Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 87 страниц)
«Наигрался?» – выплюнул тот в лицо Метелину и совершенно неожиданно сам склонился вынимать осколки из музыкальной ладони.
И так и плевался потом по дороге: «Во всём беленьком между столами порхать – это работа, а не тебе, графью, развлечение. Попробуй, comme on dit, сам хоть денёк так продержаться, а потом играйся».
– …меня, как вы понимаете, эта практика куда сильнее расстрела возмутила. Там же никакого нравственного сомнения, одно только «раз к расстрелу приговорили – так никто не накажет, поскольку и не узнает», – Скопцова передёрнуло от омерзения. – А старый пёсник, который меня с колыбели, наверное, всё хотел с собаками своими подружить, решил мою рвущуюся пополам душу подбодрить. В своеобразной, как вы можете догадаться, манере. Рассказал, что сейчас-то ещё ничего, а вот лет пятнадцать назад – гуляли так гуляли. И, мол, между прочим, с высочайшего аристократического дозволения, – Скопцов спрятал глаза. – Когда, мол, граф-то Метелин вместо себя под суд свою охрану сдал.
А сердце всё-таки ухнуло.
– Я тогда ещё переспросил сразу: и что, над невиновным тоже измывались? Мне ответили, что измываться-то – это всегда пожалуйста, а виновный-невиновный – не для служивого ума задачка. А я вцепился насмерть: почему ж, мол, говорите, что кто-то кого-то вместо себя под суд отдал, а потом отнекиваетесь? На меня, конечно, только руками и замахали: дело, мол, тёмное, да и тиной болотной давно поросло. А мне по живому проехалось, – будто оправдывался Скопцов. – Когда Городской совет к расстрелу невиновного приговаривает – это одно, и совсем другое – когда солдаты, приговор призванные исполнять, полагают его промеж собой несправедливым, а всё равно не отказываются от своих… развлечений.
Скопцов впервые за всю их встречу щедро отпил вина.
Голова Метелина была до того пуста, что в ней, казалось, воют январские ветры. Хорошо хоть Скопцов вроде бы не нуждался в овациях.
– Я так долго к этому подступался, граф, потому что не хотел оставить ложное впечатление. Да, мой отец – генерал Южной части Охраны Петерберга, и когда я заинтересовался той историей, уже им был. Да, я имел физический доступ к его бумагам и доступом этим воспользовался. Пусть это нарушение, я не отрицаю, но я пошёл на него не из досужего любопытства и не из любви к пересудам, а по единственной причине. Я должен был – понимаете, граф? должен! – прояснить для себя, как далеко простирается низость Охраны Петерберга. Мой отец никогда не давил на меня с выбором, но в то самое время вновь загорелся надеждой всё-таки приспособить к казарменной жизни. И я, признаться, много размышлял о возможности такого пути для себя. Но, как видите, всё-таки поступил в Академию, а не на службу.
Мысль о Скопцове на той самой службе была столь абсурдной, что из Метелина против воли выскочил смешок. Выдулся январскими ветрами из головы.
– Простите великодушно, я наверняка наскучил вам со своими исповедями, – вновь зачастил Скопцов. – Обратимся же наконец к сути дела. Если вы пожелаете, я готов обсудить с вами известные мне подробности, но в самом общем виде история такова: у графа Александра Сверславовича Метелина имелся личный охранник. Как вам известно, в Петерберге это не принято, да и в те годы принято не было – Петерберг ведь и так охраняется, а соответствующие функции при необходимости выполняют либо любые телесно пригодные слуги, либо же нанятые через командование солдаты Охраны Петерберга. Но граф Александр Сверславович Метелин экстравагантничал и утверждал, что привычку такую перенял у столичной семьи молодой супруги – и охранника своего из-под Столицы как раз и привёз. Но буквально через полгода охранник его попался при облаве на подпольных боях – знаете, была и такая в Порту… забава. А вот дальше протоколы для Городского совета и внутренние, по следам той облавы, расходятся. Первые утверждают, что попался охранник, вторые – что и господин его в так называемом зрительном зале присутствовал, – Скопцов умолк, поскольку за соседний стол усаживались какие-то накрахмаленные стенографисты. Проклятый Конторский район, даже в солидной ресторации никакого уединения!
