355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфина и Корнел » «Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ) » Текст книги (страница 66)
«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 06:21

Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"


Автор книги: Альфина и Корнел



сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 87 страниц)

Бессмысленная же и бестолковая растерянность графа Набедренных резала его без ножа.

– За’Бэй, да уведи же его, – рявкнул Гныщевич мимо микрофона, позволяя себе бегло взглянуть на мизансцену. Граф стоял совершенно прямо, не дёргаясь и не заламывая рук, только рот его и глаза всё не могли принять нормальную форму, и он с робкой улыбкой оглядывался то на За’Бэя, то на мальчика Приблева, то на самого Гныщевича. Венина шуба распахнулась, обнажая под свободной рубахой белую грудь и тонкую шею – в самом деле, без ошейника. Он был выгнут дугой, и его по-прежнему мелко трясло в агонии. Рассуждать тут было не о чем.

– Надо организованно увести людей! – гаркнул вдруг Коленвал, доселе пребывавший в ступоре.

– Non, – тряхнул пером Гныщевич, – у нас сегодня праздник.

Метелина волокли в направлении казарм, то есть как раз к трибуне, и он не сопротивлялся. Грязные волосы скрывали его лицо.

Старая дружба дешевле новой, и любая дружба дешевле праздника.

Гныщевич выпрямил спину.

– Граф Метелин, – другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. – Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто – слышите, граждане свободного Петерберга? – пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. – Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. – За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.

Мальчик Приблев шепнул что-то Плети. Тот легко подхватил тело Вени на руки и понёс прочь, в здание Городского совета. Приблев поднял с досок упавшую шапку и проследовал за ним.

– Граф, я вам сейчас по морде дам, – бормотал За’Бэй. – Пойдёмте со мной, пожалуйста, пойдёмте.

– Вы зря столь настойчиво называете меня графом, – неожиданно внятно ответил тот. – Ведь революция подразумевает последующее упразднение титулов, не так ли? Не мы ли должны первыми от них отказаться?

– Давайте побеседуем об этом в более уместной обстановке, – За’Бэй уже с силой рванул его за плечи, и граф пошатнулся. В ногах его совершенно не стало силы.

– Я не могу сейчас уйти, я ведь не дочитал речь, – отозвался он почти кокетливо.

– Идите, идите, – махнул на него руками Гныщевич, – идите. Tout va bien.

– Всё в порядке? – переспросил граф и снова протянулся к Гныщевичу. – Господин Гныщевич, всё ведь будет хорошо?

– Несомненно, – кивнул тот.

На сей раз ему не требовалось задним числом признавать, что он врёт.

Время казалось ужасно, неестественно растянувшимся – площадь не только не очистилась, она почти не растеряла людей. Те, кто в панике кинулся прочь, напрочь заткнули любые возможные выходы.

И это было в самом деле хорошо.

– Жители свободного Петерберга, – прочувствованно объявил Гныщевич, возвращаясь к микрофону, – сегодня мы увидели трагедию. Наша свобода, наши победы никого не оставляют равнодушными. Любой, кому доводится преуспеть; любой, кто своим существованием доказывает неправоту замшелых традиций, всегда ходит под плетью. Вчера мы повергли целую армию, почти не пролив крови – ни своей, ни вражеской. Вдумайтесь в это! Европы говорят о неагрессии, но даже им такого не удавалось.

Услышав патетические нотки, петербержцы подуспокоились. Привыкли уже к речам!

– Говорят, талант невозможен без завистников, – тут пригодилась бы цитата, наверняка же какой-нибудь напудренный болван об этом писал, но цитаты Гныщевич не знал. – Нам завидуют, нам продолжат завидовать и впредь. Нам будут ставить палки в колёса. Но не унывайте, mes amis! Ведь означает это лишь одно – мы в самом деле победили, победили во всех смыслах, и завтра наш талант признает вся Росская Конфедерация!

Нельзя сказать, что в ответ на это площадь взорвалась овациями, но в паре мест люди захлопали. Этого было достаточно. Полуобернувшись, Гныщевич осознал, что на трибуне остались лишь Коленвал да Цой Ночка. Значит, графа всё же увели. Хорошо.

