Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 87 страниц)
Не надо, пожалуйста, смотреть такой гурьбой. Когда смотрят все сразу, какой-нибудь оптический прибор обязательно превратится в дуло револьвера.
И мы достаточно гадали на голубях по мистеру Фрайду, чтобы держать в уме издёвку символической амбивалентности револьверного дула, да только это не сон, сколько ни мечтай проснуться. Это не был сон тогда, это не сон и теперь – чай индокитайских монахов не дал бы сомкнуть глаз.
Поэтому граф Набедренных совершил над собой усилие, и лес исчез.
Вернее, скромно отодвинулся в дальний угол, где по-прежнему свисал до паркета прадедов ещё гобелен. С европейским религиозным сюжетом – и это в собственном кабинете градоуправца Свободного Петерберга! Надо же так сфальшивить в быту.
Если возмущаться гобеленом, можно не замечать лес подле него. Невниманием лес окончательно не прогонишь, но к завтрашнему дню должны быть написаны письма, составлены списки поручений, прочитаны наконец документы от господина Приблева по Союзу Промышленников – и нельзя же работать, думая о лесе!
Духоподъёмная литература и публицистика в восторге от историй о смертельно больных, положим, учёных, что до последнего вздоха продолжали труд, игнорируя свой недуг, превозмогая самые отчаянные боли. Быть может, тут удастся так же? Лес – это, по крайней мере, не больно. Мало ли, лес.
Письмо к покойным родителям покойного графа Тепловодищева граф Набедренных смял и поджёг не глядя, чтобы не проверять, перевёрнуты ли строчки. Едва ли не с удовольствием постановил, что магнитная лента квартета для фортепиано со струнными не может доноситься из спальни, раз в спальню он пока не заходил. К тому же звучащая соната графу Набедренных была вовсе не знакома – и если соединить сей факт с признанием, что слышит её он один, дозволительно сделать вывод, что в некотором смысле он её и сочинил. Пусть не совсем так, как сочиняют настоящие композиторы, а всё равно лестно.
В конце концов, имеет же он право насладиться хоть чем-то в этом чудовищном положении.
– Я столько раз просил вас сыграть мне, а вы отнекивались.
Граф Набедренных не обернулся и не ответил. Сколь бы чудовищным ни было некое положение, жизнь упрямо демонстрирует, что всегда есть как его ухудшить. Ответить, к примеру, голосу, который – тоже – слышит он один, и тем расписаться в необратимости леса, сонаты и леший знает чего ещё.
– Укрыть рояль драпировкой не значит спрятать его, граф. Учитывая вашу любовь к музыке, странно было бы не предположить, что вы играете. Знаю, знаю – музицировать пристало только мастерам, ваши навыки не кажутся вам достойными обнародования… Но неужели вы не понимали, что я просил вас не ради навыков и мастерства?
Перо обрыдалось чернилами, испортив отчёт с северных лесопилок, но граф Набедренных так и не оборачивался.
– В ночь после капитуляции Резервной Армии вы пообещали, что сядете за рояль позже… Позже, когда мы будем праздновать победу революции, не забыли ещё? И всё остальное – тоже позже. Вы опять обескуражили меня, граф, я опять не смог вас себе объяснить! Я ведь был уверен, будто вижу, чего вы страждете, а вы остановили меня, вы сумели остановиться сами – зачем? Для того лишь, чтобы в очередной раз явить своё благородство? И что такое «победа революции», на празднование которой вы сослались? Разве революция не победила? И что, кто-нибудь её праздновал?
Чтобы ни в коем случае не оборачиваться и не отвечать, граф Набедренных уцепился за траурную верёвку, но та оказалась вдруг длинной-предлинной, петлёй окрутила запястье и убежала дальше по паркету. Нетрудно догадаться куда.
– Это поводок, граф. К моему ошейнику. Да, я снял его в последний день – в долг. Чтобы снять его на самом деле, мне надлежит дождаться выполнения ваших обещаний.
Когда граф Набедренных обернулся, он не без изумления отметил, что лес в углу с гобеленом действительно опрокинут – словно ветви вкопали в землю, а корни обратили к небу.