– Господа! – повысил голос Метелин, не утруждая себя поворотом головы. – Вам не кажется, что в зале ещё немало свободных мест?
Ему и бокового зрения было достаточно, чтобы проследить за тем, как накрахмаленные стенографисты внимательно изучили все детали его туалета, задержались глазами на алмазных запонках и расшитом серебром вензеле, а после всё же нашли себе другой стол.
Расшитый серебром вензель графа Александра Александровича Метелина, леший.
– Мне мучительно высказывать вам в лицо такие вещи, граф, – вздохнул Скопцов, – но я готов утверждать, что их сиятельство Александр Сверславович откупились от Охраны Петерберга. Я отчасти представляю, как подобные махинации отражаются в бумагах.
– Я уловил, что вы имеете в виду, и без пояснений. Ещё что-нибудь?
Скопцов от его тона пошёл пятнами.
– Я мог бы, наверное, предоставить доказательства…
– Я вам верю. Продолжайте.
– Хорошо, – собрался с мыслями Скопцов. – Также я осмелюсь предположить, что на подпольные бои своего охранника привёл сам граф Метелин и даже имел с этого некоторую прибыль. Когда же начался процесс, граф Метелин – в качестве нанимателя – дал обвиняемому уникально дурные характеристики… которые вызывают закономерный вопрос, зачем же он держал столь отвратительного человека в своём доме, – последние слова Скопцов стыдливо пробормотал себе под нос. – В частности, он обмолвился, что подозревает охранника в интимной связи со своей молодой супругой.
И это Метелин уже уловил. Безо всяких пояснений.
– …И обратил особое внимание на характерную внешность обвиняемого, усомнившись, что обладатель столь ярких кассахских черт мог и впрямь с рождения носить росскую фамилию «Грибакин». Проще говоря, обвинил в использовании поддельных документов. – Скопцов с невыносимым тщанием изучал стену за плечом Метелина и бубнил как по писаному: – Что косвенно подтвердилось, когда во время применения к обвиняемому необозначенных физических воздействий тот кричал по-кассахски. И подтвердилось прямо, когда из Резервной Армии пришла бумага о том, что в соответствующий период рядовой родом с плато Кассэх действительно дезертировал по неизвестной причине. На версию о дезертирстве из Резервной Армии Охрану Петерберга также навёл граф Метелин, – пальцы Скопцова вновь сцепились в замок. – Вынесение окончательного приговора было отложено до получения ответа из Резервной Армии, но сам обвиняемый его не дождался. Пребывая под арестом в казармах Охраны Петерберга, повесился на лошадиной узде.
Метелину очень хотелось выйти из протопленной до самого потолка ресторации наружу к январским ветрам, но он так и продолжил неестественно ровно сидеть на стуле и даже зачем-то спросил:
– Почему?
Скопцов одарил его каким-то решительно непереводимым взглядом.
– Не сомневаюсь, вы за свою жизнь успели услышать несколько больше характеристик Охраны Петерберга, нежели дал вам сегодня я. И несколько больше цветистых сплетен о её зверствах. А я, граф, не слышал ещё ни одной, которая превосходила бы правду.
Глава 9. Бесчестие
Правда жизни заключается в том, что неловкие ситуации, сколь бы неприятными они ни казались, – это мелочь. Раздражает, когда люди начинают дёргаться оттого, что им-де не о чем поговорить, не начать беседу и так далее. Если не о чем и не начать, зачем вообще собрались?
Плюс для упрощения беседы существуют всяческие, например, словесные и логические игры. Карты, домино, в конце концов.
Валову нравился Хикеракли за способность никогда и нигде не испытывать лишней неловкости.
Валову не нравилось, что Хикеракли любил иногда скрыться, оставив неловкость другим.
– Так вы что же, в самом деле живёте с, м-м-м, господином Гришевичем? – не без нервов спросил Сандрий Придлев, решившийся наконец-то распить с новообретёнными друзьями бальзам.