Гныщевич продолжил что-то говорить о победе и о том, как покушения лишь подчёркивают её вес, тыкать пальцами в расставленные под трибуной трофеи, то есть немногочисленное пленное командование Резервной Армии. В общем, отдувался за всех. Один из тамошних генерал-лейтенантов, седой и благочинный, как-то особо внимательно на него смотрел. Да что это вообще за хрыч и по какому праву он тут пялится?

Подумав об этом, Гныщевич признал, что голос его вот-вот даст петуха, поскольку нервное напряжение стремилось-таки вырваться наружу. Торжеству пришло время свернуться.

Могло быть и хуже.

Что двигало Метелиным, Гныщевич и думать не хотел. Надо было дать ему застрелиться полгода назад. Жадность не позволила? Уважение к смелости? Человеколюбие? К лешему, к лешему такое человеколюбие. Людей нельзя любить, а то будешь потом стоять на трибуне, как граф, и сверкать улыбкой идиота.

Никогда и ни к чему не привязывайся, мальчик мой. Jamais. Nie. Never. Inoiz. Всё, к чему ты привяжешься, у тебя попытаются отобрать. Такова жизнь.

Граф-граф, ну отчего ж вы не знаете жизни?

Глава 72. Справедливость

Отобрать у Гныщевича нож Коленвалу не удалось бы, но, к счастью, этого и не потребовалось. Молниеносным, звериным движением вытащив лезвие из голенища, тот только засверкал глазами.

«Ты хорошо подумал? Жить надоело?»

Коленвал тряхнул кулаком, надеясь избавиться от нытья в костях. Впрочем, нытьё это было приятным. Оно напоминало о том, сколько лет Коленвалу хотелось просто заехать Гныщевичу по лицу. Даже когда они сидели вместе в «Пёсьем дворе», даже когда работали вместе.

«Это тебе за самосуд».

Растрёпанный Гныщевич продолжал есть его глазами. Удивительно, как один удар способен скинуть с человека весь накопленный лоск, вернуть того, старого Гныщевича, которого тихо ненавидели даже старшекурсники.

Коленвал бил от души, но с умом. Перекипев гневом, он дождался, пока Гныщевич закончит торжественную церемонию, раздаст все приказы, и пригласил его в здание Городского совета, подальше от досужих глаз. Где и заехал. Леший, это было приятно.

«За само… – пальцы Гныщевича крепче сжались на рукоятке, но потом он фыркнул: – Коля, где ты был в последние месяцы? Не заметил смены du climat politique?»

«Я был здесь, – твёрдо ответил Коленвал. – Я был здесь, и здесь я вместе со всеми боролся за честность».

«За честность? За честность?! То есть, Коля, расстрел Городского совета был честным? И расстрелы перед Городским советом? Всё это, Коля, тебя не смутило, а Метелин вдруг смутил?»

«Именно так. Есть грязь и есть грязь. То, что происходило даже пару месяцев назад, называлось смутой и бунтом. Смуте и бунту пора закончиться. – Коленвал вдохнул. – Когда ты расстреливал невинных людей, я не был против. Они не были виноваты в зачитанных обвинениях, но были – в том, что молчаливо принимали старый порядок. Даже приветствовали его. Они это заслужили своей подлостью».

Гныщевич зло прищурился и что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.

«Что?»

«Я говорю: готов уверенно поручиться тебе в том, что Метелин виноват!»

«И что?»

Гныщевич опешил.

«Что значит „и что“? Коля, тебе голову хорошо залечили? Виноват – следовательно, заслуживает наказания! C'est le cas!»

«Я не для того ходил в наручниках, чтобы такие решения принимал некто Гныщевич, – отрезал Коленвал. – Преступнику полагается суд, пусть даже закрытый. Но честный».

Гныщевич поиграл ножом. Натянул на себя вид великодушия, со вздохом подобрал с полу шляпу. Вместе с ней к нему вернулся и осыпавшийся лоск, а нож отправился обратно за голенище.

