Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 87 страниц)
– А вы проверяли?
Мистер Брэд Джексон взлетел на крепко сбитый сугроб и взирал оттуда с неприкрытым лукавством. Граф Набедренных поймал себя на готовности получить за шиворот снежком – вероятно, виной тому был вид мистера Брэда Джексона. Изрядно мягкие черты в сочетании с некоторой общей угловатостью заставили бы заподозрить в нём несовершеннолетнего, не будь он принят в Академию вольнослушателем.
– Так проверяли или нет, граф?
– Вы вынуждаете меня краснеть – я действительно позволил себе грех не подкреплённого опытом суждения. Это низко и недостойно. Молю вас, молчите о моём позоре.
– Вы будете моим должником. Впрочем, можете рассчитаться прямо сейчас – если мы выпьем ещё.
Удостоверившись, что луна по-прежнему высоко, граф Набедренных покачал головой:
– Невероятной удачей будет найти в этот час открытое питейное заведение поблизости. Ни в коем разе не отговариваю вас от попыток, но предупреждаю о более чем возможном разочаровании.
– Да? Как жаль, – понурился мистер Брэд Джексон. – Хотя подождите… Я снимаю комнаты через две улицы отсюда, и уж вино-то у меня должно было остаться.
Перспектива понижения градуса графа Набедренных страшила, зато повысить иной градус – температурный – он был бы не прочь. Поскольку и шарф, и перчатки, и леший ведает что ещё были принесены в жертву сегодняшней лунной ночи, комнаты через две улицы пришлись как нельзя кстати.
Мистер Брэд Джексон предупредил о вздорном нраве хозяйки, а потому поднимались они в молчании, досадуя на всякий всхлип половиц, а ключ проворачивали нежно, как грабители отмычку.
В комнатах, по счастью, было натоплено – да так, что при закрытом окне и не продохнёшь. Мистер Брэд Джексон неодобрительно пощёлкал языком, коснувшись бока винной бутылки, и постановил, что ей требуется побывать в снегу. На графа Набедренных накатило малодушие – дефицит души под гнётом дорвавшегося до тепла тела. Он думал было отговорить мистера Брэда Джексона студить вино прямо сейчас, но тот лишь пообещал управиться в одиночестве и как можно скорее.
Графу Набедренных хватило сил только скинуть пальто да опуститься на тахту, прочие же действия в этом нежданном пекле казались излишними. Мысли текли степенно, как воды Великого Индокитайского канала. Когда граф Набедренных увидел его впервые, он донимал каждого встречного индокитайца вопросом, сколько же людей понадобилось, чтобы создать такую осязаемую государственную границу. Встречные индокитайцы ухмылялись с подвохом и отвечали не имеющими непосредственного отношения к делу притчами. После того путешествия, уже в Петерберге, родители журили графа Набедренных за привязавшуюся пространную манеру говорить и клялись, что до самого совершеннолетия больше не возьмут его с собой в Индокитай – поскольку детский разум якобы не умеет сопротивляться влиянию. К последнему путешествию, из которого родители не вернулись, они наверняка успели позабыть о тех клятвах, но граф Набедренных всё равно не смог поехать: нервы его пребывали в столь плачевном состоянии, что от Индокитая он отказался по своей воле, предпочёл запереться в спальне с книгами да зашторить окно. Он знал, что родители утонули, решившись поучаствовать в первом спуске совместного с императорскими верфями корабля, но императорские верфи присылали ему столь велеречивые соболезнования за подписью Индокитайского Императора, что сам этот спуск представлялся графу Набедренных сложной и многочастной погребальной церемонией, по сравнению с которой факт смерти уже казался не слишком значительной деталью. Смерть лучше рождения, ибо её уродливую суть можно затемнить церемониями, заглушить песнопениями и забросать цветами, а мерзость рождения первозданна и противится мишуре. И уж это суждение