Когда он об этом всех известил, Хикеракли похлопал его по плечу и смахнул фальшивую слезу: «Моя школа, никаких академиев не нужно. Молодцом. По такому поводу предлагаю – нет, сударь, не предлагаю, настаиваю! – настаиваю на дальнейшем расширении круга общения. Путём принятия, так сказать, бальзамов на сердце».
Перспектива предложить Сандрию острый самогон, иронически зовущийся твировым бальзамом, вызывала у Валова сомнения. Тем более в общежитии, в чужой комнате. Кто потом убирать будет? Кто поведёт Сандрия, человека приличного и потому прежде ничего крепче водки не употреблявшего, домой? А вести придётся – уж способность твирова бальзама исцелить человека от навыка прямохождения известна.
«Круг общения, – ответил на это Хикеракли и, протянувшись, постучал Валову по лбу. – Соображай».
– В самом деле, с Гришевичем и живу, – лучезарно улыбнулся За’Бэй. – Будто в этом что странное есть?
За’Бэй сидел с ногами на столе, вжавшемся в стену не самой просторной комнаты между кроватями. Господин За’Бэй – Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей, какой-то турко-грек, приехавший в Академию из Европ, – и был пресловутым «расширением круга общения». «Свойский, весёлый. Щедрый, что, сами понимаете-с, немаловажно, – доверительно поведал Хикеракли Валову накануне. – Но нашему брату он дорог не этим».
«А чем?» – подозрительно переспросил тогда Валов.
«А тем, с кем делит комнату, а также приятельствовать изволит. Как подружимся с ним – мигом приобретём, что называется, от некоторых типов иммунитет. Чую-чую».
«В человеческих, а тем более бесчеловечных отношениях свойство транзитивности не работает».
«У меня заработает», – отмахнулся Хикеракли и был таков.
Валов идти не собирался. Вся эта дурная манипуляция вызывала у него наихудшие предчувствия. Познакомиться поближе с шапочным приятелем Гришевича, чтобы тот только отвязался? Во-первых, неэтично. Во-вторых, не сработает.
«Это ты зря, Коля, – заметил ему позже Драмин привычно рассудительным тоном, – это Хикеракли верно мыслит. Тут не про отношения, тут про это… право гостя. Ну сам смотри. Вот когда твой отец меня к себе с улицы подобрал, ты боялся, например, что я что-нибудь украду и сгину?»
«Первое время», – честно, но сердито ответил Валов.
«А почему ничего не сделал?»
«Отцу виднее».
«Вот, – хикераклевским жестом воздел палец Драмин. – Когда в твой дом кого-то пускают, он становится гостем. Хочешь не хочешь, у него появляются права. Следовательно, если турок-грек нас к себе пригласит, Гришевичу ничего не останется, кроме как смириться».
Валов был более чем уверен, что Гришевич от подобных теоретизаций далёк, но Сандрия Придлева разочаровать не смог. Тот целый семестр решался дать себе отдыху. А отдых – законное человеческое право, не дело ему препоны чинить. Даже если решился он только в экзаменационную неделю. Даже если на бальзам. Вот Хикеракли пусть за ним и убирает, раз такой коварный.
Сандрий же продолжал расспрашивать За’Бэя – по-прежнему нервно, но с заметным любопытством.
– И господин Гришевич не досаждает? Ну, знаете, у него ж репутация.
– Да я сам-то в общежитии надолго не задерживаюсь, не так мы часто встречаемся, – засмеялся За’Бэй. – А на всё остальное есть вот это, – постучал по столешнице короткой округлой трубкой. – Заморские травы сборов особых, расслабляют. И потом, чего б ему мне досаждать? Он отличный парень, задорный.
Драмин заинтересованно протянулся к трубке, и только заметный пинок от Валова помешал ему быстренько её развинтить.
Если бы не явился один Хикеракли, они бы давно уже пили. Но бальзам и ликёры сиротливо стояли на столе, и притрагиваться к ним казалось нечестным: Скопцов тоже отсутствовал. А это было совсем не в его духе.
Валов досадливо поджал губы. Несмотря на расположение За’Бэя, довольство Драмина и прожорливое любопытство Сандрия, несмотря на беседу во вполне приятельственных тонах, он не мог отделаться от ощущения, что бездарно тратит время.