«Пока ты, Коля, хлопал на трибуне слепыми глазами и глухими ушами, я спасал ситуацию, – с оттяжкой бросил Гныщевич. – Дружески предлагаю тебе и рот свой тоже закрыть. Дело сделано, приговор вынесен. Стоит побыстрее расстрелять и забыть».

Коленвал тряхнул головой. Он уже успел это обдумать.

«Нет».

«Нет? Приговор вынесен!»

«Во-первых, он вынесен в амбивалентной формулировке. Во-вторых, это ничего не меняет. Даже если решение определено, мы должны провести полноценный процесс. Хотя бы его подобие».

«Ты невыносим. – Гныщевич снисходительно улыбнулся. – Да что тут судить, скажи мне, Коля? У тебя есть сомнения в том, кто стрелял? У тебя есть сомнения в том, что он попал?»

«Нужно понять его мотивации».

«Зачем? Pourquoi? Зачем?!» – закричал Гныщевич, разворачиваясь от злости на каблуках, срываясь с места. Коленвал это вынес и ответил как можно спокойнее:

«Затем, что этого заслуживает любой человек. Затем, что это справедливо».

«Да кто ты вообще такой? Какое у тебя право указывать мне, что делать?»

«Я член Революционного Комитета!» – терпение Коленвала подходило к концу.

«А это – юрисдикция Временного Расстрельного!»

«Неужто? Я думал, Временный Расстрельный Комитет – не самостоятельная организация, а лишь… подразделение Революционного Комитета, отвечающее за силовые вопросы!»

«Это и есть силовой вопрос!»

«Более чем гражданский! Веня не имел никакого отношения к Охране Петерберга! Граф Набедренных – тем более! Это было политическое покушение на члена Революционного Комитета, и заниматься этим вопросом будет Революционный Комитет!»

«Это было убийство члена Революционного Комитета, – донеслось из-за Коленваловой спины. – Вы оба забываете, что Веня в нём состоял».

Говорил Плеть. Коленвал сердито к нему обернулся – кажется, он внятно объяснил солдатам за дверью, что пускать в это помещение никого не следует! Помещение было в здании Городского совета вспомогательным, небольшим и в отсутствие работников пыльным. По большому счёту, вряд ли кто-нибудь мог бы сунуться сюда случайно. Видимо, они с Гныщевичем привлекли внимание криками. И, видимо, приказ Коленвала ничего не стоил по сравнению с желанием Плети войти.

Коленвал ругнулся. Солдаты отвечают Временному Расстрельному Комитету, хоть ты об стенку расшибись.

«Не предлагаю рассудит’ вас, – усмехнулся Плеть, – но предлагаю проявит’ уважение к умершему. Вас слышно».

В здании Городского совета по-прежнему водились мелкие клерки, секретари, письмоводители и прочие стрекулисты, поддерживали его как мемориал и берегли архив документов. Коленвал с усилием выдохнул и вздёрнул подбородок.

«А я предлагаю проявить уважение к делу революции. Гныщевич, я ни в чём тебя не обвиняю. Что сделано, то сделано. Но я настаиваю на том, что граф Метелин заслуживает права слова, и внимать этому слову должны мы все. Он заслуживает честной казни. Поэтому я настаиваю – слышишь? – я настаиваю на том, что мы должны собрать весь Революционный Комитет и провести справедливые слушания».

«Требуешь, – вполголоса буркнул Гныщевич, но теперь он стоял чуть справа, и потому Коленвал разобрал, – ты вечно требуешь».

«И ты, – продолжил Коленвал грозно, – будешь сидеть здесь. И я буду, сколько бы дел у меня ни имелось. Мы будем сидеть и ждать, пока не соберутся все».

«У меня там тавры».

«Отлично, пусть приходят сюда. Мне тоже нужно будет раздать кое-какие поручения. Меня не волнуют твои беседы, могу выйти из комнаты».

«Да уж в твоей moralité никто не сомневается, – фыркнул Гныщевич, легко вспрыгнул на письмоводительский стол и с выделанной беспечностью сообщил: – Ладно, Коля, будь по-твоему. Если таков твой каприз, de rien! Пожалуйста! Но за тобой должок, поскольку нужны эти слушания только тебе».

И небрежно отвернулся.

