Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 85 (всего у книги 87 страниц)
– Так я ж портовый. Тут рядом хожу.
Близость к портовому парню явно польстила.
– И что, – оживился он, – эти, которые жёны важных, гуляют с портовыми? Так бывает?
– Гуляют-гуляют, иногда и по пять раз на дню. Я тебе говорю, это не я ей – она мне письма писала! Надушенные, всё как надо. А теперь вишь как. – Гныщевич прищурился и оценил восторженность спасителя. – Слушай, я смотрю, ты парень с понятием. Наши ребята такое ценят. Сбегаешь куда скажу – я тебя потом кое с кем познакомлю.
– А Рваного знаешь?
– Двух, – не смутился Гныщевич, – а ещё того знаю, под которым они ходят. – Парень был приобретён с потрохами. – Значит так. Ты сейчас шпору сними – она твоя по праву, а сапог мне верни, а то что я тут босой как шельма. И слушай внимательно, запоминай – забывчивость наши ребята не ценят. Надо будет одному человеку передать привет от Баси.
Гныщевич подробно изложил, что ему нужно от любых тавров-полицейских (уж те-то донесут привет от Баси Цою Ночке), и отпустил парня с миром. Мысль о свидании с таврами (или полицейскими?) того припугнула, но Гныщевич напомнил, что Рваный такой ерунды не боится. Ни один.
Дальнейшее было просто: вернуть отвёрнутую доску на место и ждать.
Сапоги его сгубили, сапоги его и спасут.
Парень вернулся часа через полтора (Гныщевича успели за это время единожды напоить, но более ничего не случилось). Получив вторую шпору, всё донимал вопросами, где да как они встретятся. Но это было уже неважно. План действий предстал dans toute son nudité.
Гныщевич мерил подвал шагами до темноты. Это было долго, но в то же время не так долго, как прежде. Мысли всё равно смешивались, и он уже клевал носом, когда по полу прощёлкал прилетевший из окна камушек. Ожидал он ножа, но, с другой стороны, нож некуда было бы спрятать.
Лишний раз проверив верёвки на руках, Гныщевич глубоко вдохнул и постучал ногой в дверь. Ему открыл строгий солдат.
– Je suis prêt, – мрачно изрёк Гныщевич. – Я готов.
– Что готов?
– Сам знаешь что! С генералами говорить.
– Они без тебя решат, когда ты готов.
– Не пори чушь, – Гныщевич старательно смотрел в сторону. – Они ждали, когда я допекусь. Ну вот, допёкся. Лови момент.
– Ну жди, – неуверенно отозвался солдат и пошёл советоваться с начальством.
Конечно, начальство момент ловило. Только дорога до комнаты, подготовленной для беседы, оказалось совсем не такой, как помнилось.
Потому что его вели в другую комнату.
Гныщевич сосредоточил мысли на верёвках и не позволил себе делать из этого выводов.
Другая комната от прошлой отличалась – генералы надумали поупражняться в остроумии. Ну или у них там в старой кто-то умер. Та была обставлена скупо, по-деловому: большой стол, стулья вокруг да секретер в углу. А эта оказалась жилой. Диванчики, буфет, гардины на окне, коврик. Дверь в следующую комнату.
– Чаю? – с издёвкой предложил Стошев, когда Гныщевича усадили в кресло с цветастой и мягкой обивкой. Сцена вышла de grande classe.
– И закончить свои дни с пеной у рта? Воздержусь.
– Воля ваша, – пожал плечами тот. – Вы что-то хотели нам сказать.
Генералы в самом деле пили чай – даже Йорб. На низеньком столике возле их кресел румянился бочком средней руки сервиз. На коленях Каменнопольского лежала раскрытая книга.
Жутковато было бы предположить, что они не позируют, подумал Гныщевич, но ухмылку подавил. Они ожидают увидеть человека, чьи принципы поломались. Такие не размениваются на сервизы.
– А что тут говорить, – буркнул сломленный человек. – Ваша взяла.
– Вы готовы подписать указ об упразднении чина градоуправца? – Каменнопольский оживился, как давешний парень со шпорами. Как пить дать это всё он сочинил. Йорб оживление воспринял недовольно.