Небольшая комната умудрялась сочетать китчевые роскошества и своеобразный аскетизм. По полу был расстелен ковёр, по стенам – развешаны декоративные маски, кубки, бусы и тряпки, а из-за спины За'Бэя выглядывало невероятно глубокое и чистое зеркало в литой серебряной оправе. Но всё это было привозным, музейным, нежилым. Не комната, а кладовая для запасов. И, понял Валов с пущей досадой, она ничего не говорила ему о Гришевиче.
По его подсчётам, тот должен был за прошедший семестр собрать солидную сумму. На что же он её тратил?
– Это, mon ami, требует объяснений, – раздалось от дверей.
Валов успел взять себя в руки и не отреагировать так, будто его поймали на горячем. Драмин и Сандрий вздрогнули, даже За’Бэй изобразил некоторое удивление. На пороге с видом не вовремя вернувшегося супруга стоял Гришевич – как обычно, при своём тавре. Только место графа Метелина почему-то занимал сейчас Хикеракли.
Почему-то к Хикеракли Гришевич и обращался.
– Почто ты, друг Гныщевич, полагаешь, что объяснения причитается давать мне?
Вместо того чтобы недоумевать, какого, собственно, лешего Хикеракли якшается с Гришевичем и разговаривает с ним вполне по-дружески, Валов почему-то зацепился взглядом за тавра. Через всё своё непроницаемое лицо и смуглую кожу тот был невероятно бледен – если в данном случае вообще применим такой термин.
Драмин открыл было рот, но сказать ничего не успел.
– «Гныщевич»! – расхохотался За’Бэй. – Мне нравится!
Хикеракли низко поклонился.
– Эй, mon ami, – рявкнул на него Гришевич, – что-то ты, родной мой, недопонял.
– Брось ужимки пред тем, чьё интеллектуальное, как говорится, преимущество мы уже установили, то бишь предо мной, – картинно поморщился Хикеракли, захлопывая дверь. – Плеть, поворачивайся.
Тавр уставился на него со злым непониманием, потом перевёл вопросительный взгляд на Гришевича. Тот сложил руки на груди, нахмурился. Медленно обвёл собравшихся глазами.
– Господа, что-то случилось? – очень вежливо спросил Сандрий Придлев.
– Думаешь, умник, виновники о своих подвигах ещё не всем песнь пропели? Всем, не сомневайся, – не услышал его Хикеракли, по-прежнему упиваясь снисхождением в адрес Гришевича. – Сейчас я и тебе урок жизни преподам.
В дверном проёме, как в картинной раме, смотрелись они – оба люди, прямо скажем, роста невысокого – чрезвычайно забавно. Гришевич был даже ниже Хикеракли, хоть и компенсировал свои особенности каблуками да шляпой; зато сложения – совсем уж хрупкого, как ребёнок. И не поверишь, что такая злобная крыса.
Гришевич неохотно кивнул тавру. Тот молча повернулся лицом к стене.
На сей раз расхохотался Валов.
Ритуальная коса тавра была выкрашена в сочный бирюзовый цвет.
Как ни странно, Гришевич не шевельнулся – только улыбнулся очень нехорошо:
– Весело? Может, тебе pour rendre la vie plus de plaisir станцевать?
– Крашеная коса – это для тавра нехорошо, – рассудительно сообщил Драмин. – Это надо бы как-нибудь исправить.
– Улавливаешь на лету, – Хикеракли шагнул вперёд и широко махнул рукой, будто приглашая желающих отведать таврской косы. – Проблема, господа мои хорошие, такова. Вот тавр. Вот коса. Косе б природной быть, так сказать, естественной, а она нынче поголубела. И это, как че-рез-вы-чай-но точно отметил господин Драмин, нехорошо. И с этим надо что-то делать. Думаем, господа, думаем.
Гришевич что-то прошипел Хикеракли, но тот покосился на него с обычной наглой покровительственностью и только закатил глаза.
– Можно посмотреть? – спросил Драмин. – Я руками лучше думаю, – позволения, в отличие от тавра, он ждать не стал, подошёл к тому и спокойно начал перебирать волосы, как пару минут назад – трубку За’Бэя.