Было это более двух часов назад. К Гныщевичу действительно бесконечно сновали тавры – почему-то с бумагами; Коленвал же внимательно к нему не приглядывался. Он ведь сегодня вовсе не собирался заходить на площадь, у него имелись собственные печали, от которых хотел было оторвать Хикеракли – да так и не задался день. Для подготовки к осаде у жителей города реквизировали радиоприёмники, и теперь те следовало вернуть. А некоторые – выкупить. Коленвалу представлялась очень разумной затея переместить динамики из казарм в черту города. Развесить на площадях, подле лавок, в местах скопления людей. Почему они раньше до такого не додумались? Это значительно упростило бы распространение новостей – особенно если привести радиовышку в порядок.

Секретарей Коленвала звали Сюзанна, Марианна и Анна. Они были чрезвычайно хорошенькие, но и умные тоже, а имена их подобрались случайно – в Конторском особенно остро любят называть детей на европейский лад. Сюзанна, Марианна и Анна мгновенно подхватили весть о том, что их начальник всё же решил поучаствовать в торжестве на площади. Когда ссора Коленвала с Гныщевичем утихла, они уже ждали указаний.

Взглянув на лёгкие локоны Сюзанны, на затейливую улыбку Марианны и на стройные бёдра Анны, Коленвал с тоской вздохнул. Собственное решение показалось ему опрометчивым, однако же твёрдости духа он не растерял. Сюзанна отправилась руководить демонтажом динамиков, Марианна – возвращением петербержцам их приёмников, а Анна, особенно любившая скрашивать досуг Коленвала, вернулась на биржу.

Тавры Гныщевича проявили к трём красоткам поразительное равнодушие.

 Несмотря на наличие радиосвязи, Революционный Комитет собирался неохотно. Первым явился Приблев, негромко отчитался о том, что тело Вени разместят в холодильной комнате при штейгелевском лазарете. Потом За’Бэй привёл графа Набедренных. Тот был чрезвычайно бледен и молчалив, вертел в пальцах пустой мундштук и не прикуривал, однако ничего эксцентрического себе не позволял. Коленвала такие кондиции изрядно успокоили – было всё же нечто нездоровое в той первой оторопи, но, слава лешему, прошло. Он намеревался выразить графу соболезнования, но За’Бэй гневно шикнул и Коленвала отогнал.

Твирин с Мальвиным пришли вместе, словоохотливости они тоже не продемонстрировали. Мальвин, правда, впервые на памяти Коленвала ругнулся в крепких выражениях, но на том и иссяк. Последними, втроём, до здания Городского совета добрались хэр Ройш, Скопцов и Золотце – Золотце немедленно кинулся к высокому креслу, в котором сидел граф. Вернее, последними должны были стать Хикеракли и Драмин, погрязшие в «Пёсьем дворе», однако же посланный за ними солдат не спешил возвращаться. Коленвал раздражительно постановил, что без Хикеракли можно и обойтись, он всё равно ничего не делает.

Революционный Комитет разместился в Третьем белом зале Городского совета – там имелись ряды кресел, как в лекционной аудитории, и большой переговорный стол. Огромные светлые окна зала выходили не на площадь, а, наоборот, в недра Старшего района. За домами чернела Шолоховская роща.

– Занятно, – тоненько улыбнулся хэр Ройш, – за всё это время нам ни разу не доводилось собираться в центре прежней политической жизни Петерберга.

– И желания такого не было! – подхватил Золотце.

– Это и занятно, – кивнул хэр Ройш.

Коленвал же прочистил горло и велел привести Метелина. Повисла короткая пауза.

– До сих пор не могу поверить, – с неловкостью сказал Приблев. – То есть, ну, не поймите меня неверно. С тех пор, как… С Алмазов я, кажется, успел примириться с мыслью о том, что на нас возможно покушение – на любого из нас, что нас могут убить. Наверное, мне это в меньшей степени грозит, чем, скажем, господам членам Временного Расстрельного Комитета. Это ладно. Но что стрелять вздумает Метелин, э-э-э, граф Метелин? Откуда он вообще взялся, разве он не в Столице?