– Да. – Только руки не развязывайте пока, c’est une surprise. – Но у меня есть условие.
– Увести, – отрезал Йорб. В дверь просунулась голова строгого солдата, но Гныщевич заверещал:
– Ну погодите же вы, дайте мне сказать! Я бы не приходил, если бы не думал, что вы можете моё условие принять!
– Пусть скажет, – согласился Скворцов, и солдат исчез. – У нас время есть.
– Можно? Хорошо. Хорошо. – Гныщевич старательно собрался с духом. – Je doute… Глубоко сомневаюсь, что, подпиши я бумаги, вы сохраните мне жизнь. Это имело бы смысл, если бы я не только подписал их, но и выступил с отречением публично, но… для вас этот вариант слишком ненадёжен. Мы уже об этом говорили, да? Да, точно. Так вот: я не думаю, что вы позволите себе такую небрежность. Но мне-то жить хочется! И вот… – Он подержал паузу и со всем отчаянием выпалил: – Позвольте мне подписать бумаги и уехать из Петерберга!
Генералы насупились. Скворцов косился то на Каменнопольского, то на Стошева. Последний безразлично потряс головой, Каменнопольский же скривил губы. Ему не нравилось, но он был готов рассмотреть этот вариант.
– Нет, – ответил Йорб.
– Non? Почему? Мы можем придумать, как обезопасить вас от моих будущих попыток… И потом, я… я многое переосмыслил. Вдали от Петерберга я никто, я просто…
– Нет, – повторил Йорб, отказываясь измениться в лице. – У вас была возможность ставить условия. Она упущена. Теперь вы примете наши требования без переговоров.
Гныщевич искренне опешил.
– То есть это… э-э-э, не про власть, а про l'obédience? – Он чуть было не взмахнул рукой. – Вам не город надо, а поставить меня на место, в процессе покрасочней унизив? Я, конечно, польщён…
– Ваши потуги смешны, – самодовольно объявил Каменнопольский. – Унижаете себя вы сами – своим торгашеством.
– Кто бы мог подумать, что ваши желания столь порочны, – Гныщевич хмыкнул. – И это таким людям предполагается доверить Петерберг!
– У нас нет настроения с вами препираться, – Стошев смотрел Гныщевичу куда-то за левое ухо. – Принимайте уже решение.
И Гныщевич с ужасом понял, что это правда. Им правда надоела эта маленькая jeu – а может, никогда и не нравилась. Генералы скучали и хотели поскорее от него отвязаться, как лектор от тупоумного студента. А скука – кратчайший путь к убийству.
Ещё он вдруг понял, что ничего не происходит, хотя прилетевший из окна камушек он в окно же и возвратил.
– Не хотите препираться? А что ж тогда спектакль устроили? С книжками на коленях, с чаем?
Каменнопольский вспыхнул, а через секунду вспыхнул металлическим отсветом в его руке револьвер. Тот самый, гравированный. До револьвера было метра два, но Гныщевич не сомневался, что генерал промажет.
– Не надо! – завопил он и вжался в кресло. – Je vois!
Револьвер Каменнопольского победоносно вздрогнул, и тот протянулся к комоду за бумагой. Вслед за ней на низеньком столике оказались чернильница с пером. Гныщевич согнулся над ровными строчками указа.
Ничего, ничего не происходило. Его вот-вот начнут развязывать, и сюрприз потеряет свежесть. Нужно действовать. Выбить у Каменнопольского револьвер несложно. Сейчас.
– Слушайте, Гныщевич, – рассеянно свёл русые брови Скворцов, – а почему вы так испугались? Мне казалось, вы не из тех людей, что боятся наставленного дула.
Гныщевич собрал себя в пружину, но тут дверь с грохотом распахнулась, и случилось нечто невообразимое. В комнату ворвалось… нет, не молния; никакие силы природы не умеют действовать столь же быстро, как человеческое тело. С такой скоростью носятся зрачки у лихорадочного. Гныщевич отпустил пружину, рванулся вперёд и с изумлением осознал, что выбивает револьвер уже из скрюченных судорогой пальцев. Вторым прыжком он отбросил себя за спинку кресла, и вовремя: комната наполнилась пальбой и запахом пороха.