– Отрезать и дело с концом, – буркнул Валов. Замысел Хикеракли был ему вполне понятен: помоги врагу своему, дабы совесть не позволила ему далее оставаться врагом. По-прежнему неэтично. По-прежнему не сработает. Не говоря уж о том, что беда не стоила и выеденного яйца. Не говоря уж о том, что Валов всё не мог взять в толк, с чего это они дружно решили избрать путь всепрощения и сотрудничества. Сам он вовсе не испытывал желания помогать ни Гришевичу, ни его тавру.
– Ты совсем притупился? – грубо бросил Гришевич. – Знаешь, что для тавра отрезанная коса?
– Как не знать, когда они не забывают рассказать об этом всем и каждому. Чай не пальцы отрезать предлагаю, отрастёт обратно.
– Не отрастёт, imbécile, он не даст ей отрасти. Это бесчестие.
– Да? А если б у него лишай был или другая болезнь, и отрезать или сбрить было нужно по медицинским причинам, это тоже было бы бесчестие?
– Слушай, ты…
– Нет, это ты слушай, – неожиданно для самого себя вскочил Валов. – Я прекрасно осведомлён, что в разных культурах различаются и представления о рамках допустимого. И о чести, ха-ха. У меня, например, они совершенно не совпадают с твоими. Но надо ведь как-то свой моральный кодекс увязывать с рациональными представлениями о жизни? С научной картиной мира? А? Если б я ему косу предлагал отрезать, чтобы поглумиться, это было бы одно, это было бы бесчестие. А так, так бесчестие всё равно уже есть, а? И я предлагаю, если хочешь, медицинскую процедуру! Нет тут ничего шибко сложного для понимания!
– Эк ты, когда вас много, осмелел-то, – невероятно гадко ухмыльнулся Гришевич.
– Вообще говоря, просто переплести можно, – вынес вердикт Драмин, пропустивший, кажется, всё сказанное мимо ушей. – Тут не всё прокрасилось, могу показать. Правда, мороки много…
– А бери мою? – предложил вдруг За’Бэй. – Ну, косу мою? Если и правда, как, э-э-э, Коля говорит, твою отрезать, можно заменить. Подтемнить, никто и не отличит.
Коса его косой не была – была длинным хвостом, перетянутым всех цветов радуги нитками, но турко-греческие волосы и впрямь можно было принять за таврские, разве что вились не так мелко.
– А как же бесчестие? – не удержался от яда Валов.
– Слушайте, господа, да не надо ничего делать! – подал вдруг голос из своего угла молчавший доселе Сандрий, тоже вскочил и немедленно смутился всеобщего внимания. – Мы, по-моему, тут совсем запутались. Какова, собственно, наша техническая задача? – Хикеракли и Гришевич синхронно открыли рты, перебив друг друга, и Сандрию пришлось пояснить: – Просто, понимаете, одно дело – если нам нужно как-то… с бесчестием… совесть, что ли, очистить. Тут я не очень… Или перед нами задача практическая?
– Практичнее некуда, – вперился в него Гришевич. – Отношения между Плетью и косой – это отношения между Плетью и косой. Но есть ещё отношения между косой и общиной.
– То есть нужно, чтобы они не знали? – кивнул Сандрий. – Ну так это ведь просто, надо Плети в общине не показываться.
– А где ему показываться, mon petit? В общежитии долго не просидишь, тут проверяют. Ты его к себе возьмёшь? Или ты? – зло кивнул он на Валова. – Или ему при вокзале спать?
– А я могу, – с обезоруживающей задумчивостью поднял глаза Сандрий. – Не к себе, конечно, и не насовсем, но если дело только в том, чтобы пару месяцев где-то пожить… За месяц, ну за пару краска смоется, они же не травили предварительно, так? Значит, ждать недолго. – Он умолк, напряжённо что-то соображая, и не сразу заметил, что повисла тишина.
– Говори, – коротко велел Гришевич.