– Душа моя, в какую бы скорбь это меня ни ввергало, я помню, что вы мертвы. Таким образом, обещания никогда уже не будут выполнены. Это горько, но это так.
Веня, вольготно расположившийся в ветвях-корнях, усмехнулся и выпустил струю дыма без папиросы.
– Граф, признайтесь – вам же не нравится об этом помнить.
– Нет, не нравится.
– Это горько, это будто бы ваша вина, это терзает, это отравляет всё вокруг.
– Да, отравляет.
– Ну и зачем это терпеть? Вновь смотр благородства и добродетелей? Вашему отшельническому терпению непременно нужно превозмочь новое искушение? Бросьте. Вам даётся такой шанс забыть, как жестока реальная жизнь, а вы ему противитесь.
– Выходит, душа моя, вы сожалеете о… содеянном?
– Как я могу сожалеть или не сожалеть, если я мёртв? Если вы помните, что я мёртв. Забудьте – тогда отвечу, – и Веня, улыбнувшись живой половиной лица, затерялся в корнях-ветвях.
Верёвка натянулась, дёрнула за запястье в сторону леса – невесомо, но граф Набедренных понимал, что это только начало. В конце же придётся решить, повиноваться ей или всё-таки разорвать.
Или не придётся. Если ждать слишком долго, на сознательный выбор надежды уже не будет.
Глава 82. Естественная очерёдность
Надежды, что граф передумает, За’Бэй уже не питал, а потому квартиры смотрел со всей серьёзностью, а не как велел ему господин Туралеев. Совался в каждый угол, интересовался, с какой станции подаётся электричество, пробовал водопровод, пребывая в уверенности: недорого стоят все разговоры о предпочтительном аскетизме от человека, выросшего в роскошном особняке. Про аскетизм он в книжках начитался, но в книжках не пишут, сколько мороки с одной несчастной забившейся трубой. Нет, без слуг графа никто оставлять не собирается, но и тех лучше бы оберечь от совсем уж хлипких удобств.
– …А окна у нас на площадь почти все, тут по утрам солнечно – вот шторы и такие тяжёлые. Ой, что же это я их не перетряхнула! – всплеснула руками молоденькая хозяйка. Сероглазая, птицешеяя, очертаниями будто ажурная, как дорогая костяная безделушка. Прелестная – хоть плачь.
Её отец, капитан пассажирского судна «Алёша Зауральская», был расстрелян по обвинению в заговоре против Охраны Петерберга прямиком на этой самой площади. А окна у них на площадь почти все. Благо шторы тяжёлые.
– Не перетряхнули – и ладно, – поспешно остановил молоденькую хозяйку За’Бэй. – А то вы не знаете, какой пылищи переездом-то нанесут. Так и так всю чистоту заново наводить придётся.
– Всё равно не дело, что я замарашкой выхожу, – пригорюнилась она. – Посмóтрите на мои шторы и решите, что у меня тут ещё что-нибудь в беспорядке. Но это ведь неправда, честное слово! Просто со шторами… Сама не понимаю, как это я так сглупила.
Всё она понимала, но и За’Бэю объяснения не требовались. День сегодня был пасмурный, клонился уже к вечеру, с утра солнцем тоже не баловал, а шторы – наглухо.
– Милая хозяюшка, не согреете мне чайку? Что-то я забегался по квартирам, а мне ж обратно на службу – там не до чая обыкновенно.
Молоденькая хозяйка – сероглазая, птицешеяя и ажурная дочь заговорщика – с облегчением сбежала.
За’Бэй заглянул за штору – удостовериться, что рамы не сгнили. Дом с окнами на площадь перед зданием Городского совета был не из новых, так что лучше сразу состояние себе уяснить.
А вид-то как нарочно: Городской совет и «Петербержская ресторация», из которой приговорённых вдоль живого шинельного заграждения выводили. Сейчас на месте того заграждения перголы собирают – чтобы был, значит, к лету прогулочный коридор с зелёным навесом. Насмехаются, что ли?
