а такую, будто всё ещё не переборол отвращение к собственным словам. – Закон же, если изъясняться просто, представляет собой обложение мужчин в возрасте с двадцати лет налогом на бездетность.
– Что? – поперхнулся господин Букоридза-бей. – Чепуха какая.
Хэр Ройш ответил саркастичной усмешкой:
– Полагаю, стоящие за этим налогом мотивации очевидны – повышение рождаемости. От полной же чепухи инициативу отличают призрачные следы здравого смысла в вопросе внедрения: в частности, налог начнёт взиматься только через год-полтора, чтобы у граждан нашлось время вступить в брак, зачать ребёнка и дождаться его рождения. Есть и другие нюансы, но сути они не меняют. А суть, господа, состоит в том, что нам всем, – хэр Ройш споткнулся взглядом о господина Букоридза-бея, гражданина Турции-Греции, и сидящего с ним рядом Тимофея, которому до двадцати ещё следовало дожить, – вернее, почти всем в течение трёх месяцев следует предпринять решительные шаги для обзаведения потомством.
Над столом повисла тишина, и только граф Метелин стукнул пивной кружкой в прорвавшемся гневе.
Кряжистый и круглолицый вольнослушатель от этого стука прищурился с хитрецой:
– Рождаемость – она, конечно, государственная головная боль, да только городишко-то наш расширять за пределы казарм не полагается. А в пределах он и без того от людей ломится. Если где и не хватает населения, то всяко не у нас.
– Совершенно верно, но это, по мнению Четвёртого Патриархата, тоже частность, – фыркнул хэр Ройш. – Закон вступит в силу на всей территории Росской Конфедерации – без поправок.
– Но разве так можно? – подал голос предполагаемый сын генерала Скворцова. – Выдвигать столь серьёзные требования к людям без учёта местной специфики?
Его перебил другой вольнослушатель, тот, у которого медицинская эмблема соседствовала с академической, – но перебил очевидно не из хамства, а от увлечённости собственным размышлением:
– Погодите. Проблемы с рождаемостью ведь, ну, не то чтобы только по женской вине, но всё же беда в здоровье, в последствиях, они умирают так часто из-за... поэтому и не хотят рожать. А налог будут брать с мужчин. С логической точки зрения это, видимо, оттого, что женщины частенько и не работают и платить им не из чего, – он сосредоточенно потёр лоб. – Но выйдет же так, что мужчины теперь будут сильнее давить, даже требовать, а женщинам-то по-прежнему незачем соглашаться!
– Велик налог-то? – мрачновато уточнил человек в безвкусной шляпе.
– Пять с половиной тысяч грифонов. Годовых, – мимоходом ответил хэр Ройш и обратился к вольнослушателю с двумя эмблемами: – А вам, господин Приблев, я хочу заметить, что ваши логические рассуждения здравы. Но, полагаю, о женщинах – и целесообразности их освобождения от налога – попросту не подумали. Удивляться здесь нечему, такой подход для Четвёртого Патриархата давно стал привычным.
– Бросьте вы на яд исходить, – с неуместной жизнерадостностью возразил господин Букоридза-бей. – Да, закон глуп, но если хоть по кому-то он прямо не пройдётся – это же хорошо! Не обременяют женщин, ну и не надо. В самом же деле мало у кого из них заработок есть.
Хэр Ройш скривился:
– Господин Приблев, если вы не расслышали, пытался просчитать как раз непрямые последствия.
Тут вдруг зашёлся дружелюбным, но обескураживающим смехом кряжистый и круглолицый вольнослушатель.
– Умора, – резюмировал он, чуть успокоившись. – Вы меня извините, но невозможно слушать, как о налоге в пять с половиной тысяч грифонов спорят иностранец и аристократ.
– Разве дело в деньгах, друг Драмин? – словно очнулся от алкогольного забытья отталкивающий тип. – Им же обидно, понимаешь, о-бид-но, эк их вместе со всеми зачесали...
