Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 87 страниц)
«Дам я вам грузовые авто, – неохотно тряхнул пером на шляпе Бася, – дам! Je vais vous les donner. Это моё детище, мой главный проект личного обогащения, я его со второго курса лелею. Так что мотайте на ус, господа Революционный Комитет, чем я ради вас жертвую».
«Единственный ус Революционного Комитета сейчас находится в Столице», – хмыкнул За’Бэй.
«У Твирина тоже есть, к бороде прилагается», – сложил руки на груди Бася.
«А Твирин и не состоит в Революционном Комитете, – спокойно сказал Мальвин. – Потому его сегодня с нами нет».
Повисло неловкое молчание.
«Вот что, господа мои хорошие, – Хикеракли вдруг хлопнул ладонью по столу. – Кончайте мне по ушам траву развешивать! Вы что, патриархи? Тут всё хорошо, там всё хорошо… А откуда тогда контрреволюционные листовки? Недовольство тогда откуда?»
«Есть листовки, а есть и самозванцы, – прищурился Бася. – То есть те, кто к нашей славе хочет присосаться. А значит, славу видит. Равновесие выходит».
«Я тебя умоляю!»
«Это я тебя умоляю, – хэр Ройш сложил пальцы, – вот ты нам и расскажи, откуда недовольство. Ведь именно ты, Хикеракли, ничего не делаешь, то есть отвечаешь за общение с людьми».
«И вам отвечай, и им отвечай… – Хикеракли закатил глаза. – А я тебе скажу, хэр мой Ройш, я вам всем скажу. Знаешь, милый Приблев, к чему приведёт твой коридор цен? К чёрному, что называется, рынку. Уже ведёт. Предприятие не может продать товар в лавку дороже, чем за сто грифонов. Зато может продать его весь одному торговцу, а торговец будет сбывать за сто двадцать официально, но только тем покупателям, кто согласится ещё сотню пожертвовать на развитие лавки. А из этой сотни половина возвращается производителю – в благодарность, так сказать… И поэтому, друг Коленвал, твоя биржа скоро станет единственным местом, гарантирующих обретение сапог по ценам производителей, и кинутся туда не нищие-обездоленные, а все подряд».
«Я умею отличать тех, кто хочет работать, от дармоедов!» – рявкнул Коленвал.
«Во-первых, Коля, не умеешь. Во-вторых, ты с наплывом не справишься и скинешь это дело на секретарей – ты ж сам для себя любишь, чтоб по-людски, чтоб с обеденным перерывом, чтоб без галдения... А они уж найдут способ со страждущими договориться, уж найдут, тут ты мне верь! Твоих, друг Драмин, бригад, – повернулся Хикеракли на стуле, – на всех не хватает, потому что они о биржу тормозятся. И те, до кого ты пока не дошёл, с каждым днём ненавидят тебя всё сильнее – почему соседу починили, а мне нет?»
«Могут сами явиться за материалами и сами всё сделать, объявления по городу висят», – флегматично заметил Драмин.
«А зачем, если сосед не ходил? Но это мелочи, мелочи. У тебя, За’Бэй, по деревням за ресурсами сколько солдат для присмотру ездит? А надо в два раза больше. Голова-то твоя где? Сам не заметил любви народа к дереву? Ведь зима ж на дворе, дома топить надо – у тебя ж давеча одни ребятки целые сани увели, да не только гружёный лес – сами сани распилили и распродали».
«Было такое», – расстроенно кивнул За’Бэй.
«А про тебя, друг Гныщевич, я вообще молчу. Странно, что до сих пор камушком по макушке не оприходовали. Больно ты, друг Гныщевич, наглый – на тебя и купечество собак повесило, и все те – помните о таких? – которым вообще идея расстрелов не ах. А вы тут поёте, как у нас всё прекрасно, пташки певчие».
Хикеракли раздражённо насупился. Плеть, хоть и был в Академии вольнослушателем, один раз сдавал с ним вместе экзамен, и тогда его детская почти обида на лектора была такой же. Что ж вы, мол, голоса логики не слышите.
«Всё, о чём вы сейчас говорили, решается ужесточением контроля, – спокойно сообщил Мальвин. – Нарушения закона не означают, что он плох. Просто нужно внимательнее следить».