Мимо резных деревянных арочек, сваленных пока набок, вышагивали чинные господа. Ну то есть это За’Бэй сначала подумал, что чинные – пока не рассмотрел мелькавшую впереди шляпу Гныщевича. Тот повадился нынче своих промышленников по двое – по трое в «Петербержскую ресторацию» заманивать. Через день появлялся, как на службе. Наверное, служба и есть – это ж Гныщевич, не гурманствует же он там! Решает кулуарно какие-нибудь вопросы, которые для общего обсуждения не подходят. У Союза большое выступление перед градоуправцем через неделю, с конкретными предложениями по развитию – вот, видать, Гныщевич и приводит полусотню человек порционно к единому мнению, вооружившись «Петербержской ресторацией».
Как в декабре вооружился ружьём и публично перестрелял мнимых заговорщиков, подаренных графом для откупа Твирину. В том числе и капитана «Алёши Зауральской». И всё это было кому-то нужно и отчего-то важно – ведь именно так Временный Расстрельный Комитет смог перехватить власть у генералов… Однако же на дворе март, Временный Расстрельный Комитет распущен единоличным решением Твирина, генералы вроде как получили свою власть назад (потрёпанную, совсем другую), всем нужно и важно теперь что-то новое, вот только молоденькая хозяйка этой квартиры до того не хочет смотреть в окна, что лишний раз не перетряхивает шторы.
А коли и рамы не сгнили, сдавать ей квартиру графу, заговорщиков на голубом глазу сочинившему. Ну пусть хоть платит ей побольше, с него не убудет. Что ещё-то сделаешь.
За чаем За’Бэй пропал с концами. Прежде он графову затею съехать из особняка не поддерживал – как, к примеру, ему охрану к обычной квартире приставлять? – но молоденькая хозяйка была уж слишком хороша, чтобы взвешивать да размышлять тут тысячу лет. Может, и правда смена декораций на пользу пойдёт.
– …так наместники прямо в наместническом корпусе и селились. Там жилая половина была, куда просителей не пускали, – болтал За’Бэй. – С одной стороны – удобно, ничего не скажешь, по времени вот тоже экономия. А с другой – это ж рехнуться можно, если на работе жить! Света белого не видеть. Как вам, кстати, тамошняя ночлежка?
– Ночлежка?
– А вы не слышали? Все эти здания наместнического корпуса в ночлежку превратили – с лечебницей благотворительной, с новым приютом. Иностранные наши гости могут в Петерберге вовсе не ориентироваться, но уж дорогу-то до наместнического корпуса всем прямо к выездным документам прикладывают. А он теперь ночлежка. Такое вот политическое высказывание. В лоб.
– Вы простите, я и не знала… – молоденькая хозяйка смешалась. – Со мной, должно быть, ужасно скучно разговаривать, я последние новости всё больше пропускаю, как-то оно так выходит…
– Что вы! Зато с вами этими новостями, которые всем уже в зубах навязли, можно поделиться. Словно вы приехали вчера. Но если бы вы действительно вчера приехали, мне пришлось бы перед каждым словом думать, что да как вам говорить, пришлось бы учитывать, откуда вы, что вы потом, домой вернувшись, о Петерберге расскажете. Бр-р-р! А так я волен вам все-все карты на стол выложить, – подмигнул ей За’Бэй. – Вот, допустим, первый градоуправец Свободного Петерберга, жилец ваш будущий, прежний судостроительный монополист и вообще их сиятельство – он же мой старый друг. В Академии познакомились, с младшего курса по кабакам шатались, чего только не было. Знаю, то бишь, как облупленного. И потому каюсь чистосердечно: жилец из него отвратительный, вы зря соглашаетесь. Во-первых, он вам тут весь паркет пеплом с папирос засыплет и шампанским вином сверху зальёт, чтоб приклеился покрепче. Во-вторых, соседи его возненавидят – он, понимаете ли, большой поклонник Петербержского филармонического оркестра. Слушает даже дома – то на магнитной ленте, а то и зазовёт кого из музыкантов. Ну а в-третьих…
– Что?
– В-третьих, у него сомнамбулизм. Прямо во сне читает книжки и ищет, с кем бы обсудить прочитанное. Придёт к вам или к соседям среди ночи – и давай завывать страшным голосом про актуальность для тяжёлой промышленности наследия европейской алхимии сквозь призму земледельческих заговоров зауральских деревень!