– Мой отец уже ввёл в домашнем бюджете новую ежегодную графу расходов, – сказал хэр Ройш со всем своим аристократическим спокойствием, – а быть статьей расходов противно. Но – и здесь Хикеракли прав – дело не столько в деньгах. Сообщество аристократии – тонкий и сложный механизм, и очень важно, чтобы все его шестеренки ходили равномерно. Противно мне или нет, однако мой отец разумен: он твёрдо заявил, что никакого преждевременного брака не случится. Но каждый ли аристократ может похвалиться достаточной разумностью? Кто-нибудь непременно запаникует, начнут заключаться опрометчивые и невыгодные союзы, а пострадают в итоге все.
– Зато, если сочетаться браком нужно спешно, у аристократов появится больше шансов жениться по любви, – смущённо прошелестел предполагаемый сын генерала Скворцова. – Ведь когда не хватает времени, проще уступить требованиям потомков...
Хладный взор, которым окатил сына генерала Скворцова хэр Ройш, Тимофея бы убил на месте.
– При всём уважении, господин Скопцов, аристократические потомки с юных лет мыслят в несколько иных категориях. Кто-то, без сомнения, обрадуется. У остальных же обрушится немало ценных связей. – Хэр Ройш потянулся было к своему бокалу, но с сожалением обнаружил, что вина там не осталось. – Как это ни иронично, в итоге паникёры не так уж сильно ошибутся. То, что облагается налогом, быстро начинает облагаться и порицанием. Таково неотъемлемое свойство человеческой натуры.
– Ну знаете, – отмахнулся кряжистый и круглолицый вольнослушатель, которого, по всей видимости, звали господином Драминым, – это кем надо быть, чтоб о порицании каком-то беспокоиться? Пять с половиной тысяч грифонов годовых – проблема, да. Для кого-то – совсем серьёзная. Но уж если пять с половиной тысяч найдёшь заплатить за отсутствие детей, какая тебе разница, что чужие люди говорят? Главное, чтоб свои согласны были.
– Об инерции подумайте, – вздохнул Андрей. – Есть социальные слои – и речь не только об аристократии, – для которых угождение общественному мнению является первейшей ценностью. Это сейчас возмущение ещё возможно, а пройдёт пара лет под этим налогом – и ранняя женитьба превратится в норму. Всякая же норма навязывается воспитанием, то есть как раз таки «своими», а не «чужими» людьми.
Услышав слова Андрея, Тимофей внутренне похолодел: тот ведь о косности купеческой среды толкует! Вот уж для кого соседский неодобрительный взгляд важнее собственного мнения.
И следовало из этого для Тимофея что-то пока не имеющее ясных очертаний, но дикое. В семье Ивиных одних старших воспитанников – семь человек. Двадцати пока никому не исполнилось, но ведь не так далёк этот день. Семья Ивиных воспитанников из сирот набрала – и потому считает, что вправе им теперь свои условия диктовать. Думать будут долго, закроются привычно за сосновыми дверьми – и могут ведь надумать, что женить всех дешевле выйдет.
Тимофей и без того каждое утро просыпался с мыслью: надо изыскать способ от семьи Ивиных уйти, потому что купеческая косность – сохранение и преумножение – не давали ему дышать, отъедали от него по кусочку. Прожить всю жизнь там, так – страшно до звона в ушах.
Но если женят, если на детей вынудят – как же тогда?
Он попытался поймать Андреев взгляд, но тот от собственной тяжести уже пошёл на дно пивной кружки. Андрею-то – среднему сыну Мальвиных, оказавшемуся не при делах из-за того, что в Резервную Армию забрали старшего, – уж точно от скорейшей женитьбы не увернуться.
– Знаете, – заговорил и тут же зарделся сын генерала Скворцова, – я бы, может, и не прочь обзавестись семьёй. Даже совсем не прочь. Только вот брошусь я сейчас предложения делать – как же это будет выглядеть?