– А? Да, я могу найти жильё. Без особенных удобств, зато, пожалуй, во всех прочих смыслах подходящее… А впрочем, удобства ведь не в приоритете? Вот смотрите. Старший брат мой – аспирант, в Штейгеля преподаёт и учится. А в Штейгеля, конечно, не только семинары и лекции, там и наука есть. Хотя как наука – прикладная… Обращаются, в общем, пациенты с разными сложными случаями. Ну, это я говорю «сложными», а имеются в виду часто всякие неприятные болезни. Такие, в которых признаваться нехорошо. Подобных пациентов, конечно, в аудитории не покажешь, в лазарет не положишь, это дело деликатное. И по этому поводу есть у Штейгеля несколько постоянных квартир в Людском. На случай как раз таких пациентов – платят они, сами понимаете, хорошо, так что квартирам часто позволяют простаивать.
– Денег надо много, – всё так же коротко заключил Гришевич.
Валов злорадно хмыкнул: много ему, значит? Неужто со студентов Академии столько не набрал? Хотя, с другой-то стороны, жильё в Петерберге – тесном, закрытом, ограниченном в застройке кольцом казарм – стоило в самом деле денег запредельных. Здесь же Порт, торговый узел, иностранные и иногородние гости толпятся – вот на них цены и рассчитаны.
– Да, много… Хотя нет, тут же можно по-другому! Точно! Я об этом думал раньше на такой вот случай, только для себя. Если сбежать захочу, – смущённо пояснил Сандрий. – Мне к концу года нужно сдать отчётный студенческий проект. На младшем курсе проекты обычно без изысков, особенных вложений не подразумевают, но никто не запрещает ведь инициативу проявить и выдумать нечто посерьёзнее… А поскольку мой брат в Штейгеля преподаёт, я могу под свой проект добыть такую квартиру на пару месяцев бесплатно, мне не откажут. Неприятно, конечно, но выполнимо.
– И что ты сдашь им в качестве проекта, косу бирюзовую? – возмутился Валов. Одно дело – сочинять тавру пути избавления, ладно, но самому за него подставляться – это уж чересчур!
– А сдавать ничего не надо, это же наука! – просиял Сандрий. – Там отличная схема, её прямо и тянет поэксплуатировать. Мне ведь квартиру не до конца учебного года надо, на самом-то деле, верно? А возьму я её якобы до конца, на пять месяцев. Бесплатно, ради науки. Но через пару месяцев приду и скажу: так и так, проект мой не удался. Ну сочиню какую-нибудь отписку. Это нормально, от меня всё равно ничего особого не ожидают. Сочтут, что решил кумовством наверх вылезти – ну и не справился. Вот. Правда, тут уж я должен буду за эти два месяца Штейгелю финансы возместить – за то, что квартиру впустую занял, – но возместить не все, а только двадцать процентов. Я ведь бедный студент! Был бы проект, мне бы ещё премия сверх того полагалась, а без проекта всё равно карманы не выворачивают, если им документацию предоставить по форме. То есть если по форме – это тридцать процентов, но можно и до двадцати сбить, сочинив себе дополнительные затраты на оборудование, допустим, помещения. Даже интересно, купятся ли… Ну ведь грех такой схемой не повертеть! – Увлекшись объяснениями, Сандрий шагал по комнате и активно жестикулировал, но теперь остановился прямо перед Гришевичем и развёл руками: – Правда, двадцать процентов от пары месяцев всё равно платить придётся.
– Это сколько? – прищурился тот.
– Грифонов восемьсот.
Гришевич с ухмылкой кивнул.
– Теперь я знаю, сколько мне маляры наши красильщики должны.
Зачарованно созерцавший всю эту сцену Хикеракли встрепенулся и рассмеялся в голос.
– Слушай, Сашка, а ты не промах! Я знал, с того момента, как глаз на тебя положил, знал! Ха! – Он подошёл к Сандрию и заглянул ему в лицо с искренним восхищением. – Думаешь, я тебя за дельное предложение хвалю? Ан нет, я тебя за другое хвалю. Ты всё плакал, горевал всё, что сердце к медицине не лежит. Но есть в тебе душа, есть, только на другое повёрнута! Ты ведь всё это не из желания руку, как говорится, помощи протянуть, не из страха там или ещё чего. Ты это, Сашка, от любви к деньгам – а вернее, от любви деньгами ворочать! Видишь, есть она, есть любовь. Мальчик Придлев любит прибыль!
– Я у тебя каким-то торгашом получаюсь, – без обиды укорил его Сандрий.