Молоденькая хозяйка, сперва недоумённо хлопнув ресницами, всё ж таки прыснула.
– Думаю, зауральскую алхимию я как-нибудь потерплю… Ой, простите, пожалуйста, я предупредить забыла, нам чуточку помешают – уже начало седьмого, ко мне ученика должны привести, но я его отдельно посажу, пусть как раз…
– Начало седьмого? – встрепенулся За’Бэй. – Это вы простите, сейчас же слушания по Конторскому! Эк я с вами счёт времени потерял. Спасибо за приём и… Знаете, а давайте мы лучше все условия спокойно обсудим завтра. Или сегодня – но сегодня, наверное, поздновато будет, с Конторским и за три часа не разберутся… Идёт?
– Условия? То есть… то есть вам приглянулась квартира? А как же их сиятельство, разве не нужно…
За’Бэй наскоро уверил молоденькую хозяйку, что ничего их сиятельству не нужно, решительно ничего, и помчался на слушания. Почему-то не ответив «мне приглянулись вы», как стоило бы. Как давно привык отвечать хорошеньким девицам.
Ещё на лестнице он сунул руку в карман – выкинуть все остальные адреса, – и его ощутимо кольнуло под ногтем. За’Бэй выбранился на сор, а следом сообразил: не сор это, а росские, леший их, обычаи. Мелочёвка с похорон. Он забрал оттуда крохотную веточку чего-то хвойного, прошло две недели, веточка осыпалась даже раньше – и За’Бэй с лёгким сердцем от неё избавился, но пара иголок, оказывается, по-прежнему таились в складках. Чтобы дождаться верного момента и уколоть, напоминая о себе.
Росские, леший их, обычаи. Исправно работают. Доходчиво.
Покуда За’Бэй летел через площадь до здания Городского совета и поскальзывался на мешанине, которую безумные росы считали признаком наступившей весны, в голове его сцепились наконец пазами нехитрые вообще-то шестерёнки. Нехитрые, но раньше он отмахивался от понимания, хмурился и, бывало, негодовал.
Вот на кой он ухватился за эту именно квартиру? А он ухватился – ежели теперь граф вздумает привередничать или господин Туралеев воспротивится, За’Бэй ведь костьми ляжет, чтобы их убедить. Неужто так ему нужен формальный повод к хозяйке заглядывать? Никогда не был нужен, а тут вдруг понадобилось огород городить?
Понадобилось. Не будь расстрела отца, не будь хозяйка такой потерянной и грустной, не будь у За’Бэя чувства, что он к тому причастен, он бы постучался завтра безо всякого повода, что-нибудь принёс, куда-нибудь позвал – велика наука! Но как только эта обыденная наука перестаёт быть уместной, как только видишь ей препятствие – уважение ли к чужому горю или ещё что, – так тотчас прямая дорожка скручивается лабиринтом. И петлять по нему не перепетлять: отказаться – невмоготу, добиться – будто бы дурно. Вот такая хмарь и туман.
Захотелось немедля повиниться перед графом за давние резкие слова, да графу оно не нужно. Он нынче такой, словно перчатки свои по аристократическому этикету вообще не снимает. То есть перчатки-то он не снимает взаправду, но можно взаправду, а можно всем существом не снимать.
За’Бэй поёжился и счастливо потянул на себя тяжёлую дверь – даже слушания по Конторскому лучше так называемой росской весны.
– Сколько уже заседают? – остановил он на лестнице пузатого секретаря, из бывших наместнических.
– Господин За’Бэй? Это вы удачно подоспели, – покачал блестящим шариком головы секретарь. – Анжей Войцехович же сегодня при супруге, она должна разрешиться от бремени, а ситуация требует вмешательства… Господин градоуправец всё обещает выйти к просителям – и всё не выходит. Занят, вероятно, но эти просители вторую неделю ждут слушания… Как бы они там друг другу глотки-то не перегрызли. Такой вопрос непростой, ох.
– Ох, – эхом отозвался За’Бэй. – Благодарю вас, эм-м, любезный! Вы далеко не уходите, будьте при зале… В каком, кстати, собрались? Третьем белом?