Отталкивающий тип, развалившийся на стуле как раз между Тимофеем и сыном генерала Скворцова, полез снова хлопать последнего по плечу и комментировать в покровительственном тоне:
– Это ты, Скопцов, прав, выглядеть будет не очень. Сперва было б лучше, чтоб она о твоих возвышенных чувствах узнала. А то мне ж известно...
Сын генерала Скворцова зарделся пуще прежнего, но обрывать нахала будто и не собирался. За него это сделал третий, доселе молчавший вольнослушатель – тот, что в очках и с заносчивым видом:
– Несусветная чушь, – сердито громыхнул он, – прочь, не прочь – это совсем другое дело. Я вот и не скрывал никогда, что помышляю о семье. И о детях двух, сыне и дочке... Ну и что? Мои желания – забота моя, а уж никак не Четвёртого Патриархата, и лезть своими налогами в мою частную жизнь им никто не позволял!
– Коля, да ладно тебе, не повод это ерепениться, – попробовал утихомирить его кряжистый и круглолицый господин Драмин. – У нас с тобой, спасибо графу Метелину и прочим пернатым, – поднял он пивную кружку в направлении человека в безвкусной шляпе, на которой перья в самом деле наличествовали, – деньги нынче имеются. Выделим, как главный хэр Ройш, статью расходов, а там, глядишь, и сыщется кто. Неприятно, но переживём.
Отталкивающему типу, очевидно, всюду-то надо было вставить своё замечание, поэтому он немедленно перекрыл заносчивому вольнослушателю возможность ответа:
– «Главный хэр Ройш» – это ты плохо сказал, нашему хэру Ройшу обидно. Как узнать, кто из Ройшей главный, как про-а-на-ли-зи-ро-вать? Сложное дело! Как по мне, лучше его хэрхэром Ройшем звать. А деда – хэрхэрхэром. Ну и так далее. Заодно и от генеалогии отваживает.
Слева от Тимофея расхохотался господин Букоридза-бей, кто-то ещё поддержал его смехом, но как отреагировал на шутку сам хэр Ройш, Тимофей разглядеть не успел: всё его внимание было приковано к человеку в шляпе с перьями. От тоста, произнесённого господином Драминым в его честь, он почему-то потемнел лицом и сжал на мгновенье кулак – но тут же одумался, кулак расслабил, а рот растянул в неубедительной усмешке.
Кажется, кроме Тимофея странную эту реакцию никто и не уловил. Человек в шляпе, справившись со своими внутренними волнениями, сам решил вступить наконец в общую беседу:
– Тоже мне, храбрецы сыскались, деньги у них имеются. Умники. Сегодня имеются, а завтра не имеются, – зло сверкнул он глазами, но продолжил тоном ироничным и будто бы даже лёгким: – Notre bagarreur Валов прав, и хэр Ройш тоже прав. Детей ради налогов заводить, ха! А что они, par exemple, собираются делать с таврами? Тавры живут коллективно, дети у них тоже коллективные. Всеобщие. И женщин в общине немного, кстати.
– Сущая, что называется, селекция! – опять ввернул свой ценный комментарий отталкивающий тип, успевший Тимофею уже порядком надоесть.
– Имеют право, – огрызнулся человек в шляпе, – они её до всякого Петерберга начали, а то и до всякого Четвёртого Патриархата. А теперь им что, на росках жениться?
– На росках женит’ся не будут, – уверенно пробасил сидящий с ним рядом тавр. – Не приветствуется это. Не одну же кров’ смешиват’ пришлос’ бы, но и обычаи – а обычаями в общине дорожат.
Тимофей всё разглядывал человека в шляпе: даже когда тот сидел, было заметно, что роста в нём немного, зато гонора – хоть отбавляй. Ещё шляпа эта нелепая, хотя остальное и того хуже: костюм шикарной материи, перстни золотые, но всё столь вульгарное, столь кричащее о достатке и положении, что в положение-то и не верится ни на минуту.