графа Набедренных было подкреплено опытом самым непосредственным: перед последним родительским путешествием ему хватило хозяйской придури оказать финансовую поддержку одному слуге, попавшему в сложное положение, – в частности, дать денег на жильё для его понёсшей подруги, которая лишилась рабочего места в кабаке. Понёсшая подруга чем-то не устроила новых соседей, они объявили её воровкой, и слуга упросил чрезвычайно юного, но всё ж таки графа Набедренных показаться перед скандальными соседями и тем их утихомирить. Граф Набедренных слуге симпатизировал больше приличествующего, а потому согласился и жильё понёсшей подруги посетил – по несчастливому совпадению как раз в то утро, когда ей вздумалось рожать. Сцена эта юного графа Набедренных потрясла и отвратила настолько, что вечером он слёг с лихорадкой, а в ближайшие недели и вовсе не мог без содрогания смотреть на людей – ведь все они были рождены и наверняка именно таким путём. Содрогание же при виде женщин и по сей день иногда настигало графа Набедренных, но чаще в перетопленных до удушья кошмарах, нежели наяву. Наяву всегда найдётся способ отвлечься, занять мысли и взор чем-то иным, а кошмар наваливается своей жирной тушей и заставляет глядеть в упор, лезет буквально в нутро, не разрешает высвободиться, не даёт даже поучаствовать в первом спуске совместного с императорскими верфями корабля, знай себе щекочет дыханием и творит непотребства…
Ложь.
Непотребства кошмары графа Набедренных не творят, тем паче такие явственные.
Граф Набедренных распахнул глаза и обнаружил себя на тахте мистера Брэда Джексона. Хуже того – раздетым. И что ещё хуже – с раздетым мистером Брэдом Джексоном.
Самой же дурной новостью было то, что раздетый мистер Брэд Джексон вне всяких сомнений являлся женщиной.
Глава 17. Ни капли стыда
Метелин стянул шейный платок – апрель вынуждает раздеваться прямо на ходу. Пожалел мысленно своего спутника: жёсткий, из плотного драпа сюртук, а распахнуть никак нельзя.
– Так вот, Александр, – спутнику пришлось дождаться, когда витражи Академии скроются за углом, и коротко оглядеться. – Я жду от вас ребёнка.
Пальцы разжались, и дурная апрельская вода с восторгом приняла шейный платок Метелина, мигом пропитала подножными кляксами. Метелин вперился в лужу так, будто повстречался с этой сезонной приметой впервые.
– Что вы сказали?
– Что жду от вас ребёнка, Александр, – негромко и насмешливо повторил Брэд.
Рядом перетаскивали чью-то мебель, чуть подальше – распевали портовые песни неверными отроческими голосами, за спиной скрипели тележкой с кисло пахнущим хлебом. В этом городе слишком много людей, этот город живёт друг у друга на головах, топчется под окнами, пихается локтями, арестантом кружит в кольце казарм, за которым строиться не положено.
В этом городе – затыкай не затыкай уши – непременно зацепишь обрывок, пёстрый лоскут чужого разговора.
Зацепишь, обернёшься – а насмехается мальчик. Чересчур, быть может, молоденький для своего взрослого сюртука из плотного драпа, чересчур субтильный и не самый высокий, но всё-таки мальчик. Метелин не шибко, конечно, присматривался, но всё же обман не сам раскусил – по стечению обстоятельств выяснил, что Брэд никакой не Брэд, а Брáда. И, выходит, не из Британии, а совсем из другой европейской страны. До причин и деталей Метелину дела не было, ну девица – и пусть девица. Даже уважение мелькало: ловко она это – если кто её и ищет, в таком виде всяко не найдёт.
– Александр, вы опять не расслышали?
Метелин поднял глаза на Брэда.
Браду.
В свете открывшихся обстоятельств – определённо на Браду.
– Нет, слышу я вас прекрасно.
– Красноречие, однако, вам отказало, – констатировала Брада. – Что-то не так?
Голова Метелина гудела, как после крепкого удара. Какое тут, к лешему, красноречие!