– Леший с вами, господин За’Бэй, в Первом общественном! Их почти двести человек.
За’Бэй присвистнул.
– Так. Тем более идите туда. Напитки им, что ли, организуйте. С закусками! И не фантазируйте особенно, главное – как можно быстрее. Пусть пожуют, добрее будут.
До графова кабинета За’Бэй бежал бегом – хорошо хоть порядки у них в Управлении были здравые, внешнее благообразие тут никому не сдалось. Иначе бы и революция никому не сдалась.
– Ну граф, ну как можно! – с порога возопил он. И умолк.
Граф стоял и смотрел в окно – в вечной позе каждого всамделишного аристократа, левая рука за безукоризненно прямой спиной. Из-под манжеты выскальзывала траурная верёвочка, к которой все давно пригляделись, а на самой манжете… За’Бэй аж проморгался: запонка у графа тоже была верёвочная. И волосы вместо шёлковой ленты перехватывала верёвка.
За’Бэй мигом подскочил и без церемоний развернул графа к себе. Рассмеялся от того, сколь абсурдно оправдались ожидания: все пуговицы превосходного его сюртука сменились грубыми верёвочными петлями. Неудобная конструкция, но кропотливость исполнения вызывала оторопь. Какого слугу заставишь тратить время на подобную чушь?
– Экстравагантно, нда, – вздохнул За’Бэй. – Но более чем в вашем духе. Граф, вы не прохлаждайтесь, вы отправляйтесь удовлетворять народные чаянья.
Нет, За’Бэй, конечно, читал перед экзаменом у лектора Гербамотова, что древние росы в трауре верёвкой на запястье не ограничивались, душу к телу привязывали иногда страсть как основательно, мудрили с петлями да обвязками, однако на дорогущем сюртуке чарующего жемчужного оттенка петли эти смотрелись… положим, беспрецедентно.
И ладно бы сразу на похороны так вырядился, но теперь-то чего? Ритуальный срок какой-нибудь, о котором никто, кроме графа, не читал даже перед экзаменом? Душа покойного растворилась на такую-то часть?
– Да-да, народные чаянья… – пробормотал граф так, что стало ясно: сам себя не слышит и размышляет отнюдь не о чаяньях.
– Граф, проснитесь. У нас этажом ниже две сотни человек, болеющих за судьбу Конторского района. Если по часам, вы их уже на сорок минут задержали. Долгое ожидание продуктивной дискуссии не способствует, а вам после будет к тому же совестно. Будет-будет, точно говорю. Пойдёмте, граф?
И граф пошёл – к противоположной стене кабинета. Медленным, будто бы вдумчивым шагом – будто бы над шагом следовало думать. За’Бэй не смог бы словами объяснить, что именно в этом зрелище было не так, но восстание мурашек на загривке приключилось независимо от наличия или отсутствия слов.
– Граф? Граф, леший вашего батюшку, какого лешего вы до сих пор не на слушаниях?!
– Не кричите, пожалуйста, господин За’Бэй. Не сердитесь, – тихо попросил граф, продолжая вдумчиво шагать.
Он был заводной игрушкой, нарядной фигуркой, исполняющей свой бедный движениями танец по приказу часового механизма. Как раскланивающиеся балерины и прочая чепуха, что завораживает в детстве и отвращает потом – манерностью мертвечины.
– Если вы не пойдёте со мной или не расскажете внятно, почему идти не нужно, я вас ударю, граф.
– Идти не нужно, – кивнул он, не оборачиваясь.
– Да почему, леший? Распоряжение господина Туралеева? Опять барон Репчинцев не снизошёл? Или наоборот – хэр Ройш снизошёл с высших сфер политики до городского строительства, прислал из Столицы телеграмму, что без него слушания по Конторскому невозможны? Что, леший вас, стряслось?
– Зачем вы столько раз позвали лешего?
– Граф, вы как никогда близки к перелому носа.
За’Бэй злился. Не злиться означало бы остаться один на один с чем-то смутным, тревожным и совершенно невразумительным – с чем-то, что происходило прямо у него перед глазами, да только глаза ни лешего не видели! Ещё немного леших.