Каменнопольский упал навзничь, Скворцов ничком, пустив последние два выстрела в пол. Йорб, зажимая горло рукой, всё стрелял и стрелял в кресло, в угол, в окно, пока пули не закончились. Встал, пошатываясь. Высунувшись из укрытия, Гныщевич применил револьвер Каменнопольского по делу.
Стрелковое оружие остаётся бесчестной штукой. Йорб упал не сразу, но начал осыпаться.
Стошев неподвижно замер с револьвером в руке. Нож Хтоя Глотки был у самого его горла.
Хтоя Глотки, по-прежнему способного зарезать троих, прежде чем те спустят крючок (так что это генералы ещё не промах оказались). И heureusement как раз пребывавшего в Петерберге проездом. Обустраивавшего вояж до Латинской Америки для незаконно добытых артиллерийских орудий.
Никого лучшего Цой Ночка прислать бы не мог.
– Советую бросить револьвер, – хмыкнул Гныщевич, распрямляя спину. Стошев повиновался. Хтой Глотка не двигался и ждал.
– У вас развязаны руки, – почти без удивления изрёк Стошев.
– И язык. Связать язык было бы важнее. – Гныщевич с неожиданной для себя лёгкостью уселся обратно в кресло, прицелился и только после этого кивнул Хтою Глотке: – Спасибо, гад.
– Hvoishadhi:-ti. Там ещё четверо, – тот убрал нож, потянулся и направился к двери, – и один на улицу покурит’ вышел.
– Курить вредно, – хмыкнул Гныщевич, закидывая ногу на ногу.
Ковёр набухал кровью, мешавшейся с разлитым чаем. Из горла её натекает pas mal. Каменнопольский отвернул голову с присущей ему безмятежностью, Скворцова Гныщевич не видел, а Йорб ещё дёргался. Это были конвульсии, но выглядели они так, будто он цеплялся за жизнь.
Quelle naïveté.
– Я не понимаю, – Стошев сложил руки на коленях столь чинно, будто его всю жизнь учили быть заложником.
– Когда пытаешься кого-то убить, иногда получается наоборот, – нравоучительно воздел палец Гныщевич. – Или вы о том, что вас я оставил? Это была моя особая просьба. Знаете, как вас трудно описать? У вас ведь ни бакенбард, ни усов, ни локонов. Пришлось описывать самого непримечательного.
– Что вам от меня нужно?
Гныщевич восторженно откинулся. Он это заслужил.
– Мне нужна ваша… attitude. Вот этот взгляд на вещи. Мне нужен человек, который не спрашивает «почему я?» и не кричит «как вы могли». Мне нужно ваше умение договариваться и видеть компромиссы. А Охране Петерберга по-прежнему нужно командование.
– Всё ещё не понимаю.
– Я не Йорб, чтобы праздновать только полную победу. Я люблю компромиссы. И я хочу, чтобы у Охраны Петерберга было командование, на которое я смогу положиться.
Стошев сдержанно фыркнул.
– Не ожидайте от меня лояльности.
– Oh non. Вы никогда не смущались прямо говорить мне о том, что считаете глупостью. Поэтому на вас и можно положиться. И потом… – Гныщевич мечтательно запрокинул голову. – Вы напоминаете мне одного моего друга, он тут по соседству живёт.
Стошев молчал. Как и большинство военных Росской Конфедерации, он почти не имел дела с войной, но трупы сослуживцев не притягивали его взгляда. Всё-таки есть выучка!
Об этом и твердило Гныщевичу всё это время его чутьё. Когда две стороны категорически не могут сойтись, нужно искать третье решение. Если бы он сдался на милость генералов, пострадал бы Петерберг. Коль уж скоро его Охрана теперь занимается не только внутренними делами, зачем ей четыре генерала? Пусть будет один, и пусть это будет человек, чей разум не затуманен стрельбой окончательно. Человек, который помнит, что армия существует для гражданской жизни, а не наоборот.
А там и второе кольцо казарм достроить можно.
