Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 87 страниц)
Хикеракли толком не умел плавать – где б ему обучиться? – но так хотел в детстве запустить по Межевке кораблик! Рукастый Драмин этот кораблик ему даже собрал – с тоненькими мачтами, способными распускать паруса канатиками, съёмной палубой, под которую можно было положить что-нибудь ценное, и патриотичными флажками Росской Конфедерации. Хикеракли почему-то был уверен тогда, что уж флажки-то точно Охрану Петерберга убедят, и даже заботливо привязал кораблик на верёвочку, чтобы не унесло течением.
Как выяснилось, верёвочка лишней была-с.
Аж слеза от таких трогательных историй наворачивается – на пронизывающем-то ноябрьском ветру. Слава Великой Столице, кораблик Драмину по-иному пригодился, а всё же обидно было тогда за него до жути.
На третью, что ли, попытку сбежать за пределы города кто-то из солдат с грубоватой дружелюбностью предложил – мол, хочешь воды, сопляк, ступай в Порт, чего тебе Межевка?
Ага, в Порт. Уж увольте, в Порту свои коневоды имеются.
Не хотелось Хикеракли ни в Порт, ни в казармы, потому как жадные они – страсть, что Порт, что казармы. Непременно им тебя нужно целиком, с туфлями да учебными книгами проглотить, а Хикеракли слишком уж нравился весь Петерберг сразу – лабиринтообразный, хитрый, на своей же голове выстроенный. Межевский проезд влился в Шолоховскую рощу и мягко растворился между деревьями, превратившись в крепкую непокрытую колею. Собственная рощица в черте по макушку набитого города была явлением особым и даже, как говорится, чрезвычайным; а всё потому, что параллельно Межевскому проезду, но ещё дальше внутри кольца, бежала железная дорога. Именно здесь она вкатывалась в грузовую зону Порта, и селиться рядом хотелось ещё меньше, чем вплотную к казармам. Облетевшие деревья наводили на душу сплошь сиротливость да кораблики, и Хикеракли ускорил шаг.
Метелин обнаружился непосредственно в старых стойлах. Строить стену его не взяли, но и мечтам Хляцкого вполне воплотиться не удалось: его сиятельство мрачно драил старые балки, половине которых наверняка предстояло пойти на снос.
Старого навоза поблизости не наблюдалось. Возможно, Метелин на этом поприще уже преуспел.
Хикеракли привалился к дверному косяку, сложил на груди руки и насладился созерцанием. Граф догадался закатать рукава, но более никак оградиться от нечистот не снизошёл, а потому боролся не столько с грязью, сколько с лезущими в глаза волосами, выскальзывающей щёткой и расползающимися по мокрому настилу сапогами. Что ж за день-то такой сентиментальный, будто старость уже накатила? Даже жаль его стало.
– Эй, Саша, – тихо позвал Хикеракли, – ты в зеркало часто смотришься?
Метелин вздрогнул, но ни обернуться, ни прекратить свои тщетные попытки оттереть многолетнюю коросту не соизволил.
– Просто, вишь как, я с графом Метелиным-старшим тоже знаком. Ну как знаком – заходил он, бывало, в хозяйский мой дом. Насмотрелся я на него, что называется. И вот какая оказия: граф Метелин-старший – светленький, розовощёкий и вообще пухлячок эдакий. И вы с ним, выходит, совсем не похожи, вот ни-ка-пель-ки, – Хикеракли помолчал, а потом вкрадчиво спросил: – Как же так, Саша?
На сей раз Метелин всё же замер, затрясся, но промолчал. Только зубы сжал покрепче. Этого не было видно – чай со спины не разглядишь, но это было слышно.
– Никаких сомнений? Никаких подозрений? Никаких вопросов? – Хикеракли уселся на перевёрнутую кормушку. – Али правда полагаешь, что в матушку так удался?
Метелин резко обернулся – с дрожащими бледными губами, с плохенько, но всё же сдерживаемой яростью. С обжигающе-чёрными волосами.
– Ты меня и тут спровоцировать надумал, шавка, совсем под плеть подвести хочешь?