«Солдаты, – фыркнул Хикеракли, и фыркнул очень невесело, – опять солдаты, всегда и везде солдаты. А ты, хэр Ройш, меня спрашиваешь, откуда листовки. – Он сдулся было, но вдруг подскочил, размахивая руками: – Так у вас ведь и солдат на всё не хватает!»
Плеть поймал полувопросительный взгляд Мальвина и, чуть кивнув, заговорил:
«Мы с господином Мал’виным полагаем, что у этой задачи имеется решение. Мы уже начали претворят’ его в жизн’».
Все заинтересованно обернулись, даже Хикеракли.
«Солдат действител’но не хватает. Обстановка стала спокойнее, но зато стало и бол’ше преступлений не по агрессии – краж, мошенничества, вымогател’ств. Город закрыт, и всех, кто зачем-нибуд’ выезжает, также нужно сопровождат’. Нужны патрули, нужна постоянная охрана всех важных объектов».
«В то же время, – подхватил Мальвин, – в городе имеется огромный рассадник преступности – Порт. Безработица там сейчас почти полная. И преступность растёт не потому даже, что люди в Порту так уж агрессивны, а из-за того, что им попросту нечего делать. На биржу такие не пойдут. И мы с господином Плетью решили, что в Охрану Петерберга следует добрать солдат – в первую очередь из Порта».
Хэр Ройш кивнул – не одобрительно, а принимая к сведенью. Давая понять, что это не его ответственность и не его решение.
«Как сказал бы господин Твирин, это невозможно, – иронично склонил голову граф, почти подмигивая Басе, с которым репетировал когда-то свои „как сказал бы“. – Кхм-кхм, так как бы он сказал? Положим, особенное положение Охраны Петерберга – для солдат вопрос чести. Отберите его, и вы лишитесь солдат».
«Это уже происходит, – поправил Плеть. – Господин Мал’вин объяснил неправил’но: мы не добираем солдат в Охрану Петерберга. Мы добираем тех, кто хочет в будущем стат’ солдатом».
«Дружина „Кандидаты в Охрану Петерберга“?» – улыбнулся граф.
«Мы назвали эту организацию Второй Охраной. Хотя это не отдел’ная организация… Просто что-то вроде солдат рангом ещё ниже, чем рядовые».
«Поэтому у них только один погон, – этим своим решением Мальвин был будто горд. – Пришивают на гражданскую одежду. Имеют право носить оружие, но стрелкового мы им не выдаём: кто умеет обращаться с ножом – пусть, остальные пока обходятся самой сменой статуса. Непосредственно отвечают они перед теми солдатами, кто на эту роль вызовется, из ефрейторов».
«И солдаты вызываются, – заметил Плеть. – Людям нередко нравится учит’ желторотых. А мы в обмен получаем увеличение нашей силы. Патрулироват’ Вторая Охрана пока не будет, а вот за деревом можно послат’ только пару настоящих солдат и шест’-сем’ новых».
«А кроме того, ситуация в Порту разряжается», – подытожил Мальвин.
После этого Революционный Комитет ещё долго – всю ночь – обсуждал различные частности и нюансы. Хикеракли сперва бурчал: боролись, мол, боролись, а теперь других методов, кроме как силовых, изобрести не можете; сперва бурчал, но потом подключился к обсуждению.
Будь с ними тогда Твирин, он бы, наверное, не подключился.
И зря, полагал Плеть. В любом сообществе должен быть порядок. И порядок этот приходит изнутри: когда солдат стало не хватать, по городу начали выскакивать дружины, больше похожие на банды. Не со зла, просто людям хотелось наводить дисциплину своими руками. И такую возможность следовало им дать, но по уму, под присмотром. Размер Второй Охраны был строго ограничен – иначе не присмотришь, но желающие приходили каждый день.
Благодаря чему у Мальвина и появилась возможность заняться контрреволюционными листовками. Он схватился за неё с радостью, будто что-то хотел доказать. Отправил туда, где листовки в первую очередь разумно вывешивать, отряды солдат в гражданском – следить. Правда, обнаружилось затруднение, какое и на ум никому не могло прийти: не у всех солдат была зимняя гражданская одежда – привыкли к утеплённым шинелям. Пришлось второпях обеспечить, изъяв у швейной мануфактуры партию, и потому в некоторых отрядах попадалось по два-три человека в одинаковых чёрных пальто.