– Не-е-ет, – тряхнул курчавой головой Хикеракли, – торгаш – это он, – ткнул пальцем в Гришевича. – Он деньги любит – твёрдую, как говорится, деньгу. А ты – ты-то говорил про финансы. И это, Придлев мой Приблев, две большие разницы!
Валов бы на такое хамство наверняка обиделся, а Сандрий как-то задумчиво улыбнулся. С того тёплого октябрьского денька, когда все они перезнакомились, он не очень скрывал, что терзается своей печальной неспособностью полюбить медицину. Как ни бился, кости да мышцы заставляли его скучать, а разум легко умудрялся найти новую отговорку, чтобы только не учить химию. И теперь он, кажется, воспринял дурачества Хикеракли всерьёз. Куда только не заведёт человека потребность в самоидентификации!
– Спасибо, – сказал, обернувшись, тавр. Трупная бледность с него до конца не сошла, но выглядел он уже куда лучше. – Спасибо за твоё предложение.
Валову показалось, будто он один здесь заметил, что благодарил тавр не Сандрия, а вовсе даже предложившего свои волосы За’Бэя.
После этого настало наконец-то время пить. Мгновенно захмелевший Сандрий доверительно объяснял собравшимся, что именоваться Приблевым ему, пожалуй, даже нравится – что он с первого дня знакомства немного завидует тем, кому перепало прозвище, что это, мол, это же так компанейски. Гришевич к выпивке не прикоснулся, одарил компанию презрительным взглядом, но из комнаты не ушёл – закинул свои шпоры прямо в балык и даже поддерживал иногда беседу. Изображавший полную невменяемость Хикеракли всё лип к нему и навязчиво доказывал, что «вместе-то оно сподручней», «поговорить-то оно полезно, вот и друг твой Метелин тебе докажет», а «ребята всё хорошие, мировые, самолично отбирал, и тебя вот, Гныщевич мой, отобрал». Драмин ворчал, что квартира – это хорошо и полезно, но косу бы лучше всё-таки ежедневно переплетать, он покажет как. За’Бэй перекидывался с Гришевичем фразами на непонятном языке, а потом извлёк откуда-то шестиугольную клетчатую доску и предложил обучить всех желающих правилам игры в «баскские нарды» – мол, веселейшая игра, особенно если пить за проигрыш! А уж в баскские нарды втянулся и сам Валов. Ему до неприличия нравилось раз за разом побеждать и За’Бэя, и Плеть.
Поэтому он не сразу заметил, когда именно в комнату украдкой проскользнул Скопцов. При виде творящегося кутежа тот облегчённо улыбнулся, налил себе какого-то из ликёров – но щёки его, отметил Валов, горели вовсе не из-за градуса. И уже значительно позже, когда то ли Хикеракли Гришевича, то ли Гришевич Хикеракли вытащил о чём-то поговорить, Сандрий с непривычки прикорнул, а За’Бэй с Драминым развернули на весь стол какое-то художественное плетение, Валов улучил момент и тихо осведомился у Скопцова, какой леший его так задержал.
– Проветриться надо было, – почти шёпотом отозвался тот.
– Это не ответ.
Скопцов посмотрел на него жалобно.
– Коля, можно я тебе не буду рассказывать? Это… ты только не сочти за грубость, но это не совсем твоё дело. Да и не моё, – быстро прибавил он. – В чём и парадокс.
Нетрезвый Валов таких парадоксов не понимал, и требование их понимать его че-рез-вы-чай-но, как сказал бы Хикеракли, возмущало.
– Просто у меня был… сложный день, – уклончиво улыбнулся Скопцов. – И мне очень бы хотелось, чтобы дальше всё складывалось просто.
Глава 10. Граф в белом
– Ещё дальше, – За’Бэй развёл руками. – Аж за Пассажирским проспектом.
Граф Набедренных кивнул, Жорж вылупил глаза, а уж хэр-то Ройш ну такую физиономию скорчил, ну такую!
– И с какой целью вы вынуждаете нас трястись омнибусом? – осведомился он с видом человека, которого вознамерились непременно угостить крысиным помётом.
– А граф не рассказывал? – изумился За’Бэй. Ох уж этот граф!