– Как видим, – улыбка не покидала лица хэра Ройша. – Полагаю, в отсутствие Хикеракли объяснить придётся мне. Граф Метелин дезертировал из Резервной Армии и вернулся в Петерберг, с тем чтобы помочь нам удар оной армии отразить. К счастью, Хикеракли повстречался с ним в казармах – это было как раз в тот день, когда мы проводили совещание по поводу вестей с Южной Равнины. Хикеракли Метелина напоил и разговорил, и следствием этой беседы стала вся та информация, на которую мы в дальнейшем опирались: о численности противника, об их тактических планах, о намерении держать длительную осаду. Метелин же после беседы пребывал в полуофициальном заключении в «Пёсьем дворе». – Хэр Ройш еле заметно пожал плечами. – Очевидно, теперь оно закончилось.

Пауза возобновилась. Гныщевич единственный из собравшихся предпочёл стоять – у большого светлого окна, привычно широко расставив ноги и скрестив руки.

– Ну и кто ещё здесь об этом знал? – недобро поинтересовался он через некоторое время; ему не ответили, и он обратился к хэру Ройшу: – Значит, ты не полагаешь нужным такой информацией делиться?

– Я поделился ей именно с теми, с кем счёл нужным, – хэр Ройш перестал улыбаться, но более в нём ничего не изменилось. – Мы действовали в рамках острого дефицита времени и сил, расходовать их на ненужные обсуждения или личные переживания было бы опасно.

– Впредь не бери на себя одного такие решения, – процедил Гныщевич.

– Если так волнуетесь, спросите лучше у Хикеракли, почему он рассказал про Метелина одному только хэру Ройшу, – тут же окрысился Золотце, – это ведь Хикеракли у нас балабол.

Гныщевич замолкать не собирался, но тут высокие и тем давящие двери Третьего белого зала наконец-то распахнулись.

Метелина ввели два солдата, отпустили при входе, щёлкнули каблуками и удалились. Выглядел тот неважно – руки его за нехваткой наручников удерживала простая верёвка, глаза были мутными, а спина – сгорбленной. Впрочем, когда двери захлопнулись, Метелин вдруг по-солдатски распрямился, окинул Революционный Комитет взглядом, полным нарочитой иронии. Коленвал указал ему на стул, специально выставленный на расстоянии от переговорного стола, напротив окна. Метелин без колебаний сел. Тишина стояла скорбная, как в самом нафталиновом присутственном заведении.

За’Бэй неразборчиво выбранился и отвернулся.

Коленвал прочистил горло. Слов явно ждали от него.

– Господин Метелин, – выговорил он, поднимаясь со своего места, – вы прилюдно убили члена Революционного Комитета, это не подлежит сомнению. Мы собрались сегодня, чтобы вас судить.

– И вам добрый день, господин Валов, – усмехнулся Метелин.

Конечно, всё это смотрелось противоестественно, Коленвал не отрицал. Что не отменяло необходимости откровенного разговора.

– Я хочу быть с вами честен, – продолжил он. – Нравится мне это или нет, приговор уже вынесен, и приговор этот справедлив. Вероятность его отмены минимальна, если вовсе существует. Но, Александр, мы бы очень хотели знать ответ на вопрос: почему?

– Спасибо лешему, не «зачем», – Метелин опустил голову, помолчал, но продолжил твёрдо: – Раз тут происходит суд, давайте по-судейски и беседовать. Действовал я в одиночку, в преступный сговор ни с кем не вступал, хоть и был неформально подстрекаем отдельными чинами командования Резервной Армии – правда, не к тому подстрекаем, но дело это прошлое и более значения не имеющее. Что ещё? В Петерберг попал, дезертировав, оружием разжился по случайности. В преступлении своём… – он запнулся, – руководствовался причинами глубоко личными. Число, подпись.

Это все и так знали. Коленвал нахмурился, ощутив дурной, поскольку нервический, позыв к папиросе. Ему не столько были интересны личные метелинские причины, сколько казалось, будто у Метелина должно присутствовать желание выговориться. Разве не для этого дают обвиняемым последнее слово? Во время смуты и бунта не давали, но теперь-то пришло новое время.

– Подстрекательство со стороны командования? – равнодушно, даже формально переспросил Мальвин.