– Один вопрос задал, – пожал плечами Хикеракли. – Ладно, пять. Только, Саша, я тогда в Академии, когда ты на меня кинулся, шутил, но не шутил. Ненормально это – так на людей за одно упоминание твоего папаши бросаться. Не-нор-маль-но. Ты, что называется, антисоциальный элемент.
Метелин помолчал, подавил в себе инстинкты и решительно вернулся к коросте.
– Но ты ведь знаешь, в чём дело, верно? – беспечно продолжал Хикеракли. – Нюанс в том, что я тоже знаю.
– Что ты знаешь?
– Что граф Метелин тебе не папаша.
Снабжённая какими-то ядрёными европейскими химикатами щётка оставляла на заскорузлых балках отчётливые и даже красочные разводы. Хикеракли с любопытством пронаблюдал, как один из них съехал на сторону и превратился в косую загогулину. Спина Метелина молчала.
– Бодрись, Саша! Есть и хорошая весть. То, что ты сейчас чувствуешь, – оно знаешь о чём говорит? Что пилюля, столь беспрекословно тобой в Академии слопанная, была ненастоящая! Верь-верь, правду говорю. Потому как, слопай ты пилюлю настоящую, успокоительную, ты б сейчас на меня так злиться не мог.
Метелин встал. Выронил щётку. Обернулся на Хикеракли с таким деревянным лицом, что тот почти усомнился относительно пилюль, – но того, что Метелин дальше спросил, он совершенно не предвидел, а спросил-то всего два слова, если не полтора:
– Не папаша?
Хикеракли недоумённо хмыкнул.
– Ты надумал мне сказать, что для тебя это новость?
– Да тебе-то откуда знать, лакей, – опомнился Метелин, совершенно уже не пытаясь сдержать злобу, – что ты мне чушь городишь!
Это было до того неожиданно, что Хикеракли даже растерялся.
– Во-первых, не лакей, а конюх, надоели вы мне все, – буркнул он, – а во-вторых… Во-вторых, погоди, ты неужто и впрямь мне говоришь, что в зеркало ни разу не смотрелся? Саша-Саша, как же так-то? Ты ж бледнющий, чёрненький – да ты кассах, Саша! А граф Метелин – самый что ни на есть рос. Ладно, свет твою маманю давно не видал, свет прохлопать мог, но сам-то, сам-то ты – слепой, что ли?
Метелин скривился куда-то на сторону, и вести про пилюли наверняка тут же забыл, и не порадовался, лопух, что не стала травить его Академия.
– Словеса, – зло и горько ответил он, – словеса и только. Что в них проку?
– Всё в них проку! Я наверняка знаю.
– Не ври, не можешь ты знать наверняка.
– Знаю-знаю.
– Откуда?
– Оттуда, Саша, куда тебе так любезно бить кулаками. От людей.
Метелин посмотрел почти с ужасом.
– Про меня ещё и пересуды ходят?
– А ты, Саша, не догадываешься, что с такими манерами сам под пересуды подставляешься? – Хикеракли прищурился. – Или тебя смущает, что пересуды как раз не о тебе, а о семейке твоей?
– Я не знал, – невпопад брякнул Метелин, и речь, уж конечно, не о пересудах была. – Хотя, кажется, чувствовал. – Он немедленно смутился своей откровенности и тут же обозлился: – Да брешешь ты, тварь, юморок у тебя такой! С-скотина.
– Я не крупный и не рогатый, – обиделся Хикеракли. – Брешу, говоришь? Как думаешь, кто у нас, кроме Городского совета, о подменах и преступниках знает? – Метелин тряхнул головой, и Хикеракли пришлось похлопать ладонью по балке. – Она самая, родимая, Охрана наша ненаглядная. А сын охранного генерала, Скопцов-то, на которого ты с дружочками нападать любишь? Он мне и передал, всё как по бумаге изложил. И тебе бы, может, изложил, поскольку жалостливый чрезмерно, да только ты, Саша, всю жалость из него повыбил.
Метелин привалился к противоположной Хикеракли стене, не смущаясь тем, что к ней щётка ещё не приступала. Он, конечно, о том не догадывался, но вся его буря переживаний отражалась аккурат на бледном аристократическом лбу. И хочется, и колется, и унизительно у лакеев выспрашивать. А вдобавок страшно, конечно, – то ли правду узнать, то ли знать, что она всякому встречному-поперечному ведома.