Его счастье, что он будто бы в самом деле не понимает, как смешон.
– Мало им Южной Равнины, хотят таврский бунт где поближе? Quelle absurdité! Что же касается нас, росов, с этим нужно что-то делать, – человек в шляпе взялся за стакан, и Тимофей с удивлением заметил, что пьёт он вовсе не алкоголь, как все остальные, а воду с газом.
Пришлось мысленно поблагодарить лешего – никто хотя бы не следит, что к поставленной перед ним кружке пива Тимофей так и не прикоснулся.
– Но есть же способы организованно воспротивиться… – задумчиво протянул вольнослушатель с двумя эмблемами. – Составить то же прошение в Городской совет. У нас ведь действительно перенаселение – разве же это не может быть основанием пересмотреть закон для отдельно взятого города на особом положении? Тем более что такое положение самим Четвёртым Патриархатом и установлено!
– Господин Приблев, вы себе представляете в красках, каково просить что-либо у Городского совета? – умудрённо усмехнулся граф Метелин, но общую свою пасмурность не оставил, а только подчеркнул. – Даже если они соизволят услышать, что у нас тут вообще-то казармы Охраны Петерберга, знаете, что выйдет? Дополнительный указ наместника, разъясняющий, что этой самой Охране налог будут вычитать прямиком из жалованья – чтобы не отрывать от службы по пустякам.
Сын генерала Скворцова буквально ахнул:
– Неужели даже военных от налога не освободят?
– И мысли такой не было, насколько мне известно, – с готовностью ответил хэр Ройш.
– Но это же… Да как же, тут же могут быть самые плачевные последствия! – затараторил сын генерала Скворцова. – В Охране Петерберга налог воспримут в штыки, тем более семейных людей среди простых солдат немного…
– Взбрыкнут? – хищно покосился на него тавр.
– В своём роде, – сын генерала кивнул подавленно, будто перед мысленным взором его разворачивались некие чудовищные картины. – Поймите меня правильно, я не утверждаю, что всенепременно так и будет, но всё-таки я имею возможность на основании своего опыта строить некоторые прогнозы… Вот господин Приблев ещё в самом начале задумался о непрямых последствиях для женщин, и он мыслил в чрезвычайно верном направлении! Охрану Петерберга не переженишь, это даже не отпрыски аристократических фамилий, на таких людей и командование-то может воздействовать… до определённого, скажем так, предела.
– Да что ж ты такое пророчишь? – не вытерпел заносчивый вольнослушатель.
– Я и не знаю, как сказать, – сын генерала Скворцова замялся. – Налог ведь именно на бездетность, а не на холостую жизнь, так? Нужен ребёнок, записанный в метрике. Необязательно брачный. И с Охраны Петерберга станется рождаемость увеличивать… едва ли не в соревновательном порядке. Им по нраву подобные, кхм, забавы – а если ещё и повод дать… Они ведь вооружены, они себя в городе хозяевами ощущают и не брезгуют своим силовым преимуществом пользоваться. Об этом не говорят, но ведь регулярно бывают случаи.
– А то! С дочкой барона Копчевига вот тоже был случай, – закивал отталкивающий тип. – Прямо барона Коп-че-ви-га, члена Городского совета. И барон ничего, утёрся.
Тимофей взглянул на него с любопытством. С пьяного болтуна, которому только дай словечко лишнее ввертеть, конечно, и приврать станется. А если не привирает?
Неужто Охране Петерберга и правда сам леший не брат?
Всякое, конечно, болтают – но чтоб члена Городского совета не убоялись! Тимофей испытал вдруг чувство, в котором после полных беспокойства речей сына генерала Скворцова признаваться было бы неловко: восхищение. Но как не восхищаться силой? Гроза ведь или шторм тоже опасны, а сердце замирает – так чем стихия людская хуже?
– Только увеличения числа вспышек агрессии в тёмных подворотнях нам и не хватало, – раздражённо бросил хэр Ройш. Наверняка он и грозу не любит.