Метелин задумчиво кивнул.

– Отдельные чины имели убеждение, будто деморализовать Охрану Петерберга возможно, пристрелив тех, кто самовольно встал в её главе.

Мальвин тоже кивнул, принимая к сведению – и принимая более заинтересованный вид. Гныщевич картинно фыркнул. Твирин, громко чиркнув спичкой, завонял своей паршивой папиросой, чем добавил Коленвалу мучений. Из Временного Расстрельного Комитета не шевельнулся один только Плеть.

– Деморализовать, пристрелив… – себе под нос повторил Мальвин, являя непривычную рассеянность, затем, правда, мрачновато хмыкнул каким-то своим мыслям и взбодрился. – И предлагали исполнить сей манёвр вам? На каком основании?

– В Резервной Армии наблюдается нехватка уроженцев Петерберга, – буднично отозвался Метелин. – Графский же титул дал бы мне некоторый шанс договориться с постовыми о въезде. И шанс на аудиенцию у более значимых фигур. В любом случае, генеральское большинство эту мысль не поддержало.

– Стрелял ты, однако же, не в членов Временного Расстрельного, – звонко цокая каблуками, Гныщевич подошёл к столу, – а ведь возможность была. T’as gaspillé la chance! Промахнулся?

Говорил он насмешливо.

– Как известно, промахнулся, – лицо Метелина дёрнулось.

– Сашенька, не кочевряжься, – пропел Гныщевич своим ласковым бандитским тоном. – Ты стрелял в графа. За каким лешим стрелять в графа?

– Я не стану отвечать на этот вопрос.

Гныщевич пренебрежительно пожал плечами. Граф сосредоточенно вглядывался в Метелина – кажется, пытаясь самостоятельно придумать, чем тому насолил. Обиняками выудить искренность наверняка сумел бы Хикеракли, но его никогда не бывает, когда он нужен.

– Не станете или не можете? – Приблев стянул с носа свои цветные очки и принялся с остервенением их протирать. – Простите, господа, простите – да, я отчётливо слышал, что приговор нельзя оспорить… И я понимаю все возможные последствия для нашей репутации, если бы мы себе такое позволили! Но, раз уж мы собрались в узком кругу, я не могу не заметить… – Он всё же водрузил очки на место. – Ваше сиятельство… Саша, если вы в самом деле неспособны дать объяснение своим действиям, то мне представляется очевидным ваше помешательство. Это не такое редкое явление, а вы, пожалуй, всегда имели определённую склонность… И тогда альтернативой расстрелу могла бы стать лечебница соответствующего профиля. Ведь нельзя же судить больного человека!

Коленвал не думал об этом в подобном разрезе. Приблев, конечно, говорил совершенно от души, не изыскивая способ кого бы то ни было выгородить. Метелин же выглядел обыденно, счесть его душевнобольным Коленвалу бы в голову не пришло. С другой стороны, он и не был специалистом.

Золотце коротко рассмеялся и кинул на Приблева умилённый взгляд.

Метелин недоумённо моргнул.

– В Петерберге нет лечебниц соответствующего профиля, – отстранённо проговорил он, поправился: – Не было, когда я уезжал. Или многоуважаемый Революционный Комитет успел озаботиться? – Метелина потянуло съязвить, но он не без усилия всё же стряхнул с себя саркастический тон. – Господин Приблев, вы это всерьёз?

– Да, – растерялся Приблев, – а вернее, и да и нет. Я не решусь ставить вам диагноз, если вы об этом. Но должен заметить, что, судя по литературе, душевнобольные зачастую сами своего недуга не сознают и в упор не видят примет. Неспособность рационализировать – как раз таки самому себе объяснить собственные действия – относительно верный признак…

– Замолчите уже! – не будь у Метелина связаны руки, он бы сейчас непременно треснул обо что-нибудь кулаком. – Мне самому всё более чем ясно с моими действиями. Но говорить о том вслух я не собираюсь. Наговорился, хватит.