– Я думаю, – лениво предположил Гныщевич, – что три генерала взорвались, пытаясь самостоятельно обезвредить бомбу, – это было модно в прошлом сезоне. Бомбу вы организуете. Конечно, вас будут подозревать, но у вас есть отличное алиби – вы были со мной. Похороним их со всеми почестями в закрытых гробах, выплатим семьям пенсию. – Он опустил револьвер. – Я не буду принуждать вас под дулом. Вернее, буду, но… Вы ведь согласны со мной в том, каким следует стать Петербергу, и не вы сочинили этот заговор. De surcroît! Более того, мне будет легче прислушаться к нуждам солдат, если формулировать их станете именно вы, потому что я верю в ваше здравомыслие. Ну, что скажете?
Стошев продолжал глядеть перед собой – так долго, что Гныщевич успел снова мысленно посетовать на то, как наплевательски генералы отнеслись к шпорам. А в Академии были шутники, которые говорили, что это он, мол, малый рост восполняет. Малый рост! Да если бы его волновали масштабы, он бы ни в жисть не предложил юной Жуцкой разделить постель и с ним, и с Плетью. Потому что тавры есть тавры.
И хорошо, что Плети здесь нет. Плеть бы не отыскал подвал сам, а вот аргументом со стороны генералов стать бы мог.
Хорошо.
– Мы согласны в том, каким следует стать Петербергу? – Стошев поднял на Гныщевича глаза, и лицо его рассекла кривая усмешка. – Не обманывайте себя. Мне не нравится центральная электрическая станция. Я думаю, там должен быть парк.
Глава 92. Сила слова
Из каморки за курантами столичные парки виднелись как на ладони, несмотря на узость и некоторую скошенность окошка. Они разливались между гостеприимно рассыпанными домами, как прогорклые лужи.
Этот город так любит растительные названия, что ему нужен огромный сад, постановил хэр Ройш с усмешкой. Наверняка ведь возможно загородить стеклом целый район – как только уберечь столько стекла? Но если всё же суметь, то под ним, как в теплице, выйдет сохранить высокую температуру и зимой, а значит, там – как в теплице же – приживутся растения из разных стран, даже из Турции-Греции. Если, разумеется, к моменту строительства теплицы размером с район Турция-Греция не прекратит своё существование.
Радиоприёмник хэра Ройша молчал, и ему оставалось только мерить каморку шагами, прохаживаясь от гамака к валикам и шестерням часового механизма и обратно. Некоторые шестерни были бы выше хэра Ройша, даже если бы он нарядился в свои дамские сапожки с небольшим, но необходимым для правдоподобной походки каблучком.
Впрочем, он надеялся, что надевать их ему больше не придётся.
Его отец, хэр Ройш-старший, никогда бы не стал разговаривать с заговорщиками и бунтарями, как сделали это оставшиеся в Столице члены Четвёртого Патриархата. Отец был придирчив и избирателен в людях. Как-то раз он отказал в аудиенции звезде европейского спорта, мастеру троеборья, объясняя это тем, что достижения в одной, узкой сфере ещё не делают человека ни интересным собеседником, ни достойной компанией. Отец был относительно крепок здоровьем, но, как и все Ройши, не отличался внушительным телосложением; по всей видимости, его попросту уязвляла мускулатура троеборца. И заговорщики бы его уязвили, так что он отыскал бы в них недочёты, мешающие опуститься до беседы. «Положим, вы захватили город, – сказал бы он, – но имеет ли смысл говорить о политике с тем, кто не помнит в точности „Летописей Земель Росских, записанных скромным скопником во имя дальнейшего благоденствия“?»
Сам хэр Ройш тоже не стал бы поддерживать диалог с заговорщиками. Люди, подобные Бюро Патентов, попросту слишком опасны, и тем более опасно недооценивать силу слова – пусть даже не заверенного печатями, а всего лишь устного. «Ну мы ведь только поговорим», – думают порой невежды, а после и не замечают, как меняются сами и как меняется мир вокруг них.
Отец был прав: в мире нет ничего ценнее знания, но он ошибался, полагая, будто знание ценно само по себе. Знание, как деньги, – лишь инструмент. Его нужно выменивать, а иногда им нужно делиться.