Леший, леший, леший. Хорошее росское слово, метко целящееся в росскую действительность.
Отрезвляющую оплеуху он графу всё-таки залепил, но от переломов воздержался.
– Хорошо. Вы молчите, но я сам догадался, что вести слушания вы не в состоянии. Вы в состоянии выйти к ним, поулыбаться, поизвиняться и озвучить какую-нибудь отговорку?
– Не надо, нет, не стоит… Мне бы очень не хотелось… – граф спрятал лицо за ладонями, и это было куда понятней, чем предыдущее его оцепенение. Куда человечней и обыденней.
– Сидите в кабинете и попробуйте мне высунуться! – огрызнулся За’Бэй. – Вы больны. У вас приступ… Чего у вас может быть приступ?.. – на словах «больны» и «приступ» звонко щёлкнули совпавшие пазы очередных шестерёнок, и За’Бэй сбился.
– Не думаю, что стоит говорить правду, – наконец-то вполне своим голосом откликнулся граф. – В глазах общественности безумие не слишком сочетается с руководящей должностью.
Вторая оплеуха вышла на порядок крепче.
– «Безумие», сочините тоже! Тьфу. Вечно вы глупости с умным видом говорите. Это нервное, конечно, нервное, но чтобы безумие? Не смейте мне отвечать, вот просто не смейте! Ваши обыкновенные шуточки сейчас для меня островаты, возможно несварение. Кстати, несварение у вас и есть. Желудочные колики. Отравились вы для общественности, понятно?
За’Бэй сделал несколько глубоких вздохов, стараясь выбросить из головы всё, что в ближайшие полчаса только помешает, и развернулся к двери. В конце концов, если решать проблемы в естественной очерёдности, жизнь имеет все шансы столь же естественно наладиться.
– Господин За’Бэй… Мне бы очень не хотелось выходить к большому скоплению людей, потому что, стоя перед внимающей толпой, я слышу выстрел.
– Но выходили же вы эти две недели!
– Выходил. А сегодня никак не могу себя пересилить. И, боюсь, дальше будет только ху…
– Прекратите, – громыхнул За’Бэй дверью так, что на мгновенье оглох сам.
Как родному обрадовался солдату из караула, распорядился к графу не пускать никого. Вообще никого – даже господина Туралеева, если он вдруг перестанет симулировать роды супруги и ни с того ни с сего явится в Управление. Думал завернуть в кабинет Приблева, но пожалел времени и собственных нервов. Естественная очерёдность проблем, естественная очерёдность! Сначала отменить слушания, а там, может, и успокоиться удастся – не рыдать же у Приблева на плече, суть дела излагая.
А Приблев-то наверняка сам симулирует роды супруги господина Туралеева, он к тому имеет касательство.
Стоило За’Бэю спуститься на этаж, как до него донёсся не самый обнадёживающий шум.
– Двое таки подрались, – ответил на незаданный вопрос пузатый секретарь с головой-шариком. – Из простого народа, не из главных, конечно, фигурантов.
– И на том спасибо. Господина градоуправца уже проклинают?
– Вполруки, друг друга им проклинать пока что интересней. Но если сегодня вопрос не уладить, с них станется драку прямо у нас устроить. И уж простите, господин За’Бэй, но отмена неагрессии не означает ведь, что драки приемлемы!
– А я думал, в Конторском приличные люди живут, – без души усмехнулся За’Бэй.
Усмехаться тут нечему: благими намерениями господина Туралеева слушание это всё переносилось и переносилось, так что и пустяк бы раздулся в катастрофу. А тут совсем не пустяк, а землепользование. Когда расстрелы, аресты и нехватка ресурсов отодвигаются в тень, наступает время землепользования и прочей прозы, которая отнюдь не так пресна, как издалека чудится – вон, дерутся даже.
И За’Бэй вовсе не был уверен, что сможет сейчас утихомирить почти двести человек, упросить их ещё обождать. Простыми поклонами не отделаешься, им бы слово дать. Или лучше самому сказать, они-то от споров друг с другом охрипли без того, но какой толк говорить, когда вердикт всё равно градоуправец выносит?
Ох, симуляция родов супруги господина Туралеева! Тот бы нашёл способ извернуться, ему не впервой. Вывел бы им каких-нибудь экспертов с независимым суждением, чтобы – если уж вердикт откладывается – хоть по содержанию разговор был. Вроде как настоящее слушание, но предварительного характера. Могло бы и сойти за выход из положения.
Мимо прошмыгнул с пустыми подносами официант «Петербержской ресторации» – Управлению, как и Городскому совету прежде, своя кухня без надобности, когда такое заведение под боком.
За’Бэя озарило: Гныщевич!
Что «Гныщевич», он додумывал на лету. Короткий путь перегородили работы по установке тех самых пергол, зато небольшой крюк позволил прямо с улицы разглядеть, что Гныщевич всё ещё в «Петербержской ресторации». От вышколенных официантов За’Бэй отмахнулся, прошёл так, чтобы попасть Гныщевичу в поле зрения и показал старый их условный знак. Переводился он наподобие морского «полундра!» – точнее никто из них бы не объяснил. Зародился, конечно, из-за редких, но неприятных проверок общежития: у Гныщевича вот нож был, неагрессией запрещённый, сам За’Бэй тоже кое-что незаконное иногда держал в комнате. Да и вообще – мало ли у студентов ситуаций, когда лучше жестом подозвать, чем вслух.
Гныщевич условному знаку эпохи Академии удивился, но утвердительно прикрыл глаза, побарабанил пальцами по скатерти и с чем-то по-хозяйски обратился к своим промышленникам. Тогда За’Бэй выдохнул, отдался в руки вышколенному официанту, смирно расположился за столом и заказал бокал вина и газовую воду.
– Qu'est-ce qu'il y a? – Гныщевич подсел к нему уже через минуту.
– Спасай отечество, сосед.
– Всегда рад, но срочное ли дело? Мои тугодумы только-только уразумели belles perspectives одного прожекта…
– Срочное! Такое срочное, что уж неделю как просрочено.
– Излагай, – напружинился Гныщевич.
– Ты про главный спор Конторского района слышал? О доме, который снарядом разворотило?
– В общих чертах. Отстраивать или не отстраивать, на чьи средства, в каком виде. Всё как везде, где снаряды падали.
– Не как везде, «везде» столько скандалистов нет. Они же конторские – сознательные и неравнодушные, крючкотворствовать натасканы. И у барона Репчинцева там интерес.
– Этот Репчинцев мне уже в печёнках сидит – он в Союз отказался вступать, а своих управляющих на коротком поводке держит, с ним без графа пойди договорись! Maudite engeance.
– Без графа, да… – влил в себя всё поданное вино За’Бэй. – Сосед, у графа… нервы ни к лешему. Совсем. А час назад должно было слушание по Конторскому начаться, там едва ли не две сотни человек. Двоих уже за драку вышвырнули. Но не может, вот просто никак не может граф их сегодня рассудить!
– Мои соболезнования двум сотням человек, – покосился Гныщевич на покинутый им стол. – Пусть возвращаются завтра. Или через неделю. Через неделю граф в чувства придёт? И что с ним стряслось-то?
Проще всего поделиться волнениями о графе было бы как раз с Гныщевичем, но в зале «Петербержской ресторации» над безупречной белизной скатертей, салфеток и официантских полотенец высились старинные часы, немо укоряющие Петербержское Управление в медлительности.
– Беда в том, что они уже возвращались. Они на слушания записались в первых рядах! А барон Репчинцев в первых рядах выехал из города, стоило казармам открыться. Ну и решили, что слушание до него дотянем. Притязания его можно было просто завернуть, но это чревато размолвкой – возьмёт и вывезет капиталы из Петерберга, кому это надо? А теперь день назначили, всех собрали, а граф… – За’Бэй пожалел, что заказал всего один бокал. – Не в себе граф. Я только что от него, ему такому нельзя на публику. Нельзя, понимаешь?
– Ainsi donc, у вас срывается значимое слушание, которому лучше бы не срываться. Я тут с какого боку?