Твирин выкашлял кучерявое облако дыма и неожиданно подал голос:

– Господин Приблев, вы сочинили прекрасную пытку. Не сочинили, конечно, заново открыли – в Европах в аналогичных целях используют монастыри. Поостереглись бы так сразу выкладывать на стол идеи, – он ещё раз дёрганно кашлянул, – подхватят ведь.

– А турко-греческий парламент, между прочим, в минувшем году законодательно закрепил запрет на подобное использование религиозных учреждений, – заметил в пространство граф. – Мы вроде бы за социальный прогресс ратовали?

– Послушайте, господа, вы меня неверно… – Приблев смутился. – Поступая в Штейгеля, я давал врачебную клятву. При всём уважении к вам, – нахмурил он брови на Метелина, – ваши слова о том, что вы-де «знаете, но не скажете», брать на веру нельзя. При всём уважении к вам, господа Революционный Комитет, мы собрались здесь, чтобы разъяснить положение вещей. Я вовсе не пытаюсь надавить…

– При всём уважении к тебе, mon garçon, помешательство графа Метелина или отсутствие такового ничего не значит, – встрял Гныщевич. – Ты и сам об этом вспоминал.

– Вынужден согласиться, – хэр Ройш спрятал в карман часы, с которыми только что сверялся, хотя в стену Третьего белого зала был врезан внушительный мозаичный циферблат; видимо, на его точность хэр Ройш не полагался. – Мы услышали признание. Господин Коленвал, что ещё вас интересует?

Коленвал взбеленился.

– Справедливость, как неоднократно было замечено! Господин Метелин, Александр, вы что, вовсе ничего не скажете в свою защиту?

– Я уже говорил: я руководствовался причинами глубоко личными, и потому… никак не хотел убивать случайного и непричастного человека. Мне жаль, – проскрежетал Метелин.

Остро захотелось и самому стукнуть кулаком по столу, благо Коленвалу верёвки не мешали, но он сдержался. Подобные слушания представлялись ему совершенно иначе. Какого лешего Метелин не желает разговора? И какие у него могут быть причины столь яро ненавидеть графа? Зависть? Да к чему?

Коленвалу не так уж важно было это знать, но его брала досада. Как можно не пользоваться возможностью очистить совесть, очистить имя? Неужто Метелин полагает, будто он вправе просто пустить всё прахом? По своей только воле? Какая дикая, возмутительная безответственность!

Тут, сварливо скрипнув, отворились двери.

– «Я плохо владею языком иносказаний, а говорить напрямую, по всей видимости, неуместно. Помнишь, о чём зашла речь под конец? Что ты мне сообщил?»

Метелин с грохотом вскочил со стула, издал невнятный не то вопль, не то стон. В ту же секунду рядом с ним оказался Мальвин, решительно вернул на место. Впрочем, Метелин не пытался сделать ничего конкретного, лишь побелел как полотно.

Вальяжно размахивая стопкой исписанных листов, в зал вошёл Хикеракли. Драмин аккуратно прикрыл за ним дверь.

– «Полагаю, не помнишь, а мне никак не выкинуть из головы, – продолжал первый, не отрывая глаз от писем. – Ты знаешь, как я относился к своему отцу. Лучше меня знаешь. Но даже ты не знаешь главного: только теперь я готов сказать – впервые вслух, но и себе самому тоже, по сути, впервые, – что в определённом смысле – тут жирная клякса, – что полагал себя единственным человеком, имеющим право влиять на его судьбу. Единственным во всём мире, включая его самого. Отнять у меня это право, да ещё и так подло…»

– С-сволочь, – одними губами, но при этом как-то бешено прошептал Метелин, – какая же ты сволочь.

– Отменная у вас тут, братцы, слышимость, за порогом всё разобрать можно, – проигнорировал его Хикеракли, но потом обернулся с совершенно нехикераклиевской жёсткостью: – А я тебе говорил: не ходи, Саша. Долго говорил, весь язык истёр. Дальше, Саша, каждый сам себе дурак.

Теперь вскочил уже За’Бэй.

– Хикеракли, ну ты-то чего? Ну как так вообще можно?! На кой ты Метелина спрятал, что это за игры дурацкие? Тем более если у него претензии! Неужто нельзя было разобраться как-то… по-человечески?