Может, из-за этого, а может, потому, что солдат успели выучить в лицо, отряды за пару дней так никого и не изловили. Завидев Плеть и Мальвина, они привычно вытягивались, уже наверняка выдавая себя любому внимательному прохожему. Мальвин качал головой, и вокруг него жирным дымом клубилась сердитость.
– Гныщевич вед’ называл склад, на котором собиралис’ недовол’ные, – напомнил Плеть. – Там ничего не нашли?
Напомнил и сам себе усмехнулся. Бася остаётся Басей только в доме, которого нет, а Мальвин слишком формален, чтобы говорить ему «ты». Слова требуют такого же порядка, как и люди.
– Вы знаете, у меня нет односложного ответа на ваш вопрос. Что-то да нашли, но вовсе не то, что найти было необходимо, – озабоченно покачал головой Мальвин, но потом хмыкнул: – Анекдот это, если взглянуть отстранённо, форменный анекдот. Как только Гныщевич поделился своими сведениями, мы опросили бедняков, отирающихся неподалёку от того склада. За скромное вознаграждение те подтвердили: да, мол, ходят туда-сюда какие-то люди, которым тут вроде как не место. Один даже назвал вечерний час, к которому есть надежда застать этих подозрительных ходоков. Застали, нда. Не уверен, что могу коротко объяснить, в чём суть. Вы вникали в историю с купеческим похищением мнимого члена Революционного Комитета? Где же всё-таки они его держали, мы вряд ли узнаем, но когда пошли допросы, кое-кто предусмотрительный выдумал от себя отвести взгляды, создав шевеление на чужой территории. Этот склад в совместном владении хозяина мыловарни и одной купеческой фамилии, вот туда и заслали людей – чтобы напустить для нас туману. Чтобы мы решили, будто пленник там содержится. Но люди – они же люди, из них всего двое и понимали, в чём настоящая цель хождений, а остальные знай себе выпивали да таскали мыло, сговорившись с лопухом-сторожем.
– Получается, очага недовол’ства там вовсе не было?
– В том-то и дело, что был. Самоорганизовался от пьянства и атмосферы секретности. Обсуждали каждый вечер всякую чушь: нужны или не нужны расстрелы, кого б убить или тоже похитить, чтобы о своих правах заявить. Какие права, это ж всё наёмные работники, грузчики в основном, которые для всех подряд купцов по очереди надрываются, – Мальвин снова покачал головой, теперь с досадой. – Напугали, разогнали, но как подумаешь, сколько по городу таких вот стихийных собраний…
Ещё на совещании Революционного Комитета Плеть отметил, что все меняются. Кто-то, как Хикеракли или За’Бэй, выглядел измученно и устало. Кто-то, как Бася или граф, пуще прежнего расцветал. Хэр Ройш с Коленвалом лучше устроились в собственных костюмах, распрямили спины, а Приблев с Драминым наточили любопытство.
И только в Мальвине не изменилось ничего, и револьвер на его поясе висел так, будто был там всегда, просто раньше не бросался в глаза.
– Если на таких собраниях тол’ко болтают, может, и не стоит тратит’ на них силы?
– Стоит, – отрезал Мальвин. – Это графу дозволено верить, будто город можно удержать за собой одним лишь предъявлением последовательных улучшений жизни. Но ведь нельзя. Улучшения не берутся из воздуха – и из щедрого кармана графа они тоже не берутся. Улучшения – это кропотливая работа, а работе нужна слаженность и дисциплина, без которых мы просто развеем по ветру весь бюджетный резерв, добытый расстрелами. Люди должны занимать себя этой работой, а не недовольствующими собраниями.
Плеть помолчал. Мальвин говорил так твёрдо и убеждённо, как умеют говорить только люди, неуверенные в своих словах.
– Проблема Городского совета состояла в том, что указы не исполнялис’, а методы были неэффективны. Вам поэтому так важно добит’ся этих арестов?
– Мне? – широко шагавший Мальвин не замедлился, но в движениях его появилось напряжение. – Я полагал, что нам.