– Ты б, хэр мой Ройш, следил, как бы у тебя по правую руку чего не вспыхнуло, – вновь сфамильярничал отталкивающий тип. – У тебя там Золотце молчит, молчит против обыкновения, а сам себе все костяшки сгрыз.
– Что вам за дело до моих дурных привычек? – ощерился господин Солосье, который действительно сидел всю дискуссию притихший. А Тимофей ведь тоже отметил, что на лице его с самого упоминания о налоге отражалась некая напряжённая интеллектуальная работа, которую господин Солосье предъявлять окружающим не торопился, зато исправно кидал выразительные взгляды на хэра Ройша – будто жаждал поскорее переговорить с ним наедине, но всё же решил пока пособлюдать приличия.
– Вот уж сколько мы здесь сидим-болтаем, гневом полыхаем, а так до сих пор и не услышали, что б сказал по этому поводу ваш знаменитый батюшка, – отталкивающий тип навалился на стол и деланно выпучил на господина Солосье глаза: – Волноваться начинаю-с, уж простите меня, сударь-Золотце. Дома-то всё в порядке? Со здоровьишком как? Али костяшки к обеду доктор в исцеление прописал-с?
В ответ на что господин Солосье кокетливо повертел бокал вина, отпил и обворожительно улыбнулся, вновь став похожим на того господина Солосье, которого Тимофей запомнил по первой встрече.
– Считайте, что я всего лишь пытался припомнить, в каких направлениях сегодня отходят корабли. Вдруг граф Набедренных не с нами, потому что уже прослышал о налоге, пожалел о прошлогоднем своём отказе некоему мистеру Джексону и теперь бросился его догонять? Сентябрь, как раз недавно срок вышел.
Захохотали все. А кто не захохотал – скромный сын генерала Скворцова, больше всех раздосадованный хэр Ройш, нескрываемо мрачный граф Метелин, – те хотя бы улыбнулись.
И вот тогда Тимофей острейшим образом ощутил себя лишним. Он единственный рта не раскрыл, он сидит за столом с людьми, имён которых не знает, он не понимает, что их так веселит в упоминании «некоего мистера Джексона» и чему именно «срок вышел». Если кто и обращает внимание на то, что он здесь тоже присутствует, то в лучшем случае – с недоумением. Если не с презрением.
Нет более жгучего позора, чем прикидываться своим в обществе людей, чьей благосклонности ищешь. Это столь же жалко, как кричащий о якобы высоком положении наряд человека в шляпе.
Тимофей спрятал глаза.
– Упустили мы мистера Джексона, упустили, поздно теперь кулаками махать, – отталкивающий тип картинно стёр выступившие от хохота слёзы. – А ведь я говорил – помните вы или нет? – говорил вот тут же, в «Пёсьем дворе», что стоило его подарочек принять с благодарностью!
– Нет, не стоило, – преувеличенно серьёзно не согласился заносчивый вольнослушатель. – Подчиняться нынешним инициативам – оскотинивание. – Он мотнул головой и продолжил сокрушаться с прямо-таки подкупающей искренностью в голосе: – У меня на руках «Метели», Корабелка и Академия! Ну куда мне семья? Когда мне семья? Не могу я, не хочу и не могу подходить к своей будущей семье формально и безответственно! Известно же, что получится. Что обыкновенно получается.
– Я, – развёл руками кряжистый господин Драмин.
– Или я, – поддержал человек в шляпе, – но я реже.
Хэр Ройш тем временем не без лукавства посматривал на отталкивающего типа:
– Может, ты и сам за мистером Джексоном вознамерился? Или за кем-нибудь другим, из своих пассий? Ты ведь похвалялся достижениями на детородном поприще. Если не врал – дело за малым: отыскать и доказать, и ты свободен.
– Вообразите только, как он своими доказательствами отцовства развлечёт секретарей Городского совета, – внезапно присоединился к подтруниванию граф Метелин.
– Что дети-то у меня есть, похвалялся? Ну да, – отталкивающий тип задумался, будто бы даже крепко и в самом деле. – Если, как говорит наш Приблев, посудить логически, должны быть. Я люблю страсть, так сказать, искреннюю, чистую и незамутнённую – понимаете, да? Тут и за море плавать не надо, и в Петерберге наверняка сыскались бы. Только я их сыскивать не стану, увольте.
Господин Букоридза-бей обратился было к отталкивающему типу с каким-то вопросом, но тот жестом приостановил его и убедительно изобразил пламенную ораторскую манеру:
– Жизнь – она ведь нам не для того даётся, чтобы лясы точить да за финансы свои трястись. Жизнь – она для того, чтобы жить. Дело делать, пивко того-этого, да и лясы, вообще говоря, тоже можно. Главное – радоваться. Вот я радоваться и намереваюсь. Что они мне сделают, ловить с собаками станут? Так уже ловили, уже поймали, уже в лоб четырежды расцеловали и выпустили. И опять поймают, опять расцелуют, выпустят. Посему я знаете что намереваюсь по поводу этого налога предпринять? Я, – тут он привстал и выделанно поклонился, – намереваюсь сидеть в «Пёсьем дворе» и пить пиво, и бальзам, и водочку, коли поднесут, – ты верно угадал, Скопцов, наливай. Потому что Городской совет – он не на площади. Он в голове.
Тимофей, стыдясь, всё же спросил себя: может, не такой уж он и отталкивающий, этот отталкивающий тип? Если вычесть шутовство, кривляния и наглую фамильярность?
Зато никакого Городского совета в голове.
– И вам, – распалялся тот, – и вам, господа мои любимые, того же предлагаю – не вселять Городской совет к себе. Мы же молоды, мы прекрасны! В нас жизнь, а не в Городском совете! А по-ихнему получается, что – вот смотрите, – безо всяких к тому предпосылок крутанулся он всем корпусом к Тимофею, – вот сидит с нами юный юноша, такой же, как мы, только порыжее, но вообще такой же, и по-ихнему он ещё ребёнок, а мы уже взрослые, нам уже жить нельзя, только гнёзда вить да дупла долбить. А ты мне скажи, ребёнок, можно мне жить?
«За витражами», – чуть не сорвалось с языка у Тимофея.
Что ответить кроме этого, он от неожиданности не сообразил.
– Можно! И жить, и любить, и «Пёсий двор» – можно! Это моё, как говорится, право не-отъ-ем-ле-мо-е! А если я хочу сегодня к этой, а завтра к той? А если я вовсе не хочу детей, а хочу на благо отечества любимого на заводе спину гнуть? А если я по оскопистским салонам? Или тавр я? Или мало ли кто ещё? Смотрите, ненаглядные, наглядно показываю!
Дальнейшую последовательность его действий Тимофей целиком не отследил, вся она будто стянулась в одно ловкое движение.
Тип этот – отталкивающий, не отталкивающий, но несомненно изрядно пьяный и без Городского совета в голове – лихо отъехал на стуле, скрипнув деревом по дереву, но удивительным образом ничего не уронил. Ничего – кроме Тимофея на его собственном стуле, вместе с которым он и повалился бы на пол, если бы не был вовремя подхвачен этим самым типом.
– А кто это вообще? – недовольно поинтересовался заносчивый вольнослушатель, демонстрируя неприятие новых лиц в своём уютном дружеском кругу как раз тогда, когда Тимофей горячечно воображал, насколько некрасиво и унизительно это смотрелось. Воображал – вместо того, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Отстраниться, оскорбиться или, наоборот, поблагодарить даже за то, как подхватили его в глупом падении.
И промедление сие было смерти подобно: этот проклятый тип окинул его скорым оценивающим взглядом и без малейшего стеснения дёрнул к себе на колени.