За’Бэй ни минуты не сомневался, что Жорж вот им компанию составит. Потаращится, конечно, для порядка, тысячу раз переспросит, попробует убедить себя, что надо бы испугаться, – но в итоге (как обычно) плюнет и с превеликой радостью помчится. Но хэр-то Ройш!
Когда За’Бэй разглядел, что граф Набедренных выплывает на крыльцо Академии, беседуя с хэром Ройшем, он твёрдо уверился, что графу уже удалось неким немыслимым образом того соблазнить – не теперь же тратить время на уговоры, так и утро настанет.
– Виноват, – граф Набедренных безмятежно улыбнулся. – Это моя затея, и я надеялся сразить вас ей уже на месте. Но не мог предвидеть, что омнибус вас оскорбит.
Да ничего хэра Ройша не оскорбляет, это же ясно как день в стране с человеческой погодой.
– Если мы перестанем прикидываться колоннами Академии, – поспешил вмешаться За’Бэй, – то вполне успеем обернуться до полуночи.
Хэр Ройш сначала поджал губы, но потом всё-таки выдавил сквозь них что-то учтивое. Нелегко, наверное, с поджатыми губами этикет соблюдать.
За’Бэй, не дожидаясь остальных, нырнул под арку – всё равно до омнибуса кратчайшим путём ещё идти и идти. Как раз графу на объяснения хватит. Ну или не хватит – и все желающие дезертируют уже на Большом Скопническом.
Зря всё-таки граф хэра Ройша с собой поволочь вознамерился. Тот на самой невинной пьянке осенним листом трясётся – строгое у него, видать, семейство, потребностям юношества не сочувствующее. Ну то есть как «трясётся». Меленько, самым благовоспитанным образом, чтоб никто не прознал. А всё равно видно – пойди тут не увидь. В ноябре ещё граф впервые хэра Ройша на ужин пригласил, а тряска и к весне не прошла.
– Что самое обременительное в аристократическом бытии, господа? – раздалось за спиной у За’Бэя. – Несомненно, власть над судьбами человеческими.
За’Бэй только усмехнулся: наверняка хэр Ройш с графом не согласен, даже и назад смотреть не надо, чтоб знать, какую он сейчас мину скорчил.
– …И власть эта может скрываться под личинами как возвышенными, так и самыми омерзительными, но чаще выбирает такое сочетание одного с другим, от которого голова идёт кругом, – продолжал граф. – А поскольку головокружение для меня утомительно, я вечно предпочитаю отправить вызывающий его повод в долгий ящик. Вообразите, каково же было моё удивление, когда вверенные мне судьбы сами взмолились о мановении властной руки!
– Ещё бы они не взмолились, – бросил За’Бэй через плечо, но потом передумал, развернулся и двинулся спиной вперёд. – Это ж одуреть можно, если тот, кто обстоятельствами твоей жизни распоряжается, только оратории под нос насвистывает, а определённости не даёт.
– Каюсь, каюсь.
– Вы, граф, не кайтесь, вы пойдите и скажите: так и так, больше никаких пилюль.
Жорж открыл рот, хэр Ройш не уследил за бровями – соединить их сейчас в одну гримасу, получилась бы уморительная картина. Наверное, За’Бэй поторопился и композицию рассказу графа чуточку поломал, но в таком деле чем скорее разъяснишь, тем оно и лучше.
– Вы, граф, большой оригинал, – покачал Жорж своей игрушечной, в аккуратных кудряшках головой. Как есть комнатный пёсик, хоть на подушку усаживай.
– В связи с чем я хотел бы прямо сейчас прояснить для себя цель нашей прогулки, – хэр Ройш поддел носком сапога наледь, вновь укрывшую сегодня лужи. Кровный родственник он этим мартовским лужам – тоже не определился, имеется он уже на свете или пока рановато.
За’Бэй так и видел по лицу графа, что тот сейчас вновь ударится в поэзию. Поэзией пусть пассажиров омнибуса развлекает – те, даже если захотят, всё равно не прочуют, о чём разговор. А хэру Мартовской Луже надо бы без обиняков, а то сам за наледью спрячется, отковыривай его потом.