– Вы не на то слово упираете. Мне важно добит’ся этих арестов, чтобы показат’ самим людям, как верен и хорош порядок. Но меня не обижают неудачи. Неудачи – част’ любого пути. А вас – обижают.
Мальвин, взглянувший было на Плеть, снова обернулся вперёд. В себя.
– Признаться, не рассматривал нашу насущную необходимость под таким углом, – сыграл желваками он.
Плеть не любил так разговаривать. Когда всё видишь, слова излишни. Зачем рассказывать человеку то, что он уже знает? Может, потому Плети и было так просто с Басей, из которого мысли и чувства лились сами – через край.
И всё же этот разговор был нужен. Не Плети и не Мальвину. Просто – нужен.
– Ест’ люди, – медленно ответил Плеть, – которые много говорят о том, что и как они сделают. Многое хотят сделат’. И поэтому не могут. У меня ест’ такая теория: чем бол’ше в человеке желания, тем мен’ше в нём возможности. Их сумма – постоянное число.
– Ваш друг Гныщевич эту теорию опровергает.
– Он особенный, – Плеть не стал давить улыбку. – И вы тоже особенный. Вы очен’ мало хотите и поэтому у вас очен’ многое получается.
– Многое ли? – рывком потемнел Мальвин. – Не знаю. Я работаю. А жужжащее недовольство не работа, недовольным быть легко. Мы ведь все вышли из недовольства, но вышли, а эти, теперешние – остались. Почему? Потому что недовольство не только не работа, но и не поступок. Лишь поступки заслуживают восхищения и лишь работа – уважения, всему остальному попросту нет места. Нигде.
– Может быт’. – Плеть не стал напирать на то, что поймать недовольных Мальвину мешает именно неродное ему желание их поймать; когда такое говорят со стороны, это только вызывает раздражение. – Вы поэтому в тот ден’, когда мы впервые говорили с генералами, так решител’но ушли за Твириным? Потому что он совершил поступок?
– Да. Один он и совершил. Листовки – наши или теперешние – всего-навсего подготавливают почву, но конкретного ничего не дают. Вы задумывались о том, что было бы с Петербергом сейчас, не соверши Твирин свой поступок?
– Нет, – честно ответил Плеть. – Я никогда не думаю о том, что было бы. Я думаю о том, что ест’. И не с Петербергом, а с люд’ми. Я думаю, что всех поразило то, что вы тогда сделали.
– Почему? – искренне удивился Мальвин.
– Потому что Твирин один, а нас много. Мы должны быть бол’ше него. Разве вы сами не чувствуете? Его звали на совещание Революционного Комитета. Звал граф, и я тоже звал. Но он за нами не пошёл, а вы за ним – пошли. И всех это поразило, потому что вы тогда показали то, что остал’ным было неприятно видет’.
– Что?
– Что мы бол’ше него, но всё равно идём за ним.
– Так и должно быть. У него есть то, чего нет у меня. У всех нас нет. По-моему, вывод очевиден.
Нет, Плети вывод очевиден не был. И Мальвин ему очевиден не был. Но он не стал об этом говорить. О том, чего не понимаешь, говорить не следует. Следует прямо спрашивать или не спрашивать.
Плеть решил не спрашивать.
– Если не ошибаюсь, теперь мы с вами направляемся в «Петербержскую ресторацию», – заметил Мальвин голосом человека, не заметившего незаданных вопросов. – Просветите меня, зачем?
– У меня ест’ одно подозрение. Я не знаю, верно ли оно, и не рискую проверят’ в одиночку.
– Я бы предпочёл, чтобы о подозрениях мне сообщали заранее.
Револьвер у Мальвина был всегда – и как остальные умудрялись его не замечать?
– Мне пришла в голову мысл’, что новые листовки тоже инициировал Веня.
Теперь Мальвин всё же остановился – то ли бешеный, то ли оглушённый.
– Вы в своём уме?! – почти закричал он.
– Да. Это не значит, что мой ум всегда прав. – Плеть нахмурился своим мыслям. – Мы с ним похожи. Я тоже знаю, что такое жит’ в рабстве, и я знаю, что такая жизн’ делает с люд’ми. Я знаю таких людей – тех, кому дорог один тол’ко беспорядок. Одни принимают ограничения, другие от них убегают. Трет’и начинают видет’ их везде и везде их ломат’. Веня из трет’их.