– Что ещё он тебе сказал? – страшным голосом пробормотал Метелин. Хикеракли прищёлкнул языком и досадливо развёл руками:
– Ну куда мне, куда мне, скотине и лакею? Не моя это история, я и того, что сболтнул, не должен бы тебе, Саша, рассказывать. Вам водички, может, поднести, ваше сиятельство?
– Ты зачем меня изводишь? – тихо спросил Метелин. – Мало в душу плюнуть, ещё поковыряться надо?
Хикеракли крякнул.
– Саш, вот давай начистоту: я не то чтобы без участия. Вижу я всеми глазами, как тебе речи мои травматически. Я пихт и свободный человек, мне не понять, но сочувствую. Однако же история-то и впрямь не моя! И леший бы с тем, что тайная она да секретная, что разглашать нехорошо и прочее. Ты, Саш, нравственно подумай: ты с дружками своими человека два месяца топтал, унижал, с самым что ни на есть конским навозом смешивал, а он тебе теперь услуги оказывай? Нелогично же, согласись.
Метелин дышал тяжело и прерывисто, но реплик у него не отыскалось.
– Извлеки из этого моральный урок, – поучительно воздел палец Хикеракли, – и больше так не делай. За людей людей считай. Как тебе такой уговор?
– Ты меня шантажировать вздумал? – презрительно оскалился Метелин.
– Я тебя жизни учу. Если воспримешь и научишься, делом перевоспитание докажешь, может, и о награде задумаюсь. – Хикеракли вдруг посерьёзнел и продолжил почти зло: – Прекрати разбой учинять – сам прекрати и уродов своих портовых уйми. Слышишь ты меня? От твоих переусложнённых отношений с фамильным наследием пол-Академии страдает. Я тебе не только про Скопцова, не только про человека полезного, я и про Валова, и про Драмина, и про других – полезных, бесполезных, всяких. Охамели совсем. Что мычишь? Думаешь, я не знаю, что ты в разбойных своих делишках не главный – так, мелюзга – и права слова не имеешь? Знаю. Так найди его, право-то слова. Как хочешь найди и разбой прекрати. – Хикеракли выдохнул; кажись, вот он, пар-то, и вышел, прав многоуважаемый глава Академии оказался. – Хотя чего я от тебя, мелюзги, великих дел требую. Прекрати хотя бы сам, с дружками твоими отдельно разберёмся. Прекратишь? А я, так уж и быть, попрошу Скопцова с тобой побеседовать. Он же действительно историю твоего папаши – настоящего, не графа Метелина – знает, – добавил Хикеракли уже примирительно.
Метелин молчал. Губы его кривились, силясь подобрать нужное слово, но оно в упор не подбиралось, плясало всё где-то рядом.
– Испытательный срок тебе – два месяца, – смилостивился Хикеракли. – Ежели всё поуляжется, Саш, правда помогу, пихтской родиной клянусь. Идёт?
В движениях Метелина, когда он вновь неловко потянулся за щёткой, было столько эдакого растерянного отчаяния, видного и за обычной его злобой, но теперь совсем уж обнажившегося, что Хикеракли снова подловил себя на сочувствии.
– Идёт, – пробормотала спина Метелина.
И, кажется, хотела прибавить «спасибо», но вместо этого раздался только какой-то невнятный звук.
Глава 6. Чужие разговоры
Настоящий баскский хрусталь можно отличить от дешёвых подражаний на звук; достаточно легко ударить по изделию твёрдым, желательно костяным предметом, и раздастся тонкий звон, который знаток ни с чем не перепутает. В здании Петербержской филармонии под потолком висит колоссальная люстра, собранная мастерами из небольших капелек хрусталя и костяных чёток, расположенных на выверенном расстоянии друг от друга. Считается, что лёгкий мелодический отзвук, создаваемый огромной люстрой при исполнении музыки, дополняет и окрашивает её подобно послевкусию хорошего вина.
Хэр Ройш-младший ничего не мог поделать с тем, что при исполнении симфонической музыки беспрестанно слышал этот раздражающий писк и потому ему не удавалось сосредоточиться на самом произведении.
Хрусталь в доме Ройшей никто и никогда не проверял на подлинность. Этому хрусталю было уже несколько сотен лет, он прибыл с давними Ройшами ещё из Европ и потому сомнениям не подвергался.
Хэр Ройш-младший мог бы сказать, что, молчаливо скользя от одной группы гостей к другой и разбивая гул голосов на обертоны и реплики, он проверяет на подлинность их, но это было бы ложью: проверять там нечего.
К примеру:
– Право, сударыня, меня тревожит нынешнее состояние Академии. Я всегда был против смешения сословий – не пристало аристократам знаться с простецами! О нет, не в том смысле, который вы наверняка приписали моим словам. Нет, я человек прогрессивных взглядов и не ханжествую. Но подобное соседство растлевающе влияет на все стороны…
– Ах, ваше сиятельство, вы нагоняете мрак!
– …Ведь аристократам необходимо, просто необходимо находиться на некотором расстоянии от народа – ради соблюдения его же, всеобщих, общественных интересов! И потом, финансовые вложения…
– Барон, неужто вы попросту меркантильны?
– Я всего лишь прошу заметить, что сомнительная среда и практическая отдача, которую даже не удосужились формализовать в некие плановые показатели…
– Прошу вас, барон, в этом доме такие высказывания неуместны!
В этом доме – в доме Ройшей – дурно говорить об Академии было неуместно хотя бы потому, что Ройши издавна приходились Академии основными спонсорами. Так сложилось исторически; солидная часть ресурсов семьи приходила из Германии, от герцога Карла Константина Ройша XVI, и Ройши петербержские – вернее, отец хэра Ройша-младшего, хэр Ройш-старший, почитал своим долгом спускать серьёзную их часть на учебное заведение, являющееся в первую очередь достопримечательностью.
Это называлось «гуманистической миссией» и, по всей видимости, в самом деле ей являлось. В отсутствие системного бесплатного образования Академия стала в Петерберге единственным местом, где одарённые мальчики могли надеяться выйти в люди за счёт одного только таланта.
«Одарённые мальчики», какой жалкий миф.
Хэр Ройш-младший окинул собравшихся взглядом.
Приёмы случались в доме у Ройшей реже, чем подобало по статусу. Отчасти это было связано с тем, что сам особняк, возведённый ещё на заре Петерберга, находился в одном из районов с самой плотной застройкой и потому не мог похвастаться удобными для светских мероприятий габаритами. Отчасти же, наверное, дело заключалось в том, что хэр Ройш-старший приёмы не слишком жаловал, предпочитая им тишину кабинета.
В этом вопросе отца хэр Ройш-младший понимал, а убеждения его – разделял.
– Смею выразить вам своё глубочайшее почтение, господин… генерал Скворцов, ваше высокопревосходительство? Признаться, не уверен, как к вам уместнее обращаться.
– В свете, сударь, как вам будет угодно; сам же я, впрочем, полагаю, что военными не бывают по рабочим часам. Я генерал в Охране Петерберга, я генерал и здесь. Но не тревожьтесь: не вам одному трудно это разобрать. Я к вашим услугам под любым именем.
– Что ж, генерал Скворцов, рад приветствовать вас в высочайших светских кругах!
Сегодняшним событием, однако, не имел возможности манкировать даже хэр Ройш-старший – уважаемый член Городского совета Петерберга и один из виднейших аристократов города. Свет праздновал назначение в пресловутый Городской совет генерала Скворцова. Традиционно в главный орган городского управления входят – жалкими совещательными голосами – два генерала Охраны Петерберга из четырёх; не далее как неделю назад генерал Мевлев получил почётное право уехать в Кирзань к пожалованным за службу землям, титулам и более реальным должностям, и ему потребовалась замена.
«Почётное право» – это изящный официальный эвфемизм. Суть же системы городского управления выглядела куда непригляднее. Вследствие Пакта о неагрессии, запрещающего Росской Конфедерации любые агрессивные действия, военной силы в стране практически не имелось. Не имелось в ней и системного образования. Четвёртому Патриархату было трудно уследить из Столицы за всей необъятной страной, и потому он придумал хитрость: назначать отслуживших своё военных на правительственные должности в городах и ыздах. Из трёх существующих в Росской Конфедерации армий лишь одна, кажется, и в самом деле воевала далеко на юге. Вторая – Резервная Армия в Столице – «армией» лишь называлась, на деле занимаясь преимущественно подготовкой будущих правительственных чинов.
Третья, Охрана Петерберга, охраняла Петерберг, но отслужившие в ней генералы тоже получали право занять государственную должность. Асимметрия нелепая и нелогичная: в чём заключается то различие между Резервной Армией и Охраной Петерберга, из-за которого в первой каждый имеет шанс оказаться чиновником, а во второй – только генералы?
Возможно, в норове.
Генерала Ригория Скворцова в юности прозвали «Дикий Ригорий», и сейчас это прозвище не забылось, хотя давно уже стало реликварным, как баскский хрусталь, столь дорогой, что из него нельзя пить. Задолго до генеральского чина Скворцов внёс значительный вклад в нынешнее положение Охраны Петерберга. Иными словами, дорвавшись до ружья и погон, он решил, что в стране, где запрещены даже драки, ему можно всё.
Теперь погоны Скворцова увились дополнительными кантами и звёздами, а вседозволенность Охраны Петерберга сделала хорошую мину, но на глубинном уровне ситуация не изменилась.
Сам генерал Скворцов – статный блондин к пятидесяти, с крепкими плечами, бакенбардами, молодецкими усами и красным лицом любителя поорать – воплощал всё то, что так старательно вытравливала из себя Росская Конфедерация. Он был полон куража и задора, не упускал возможности приволокнуться за какой-нибудь девицей и явился на приём в свою честь с хлыстом под мышкой. Пожалуй, его назначение в Городской совет можно было считать политическим жестом. Второй осененный гражданской властью командующий Охраны Петерберга, генерал Йорб, вёл себя куда скромнее, несмотря на поджатые губы.
Хэр Ройш-младший искренне и тоскливо вздохнул.
Сына генерала Скворцова кто-то из однокашников метко прозвал «Скопцовым». Сын генерала Скворцова садился на лекции в середине аудитории – не на галёрку, где шумели и пьянствовали те, кто пришёл вовсе не за знаниями, но и не в первые ряды, куда так любят обращаться преподаватели.
Хэр Ройш-младший тоже предпочитал середину аудитории.
Со Скопцовым они разговорились быстрее, чем сторонний наблюдатель мог бы ожидать от двух молодых людей, пришедших на лекцию учиться, а не пьянствовать на галёрке. Наслушавшись про древнеимперскую историю, Скопцов, смущённо улыбаясь, спросил хэра Ройша, правда ли во всех светловолосых росах течёт имперская кровь (и если да, неужели в нём самом тоже?).
«Полагаю, думать так было бы преувеличением. Впрочем, в этом вопросе я вряд ли компетентнее лектора».
«Видите ли, я знаю, что ваша семья тщательно следит за генеалогией… Вот и предположил, что вы можете разбираться в подобном лучше меня».
Хэр Ройш-младший поморщился.
«Следит отец. Впрочем, внимание к крови естественно для любых аристократов».
«И всё же древнее Ройшей в городе никого нет».
«К несчастью», – отрезал хэр Ройш-младший.
Скопцов не обиделся на неприятный тон, и на следующей лекции они с хэром Ройшем-младшим сели рядом уже сознательно. Сын генерала Скворцова пару недель увлечённо фантазировал о собственном имперском происхождении, и в итоге хэр Ройш-младший, не выдержав, принёс ему «Полный перечень прозваний и фамилий земель приимперских, куйских, зауральских и иже с ними» – отличное букинистическое издание в толстом кожаном переплёте, стоившее целое состояние. Скопцов к книге отнёсся бережно, а к хэру Ройшу-младшему – с искренней благодарностью.
А теперь он превратился в сына члена Городского совета, и это было чрезвычайно прискорбно.
– Мой милый мальчик, немедленно прекратите столь откровенно оглядываться. Уверяю вас, здесь совершенно не на что смотреть.
– Я удивлён тем, как мало сегодня юных гостей…
– У вас уже проснулась охота до юных гостей? О, ветреник! Впрочем, посудите сами: разве юным гостям сегодня было бы интересно?
– Я думал, их явления требует протокол.
– Требует, но не обязывает. Они пресыщены подобными приёмами с детства, их вряд ли тянет – умоляю, перестаньте же так пялиться!
Хэр Ройш-младший тихо фыркнул. Юных гостей – в частности, Скопцова, которому было бы вполне уместно появиться на церемонии в честь отца, – и в самом деле не наблюдалось, за что оставалось молча благодарить лешего. Тот же граф Метелин, как обычно, манкировал; хэр Ройш-младший подозревал, что дело заключалось не только в его привычной ненадёжности, но и в том, что гордому наследнику одного захудалого заводишки попросту неуютно находиться в настоящем аристократическом доме.
Граф Набедренных тоже, кажется, манкировал, но по совершенно иной причине: он – в отсутствие родителей единственный владелец петербержских верфей – был свободен. Что ему делать здесь, среди напудренных, напыщенных, бессмысленных, лицемерных аристократов с их жёнами, любовницами и юными протеже? Тосковать, как тоскует хэр Ройш-младший?
Он еле слышно усмехнулся себе под нос. Пожалуй, в таком ходе мысли можно было бы усмотреть некоторое противоречие: то он будто бы гордится «настоящим аристократическим домом», то клеймит свет последними словами. Но противоречия нет. Дом действительно в полном смысле аристократический, и его бесценная эбеновая резьба, его пёстрая мозаика на полу, его тяжёлые портьеры синего бархата и его спёртый, задушенный бесконечными сплетнями и улыбчивым злословием воздух давили бы и на графа Метелина, и на графа Набедренных, как давят на самого хэра Ройша-младшего. Сюда приходят затем лишь, чтобы попрактиковаться в подковёрности – но не политической, не осмысленной и, быть может, даже полезной, а пустой, как хорошенькие головки жён, любовниц и протеже.
На приёме любому взрослому аристократу полагается эскорт – это давняя европейская традиция, которую, как и прочие европейские традиции, Росская Конфедерация с радостным вилянием хвоста подобрала из-под стола. Но что делать холостому или вдовому аристократу, не желающему (допустим – о ирония! – по моральным соображениям) разводить конкубин? Для этих несчастных и придумали правило допускать на приёмы протеже – доверенных лиц младшего возраста, коих, конечно, не могут не облагодетельствовать одинокие аристократы в летах.
Хэр Ройш-младший не сомневался, что все до одного протеже в приёмном зале их особняка являлись любовниками своих покровителей.
Ему самому с нравственных позиций были глубоко безразличны чьи бы то ни было предпочтения – это лишь штришки к портретам, не более, – но насквозь религиозные Европы считали иначе, и потому простые и даже тривиальные явления бесконечно обзаводились изящными официальными эвфемизмами.
Какая вежливость к братьям нашим западным, какая покорность.
– Господин наместник, я вновь обращаюсь к вам с прошением разрешить мне частный проезд по городу.
– Частный извоз, вы хотите сказать?
– Вы меня оскорбляете!
– Приношу свои извинения, и в мыслях не было. Вы прекрасно знаете, сударь, что частное владение лошадьми в Петерберге запрещено. Или вернее сказать – не приветствуется? Тот факт, что вам дозволено запрягать свой фаэтон, уже, по правде говоря, является некоторой натяжкой…
– Мой дядя погиб на службе в Охране Петерберга!
– Да, и вы не устаёте разыгрывать эту карту. Почему и имеете возможность ездить не только за кольцом казарм, но и в пределах города. Если ваши намерения честны и речь не идёт о нелегальном извозе третьих лиц, чего вам ещё желать?
Господин наместник, господин Людвиг Штерц, хэр Людвиг Штерц скользнул по хэру Ройшу-младшему взглядом. Поводок Европ, необходимый для того, чтобы Росская Конфедерация так и продолжала сидеть под столом, не забывая ловить подачки. Даже светлейшие умы позволяли себе предполагать, что происхождение из одной страны делает Ройшей и Штерца большими друзьями, но это, кажется, было не так даже в случае с хэром Ройшем-старшим. Несмотря на деньги герцога, петербержские Ройши, безусловно, были росами; Штерц же и сейчас не забыл приколоть выданные ему на родине ордена.
Безотносительно к личным воззрениям хэра Ройша-младшего на этих людей, господин наместник Людвиг Штерц не имеет никакого права стоять над Диким Ригорием. Потому хотя бы, что его интересы вовсе не совпадают с интересами Росской Конфедерации, и этого никто не скрывает. Наместник следит за исполнением Пакта о неагрессии, за реализацией ограничений на производство. За тем, чтобы любовников лицемерно называли «протеже», а любовниц не забывали наряжать в подобающее платье. Держит диких росов за ошейник.
А Четвёртый Патриархат только рад завалиться на спину и прикинуться мёртвым.
Хэр Ройш-младший почувствовал, что раздражение его вот-вот станет заметно.
– Костя, ты устал?
Он так привык тихо ходить между гостями, цепляя краем уха разговоры, что восклицание матушки стало для него неожиданностью. Фрау Ройш – госпожа Ройш, урожденная Крынская – озабоченно поправила сыну волосы. Хэр Ройш-младший мучительно покраснел, что в отсутствие пудры было очень заметно.
– Матушка, прошу вас!
– Ах, Костя, ты всегда так скучаешь на приёмах… тебе ведь, верно, не нравится? А я говорила твоему отцу: зачем тебя принуждать, к чему эта пустая трата времени? Он мог бы тебя и отпустить, ты бы провёл вечер с друзьями. Ведь сейчас наступает новая эпоха, я знаю, мне госпожа Лена – помнишь её? – погадала, да я и сама вижу… Нет ничего дурного в том, что ты дружишь с мальчиками, ты мог бы пойти с ними, но твой отец…
– Отец меня не заставлял, – сухо отчеканил хэр Ройш-младший. Это было правдой: им не приходилось вести подобных разговоров с чрезвычайно давних пор. Хэр Ройш-младший прекрасно понимал всё без слов.
– Но тебе ведь не нравится? – матушка вновь потянулась к его волосам, будто чаяла своим прикосновением всерьёз повлиять на их вид.
– Это официальный приём, а не развлечение, – резко заметил ей хэр Ройш-младший. – С вашего позволения, я должен выразить почтение генералу Скворцову.
Шагнул он действительно в сторону генерала, но выражать почтение не пришлось: хэр Ройш-младший знал и о том, что матушка не сумеет проследить за его перемещениями в зале, а завтра – не осмелится переспросить. Всегда у неё были какие-то бесконечные и абсолютно излишние переживания, а главное – нелогичное и даже вредное желание влезть в чужие дела. Например, в дела отца.
Как ни противно было сознавать в себе зависть, хэр Ройш-младший невольно подумал, что предпочёл бы быть графом Набедренных, коему посчастливилось в свои годы являться круглым сиротой. Де-юре у него имелся опекун – дальний родственник, проживавший не в Петерберге; впрочем, это «де-юре» не требовалось противопоставлять какому-нибудь «де-факто»: юридически и вполне законно подпись графа Набедренных имела полный вес даже в прошлом году, до наступления совершеннолетия. Теперь же он тем более был волен распоряжаться своей судьбой, своими верфями и своими волосами.
Он посещал Академию не потому, что её спонсировали его родственники, и имел возможность не являться на официальный приём, где чествовали генерала Скворцова.
– Константий Константьевич, как вы находите этот хлыст? – раздавшийся справа голос и не думал понижаться, хотя обладатель хлыста находился всего в паре шагов. – В символическом, конечно, отношении. Припоминаете, лектор Гербамотов в прошлый раз всё смаковал применение хлыста к пленным имперским захватчикам?