– Что ж, я могу помочь нам обоим справиться с неловкостью, – беззастенчивое её самодовольство окончательно сбило Метелина с толку. – Вам нечего мне сказать, зато мне есть что сказать вам. Предлагаю взять комнату в ближайшем кабаке, чтобы никто нам не помешал. Вы ведь готовы уделить мне немного времени?
Метелин не без усилия сглотнул, и это сошло за подтверждение согласия. Пользуясь тем, что прохожие видят в ней мальчика, а Метелин – хотел бы, да не может, Брада не удержалась от панибратского похлопывания по плечу, что в отношении него позволял себе разве что Гныщевич. Но не станешь же ей за такое – как всамделишному мальчику – руки выворачивать!
Времени на разговоры у Метелина скорее не имелось – когда вольнослушатель Брэд Джексон подловил его на крыльце Академии, он как раз собирался в Северную часть, продлевать у генерала Стошева очередные пропуски из города для рабочих. Вечно всем им что-нибудь не по нраву – шагу ступить нельзя, не испросив разрешения у наместника, у Городского совета, у командования Охраны Петерберга и леший знает у кого ещё. До того как взяться за завод, Метелин и вообразить не мог, сколько кровушки выпивают эти согласования да дозволения.
Поэтому вольнослушателю Брэду Джексону он сказал прямо: иду короткой дорогой до Большого Скопнического, хотите – сопроводите меня, но на компанию мою в загуле по кабакам не рассчитывайте.
А оно вон как повернулось.
Метелин хватался за обыденное: к генералу Стошеву лучше бы таки успеть сегодня, но вечером никак нельзя не умаслить делегатов из Старожлебинска в «Петербержской ресторации» – пусть знают, кому патенты продавали! А между тем и этим оформить бы ещё дарственную на необъезженную «Метель» беспокойному графу Тепловодищеву, который всё не может смириться с разорванным контрактом…
Только короткостриженый затылок Брады маячит впереди и отменяет любые планы.
А ведь толком и не припомнить ничего про этот затылок. Перекинулись как-то в Академии двумя словами с его обладательницей, а потом столкнулись возле распивочной в начале семестра. Единственный раз Метелин нарушил зарок водки покамест в рот не брать, единственный раз! Да и повод был если не уважительный, то хотя бы понятный: удалось, наконец, утрясти вопрос железнодорожного сообщения с Куём – тамошняя знать автомобили себе выписала, но расходы на транспортировку из Петерберга за Урал изловчилась повесить на Метелина. А это ж охраняемый состав надобно выбивать, посылать туда кого-то, искать, чем ещё треть состава заполнить, чтоб вхолостую не гонять, а то совсем убыточно выйдет.
Когда все бумаги по составу легли-таки Метелину на стол, он уже и улыбнуться своему счастью не был в кондициях. Перепроверил всё четырежды четыре раза, послал курьера Гныщевичу, попробовал заснуть, да не вышло – отец созвал дам, дамы смеялись так заливисто, что не скроешься и на втором этаже. Обсуждали, конечно, Метелина – все в свете только и делали теперь, что обсуждали Метелина! Того он и добивался, к тому стремился, но после железнодорожных забот отцовское распускание хвоста перед дамами – «да-да, вырос мальчик, многому научился, было ведь у кого» – звучало подлинной насмешкой. Было у кого? Да отец не то что завод сгноил, он бы и жалкие свои швейные мануфактуры разорил лет этак через пять! То, что он всенепременно найдёт способ теперешние достижения Метелина к самохвальству приспособить, неожиданностью не было, но предсказуемая мерзость на поверку оказалась ничем не краше непредсказуемой.
С прошлой весны Метелин не позволял себе лишнего – поначалу удавалось через силу, затем отвык даже, приноровился жить и не рвать в запале рубаху, а потому первая же стопка водки в честь железнодорожных забот будто бы встала поперёк горла, вытолкнула наружу всё то, о чём он нынче думать избегал. Напиться, право слово, пришлось – не оставаться же один на один с тяжёлыми, как заводской пресс, думами.