– Но… Нет, подождите. Он ведь имеет непосредственное отношение к Революционному Комитету! Он, в конце концов, слишком многим обязан графу, и было бы попросту немыслимо, если бы он… Нет, так не может быть.
– Люди, которых освобождают, не умеют чувствоват’ благодарност’, потому что не умеют чувствоват’ свободу. К ней можно тол’ко прийти самому. Я не требую вашего присутствия. Но мы до сих пор не знаем, как Веня в одиночку напечатал свои первые листовки стол’ быстро. Если вас интересуют подпол’щики, задат’ этот вопрос было бы полезно.
Мальвин напряг руки так, что в щелях между перчатками и обшлагами вздулись вены, и притянул к себе голос разума. Трезво кивнул. Плеть раньше думал, что Вениной природы не видит один только граф; выходит, не только.
Бригадам Драмина не следовало ограничиваться жилыми домами: на площади перед Городским советом горела лишь половина фонарей. Приглашение встретиться Плеть отправил Вене письмом; даже не Вене, а просто в особняк графа. В ответ пришла короткая записка с местом: «Петербержская ресторация» – и временем: сегодняшнее число, восемь вечера.
Разбитое расстрелом наместника стекло заколотили щербато, нарочито неловко, не счищая сохранившихся стекольных когтей. Это памятник революции. Все окна были налиты шампанским внутренним светом, в котором купался дорогой хрусталь и беспечные люди, и только в одном случился расстрел. Теплолюбивые баскские клёны с языкастыми красными листьями заботливо от него отодвинули.
Веня сидел как можно дальше от клёнов и всего живого, как можно ближе к расстрелу. Он был один. Странно; Плеть не сомневался, что Веня придёт с графом, потому что графа ему не жаль.
На плечах у Вени была шубка из бесценного меха жемчужной лисицы, в пальцах – длинный чёрный мундштук. Шапку он положил на стол. Пил воду, ел какую-то распаренную крупу. Цой Ночка, строго следивший за формой бойцов для ринга, всегда смеялся над диетами – говорил, что тело само вберёт в себя то, что ему нужно, а от остального избавится.
Веня не смеялся. Он растягивал губы в вежливой и чарующей улыбке, но шампанские его глаза оставались злыми, а наброшенная на плечи шубка не скрывала ошейника.
Мальвин спешил. Извинившись не к месту за приглашение, он расспросил про листовки. Очень просто, ответил Веня. Я использовал наборщика в одной из типографий в Людском, и тот дал мне копию ключа. Через неделю, когда хоть сколько-то подзабылось, пришёл туда ночью и размножил отпечатанные на машинке бумаги.
Записав адрес типографии (имени помощника Веня не знал), Мальвин, покосившись на Плеть, поднялся уходить. Плеть не стал его задерживать. Было ясно, что его не стоит задерживать.
Веня выверенным движением вставил в мундштук очередную папиросу.
– А вам что от меня нужно? – насмешливо спросил он, и в этой насмешке было столько уверенности, что Плеть смутился. Ему померещилось, что Веня уже знает тему беседы.
Это иллюзия, поправился Плеть. Веня посвятил всего себя иллюзиям; иллюзия знания не может быть самой сложной.
– С тех пор вы бол’ше не были в типографии?
– Нет. Зачем мне? – Веня презрительно нахмурился, но потом на его лицо сбоку снова всползла усмешка. – Если вы хотите мне что-то сказать, говорите прямо.
– Хорошо. – Плеть ничего себе не заказывал, хотя соседние белоснежные скатерти «Петербержской ресторации» не пустовали, а белоснежные официанты ловили его взгляд. – Я думаю, что новые, контрреволюционные листовки могли напечатат’ вы же.
Веня распахнул глаза – один, тот, что виден был за волосами – и срывающимся голосом рассмеялся.
– Думаете, с одного раза происходит привыкание?
– Думаю, что одна и та же болезн’ может раз за разом имет’ одинаковые симптомы.
– Болезнь? – Веня нервно и вызывающе вскинул плечами. – Восхитительно! Болезнь! Вы полагаете, что я болен?
– Я знаю, что вы бол’ны, как болен я сам… Хикеракли в последнее время почему-то увлёкся европейскими сказками. Он рассказывал мне одну историю – про то, как фабричную куклу превратили в человека. И человек этот умер, потому что ему хотелос’ обратно в витрину, чтобы его купили. А когда его просто любили обычные, настоящие люди, он этого не видел. Думал, что любов’ – это тол’ко когда покупают.
В таврском языке есть слово «чаi:hto:boi», означающее что-то вроде «говорящий дважды». Оно сродни росскому «двуличный», но отличается. Чаi:hto:boi – это и мудрец, слова которого нужно толковать, и тот, кого ты просто не понимаешь. Считается, что если ты кого-то не понял, это потому, что он говорил одни слова, а ты услышал вторые. И те, первые, нужно вытаскивать, выискивать. И ещё так иногда называют постоянных лжецов, потому что, когда человек всегда лжёт, узнать правду очень легко: нужно лишь перевернуть все его слова на вторую сторону.
Веня был таким по природе, и он сам это знал. Потому пытался не говорить прямо, а выскальзывать.
– И на этом основании вы сделали вывод, что я предаю Революционный Комитет? Восхитительно!
– Вы не можете предат’ то, чему не принадлежите. И я думаю, что вас контрреволюционные листовки в любом случае обрадовали. Петерберг худо-бедно приходит в порядок. А порядок вас убивает.
– «Убивает»? Какая чушь! – Веня присосался к мундштуку и нарочито вульгарным жестом выдохнул. – Нет, представьте себе, я им вовсе не рад.
– Я вам не верю, – просто ответил Плеть.
Веня сощурился.
– И откуда в вас столько самонадеянности! – иронически воскликнул он.
– Я вед’ сказал, что сам болен этой болезн’ю. Не имет’ себя, а потом себя получит’ – это очен’ сложно. Я видел тех, кто не сумел этого пережит’. И не знаю, пережил ли сам.
– Так, может, это вы напечатали листовки?
– Нет. Я не такой, как вы, и симптомы болезни у меня другие. Когда я понял, что не умею быт’ свободным, я отдал свою свободу одному человеку. У меня была такая возможност’, и у вас она тоже ест’. Но вы не такой, как я, и не хотите этим пол’зоват’ся.
На шампанском Венином лице запрыгали пузырьки. Он весь запрыгал в натянутом смехе, но понять, что чувствует чаi:hto:boi, очень легко: просто перевернуть все его чувства на вторую сторону.
– Мой один человек – не ваш один человек. Моего одного человека такое бы, – он презрительно закатил глаза, – оскорбило. Нет, нет, вру. Он ведь даже не оскорбляется! Опечалило бы.
– Значит, вы никогда не найдёте покоя. Но это тол’ко обстоятел’ство. Вам попросту не хочется.
– Да что вы ко мне лезете? Не печатал я ваших листовок, и я им вовсе не рад! – Веня снова вскинул плечами. – Поверьте, я бы предпочёл радоваться. И откуда вам знать, чего мне хочется? Если бы мне, как вы утверждаете, хотелось бессмысленно рушить ограничения, я давно бы уже ушёл прочь и снял вот это, – он постучал мундштуком по ошейнику.
– Верно, – Плеть взял долгую задумчивую паузу; Веня не сводил с него злого взгляда. – Почему, когда Революционный Комитет пришёл к власти, вы не освободили своих брат’ев по несчаст’ю?
– Они свободны.
– Не вашими усилиями.
– А какое мне до них дело? – фыркнул Веня. – Они мне не братья. Они мне никто.
– Ясно, – медленно кивнул Плеть. – Вот поэтому вы и не ушли. Вам не хочется рушит’ мир тех, кто для вас неважен. Тол’ко тех, кого вы замечаете. Кого чувствуете.
– Я устал от этого разговора, – Веня раздражённо схватился за шапку, но с места не встал. – Я пытался сбежать, вы не помните? Сразу после появления Твирина, когда меня арестовали? Думал, что спрячусь хотя бы там, – он нервно засмеялся, и шапка ткнулась в скатерть. – Но он же меня нашёл. Он же меня вытащил. Он же людей за меня под ружья подвёл. Зачем? Зачем ему это, такому беленькому? Нравится красивый мирок, чистый мирок, где все добры и разумны? Какая чушь!