– Можно, – спокойно кивнул Хикеракли, – что ж вы не разобрались?

– Мы? – не понял За’Бэй.

– Ну, не ты лично. Вы все, у кого друг к другу претензии. Можно с ними разойтись по-людски? Можно, За’Бэюшка, можно! Только ты чего ж с меня спрашиваешь? У меня всё гладенько, ровненько всё, ни к кому претензий не имеется.

– Шутишь? Ты ведь встретил Метелина, ты с ним говорил, ты… Ты хоть сознаёшь, что произошло? Как же теперь… – За’Бэй осёкся, глянул на графа и махнул рукой: – Ай, да шли бы вы все к лешему!

Хэр Ройш косился на листы в руках Хикеракли с очевидным интересом, Скопцов – с интересом скрытым. Драмин почесал в затылке.

– Саш, ты прости, я твои письма тоже немного почитал… так… чуток, – он почти хихикнул, и Коленвал сообразил, что оба они с Хикеракли изрядно под мухой, только Хикеракли лучше это прячет. – Я, в общем, всё понял. Граф Набедренных ни за что твоего папашу… отца твоего под расстрел отдал. В общем, я соглашусь, что действие это сомнительное. Но стрелял-то не он, стрелял-то Гныщевич – а мог ведь и не стрелять! Что ты к графу-то прицепился?

Метелин уставился на Драмина так, будто живого лешего увидел. Справедливости ради, остолбенели все. В беззлобном и рассудительном драминском пересказе эта история звучала бредово и вместе с тем мучительно однозначно. Вернее, не вполне однозначно, если вспомнить непростые отношения Метелина с отцом; «однозначно» – не то слово. Но всё же по-своему понятно.

– Ах вот оно как! – первым хлопнул себя по лбу Золотце и выплюнул едкий смешок. – Саша, ну ты и оплошал. Мало того, что стрелял Гныщевич – это всё же момент в известной мере бюрократический, но ведь у него там и своя прямая выгода наличествовала. Знаешь, скольких таких выгодных персон он в тот день на площадь в кандалах вывел?

– Да что ты несёшь! – рявкнул на него Метелин, но Золотце продолжал:

– Завод, Саша. Метелинский – вслушайся! – завод. Ты ни с того ни с сего укатил в Столицу, не потрудившись задуматься, что без тебя все важные решения твой отец принимать будет. В частности, кто там на заводе управляющим служит…

– Ты бы лучше рот прикрыл, – прошипел Гныщевич с такой яростью, что Коленвал почувствовал, как рефлексы первого курса побежали мурашками по спине. Это определённо был Гныщевич, способный вытащить нож.

Только теперь у него имелся револьвер. Гныщевич показательно не носил стрелковое оружие без повода, но ведь мог именно сегодня и захватить. В последнее время событиям понравилось складываться особенно неудачно.

Коленвал понял, что эту ситуацию ни в коем случае нельзя пускать на самотёк.

– В самом деле, бросьте! – прикрикнул он на Золотце. – Если уж говорить цинично, и это тоже, знаете ли, бюрократический момент. Когда Петерберг перешёл к экономической автономии, права графа Метелина-старшего на завод в любом случае могли быть поставлены под сомнение!

– Действительно, что-то я не подумавши высказался… Меня ведь и самого в городе тогда не было, какой из меня свидетель, – притворно потупился Золотце. – А что, господин Гныщевич благородно отказывался упрочивать свои позиции кровопролитным путём? А вы, получается, его всем Революционным Комитетом уговаривали, в ногах валялись?

Гныщевич, надо признать, успел остудить гнев и снова принял насмешливый вид.

– Я ни от чего не отрекаюсь и не отказываюсь, – он слегка склонил голову, дрогнув куцым пером на извечной шляпе. – Только ты, mon chiot, сидишь в ловушке ситуации. Я расстрелял Метелина-старшего, и других тоже, и ничем Метелин-старший из других не выделялся. Соображает твой отличничий разум, в чём тут тонкость? Не сходился свет клином на этом заводе.

– Вот уж про клин вы всяко врёте, – уверенно воспротивился Золотце. – Что же касается остальных нюансов…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю