Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 87 страниц)
Это было относительно недавно – меньше двадцати лет назад, но сегодня мало кто смог бы объяснить происхождение иронического названия «твиров бальзам», которым работники и слуги собирались «утешить душу» сгоревшего графа. А на востоке, дальше от Тьвери, и напитка-то этого наверняка не знали. Волны не случилось, вспышка схлопнулась.
Не в том ли здесь дело, думал хэр Ройш-младший, что кричать на улицы и поджигать бочки с самогоном обычно выходят люди первого толка, жаждущие оказаться во главе колонны? Не в том ли, что люди охочи до скороспелых решений и сломов, в то время как функциональными могут быть лишь постепенные изменения?
Так ли, в самом деле, сложно вылепить из бестолкового общественного недовольства нечто стоящее?
Граф Набедренных – по-своему безусловный светоч и интеллектуал – сочинял листовки ради собственной же умственной гимнастики, а убеждения его иронически совпадали с чаяниями толпы, но вряд ли были ей полностью понятны. Таковы издержки высокого аристократического слога. Но хэр Ройш-младший, заручившись поддержкой Золотца, добавил к опусам графа свои – решённые в чуть более радикальном тоне. Саркастическое требование прогрессивного налога на бездетность при отсутствии должного образования можно и не уразуметь, а вот прямой призыв проигнорировать новый закон – вряд ли.
Хэр Ройш-младший не тешил себя иллюзиями: именно такую редакцию листовок отец первым делом и запретит; но не тешить самолюбие выходило хуже, ведь прямолинейные и куда менее изысканные призывы начали появляться на улицах города и там, куда члены Революционного Комитета их не клеили. Имя этого безымянного чувства просилось на язык само.
Импровизированная забастовка на площади перед Городским советом естественным образом рассеялась, когда зарядили дожди, а финальная точка парада закрепит в людях нежелание там собираться, но недовольство не истаяло в воздухе. И хэр Ройш-младший был всецело уверен, что недовольство это направлено не только на новый закон, пусть и не все недовольные в достаточной мере собственный гнев сознают.
Это недовольство застоявшимся порядком, которому давно пора стать страницей учебника истории и темой выступления лектора Пунцовича.
Хэр Ройш-младший понимал также, что Золотцу, За’Бэю, даже тому же графу всё это не так интересно, как лихорадочный стук клавиш печатной машинки.
И он не видел в этом большой беды.
Некоторым людям нужен азарт – пожалуй, и сам хэр Ройш-младший был до сегодняшнего дня подобным человеком. Нужно лишь помнить о верном соотношении азарта с трезвым рассудком.
Вооружившись первым и вторым, можно всё-таки подступиться к осмыслению блистательных перспектив, открывающихся тому, кто осмелится подобрать к ним ключ.
– Я опасаюсь за Колю, – негромко признался Скопцов. – С него в самом деле станется, как вы выразились, учинить.
– Тем скорее нам следует выбрать… – хэр Ройш-младший поискал пальцами в воздухе слово, – убежище. Для конфиденциального обсуждения перспектив, я имею в виду.
– Полагаю, если неожиданных предложений не имеется, мой дом подойдёт? – Золотце спрыгнул с лесенки и отряхнулся. – В конце концов, батюшка о листовках осведомлён, а слуги у нас, как вы и сами убедились, воспитаны в лучших традициях неразглашения.
Остальные кивнули, но никому не удалось сдержать улыбки при мысли о комизме этой ситуации.
– И потом, – лучезарно прибавил Золотце, – историю куда приятнее творить среди золота и алмазов, не находите?
Глава 32. Алмазы
– Пренеприятнейшая история! – согласился Золотце и немедленно предложил господину Приблеву парижский чай – таким уж господин Приблев выглядел замерзшим и обескураженным.
Он явился первым, чуть раньше назначенного времени. Выходил в переднюю Золотце во власти незнакомых чувств: гостей в своём доме ему доводилось принимать редко до чрезвычайности, разве что батюшкиных заказчиков. Батюшка гостей не одобрял, и Золотце никогда на то в обиде не был – всё ж таки ценности повсюду, как тут не осторожничать. В обиде-то не был, но временами, конечно, грустил – особенно в детские годы, когда жизни вне дома не имел. За год до Академии он получил разрешение звать Метелина, поскольку уж аристократу-то до ценностей дела быть не должно. Так сложилось, что и в Академии Золотце дружбу водил в первую очередь с людьми в этом отношении надёжными, но традиция звать их к себе не прижилась. Наверное, в силу отсутствия привычки. Вот ведь удивительное дело: даже в общежитии у За’Бэя – в крохотной комнатушке, разделяемой, к тому же, с Гныщевичем, – они регулярно распивали вино до самого утра, а в Золотцевом доме – ни разу, как-то на ум и не приходило. В лучшем случае друзья бывали здесь, когда заглядывали за ним по дороге в ту же Филармонию.
Первые изменения прокрались в дом с листовками: Золотце сообразил, что и размножать, и хранить их сподручнее именно у него. Потому как раз, что никто тут не толпится, заказчиков батюшка сопровождает сразу в крыло, отведённое под мастерскую, слуги тоже нелюбопытны – таких уж батюшка подбирал.
А ещё у батюшки имелся мимеограф, который печатает с трафарета, единожды набранного на машинке, если снять с неё красящую ленту. Золотце и думать не хотел, как, где и какими темпами создал свой первый тираж Веня – вряд ли в его распоряжении было нечто более серьёзное, чем тривиальная возможность заправить в машинку копировальную бумагу, чередуя её с обыкновенной. А это, увы, всё равно не слишком сокращает объём работы, так и так корпеть целую вечность. Задумка же хэра Ройша подобного расточительства не позволяла – листовки должны были быть разные, многочисленные и готовые в кратчайшие сроки. Расклеивать их следовало по ночам, а значит, время дорого вдвойне.
И Золотце попросил у батюшки мимеограф в первый же вечер.
Батюшка, конечно, догадался – слухи летают быстрее его ненаглядных голубей, хоть и не так породисты. Прищурился, хмыкнул: мол, он-то думал, Золотце друзей наконец выпить зазвал.
«Батюшка, вы против?» – прямо и с вызовом ответил тогда Золотце, хотя вполне мог увильнуть, соврать с четыре короба или вовсе проигнорировать неозвученную гипотезу.
«Дык откуда мне знать! – пуще прежнего развеселился батюшка. – Вот погуляю завтра по улицам, почитаю и тогда уж пойму».
Золотце с трудом сдержал порыв к батюшке подскочить и, что позволительно только совсем уж малолетним детям, чмокнуть его в щёку.
С мимеографом всё организовалось очень по-деловому: для однократного машинного оттиска трафарета много рук не нужно, так что один человек набирает всё, что на завтра утверждено, другой крепит трафарет к рамке, подкладывает под неё лист и валиком, пропитанным краской, по трафарету проводит. Тоже работа, но по временным затратам несопоставимая. Третий сортирует, раскладывает по стопкам и маскирует гражданское возмущение под конспекты или какую другую ерунду. Вообще-то можно и в одиночку управиться, но вместе как-то оно приятней.
Вместе – это с За’Бэем, префектом Мальвиным и хэром Ройшем. Графа Набедренных решили не утруждать, зато потом ещё Скопцов стал заглядывать. То есть, опять же, все свои люди, родные давно. Да и процесс напряжённый, его за дружеские посиделки принять затруднительно.
А сегодня совсем другое дело: после маршей, коими прошлась по городу Охрана Петерберга, стало ясно, что пора собрать всех причастных к расклеиванию листовок, всех, кто слышал Венино признание в «Пёсьем дворе». И, гм, побеседовать о важных вещах.
Но беседа о важных вещах – это ж всегда отчасти попойка. Праздник даже, а раз дома у Золотца – Золотцев праздник! И вне зависимости от повода сбора Золотце охватывал трепет и почти что восторг того сорта, которого в детстве ему не досталось. Он принимает толпу гостей! Да, этим гостям не интересны ни развлечения, ни перемена блюд на ужине, ни даже алкоголь, но так или иначе – вот же он, шанс исполнить партию радушного хозяина.
К примеру, первый гость, господин Приблев: продрогший в лёгком пальто под нежданным первым снегом, который, впрочем, таял, едва соприкоснувшись с брусчаткой. Говорил ли Золотце когда-нибудь раньше с господином Приблевым с глазу на глаз? Так сразу и не вспомнишь, но вряд ли – за общим столом встречались, а по крупному счёту, никакие они не друзья, всего-навсего приятели.
Только ни малейшей неловкости в том не было: господин Приблев с порога окатил Золотце приключившейся с ним историей – пренеприятнейшего, как уже было сказано, свойства. Как студент института Штейгеля господин Приблев вынужден время от времени появляться на практике в лечебнице – с его занятостью на метелинском заводе это и само по себе кошмар. Но сегодняшний кошмар был принципиально иного порядка: господину Приблеву попался в лечебнице пациент, приковылявший из казарм. Ему что-то поломали, а лицо его было в ножевых порезах.
– Господин Золотце, вы не подумайте, я как-никак вырос в семье врачей, – усаживаясь на диван, господин Приблев всё ещё захлёбывался своим рассказом,– отучился два полных года, пусть и спустя рукава. Меня сами по себе травмы совершенно не трогают, но тут… Я потому и пришёл раньше, что из лечебницы буквально сбежал, – господин Приблев виновато потупился. – Понимаете… это ведь из-за нас. Того человека забрали в казармы, почему-то приняв за листовочника. Он говорил, у него – как у Коленвала, в смысле господина Валова – на двери что-то висело. Висело, а он не стал снимать.
– Потому что ленив или потому что согласен? – уточнил Золотце, беспокоясь подспудно, отчего же до сих пор не несут парижский чай, столь господину Приблеву необходимый.
– Да какая теперь разница.
– Огромная! Человеку ленивому, до того инертному, что на состояние собственной двери наплевал, вы уж простите меня, и сочувствовать нечего, – Золотце передёрнул плечами. – А человек, листовку сознательно оставивший, пострадал вовсе не из-за нас, а из-за того, что у него тоже убеждения имеются. И его-то как раз жаль невероятно, но в том есть и положительный момент.
Господина Приблева по-прежнему потряхивало – не то от первого снега, не то от переживаний:
– Думаете, увечья, полученные за убеждения, менее болезненны?
– Я не пробовал, – развёл руками Золотце, – но мировая художественная культура на моей стороне.
– Может, вы с ней и правы, – пробормотал господин Приблев, а затем вдруг выдал улыбку: – Адреналиновый выброс, да… Но утверждают же, что психологический фактор на его уровень влияет, иногда значительно. Понятия не имею, так это или нет, я недоучка, – и заулыбался совсем уж легко.
Тут, знаменуя собой налаживающуюся жизнь, подоспел парижский чай.
– Это, собственно, чай, горячий коньяк и цедра, – пояснил Золотце, – вам не повредит. А что касается человека в лечебнице… Знаете, я бы напечатал листовку со словами поддержки. Не ему лично, а всем тем неизвестным, которым досталось. Вряд ли их много, но если даже непосредственно в нашем кругу задело господина Коленвала, следует предположить, что и другие прецеденты имеются. И они заслуживают – как минимум! – посвящённой им листовки.
– Потрясающий напиток, – пригубил господин Приблев и наконец расположился на диване поуютней. – И затея ваша хороша, я не задумывался о проблеме в таком разрезе – всё в угрызения совести ушло. Но не можем ли мы сделать для пострадавших нечто большее?
– Да как бы вам сказать… – Золотце сообразил, что закуривать первым невежливо, и протянул господину Приблеву портсигар. – Даже мы с вами – люди отнюдь не бедные. Тот же господин Гныщевич распоряжается всем метелинским заводом, а у графа Набедренных – полудюжина верфей. Совершенно очевидно, что можно было бы учредить, ммм, некую благотворительную кассу, фонд. Но тут-то я и умолкаю, потому что силюсь-силюсь, а всё равно не представляю, как…
– Как сделать так, чтобы нуждающиеся узнали о существовании такой кассы, а Охрана Петерберга – нет? – господин Приблев снял свои жёлтые очки и оттого приобрёл подлинно потерянный вид. – А с другой стороны, тут кто бы ни узнал – всё равно плохо. Если предоставить людям возможность получать дотации ни за что, вы понимаете, что начнётся? Каждый второй будет кричать, что его пытали, убивали и лишали крыши над головой. И нам придётся эти крики как-то верифицировать, буквально расследовать. Нет, благотворительность тут – схема нежизнеспособная.
О благотворительности Золотце заикнулся, конечно, не всерьёз, а чтобы хоть как-то подбодрить господина Приблева. Всерьёз разглагольствовать о таких вещах по меньшей мере странно: благотворительность – прерогатива тех, кто находится над ситуацией. Не столько даже богатых, сколько благополучных, умудрённых и понимающих, как же выглядит эта хорошая жизнь, на приближение которой и жертвуются средства.
Сделайте шаг вперёд, кто считает себя понимающим, Золотце над вами от души посмеётся.
– Если уж вкладывать средства, – продолжил господин Приблев, – стоит делать это, руководствуясь разумной деловой моделью. Я ещё сам не разобрался, о чём толкую, но благотворительность точно не имеет смысла. А вот, положим, нанять желающих и мотивировать их материальным вознаграждением за полезную деятельность…
– Было бы любопытно, если б хоть кто-то из нас догадывался, на что эта полезная деятельность похожа, – вздохнул Золотце.
Господин Приблев покосился на него со смущением:
– Вам тоже кажется, что мы ввязались во что-то сомнительное и движемся вслепую?
– О, мне не кажется. Это единственное, что я знаю наверняка, – Золотце фыркнул. – За тех, кто сочинял и печатал бóльшую часть листовок, я готов высказаться: мы делали это в точности так же, как посылали когда-то лектору Гербамотову корзину бумажных цветов из конспектов его лекций. Нельзя сказать, что у нас не было цели – конечно, была! Благородная цель раззадорить. Показать неприличный жест и убежать дворами. И я не против – наоборот, просто…
– Погодите. Вы ведь помните, что неприличный жест предложил хэр Ройш? Он сказал тогда, что ждёт реакции Городского совета.
– И он её дождался. Хэр Ройш, видимо, намеревается объявить об этом как раз сегодня, но вы пришли первым и на нервах, поэтому я позволю себе… – Золотце доверительно наклонился к явно заинтригованному господину Приблеву: – Городской совет уже проливает пот над проектом закона, который наши бумажные, гм, цветы объявит наказуемым деянием.
Господин Приблев в оторопи надел очки обратно. Это было по-своему трогательно.
Но ответить он не успел, поскольку из передней донёсся долгожданный шум.
– Жорж? Жорж, это феерия, танцуют все! – влетел в гостиную, где никогда раньше не собирались гости, За’Бэй. Забыв, разумеется, разоблачиться – ну или не забыв, а выражая таким образом свою политическую позицию по отношению к росской зиме, до которой оставался ещё целый ноябрь. Но За’Бэя целый ноябрь не заботил: он уже вырядился в свою ненаглядную шубу.
– Здравствуйте, Жорж, здравствуйте, господин Приблев, – чинно и мрачно раскланялся вошедший вслед за За’Бэем префект Мальвин. К префекту Мальвину жался этот его Тимофей Ивин – теперь, правда, скорее уж хикераклиевский, чем его.
Хоть Тимофея Ивина в последний день августа Золотцу буквально-таки послал европейский всеведущий бог, Золотце всё равно того недолюбливал. Неведомо за что, невозможно придумать рациональное объяснение – видимо, следует покаянно признать, что за выражение лица. За вот эту вот ничем не подкреплённую печать обречённости, которая бывает только у юнцов, слишком много о себе воображающих и слишком мало делающих.
И за то, что в его адрес Золотце позволял себе слово «юнец» и прочую брюзгливую риторику, вообще-то глубоко противную его натуре.
– Жорж, у меня новости, я не могу дожидаться остальных, меня разорвёт! – обвалился За’Бэй вместе с шубой на диван, потеснив господина Приблева. – Охрана Петерберга мечтает покопаться в белье студентов нашего общежития. Но господин Пржеславский их пока отвадил.
– Счёл их основания недостаточными для обыска, – распространил высказывание префект Мальвин. – Но это временная мера, больше трёх дней она их сдерживать не сможет. Официальным предлогом они объявили подозрения в наличии у студентов Академии стрелкового оружия. Господин Пржеславский отбил лихо: мол, серьёзное обвинение, сверх всякой меры серьёзное, напрямую касается Пакта о неагрессии – а раз так, предоставьте хоть какие-нибудь доказательства. Чтобы, мол, всё по форме.
– Играют на опережение? – мигом обернулся Золотце к префекту Мальвину как к единственному здесь человеку, в полной мере знакомому с выкладками хэра Ройша.
– Готов поклясться, – собранно кивнул префект Мальвин, – многоуважаемый глава вызвал меня в свой кабинет, пока они были ещё там, я был непосредственным свидетелем части беседы. У них распоряжение, подписанное генералом Йорбом, а он всё-таки сам в Городском совете, явно понимает, что делает.
– Вызвал вас… – покачал головой господин Приблев. – Получается, господин Пржеславский прилагает усилия не только к отсрочке обыска, но и к оповещению о нём студентов?
– Ну просто-таки союзник! – стремительно простучал каблуками из передней Гныщевич. – Cela tient du miracle, можно было только мечтать. Тьфу, смешно.
– Брос’, – возразил ему Плеть, застывший вполоборота в дверях. Видимо, засмотрелся на шпинель и хрусталь, – когда у человека твёрдые представления о чести имеются, это всегда хорошо.
– Я, господа, недоволен, – упёр руки в бока Гныщевич и зыркнул из-под шляпы злобно. – Общежитие – это и mon asile, как вы понимаете. Сэкономил, называется, повременил со съёмом более подходящего метелинскому управляющему жилья! Я не люблю, je déteste до дрожи, когда меня обыскивают.
– Просто не держите у себя в комнате ни официально разыскиваемого оружия, ни тайно волнующих листовок, – тихо, но твёрдо осадил его Тимофей Ивин.
Гныщевич на Тимофея Ивина уставился почти с интересом: мол, кто это тут ему возражать смеет.
– Сосед, да не петушись ты, – За’Бэй, выговорившись, источал сплошь благодушие. – Твоих вещей у нас так и так немного. Что не нужно видеть, успеем вынести. А при обыске я поприсутствую, посмеюсь над ними про себя и ничего к делу отношения не имеющего тронуть не дам.
Раздался еле различимый из гостиной перезвон дверного колокольчика – надо же, первый вежливый гость после господина Приблева. Кто-то из слуг засуетился в передней, и совсем скоро к обсуждению последних новостей присоединились хэр Ройш и Скопцов. Оба они держались сегодня особенно церемонно – видимо, волочили груз острейшего осознания себя важными персонами, детьми членов Городского совета. Но волочили каждый по-своему: если в Скопцове, казалось, сошлась нынче вся скорбь человечества, то хэр Ройш, напротив, был торжественен – хоть праздничный торт им украшай.
Вид сих в высшей степени благовоспитанных господ своевременно напомнил Золотцу, что он тут радушный хозяин, который-де много лет вздыхал об услаждении гостей.
Распорядившись наконец об алкоголе и закусках, он понадеялся, что на оные никто особого внимания не обратит. Больно уж неловко было бы сознаваться, что на список покупок, кои должен был совершить на базаре помощник повара, Золотце вчера потратил добрых два часа.
– Господа, об обысках я впервые слышу от вас, – невидящими глазами уставился перед собой Скопцов, – но такие новости более чем сообразуются с моими сведениями о настроениях в Охране Петерберга. Я ни в коем случае не хотел бы никого задеть, но не могу не озвучить оценку ситуации, которую вынашиваю с тех пор, как прознал о параде: мы с вами ошиблись. Листовки любого содержания сейчас воспринимаются Охраной Петерберга в штыки, поскольку содержание самой первой листовки – направленной именно против них – было, как выясняется, слишком страшным оскорблением. Что бы мы теперь ни расклеивали, они будут принимать на свой счёт саму форму высказывания – печатный лист на столбе.
– Вынужден не согласиться, – прервал его излияния префект Мальвин. – Я только что имел удовольствие созерцать тех, кто пришёл ломиться в общежитие. В кабинете у многоуважаемого главы бушевали бесспорные радикалы – правда, их чуть притормаживал командир, полковник Шков…
– Шкёв, – поправил Скопцов.
– Спасибо. Так вот, за исключением полковника, с господином Пржеславским беседовали люди, наверняка готовые разорвать на куски того, у кого обнаружатся листовки. Но у крыльца их ждал отряд – видимо, приведённый для самого обыска. И в нём единства не было. Я своими ушами слышал рядовых – рядовых! – которые нашли фантазию графа о прогрессивном налоге на бездетность остроумной. А уж упрёки в адрес Резервной Армии имели в сердцах того отряда чрезвычайно живой отклик, – префект Мальвин перевёл дух, с одобрением взглянув на как раз поданные закуски и алкоголь. – Нет, я не берусь утверждать, что Охрана Петерберга в листовки влюблена и зубрит их ночами. Споры имеют место – и яростные! – но некоторую положительную динамику стоит признать.
– Положительную динамику? – схватился Гныщевич за стакан специально для него, трезвенника, заказанной газовой воды. – Vous êtes fou, господин префект! Динамика – она замеряется относительно некоторой поставленной цели, уж поверьте промышленнику. И la question se pose: вы тут что за цель принимаете? Что Охрана Петерберга будет сражена силой печатного слова и под влиянием прочитанного, pardonnez-moi, перейдёт на сторону народа? Да вы все просто заигрались!
– Что мы принимаем за цель – это, господин Гныщевич, блестящий вопрос, – показательно проигнорировав тезис «заигрались», взял слово хэр Ройш.
Взял и тотчас положил обратно, поскольку в гостиную ворвался господин Валов, коего Хикеракли не так давно додумался звать Коленвалом – и Золотцу даже не хотелось взвешивать на весах хорошего вкуса эту шутку.
Потому что какие уж тут шутки.
– Гныщевич, ты сюда пришёл язвить и изливать скепсис? – с порога начал господин несомненный Коленвал. – Тогда бы и не тратил время зря – будто у тебя работы нет! Ты поставки ипчиковской резины подписал? Первая партия-то готова, до снега бы успеть.
– Ты, Коля, не указывай начальству, что ему делать, – с каким-то приглушённым гневом сощурился Гныщевич. – Какая партия, какая резина, когда в городе une perturbation? Прогорели мы с первой партией, её теперь до весны придерживать. Спасибо всем листовочникам и тебе лично, Коля.
– Так вы, господин Гныщевич, пришли нас послушать, потому что у вас накладки на производстве, спровоцированные вашим же чутьём на нарождающиеся волнения? – Золотце аж не поверил сначала, что это голос хэра Ройша звучит столь медово. Хэр Ройш сейчас будто переживал некий необъяснимый внутренний триумф.
– Я с тобой о своих накладках разговаривать буду только тогда, когда ты папашиными шахтами рулить начнёшь! – огрызнулся Гныщевич.
– Он пришёл вас послушат’ со мной, – неожиданно вмешался Плеть. – Я хотел вас слушат’, у меня в том свой интерес. Вот ответ’те, раз уж так: почему листовок от имени Порта не писали? Всего Порта, я не тавров имею в виду. Если чем и можно Охрану Петерберга припугнут’, так это беспорядками в Порту. Неравная, но сила.
– А эта нелёгкая стилистическая задача у нас расположилась дальше по графику, – Золотце поднялся с кресла проверить закуски. – Мы тут не «Кармину Бурану» исполняем, чтобы начинать с fortissimo. Можете, кстати, оказать помощь – я вот даже познакомился с Портом не так давно, но всё равно поостерёгся бы брать на себя ответственность за подражание портовому слогу и эстетическим канонам. Тут требуются эксперты.
На монолите лица Плети было не разглядеть ни тени реакции, но Золотце надеялся, что тот хотя бы рассматривает сейчас его предложение. Если бы Плеть начал вдруг радеть за листовки, может, и Гныщевич поумерил бы своё негодование. А то верно ведь, хоть тон его и чрезмерен, господин Коленвал говорит: придёт, ядом всё закапает, а Золотцу сейчас и своего скепсиса достаточно.
В передней послышался жизнерадостный гогот – графу Набедренных с его новым спутником такой определённо не к лицу, а значит, Хикеракли пожаловал.
Так и есть: зашёл с другом своим господином Драминым, как всегда избыточно раскланялся.
– Ну что, господа мои хорошие, у нас с вами на руках, – представил публике свои руки Хикеракли, – имеются самые что ни на есть агрессивные стычки-с. А вернее, не на руках, а на втором кольце казарм. Пока вы тут, – ознакомился он с ассортиментом закусок, – корнишончиками балуетесь, мы, да будет вам известно, имели честь поприсутствовать на обязательных принудительных работах!
– Не мы, а я, – добродушно уточнил господин Драмин, – ты бегал и болтал. И из всех присутствующих там полагалось принудительно находиться только Коленвалу, – хмыкнул он сам с собой. – Конечно, инициатива прочих приветствуется.
Господин Коленвал повернулся с окаменевшим лицом:
– Они порушили дом мне, а я пойду строить им? – и хотел бы, наверно, опять прочитать какой гневный монолог, но каменное лицо сковывало, мешало, замуровывало внутри любые монологи, так что реплика повисла в пустоте.
– Знаете ли-с, господин Коленвал, ваш сантимент многие разделяют, – хрустнул тем самым корнишончиком Хикеракли и щедро отхлебнул пива. – Даже из тех, кому ничего не рушили и не ломали. Принудительные работы – штука ко гневу располагающая.
– Вообще-то Стошев… Это ведь Стошевым зовут того генерала, что стройку затеял? – поискал господин Драмин подтверждения у Скопцова. – Стошев всё нормально организовал. Студенты пока только из нашей Корабелки и ещё пары училищ, смены короткие, шесть часов, день через два. Даже от учёбы не слишком отвлекает. Но то Стошев, а то простые солдаты, которые за процессом надзирают.
– У них к студентам ненависть, – напоказ скорбно сообщил Хикеракли, спасибо ещё, что не завыл для наглядности. – У нас в общежитиях обыски хотели устроить, слыхали? Так вот обысков-то нет, а солдатам-то надо. И вообще у них ненависть к гражданским. – Хикеракли спешно отхлебнул ещё пива и скорчил рожу: – Они жаждут кр-р-рови.
Золотцу кривляния Хикеракли несколько приелись, так что он поискал себе другого зрелища. Зрелище обнаружилось ничем не примечательное, но в известном смысле карикатурное: префект Мальвин на Хикеракли с господином Драминым навострился так, что только блокнота ему и не хватало, каждое слово ловил. Стоявший же чуть за его спиной Тимофей Ивин выглядел сейчас образцово нездешним – видимо, заменял на посту графа Набедренных. Но его нездешность была иного толка: если бы Золотце не держался так за романное мышление, а грешил бы иногда и поэтическим тоже, он бы сказал, что Тимофей Ивин смотрел внутрь себя и видел свою смерть.
Какое счастье, что поэтическое мышление Золотцу чуждо.
– Хикеракли, вы не стращайте публику почём зря! – завернулся в шубу За’Бэй. – У меня туда кое-какие знакомцы тоже должны были ехать, я ж теперь не засну. Вы внятно, внятно излагайте, сколько крови уже пролито!
– Да так, чуток, – отмахнулся Хикеракли, хищно нависая теперь над икрой и гадами. – Попортили парочке студентов экс-терь-ер. Там, понимаете-с, все жутко недовольны, но в целом работают. Но кто-то – и нет, оставьте овации, не я – эдак умно их подцепил. Чего, говорит, вы, сильные мужики, нас, студентов, на стройки сгоняете? Самим котлованы рыть кишка тонка? Ну, понятно, задели за живое.
– Хикеракли преувеличивает, – вновь миролюбиво разъяснил господин Драмин. – Сцепились пару раз, немного подрались, но всех разняли. И не переживай, За’Бэй, там только с теми цепляются, кто сам первый лезет. Другое дело – что когда один полез, тут уж и остальные начинают.
– А Драмин преуменьшает, – Хикеракли отложил знакомство с гадами, чтобы только оставить последнее слово за собой. – Кто сам не лезет, того, как бишь... провоцируют. В общем, обстановочка. А вы тут в алмазах!
– Это шпинель, – вежливо, но безапелляционно изрёк господин Приблев, и Золотце испытал вдруг приступ нерациональной к нему приязни.
– То по правде, – ответил Хикеракли, глядя вовсе не на господина Приблева, а на Тимофея Ивина. – А по сути – алмазы. Если, что называется, об общей эстетике.
– Ежели вы сейчас по своему обыкновению название убежищу сочиняете, то какое-то оно не слишком конспиративное, – Золотце скорчил неодобрительную гримасу, которую Хикеракли, увы, пропустил.
– А всё равно приживётся, – буднично заявил он.
– …Накаляется же эта обстановочка потому, – задумчиво обратился к люстре господин Приблев, – что труд всегда должен быть оплачен – ну хоть сколько-нибудь сообразно. Ведь будь у шестичасовых смен раз в три дня некая финансовая составляющая, пусть даже и минимальная, о значимом недовольстве сейчас бы речи не шло. Зря вершители наших судеб так недооценивают систему поощрений.
– Сандрий, да какие поощрения?! – Господина Коленвала наконец отпустило его окаменение, и он с превеликим удовольствием взвился обратно: – Они не в тех категориях мыслят, для них мы рабы. Разве ж рабов поощряют? Рабов топчут, не отдавая себе отчёта, сколь зыбки в действительности все опоры рабовладения. Потому что человек не может в своём уме терпеть рабское положение, если он его сознаёт!
– Вы бы не торопилис’ о рабском положении рассуждат’, – оборвал его Плеть, – и о том, как такое положение терпят. Рабство – внутри, а не снаружи. Что легко доказат’, без усилий передав раба от хозяина к освободителю. Догадываетес’, как оно будет? – Плеть смотрел на господина Коленвала без вражды или превосходства, но с какой-то отлитой в бронзе осуждающей мудростью.
– Фрайдизм, друзья! – не сдержался За’Бэй.
– А пуст’ бы и фрайдизм, что такого? Сменис’ наша власт’ завтра на любую другую – неважно как, – всё равно то же самое будет. И вы, господин Валов, с той новой власт’ю будете мирит’ся, как сейчас с этой. Потому что привычка перед власт’ю ползат’ никуда не денется.
– Это я-то ползаю?! – побагровел господин Коленвал. Раскалился от вращения.
– Ползаешь, Коля, – прищёлкнул языком Гныщевич. – Мы все ползаем. Ты вот сколько раз на Корабелку свою жаловался? Tous les jours. То расписание тебя не устраивает, то требования к отчётным проектам, то ещё какие порядки. Но ведь продолжаешь ходить?
– Мне – нужен – этот – диплом, – сквозь зубы процедил господин Коленвал.
– Правильно, Коля, так оно и работает, – по-стервятничьи накренился Гныщевич. – Тебе самому надо подчиняться. Зачем-то, что ты себе придумал. Хотя, гляди, par exemple: на моём… на заводе метелинском ты без всякого диплома опытным инженерам указания раздаёшь. Значит, можно обойтись? Вроде можно, а вроде и нельзя – слечу я с поста, вся notre harmonie рухнет к лешему. Потому что notre harmonie существует в счёт того, что я-то тоже ползаю – перед господином наместником хотя бы, глаза ему отвожу. – Гныщевич устало потёр лоб, но тут же переменился: – Один есть способ в Петерберге перед властью ползать поменьше – в Порт податься. Но не советую, Коля: там таких, как ты, не любят.