Справедливости ради следует отметить, что кое-кто в Четвёртом Патриархате наверняка разделял сии воззрения, иначе зачем бы они согласились с Бюро Патентов разговаривать, да ещё так охотно?
«А я, господа, думаю, что это Асматов, – качал головой Скопцов. – Асматов – благородный человек, он не смог бы спокойно спать, если бы нас не выслушал».
«Благородный? – хохотал Золотце, по своему обыкновению взвинченный авантюрностью произошедшего. – Я вас умоляю, если так выглядит благородство…»
«Именно так оно и выглядит», – отводил Скопцов глаза, отказываясь вдаваться в подробности. Хэр Ройш морщился, но в переложении на близкие ему термины понимал, что имеется в виду. Когда некто совершает болезненный для тебя поступок, безусловно, ценно знать, как этот некто к оному поступку пришёл и что планирует делать дальше. Скопцов наверняка апеллировал к более тонким материям, но важнее всего было то, что они в ответственный момент не порвались. А ведь ещё недавно его убеждённость, будто Четвёртый Патриархат в переговорах не откажет, казалась комической.
На столе затрещали заводные часы, и хэр Ройш поспешил извлечь из кармана затычки для ушей, после чего отключил механизм и перевёл стрелки на час вперёд. Ему нравилось жить за курантами: размеренное вращение шестерней и валиков ровно подталкивало мысли, позволяя им течь плавно, без запинок. Но иногда куранты били, и склонный к мигреням череп хэра Ройша не простил бы его, не предпринимай он защитных мер.
Часовщик в соседней башне за двенадцать лет, что здесь прожил, наполовину оглох.
«Он тумранчанин», – сообщил как-то утром Мальвин, заглянувший отчитаться в отправке ещё нескольких солдат Второй Охраны – на сей раз в Кирзань. Хэр Ройш удивился: хитростью выведать сведения о ком-нибудь мог бы Золотце, разговорить – Скопцов, но Мальвин из их четвёрки хуже всех умел подбирать словесную пыль.
«Я не подслушал и не расспросил, – объяснил тот не без самодовольства, – это умозаключение. Вы слышали, как его прозвали слуги?»
«Вот уж чем не приходилось интересоваться», – хмыкнул хэр Ройш.
«Лосиком. Вернее, это я сперва думал, что „Лосик“ – прозвище, но вчера мне понадобилось освежить в памяти списки кирзанской аристократии, и я обнаружил…»
«…Что там есть семья с такой фамилией, – раскладывать по полочкам хэру Ройшу не было нужды, – а часовщик появился в Патриарших Палатах как раз двенадцать лет назад».
«Да. Получается, незадолго до… Тумрани, – Мальвин мрачновато усмехнулся. – И я не думаю, что он просто почувствовал назревающий конфликт и решил сбежать – зачем бы тогда выбирать столь эксцентрическую профессию? Это наводит на мысль, что Лосик, – он непривычно замялся, – наш предшественник».
По всей видимости, сие рассуждение должно было хэра Ройша смутить, но оно его, напротив, оживило. От Тумрани остались пустые и мёртвые дома, поклониться которым наверняка ездил Хикеракли во время своего знаменитого путешествия по Росской Конфедерации; то же самое вполне могло произойти с Петербергом. И Бюро Патентов вдоволь нашутилось о том, чем им предстоит заниматься, если планы пойдут прахом, а тут, в соседней башне, выискалось наглядное подтверждение: такой вариант развития событий вполне осязаем.
Но на самом деле хэр Ройш, сложись всё несчастливым образом, пошёл бы на радиовышку. Радио его чаровало: мысль, что по воздуху, преодолевая километры, летят слова – уловимые, но неосязаемые, – была в высшем смысле восхитительна.
Он не верил всерьёз, что Бюро Патентов может превратиться в часовщика Лосика, даже если Петерберг всё-таки успокоят распылительными смесями.
«В Петерберге новый градоуправец, – напомнил хэр Ройш, когда Скопцов – сегодня утром – не вытерпел и сломал молчание на страшную тему. – Не стоит забывать, что господин Гныщевич, помимо всего прочего, отличается изрядной хваткостью. Он справится – если, конечно, прежде не справимся мы».