Вольнослушателя Брэда Джексона он с пьяных глаз сначала и не признал – не приятельствовали они ничуть, на лекциях только и виделись. Вольнослушатель Брэд Джексон сам был в дрова и умудрился так лихо навернуться на льду, что Метелин ругнулся и поволок его до Сермяжной улицы, где тот снимал жильё. С вывихом по лестницам не побегаешь – за подъём Метелин и успел заподозрить неладное, но потому лишь, что перехватил несколько раз особенно крепко. Думал, примерещилось, но вольнослушатель Брэд Джексон, добравшись до комнат, на конспирацию свою наплевал – вместе с сапогами скинул и значительную часть одежды. Метелин хмыкнул, даже, кажется, рассыпался в комплиментах, вывих перевязать помог и от вина не отказался, хотя давно пора было охолонуть.
И ведь когда Брада на лобызания решилась, Метелин сразу отстранился. Да точно отстранился! Путанно объяснял ещё, что допиться до зелёных шельм – одно, а в чужой койке просыпаться – совсем другое, ни к чему это. Не так и просто отстраниться было, а объяснять и того сложнее, но она ведь услышала, покивала ведь, тост предложила за холодную голову.
Выходит, пропили-таки холодные головы к утру?
Метелин в сердцах пнул выпавший из брусчатки камень. Брада услышала, чуть дёрнула плечом, но оборачиваться не стала. Зачем же она Брада, а не Брэд – тогда б не нужно было думать, разыскивать в недрах памяти, какие говорились тосты и чем они закончились. Чем бы ни закончились – какая в том печаль? Всяко не пришлось бы пожинать плоды столь судьбоносного свойства. Тогда б и не возникло этой пугающей надобности идти вместо казарм Северной части до кабака за разговором!
И зачем, зачем теперь, а не во времена бездумного буйства?
Кабак попался незнакомый и дрянной, с каким-то разудалым названьицем – из тех, что и повторять-то не захочешь. В комнате, которую они оплатили, было пыльно и затхло, на шаткий стул подле тумбы Метелин присел, но брезгливость постукивала молоточком в голове, отвлекала от мыслей. В некотором смысле, это даже удача.
– Александр, вы отнимаете мою роль! – сложила Брада руки на груди и едва ли не покровительственно улыбнулась. – Это мне полагается бледнеть, сходить с лица и драматически прикрывать веки.
– Прошу прощения. Измотан делами.
– О, я проявлю великодушие и сделаю вид, что верю вам!
– Вы забываетесь! – рыкнул Метелин.
– Прошу прощения, – Брада кокетливо склонила голову. – Измотана самочувствием.
– Вы испытываете мою волю? Вы мстите мне по мелочи – за нашу совместную неосторожность? Спешу напомнить вам, что в ту ночь я декларировал своё намеренье ограничиться выпивкой и беседой. Не знаю уж, что на меня нашло, но в чуть более трезвом уме я не стал бы виновником вашего… самочувствия.
Вопреки ожиданиям, Брада выглядела будто бы довольной этой отповедью.
Она сняла наконец свой сюртук не по сезону, надёжно скрадывающий округлость её силуэта, развязала маскирующий отсутствие кадыка шарф и взялась за жилет.
– Намереваетесь вдарить мне по нервам наготой?
– Намереваюсь заночевать здесь. А с перетянутой бинтом грудью мне нынче не слишком сподручно.
Нагота как таковая Метелина не смущала, но то, сколь отчаянно Брада подчёркивала отсутствие хоть капли девичьего стыда, оставляло его в растерянности. Продажным девкам за такое деньги платят, а она ничего, по собственному желанию.
– Александр, давайте прекратим фарс и поговорим как деловые люди. Мы оба с вами неосторожные дураки, равно виноватые в случившемся. Не стану отрицать: интерес к вам – да ещё и усиленный алкоголем – подтолкнул меня переступить через собственные границы. Теперь же я жду от вас ребёнка – и это, конечно, несоразмерная плата за интерес. Но усугублять ситуацию я не намерена, – Брада с решимостью задрала подбородок. – Я понимаю, что вы человек высокородный, и брачные обязательства накладывает на вас среда. Меня это полностью устраивает, поскольку плыла я в Петерберг не за браком.
– Что? – вырвалось у Метелина.
– Становиться графиней Метелиной у меня желания нет.
Из плеч вдруг вышел весь сковавший их чугун, и Метелин от изумления даже откинулся на спинку шаткого стула. Леший-леший, надо же было так перепугаться.
– Я вынужден принести извинения за свою неосведомлённость – не приходилось сталкиваться на практике с подобными процедурами, поэтому, увы, не могу никого вам порекомендовать. Но если вдруг вы уже нашли доктора сами, знайте: средствами своими я распоряжаюсь свободно и предоставлю вам необходимую сумму хоть бы и сегодня.
Брада как раз справилась с бинтом и выглядела теперь предельно вызывающе, оставшись в одних только брюках да грубых сапогах.
– Вы вновь поняли меня превратно, Александр, – она рефлекторно коснулась сосца и отчего-то поморщилась. – Никаким «процедурам» я подвергаться не собираюсь.
– Но вы же сами сказали…
– А вы меня не услышали. Ни свадьба, ни «процедуры» мне не подходят. Вы хоть представляете себе эти «процедуры»? Впрочем, откуда бы вам, я и сама вникла в вопрос совсем недавно. Поверьте на слово, мы говорим о вещах крайне болезненных и к тому же ненадёжных. Простите уж, но моё физическое благополучие мне дорого. Рожать всё же безопасней.
– Нет, постойте… я, кажется, не улавливаю…
– Ваша наивность почти что очаровательна. Никогда не слышали о незаконнорождённых детях, Александр?
О незаконнорождённых детях Метелин слышал. Уже больше года как слышал каждый проклятый день и каждую проклятую ночь – от безжалостного внутреннего голоса.
– Должна признаться, не имею представления, что бы я делала, окажись вы грузчиком из Порта, – Брада нахмурилась. – Но вы всё-таки граф, вас вряд ли слишком стеснит необходимость воспитать в своём доме – как это правильно сказать по-росски? – бастарда.
Воспитать в доме бастарда. Ещё одного.
– …Не могу настаивать на признании своего ребёнка вашим наследником – это может нанести вам репутационный ущерб, я понимаю. Но уж как привилегированного слугу вы его взрастить всяко можете.
Метелин не сдержался, вдарил-таки по тумбе, и та протяжно, будто бы взывая к жалости, хрустнула.
– Вы не понимаете, что несёте! Оставьте эти бредни про привилегированного слугу и выходите за меня замуж!
Брада расхохоталась.
– Вот уж не думала, что мне доведётся услышать предложение руки и сердца в подобном тоне! – она всё же накинула рубашку. – Александр, это было неподражаемо, но мой ответ вас разочарует. Законный брак – тем более с графом – в мои планы никак не укладывается.
Её искренний, звонкий смех – смех того, кто сильнее, – выбил у Метелина остатки почвы из-под ног.
– Так вы отказываетесь?
– Окончательно и бесповоротно, Александр.
– Я не понимаю…
– Как можно отказаться от вас? – Брада всё не могла унять веселье. – От ваших смоляных локонов, алмазных запонок и роскошных авто с вашим именем прописью на капоте? Знаете, да запросто. Я могла бы сказать, что предпочитаю блондинов и водный транспорт, но даже не в этом дело. Александр, почему вы до сих пор не женаты? Не сомневаюсь, в Петерберге или в Столице для вас найдётся немало привлекательных и состоятельных невест – но вы не женаты. Не утруждайте себя путаными речами, мне и так ясно почему. Вы мыслите себя свободным человеком, который сам распоряжается не только своими средствами, но и своей судьбой. Вы ведь предложили брак мне, невесте ни в коем разе не выгодной. Значит, вы полагаете, будто вы сам себе хозяин. – Она встала с кушетки, подошла к окну и добавила совсем другим, тихим и задумчивым, голосом: – Мне тоже это нужно. Быть себе хозяином, распоряжаться судьбой.