– Зачем вы ломаете над этим голову?
– Что вы имеете в виду? – отдёрнулся, как от дурного запаха, Веня.
– Его желания и ваши желания никак не связаны.
– Нелепость. Разумеется, связаны. Нельзя не принимать в расчёт чужие интенции.
– Но вы вед’ сами сказали, что не понимаете их. Так зачем ломат’ голову? Значение имеет тол’ко то, чего хочется вам. Чего вам хочется?
– Не думаю, что вас это касается.
– Я и не жду ответа.
– Мне хочется… А знаете, – истерическим жестом сплёл пальцы Веня, – знаете, вы, пожалуй, правы. Мне хочется трещин в этом бесконечном, постоянном статус-кво. Мне хочется движения. Мне хочется, чтобы люди открыли глаза и посмотрели на правду. Разве по мне не видно, что я… кто я… Разве нет? Разве не унизительно, когда вместо тебя видят размалёванную фарфоровую куклу?
Плеть кивнул. Веня много смотрел наружу и мало внутрь; а вернее, он смотрел внутрь только так, чтобы видеть то, что вписывалось в наружное. Он знал, но не знал, что являлся чаi:hto:boi.
– Я думаю, – ответил Плеть, – что человек не творит себя сам. Его творят и другие. Когда кто-то видит в тебе то, чего ты сам увидет’ не можешь, это значит, что ты плохо смотришь. А оно в тебе ест’.
– И я лучше, чем думаю сам? О, какая пошлость!
Но может ли он не слышать, сколько в этом его возгласе надежды? Может. Как не услышал бы её Мальвин. Плеть не уставал удивляться тому, как глухи бывают люди.
– Если бы вы в самом деле хотели кого-то уничтожит’, вы бы давно это сделали.
Веня не ответил. Истеричность его утекла тёплым вином, оставив только устало сникшие плечи. Он сидел за столиком бесценной фарфоровой куклой, которая очень хочет стать человеком; нет, которая стала человеком и теперь не может отличить людей от кукол. Плеть понял, что ошибался. Пошлость? Может быть – он не слишком хорошо разбирался в пошлости.
Но теперь точно знал, что Веня лучше, чем хочет быть.
– Я пытался сбежать, – почти прошептал тот. – Но меня вернули. Насильно. Я этого не хотел. Нет, нет, неверно… Я не пытался сбежать, мне просто было хорошо в городе. Мне хотелось быть там, где беспорядки, где волнения, где расстреляли Городской совет. В городе. В живом городе. Я просто забыл обо всём остальном – и не хотел вспоминать. А затем меня вернули – затем он меня вернул, и я был болен, я не смог… Я простудился в казармах. Мне нужно внимательно следить за своим состоянием, иначе… иначе конец. Видите, что я ем в самой «Петербержской ресторации»? Мне даже нельзя обычную еду, мясо и сладкое… И потом… Теперь я здоров. От простуды, а не в том смысле, который вы подразумеваете своими пошлейшими метафорами. Знаете, почему я не ухожу теперь? – он вскинул пляшущие глаза. – Думаете, привязался, привык? Нет, что вы. Вы неправильно всё понимаете. Я не хочу что-то рушить, я не хочу уничтожать, помилуйте, что за детские фантазии. Но я хочу влиять. Чтобы я решал, как будет. Чтобы мне не приказывали, а меня слушали. Слушались. А как можно проверить, что тебя слушаются, если не повелеть нанести себе вред? Если не требовать чего-то глупого, ненужного? Не быть капризным, противным, невыносимым? Покладистого, милого, хорошего будет слушать любой – а я не хочу, чтобы слушали мои выученные манеры! Это не я! Моя дрессировка – это не я! Понимаете? Это – не я!
Он тяжело дышал. Пузырьки на лице вытекли капельками пота – такими же аккуратными, стройными, красивыми, как и всё в нём. Такими же выдрессированными.
И ему было легко. Очень легко.
– А где – вы? – тихо спросил Плеть, хотя не нужно задавать вопрос, ответ на который знают оба собеседника.
Или, вернее, знают, что ответа нет. Но он приходит со временем. Ответы похожи на времена года: они наступают в срок, прячься не прячься, ищи не ищи. Как свобода, они находят только того, кто к ним готов.
Плеть извинился за свои ошибочные подозрения, кивнул на прощание и вышел из «Петербержской ресторации» прочь. Веня снова натянул на себя фарфоровое лицо и картинным жестом подозвал официанта.
Но, увидел через стекло Плеть, когда счёт мгновенно поднесли, Веня остался сидеть на месте, невидящим взглядом замерев между куцыми строками.
Веня остался сидеть – растерянный человек, накинувший поверх дорогой шубки костюм томной, шикарной и чуть небрежной куклы.
Глава 52. Телеграмма
А Столица – она словно на подушках вольготно раскинувшаяся, томная, шикарная и чуть небрежная от собственной томности да шикарности. Золотце по сторонам смотрел с любопытством и даже, бывало, сердечным замиранием, но домой тянуло нестерпимо. В кривобокий, тесный, шумный, коротконогими переулками прихрамывающий, моряцким узлом на Порт завязанный, ошейником казарм задушенный Петерберг.
И ведь казалось же когда-то, что площадь перед Городским советом велика, а в Столице дворы попадаются что та площадь. Вот у Патриарших палат – площадь так площадь, Золотце привык, что столько пустого места только в полях и сыщешь. Из окошка под самой крышей Главного Присутственного вид открывался просторный и широкий, вполне головокружительный, а всё равно: собственно, площадь, нарядная вереница торговых рядов слева, справа – глупого яичного тона картинная галерея (разве ж в так выкрашенном хранилище может содержаться достойное искусство?) да ракушка балетного театра. Прямо напротив – штабные корпуса, «генеральские палаты», величественные, но будто нарочно склонившие голову с докладом перед палатами Патриаршими. Столичного Городского совета из этого окошка уже не видать, хотя до него отсюда всего полчаса, если пешком по снегу. А в Людском районе, помнится, с крыши доходного дома поновее можно и Порт разглядеть, и по рогатине расходящихся железных дорог Ссаные Тряпки поискать.
Найдётся ли на всю Столицу хоть одна такая крыша, с которой весь город перед тобой?
– Милый, ты грустишь? – прощебетала над самым ухом звонкоголосая горничная с пятого этажа Главного Присутственного. – Всё смолишь и смолишь без остановки, а у меня, между прочим, дед был фельдшером, он говорил, неполезно это!
Фельдшером Золотце и сам успел побывать – в последний свой день дома. Дома даже батюшке никогда дела не было до Золотцевых папирос, а тут какая-то горничная, пусть и звонкоголосая, пусть и тоненькая, пусть и большеглазая. Со всех этажей Главного Присутственного она, конечно, самая хорошенькая (только в Канцелярии есть одна, которой под силу тягаться, да Канцелярия-то и не в Главном Присутственном), но хорошенькая не хорошенькая, а от папирос и вздохов о доме нежные ручки пусть уберёт. Золотце ведь может ручки-то пообкусать.
– Как же тут не смолить, – нарочито трагично отвернулся он. – На кухне теперь о том только и разговоры, что в Петерберге – прости, дорогая! – кровопролитие. Вроде уже не первую весточку из окрестных поселений передали, просители с делами и роднёй в Петерберге требуют подтверждения или опровержения, а наши парчовые мешки всё не шевелятся.
Бесчисленная обслуга Патриарших палат Четвёртый Патриархат величала исключительно «парчовыми мешками» – за накидки, положенные в дни особо значительных заседаний. И совсем не презрительное это прозвание, разве что самую малость. Отношение у бесчисленной обслуги к Четвёртому Патриархату было такое, как у добрых деревенщин к домашней скотине: неразумные твари, но полезные и потешные, ходишь за ними, спину гнёшь с утра до вечера, зато всегда есть о чём посудачить. Судачили так, что только успевай запоминать – а Золотцу-то по дороге в Столицу казалось, будто за каждую туманную сплетню придётся на клочки порваться! Ей-леший, смешно теперь.