«Новый градоуправец? – ощетинился Золотце. – Позволю себе напомнить, что старый градоуправец, насколько мы можем судить, тоже пребывает в Петерберге! Тот самый, что отказывался кормить пилюлями своих слуг… И не испугался спонсировать аптекарей, и… – Он смешался. – А теперь мы оставим его на милость чьей-то хваткости?»
Хэр Ройш позволил себе тогда выдержать паузу, созерцая висевшую на стене карту Росской Конфедерации. Как и всех аристократических отпрысков, в детстве его терзали искусствами, но прижилась одна лишь графика. Только приехав, хэр Ройш в порыве вдохновения нарисовал вокруг Петерберга вполне убедительную орхидею.
«Мы доведём наши планы до конца».
«Рискуя Петербергом?» – сосредоточенно переспросил Скопцов.
«Петербергом как политическим активом невозможно рисковать, мы его уже наработали. Петербергом как живым городом… – хэр Ройш опустил веки. – Это не такой серьёзный риск, как вам кажется».
«Не такой серьёзный?! – Золотце, прежде примостившийся на хлипком подоконнике, вскочил. – Жуцкой доложил, что артиллерия уже выдвинулась – ваш благородный Асматов удостоверился в этом, как только закончилось наше… заседание! Сколько ей потребуется дней – два? Три?»
«Жорж, прекратите истерику, – в тоне Мальвина не было обыкновенного для этих слов раздражения. – Позвольте напомнить вам, что артиллерия выдвинулась не из Столицы, а из Внутривятки – Четвёртый Патриархат сейчас ни за что не откажется от своих немногочисленных орудий. От Внутривятки до одной только Столицы два дня пути. В лучшем случае, а по весеннему бездорожью – вся неделя».
«Судя по тому, как движутся события, нашим планам по весеннему бездорожью – месяц», – буркнул Золотце и отвернулся. Доводы холодной логики действовали на него отрезвляюще.
«Сегодня», – изрёк хэр Ройш. Мальвин кивнул, Скопцов поднял брови.
Золотце немедленно забыл свои обиды.
«Если мы позволим распылить над Петербергом смеси, – прибавил хэр Ройш с усмешкой, – нам придётся ответить Европам на этот жест, что фактически означает участие в их назревающей войне. Я бы предпочёл избежать столь категорических шагов».
Это было ранним утром, а сейчас куранты гудели пятый час пополудни. Их грохот пробирался по всей башне дрожью; заводные часы на столе, мелко подскакивая, прыгали к краю. Хэр Ройш остановил их и вернул на место.
Когда гул завершился и затычки вернулись из ушей в карман, он понял, что с площади доносится шум. Высунув нос в оконную щель, хэр Ройш разглядел, что перед Патриаршими Палатами собрались люди – не в таком количестве, как видал Петерберг, но в достаточном, чтобы их ор долетал до самого верха башни. Люди кричали и разворачивали флаги – что на них было нарисовано, рассмотреть не удавалось, но точно не орхидея, да и полотнище отчётливо синело.
Мальвин с иронией рассказывал, что синие флаги – это следствие мимолётной идеи, о которой сам хэр Ройш, томясь в часовой башне, почти успел забыть. Небезразличные жители Столицы уверовали, что разгром Резервной Армии был выгоден в первую очередь Четвёртому Патриархату, который цинично подставил собственных солдат, и веру эту хорошенько подпитала корреспонденция от непосредственных участников сражения. Даже далёким от политики людям подозрения о заговорах приходятся по сердцу. По какому поводу небезразличные жители Столицы цивилизованно жаждали не патриаршей крови, но объяснений. И отставок. В произвольном порядке.
Не улыбнуться их энтузиазму было трудно.
Евгений Червецов, взрыватель, должен был прийти в себя пару часов назад недалеко от того места, где повторно познакомился с теперь уже не префектом Мальвиным: на одной из тихих улочек за Терентьевским садом. При себе он обнаружил объёмистую холщовую сумку, наполненную листовками, в которых излагались подробности коварного замысла Четвёртого Патриархата, сгубившего целую армию. Хэру Ройшу было не слишком интересно, как именно Евгений Червецов с этими сокровищами поступит, тем более что листовки, по рассказам того же Мальвина, ещё позавчера мелькали на некоторых столичных улицах. Но теперь Евгений Червецов мог совершенно безболезненно рассказывать всем, кто согласится его слушать, о том, что члены петербержского Революционного Комитета живут в подвалах Патриарших палат. Те, кто не только согласится слушать, но и поверит ему, наверняка поверят и в то, что члены петербержского Революционного Комитета зачаты жабой и полевой мышью при свете стареющей луны.