Из реакций внешнего мира Тимофей успел осознать только скептично взлетевшие брови хэра Ройша и преисполненный апломба житейской мудрости комментарий человека в шляпе:
– Ох не доведёт тебя пьянка до добра, друг Хикеракли. Точно говорю.
Хикеракли, этого проклятого типа, оттолкнувшего даже Городской совет от своей головы, реакции внешнего мира не задели вовсе.
– Вот у меня мальчик на коленях. Сколько тебе лет, мальчик? Ну неважно. А я его, может, люблю. С ним, может, до конца своих дней имею самые что ни на есть интенции. Это я, ненаглядные, примеру для, – поведал он нарочито конфиденциальным тоном, – взаправду-то он мне и вовсе не нравится, я, как че-рез-вы-чай-но верно заметил хэр Ройш, всё больше по девкам, но в том-то ведь и суть, сущность вся! Чьё это дело, с кем я там по постелям тетешкаюсь, м? Моё! Моё и постелей, и всё! А вот дорастёт до тех самых двадцати мальчик – и от меня уходить не захочет. И – оп! – если мы к себе в постели ещё и Городской совет затащим, вот две судьбы и поломано-с. Незачем. А мальчик уходить не захочет – ну, примеру для – верно, мальчик?
Щёки у Тимофея горели так, что впору было обжечься.
Доискался внимания, догрезился о расположении Андреевых друзей.
Когда Хикеракли, так и не дождавшись ничего хоть сколько-нибудь похожего на ответ, посмел развернуть к себе Тимофея за подбородок, тот запоздало понял, что глаза уже защипало. Какая гадость, гнусность какая, как же безвыходно, ужасающе стыдно.
Пьяная хватка непонятно с чего разжалась, Тимофей вскочил и, ни на кого не глядя, бросился прочь из «Пёсьего двора».
Далёко вперёд по улице блестели на солнце витражи Академии.
Глава 24. И полетело кувырком
На память после себя новый болевой захват оставил ноющее плечо и напрочь окаменевшую шею, так что сегодня Метелину приходилось держать совсем уж карикатурную осанку аристократа – что поделаешь, если только она позволяет не отвлекаться каждую минуту на собственные ощущения. То же относилось и к сапогам – тяжелы они для выдавшегося на удивление жарким конца сентября, но каблук кое-как спасает от хромоты.
Метелин задумался об извечных каблуках Гныщевича – с первого-то взгляда кажется, это из-за роста, а ведь роста своего Гныщевич ничуть не смущается, наоборот, преимуществом полагает. И не зря: пойди его ударь хоть сколько-нибудь точно, когда он тебе ниже ключиц дышит. Рука сама не туда идёт.
Гныщевич проговаривался иногда, что очутился на боях – нелегальных, портовых, о которых в городе ходят такие слухи, что люди приличные-законопослушные в бои не верят вовсе, – задолго до Академии. Выходит, ребёнком очутился. Но вытрясти из него детали Метелин не мог, Гныщевич отмахивался и хмыкал уничижительно: «Хочешь mélodrame, графьё? Шёл бы тогда романы читать». Но не романы требовались Метелину, а живые слова – с приближением дня, когда замысел его наконец исполнится, в душе происходили перемены, признавать которые было странно и страшно.
Нынче ему хотелось знать и про детство Гныщевича, и про реальные, а не выдуманные паникёрами порядки таврской общины, и про то, как правильный Приблев умудрился объяснить своему отцу-врачу и брату-врачу работу на заводе, и как сумел Драмин ужиться под одной крышей с самолюбивым и скандальным Валовым. Невероятную важность приобрели вдруг вопросы, откуда у Хикеракли средства к существованию, почему Скопцов и в казармах вырос Скопцовым, зачем купеческому сыну Мальвину Академия и хочет ли За’Бэй возвращаться домой. Даже до смерти родителей графа Набедренных и планов на будущее хэра Ройша Метелину будто бы было дело.
Жизнь утекала сквозь пальцы – загадочная, так и не понятая, будто бы никогда не принадлежавшая Метелину. И только сейчас пришло осознание: вокруг – да прямо по мостовой! – разбросаны ответы на серьёзнейшие вопросы, которые он никогда не удосуживался задать. Не удосуживался и потому – не умеет, не представляет теперь, с чего начинать. Настолько, что даже сообразительный Гныщевич хмыкает и посылает к романам.
Поздно читать романы, когда шея окаменела, а на ногу не ступить, не поморщившись.
Метелин сжал зубы – даже короткая лестница на крыльцо Академии глумливо припоминала ему о вчерашних пропущенных ударах. «Gnangnan! – плевался Гныщевич. – И как всякая размазня, будешь размазан по земле то-оненьким слоем. Брось, графьё, свою cause perdue, ну не сдюжишь ведь».
Сжатые зубы скрипели, но отказываться от «гиблого дела» Метелин не собирался. Поскрипит ещё, если надо.
Из-за спины выпорхнул Жорж, взлетел на крыльцо скорой походкой небитого человека. Жоржа теперь звали Золотце – скорее за лёгкий нрав и ювелирные таланты отца, чем за смутное созвучие с фамилией. На Жоржа Метелин третий год как таил обиду, но сейчас подумалось: к Золотцу-то у него претензий нет.
– Господин Со… Золотце!
Золотце обернулся форменным Жоржем – скорчил одновременно приторную и презрительную гримасу, которая на его кукольном личике смотрелась смертельным приговором умственным способностям собеседника.
– Я вас внимательно слушаю.
– Я… знаете, мне показалось нелепостью, что мы с вами можем сесть за один стол и поучаствовать в общей беседе, но с глазу на глаз по-прежнему не здороваемся.
Гримаса переломалась о собственные углы, наполовину сползла и обратилась чем-то нечитаемым.
– В таком случае – здравствуйте. Добрый день.
Не подобрав за полминуты следующей реплики, Метелин устыдился своего порыва. Разбитое не склеишь, детство не вернёшь, у людей, которые давно стали чужими, попросту нет поводов для разговора.
Золотце, впрочем, шаг не ускорял и по коридору шёл рядом. Когда Метелин решил, что тем их общение и ограничится, он вдруг спросил:
– Саш, что с тобой?
Метелин дёрнулся – его всегда заставало врасплох чужое умение распознавать то, что не произнесено вслух. Возможно, потому что сам он этого умения был начисто лишён.
– Когда ты впервые пришёл к моему батюшке за подарочным револьвером, у тебя и то выражение было повеселее, – сменил Золотце тон на более едкий, и сразу стало как-то спокойнее. – Завод процветает, «Метели», говорят, даже не слишком вязнут в наших болотах, высший свет ахает над тобой не меньше, чем над графом Набедренных… Так в чём беда?
– Может, мне всего лишь не хватает в ближнем кругу людей, которым я не платил бы жалованье? – отшутился Метелин и сам услышал, как он неуклюж.
– Замечу, что в те несколько месяцев, когда мне платил жалованье граф Набедренных, мы оставались чрезвычайно довольны друг другом.
– Так вот чем он лучше меня, – вновь попытался сыронизировать Метелин и вновь сел в лужу: что-то уж больно искренне для иронии получилось.
– Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть – я же не видел, как платишь жалованье ты, – Золотце чуть улыбнулся чему-то своему. – Впрочем, если ты вдруг всерьёз интересуешься, в чём же тебя лучше граф Набедренных, так и быть, расскажу. Например: весь сентябрь он где-то пропадает. Я нечаянно узнал, что точно не на верфях. Можно предположить, что с ним происходит нечто – ну прямо как с тобой на первом курсе! Но – в отличие от тебя – когда он всё-таки соизволяет дойти до Академии, он не смотрит на своих друзей сторожевым грифоном за то, что они-де осмелились не вздыхать по нему, а радовались жизни доступными им способами.