– Смотри. Нельзя их час томить и отправить по домам, ни единой кости не кинув. Да, в отсутствие градоуправца официального постановления они не получат, но как-нибудь ублажить надо. Я бы тебя в роли эксперта на них выпустил. Их спор между собой тянется со снятия осады, тут их уже ничем не поразишь, зато про план барона Репчинцева они всего два дня как узнали. Он желает выкупить эту землю и кое-что вокруг, чтобы выстроить электрическую станцию. Центральную, которая обслуживала бы и Конторский, и Усадьбы, и Старший, и Белый, и – может быть – сколько-то Людского. У него готов контракт на паровые турбины достаточной, как он утверждает, мощности.
– Так он к голландцам, le bâton merdeux, прокатился?
– Турбины голландские, да, – За’Бэй улыбнулся. – Во-от, я знал, что тебе по плечу эта задачка! Поговори с ними об электрической станции, позаливай хоть про голландские турбины, хоть про что… Повзвешивай «за» и «против» – им эта идея пока в новинку, можно будет зубы заговорить, новую пищу для ума дать. Барон Репчинцев собрался маленькие станции тоже выкупить и позакрывать, чтобы половине города самому электричество поставлять.
– Ты меня переоцениваешь. На станциях обеспечения промышленных предприятий я уже собаку съел, это правда. Но для города… Тут же другое. Мы обсуждали как-то с мальчиком Приблевым схожую мысль, о централизации. Но мальчик Приблев тогда замахал на меня руками: беспредметный, мол, разговор без анализа тарифов. Где я тебе возьму анализ тарифов?
– А Приблев делал его к сегодняшнему дню! Лежит в папке подле места градоуправца, ежели они ещё не растерзали всё в гневе.
– И много я там разберу с одного взгляда? Вам же надо сию секунду публику задобрить, à l'impromptu, так? А для экспромта я всё же слабоват в этой теме.
– Гныщевич, – навис над столом За’Бэй, – по-твоему, прибегал бы я к тебе в мыле, отрывал бы от званых ужинов, имейся у меня тут богатый выбор кандидатур для заговаривания зубов? У господина Туралеева и вовсе… супруга рожает. Так бы он, может, придумал нечто поубедительней, но его в Управлении нет.
Гныщевич нахмурился, покусал в сомнениях ноготь большого пальца. Посреди первосортного, тщательно взлелеянного изящества «Петербержской ресторации» смотрелось это возмутительно, но он таких вещей не стеснялся.
– А в чём коллизия без учёта электрической станции?
– Люблю я тебя, сосед! В общем, дом разрушенный – Льницкая, 7 – сдавался под конторы. У них там в Конторском сплошь конторы, но это настоящее гнездо, двадцать лет сдавался. Во владении он у госпожи Бригиной, генеральской вдовы. Старуха хваткая, но старуха, шевелиться не хочет. Встала в очередь на восстановление за городской счёт, предложила кое-какие изменения в плане. Мелкие арендаторы в основном за неё, им выгодно перекантоваться пока хоть бы и в квартирах, а потом вернуться к прежней ренте. Но первый этаж снимали «Виммер и сыновья», нотариусы – все двадцать лет. Они себя давно хозяевами считают: флигель без спросу выстроили, сами водопровод сменили, соседним домам причинив неудобства. И арендные договоры двадцать лет у них же и заверялись.
– Вытесняют старуху?
– Готовы полностью оплатить восстановление, если станут собственниками и смогут протащить свои чертежи. Чертежи их окрестным жителям не по нраву, потому что лишний флигель и так улицу перегораживал, в подобие Людского превращал, а новый вариант ещё наглее. Но два самых крупных после «Виммера и сыновей» арендатора за них: восстановление без очереди быстрее, а повышение ренты крупным-то не очень по карману бьёт. В частности, издательству, которое этот роман про кровавую революцию напечатало. У издательства вес и репутация, кого-то они на свою сторону перетянули. Но выскочила ещё третья фракция – не собственники и не арендаторы, а простые жители Конторского, грезящие, леший их, парком. Там же с востока скверик крошечный, и они предлагают его продлить территорией разрушенного дома. Мол, город всё равно расширяется за казармы, пусть конторы переезжают, а у нас будет парк, раз место теперь экономить не нужно.