Пару же часов назад Скопцов, один из Бюро Патентов, снял ливрею, взял портфель с документами, покинул Главное Присутственное и, перейдя площадь, постучался в тот из гостевых домов, что не теряется в лабиринтах Патриарших палат, а примыкает к корпусам штаба ныне не существующей Резервной Армии. Там Скопцов, ссылаясь преимущественно на своё происхождение, скромно, но очень настойчиво попросил аудиенции у некоторых высоких чинов, прибывших в Столицу по срочному зову Четвёртого Патриархата. Четвёртый Патриархат нуждался в четвёртой армии, но его желания не вполне совпадали с желаниями Росской Конфедерации. Кто согласится отослать людей, в наибольшей степени напоминающих военных, прочь, когда обстановка столь напряжённая? А напряжение чувствуется – по крайней мере, его чувствуют значимые фигуры. Над этим неустанно трудились в городах господа и дамы, которых хэр Ройш метафорически назвал когда-то пальцами Бюро Патентов, предназначенными для тонкой и мелкой работы там, куда не просунешь руки (и которых Золотце ехидно именовал «фалангами» – до целых пальцев, мол, пока не доросли).
В сущности, именно это Скопцов и объяснил тем чиновникам, что всё же приехали обсуждать с правительством перспективы создания четвёртой армии. Не упоминая фаланг, разумеется, зато упоминая напряжённую обстановку и тот факт, что ради сомнительного удовольствия послужить Четвёртому Патриархату они бросили насиженные места, где в этот самый момент могут происходить значимые перестановки. Если же они альтруисты и прибыли по велению долга, то им, возможно, следует задуматься о том, как исполнить оный эффективнее. С кем именно будет воевать четвёртая армия? С Петербергом? Глупости, Петерберг успокоят смесями и без их вмешательства – полюбуйтесь на переписку графа Асматова с хауном Сорсано. Или гостей прельщает перспектива блюсти личную безопасность Четвёртого Патриархата? Если же нет, вариант остаётся один: рано или поздно, по тому или иному поводу их перебросят в Европы. Но зачем перебрасывать в Европы бессвязную дружину, когда под Петербергом обучается и растёт настоящая армия?
Скопцов предложил прибывшим чиновникам поскорее возвращаться в родные города или же присоединяться к петербержской – нет, ко всероссийской армии.
Или ещё только предложит. Прошло два часа, но пока что он не вернулся. Бюро Патентов рассчитывало, что происхождение позволит Скопцову опустить утомительные разбирательства, кто он такой и по какому праву он полагает допустимым набиваться на беседу со взрослыми и занятыми людьми. Но всё могло пойти не по плану.
И радио до сих пор молчало.
Вчера ведь пошло не по плану. Вернее, всё развивалось бы удачно, если б не злосчастный выстрел улинского протеже, чтоб ему леший загноил рану. Выстрел не пришёлся в цель, но перекроил задумки неожиданным образом.
«Его нужно доставить к господину Ледьеру, – непривычно спокойным, даже просящим голосом пробормотал Золотце, когда Бюро Патентов выволокло беспамятного секретаря Кривета чёрным ходом из Изумрудного зала и передало в руки Второй Охраны. – Вернее, сперва перевяжите его, а потом к господину Ледьеру. – Золотце даже не смущался называть своего верного связного по имени вслух. – Слышите? Там ведь не очень серьёзно…»
«Там» действительно было не так серьёзно, как могло бы – к вечеру выяснилось, что пуля пришлась в ребро недалеко от сердца, а ребро, треснув, царапнуло лёгкое. Плохо, однако бывает гораздо хуже. Тем не менее до ночи секретарь Кривет в сознание так и не пришёл.