Хэр Ройш-младший не любил вести на приёмах разговоров и потому оборачивался с некоторым раздражением, но испустил из себя в итоге только неопределённый вздох: ему приветливо улыбался граф Набедренных собственной персоной. Ввиду юности лет, монополии на верфи и самостоятельного статуса на приёмах он нередко оказывался в центре внимания, а потому было довольно неожиданно его пропустить.
Надо признать, что хэр Ройш-младший отмечал это исключительно из любви отмечать. Несмотря на то, что они с графом Набедренных перекидывались время от времени отдельными репликами, у того был в Академии собственный кружок иностранцев да маргиналов, а на приёмах он обычно оказывался в обществе людей вне своей возрастной категории. Следовательно, даже заметь хэр Ройш-младший его своевременно, он вряд ли подошёл бы.
– Одна печаль – больно дамский атрибут власти, – беспечно продолжал граф Набедренных. – Вступал в симфонию лишь тогда, когда куйские воеводы приводили пленных к Великой Столице, коей не полагалось марать рук железом. Думаете, генерал Скворцов – почётный хранитель карающего орудия в ситуации отсутствия подлинной духовной власти?
– Думаю, граф, он теперь почётный хранитель отсутствия подлинной власти мирской, – мрачно отозвался хэр Ройш-младший.
– Мирская власть есть поле вечной битвы, – промурлыкал граф Набедренных, после чего вспомнил, где находится, и добавил с презрительной озадаченностью: – Не при европейских гостях будет сказано.
Европейские гости слетались в Петерберг, как мухи: что может манить сильнее закрытого города? Для мух же со статусом на балах и приёмах мазали отдельным мёдом, наряжали любовниц, именовали любовников «протеже» и виляли хвостом. Кажется, чёрно-желтых германских и сине-красных французских регалий в зале виднелось чуть ли не больше, чем обычных росских костюмов – тоже, впрочем, подражающих европейским веяниям. И только граф Набедренных явился в изысканном, но повседневном сюртуке, перехваченном студенческим поясом; по ему одному понятным соображениям он полагал, что сей пояс уместно носить и за пределами Академии.
Хэр Ройш-младший ещё раз окинул взглядом строгий профиль господина наместника и неожиданно подумал, что не такая уж это и плохая идея.
– В наших широтах битвы за мирскую власть удручающе нет, – буркнул он, но потом выдавил улыбку: – Откровенно говоря, я приятно удивлён нашей встрече. Не думал, что вы здесь.
Граф Набедренных тоже улыбнулся – с известной долей кокетства.
– Барон Копчевиг никак не мог пропустить столь знаменательный приём – всё ж таки он сам член Городского совета. А у него, понимаете, лес и ценообразование отопительного сезона, всё зазывал побеседовать о поставках, – граф Набедренных нахмурился, и его лицо продемонстрировало некоторое напряжение мысли. – Полагаю, он меня грабит.
Хэр Ройш-младший ощутил очередной и очень острый укол зависти. Сам он гордился тем, что знает, сколь многое способна принести простая привычка слушать случайные разговоры на приёмах и сколь многое можно увидеть в документах отца, не скатываясь к банальному воровству. И в этом не было ничего общего с назойливостью матушки, громко демонстрировавшей участие без конкретной практической пользы; хэр Ройш-младший, напротив, громкого не любил, а к пользе стремился. Вот только особенных результатов на его месте не добьёшься, и, сколь бы они ни были здравыми, никого не волнуют выкладки едва достигшего совершеннолетия юнца.
Нет, отец ни разу не бил его по рукам и даже за них не ловил. Но хэр Ройш-младший знал, что он знал. Знал и не удостаивал реакцией.
В свете мучительного его положения было почти странно, что уколы зависти к графу Набедренных вовсе не получались злыми.
– …В любом случае, рад побеседовать о чём-то, помимо леса. И помимо всей этой обыденной мишуры, – граф Набедренных обвёл посетителей приёма утомлённым взглядом. – Скажите, Константий Константьевич, вы ведь уже озадачились списком отчётных тем? Там в начале имеется «Значение росской традиции скопничества для европейской религиозной мысли и мировоззрения». И если прикоснуться к мысли не составляет труда, то мировоззрение наполняет меня недоумением. Нам предлагается допытываться до наших гостей со скопниками? С применением хлыста или без?