Сейчас Золотце должен был находиться на столичной радиовышке, но ещё утром Мальвин, кинув на него один только взгляд, сказал, что справится один. Кокетничать Золотце не стал, зато быстро и складно повторил, что нужно делать.
«Я пока что не слишком разбираюсь в радио, – прервал его Мальвин с улыбкой, – зато разбираюсь во Второй Охране. Хорошо разбираюсь и хорошо подбираю. Поверьте, Жорж, там есть мастера, которые вас не за пояс – за отворот штиблет заткнут».
Называть помещение за часами «комнатой» или даже «каморкой» было бы слишком громко. В сущности, это была площадка, опоясавшая журчащий часовой механизм. Шестерни его, безусловно, смогли бы в мгновение перемолоть человека, а хэра Ройша отделяли от них одни только скромные, пусть и сколоченные на совесть перила. Пространство от механизма до изнанки циферблата оставалось достаточно обширным, и именно к этим перилам Золотце привязал один из хвостов гамака. Рядом с оным, на самом обороте курантов, висела огромная карта Росской Конфедерации, под ней разместился стол с канцелярскими принадлежностями, заводными часами и приёмником. Правее, под вторым узким окошком, темнел ларь с одеждой и прочими принадлежностями.
Жить здесь было дивно. Ничто не мешало письмам добираться до самого верха башни, и единственным затруднением оставалась необходимость спускаться по винтовой лестнице в уборную. Хэр Ройш никогда не стремился к целенаправленному аскетизму, но тут, под курантами, ему вдруг ясно открылось, как мало нужно человеку для покоя. Часовщик Лосик, шельма-искуситель, наверняка понял это уже давно. Если радио сейчас не оживёт, хэр Ройш может и призадуматься о том, что политику отечества стоит вершить из-за часов.
Но радио ожило. Мальвинский мастер оказался не так рукаст, как тот грозился, и частота сползла – а может, выверенные настройки хэрройшевского приёмника сбились от тряски. Нужную волну, впрочем, удалось вернуть почти сразу.
– …официальное обращение графа Асматова, барона Войбаха, барона Улина, графа Придаля и других, – из всего Бюро Патентов именно Мальвин при необходимости умел говорить наиболее представительно, низким и будто специально поставленным голосом. Хэр Ройш с наслаждением откинулся на стуле и даже зажмурился.
Когда он перестал жмуриться, взгляд его упал на чернильницу. Вчерашний казус с подслеповатым графом Памажинным зародил в разуме хэра Ройша смутную мысль.
– Прежде Четвёртый Патриархат не обращался к жителям Столицы по радио, однако всякий старый порядок рано или поздно отходит в прошлое. Вот, к примеру, что говорит почтенный барон Войбах, – приёмник шикнул паузой и с хрустом вгрызся в запись существенно худшего качества: – «Росская Конфедерация мертва? Вот и прекрасно! Зачем тратить силы на Росскую Конфедерацию, раз уж она мертва?».
Золотце не зря сетовал на то, что Изумрудный зал является ему во снах: за прошедшие дни им пришлось облазить там каждый закоулок, заглянуть во всякую щель, пристраивая микрофоны и аппараты, записывающие речь на магнитные ленты, и за обшивку стен, и под столешницу, и в пасти бронзовым грифонам. Теперь эти ленты хранились в неприметном портфеле у Мальвина, способного без сомнений свернуть шею всякому, кто попытался бы на них посягнуть.
Даже если жителей Столицы не впечатлят исповеди Четвёртого Патриархата, свидетельства оных останутся в руках Бюро Патентов, а это значит, что отречься не выйдет.
После вчерашней короткой перестрелки им дали ускользнуть. По всей видимости, Четвёртый Патриархат не сомневался в том, что петербержские бунтовщики кинутся в родной город, надеясь спасти его от расправы успокоительными смесями. А может, им попросту не было до Бюро Патентов дела; может, им достаточно было поквитаться с самим Петербергом. Обстреляв его, Четвёртый Патриархат намеревался обратиться к ыздам, напугать их чудовищным примером, а потом умаслить – это вызывало у хэра Ройша приступы меленького смеха; умаслить, отменив проклятый налог на бездетность.