Метелину вновь достался лишь её коротко стриженый затылок – ершистый, совсем мальчишеский. Наверняка срезала шикарную косу, на которую что только не молилась её мать. Метелин сам в угоду аристократической моде носил длинные волосы и помнил, как – ещё до завода – умудрился спьяну их подпалить. Вроде и глупость, а обидно было думать, что придётся лишиться изысканного хвоста. Для женщины, должно быть, это совсем уж решительный шаг.
– Александр, я сбежала из дома, из своей страны. Я нашла того, кто помог мне с деньгами и фальшивыми документами. Я начинаю утро с наложения бинта на грудь, чтобы посещать Академию, эту вашу элитную школу для мальчиков, – Брада фыркнула. – И вы смеете предлагать мне стать вашей женой? Вы сдурели, Александр?
Метелин тоже поднялся на ноги, чтобы сделать уже глоток заказанного в комнату твирова бальзама. Кабатчик клялся, что бальзам у него дважды очищенный, так называемый золотой, но на поверку он оказался в лучшем случае ржавым.
– Мне не пришло в голову, что вы столь серьёзно настроены.
– Конечно не пришло. Вас тоже связывает по рукам и ногам уклад вашей среды, но вы можете заявить свои права на отцовский завод, вы можете продавать по заоблачным ценам авто, отделанные бриллиантами, вы можете уехать в Столицу, в Старожлебинск, в Куй, вы можете податься в ту же Охрану Петерберга, вы можете учиться тому, что вам интересно, а не тому, чему вам снисходительно позволят. Вы можете напиться до беспамятства и, не задумываясь о последствиях, овладеть кем вам только заблагорассудится! В худшем случае – подхватите дурную болезнь, а о ненужном вам ребёнке вы, скорее всего, даже не услышите.
Без пощёчины обойтись не удалось.
Брада вытаращилась на Метелина и недоверчивыми пальцами провела по заалевшей скуле.
– Я говорил вам тогда, повторял сегодня и, видимо, вынужден повторить снова, – Метелин ощутил, как на виске гневно и требовательно затрепыхалась жилка, – я слежу за тем, чтобы ненужных детей у меня не было. Слежу. То, что единожды я допустил оплошность, для меня буквально… буквально катастрофа, – выпалил он и отвернулся.
Ответом ему был не то смешок, не то досадливый вздох.
Глава 18. Игрушки
– Это катастрофа, – горячечно выплюнул Метелин, налетевший на Гныщевича у самого выхода из Людского, возле Большого Скопнического. Схватил его за плечи, что только с ног не сбил. Quelle hâte inhabituelle!
– Ат-та-та, прибери руки, – огрызнулся Гныщевич. Выглядел граф отвратительно: платок и шляпу где-то потерял, плащ висел кое-как, но трясло его сиятельство, конечно, не из зябкости. И неслабо трясло – это графа-то, Метелина-то, который от всех ударов, судьбы или шпоры, непременно сжимался и становился как каменный!
– Она ждёт от меня ребёнка.
– У тебя вроде дела были, mon cher comte, нет? Ты ведь к генералу Стошеву направляешься, верно? Очень хорошо, что мы встретились, давно не получалось, а мне в одном деле нужна твоя протекция. – Гныщевич вырвал плечи, быстрым шагом пересёк Большой Скопнический и ступил прямиком на Становую, жестом приглашая Метелина следовать за ним. – Какого ребёнка, зачем ребёнка? Откуда у тебя ребёнок?
– Ты не понимаешь! – взревел Метелин, но под шаг подстроился. – Она беременна!
– Кто «она»?
– Она, Брада. Брэд Джексон. Мистер Брэд Джексон оказался девушкой, и не из Британии, а из Польши-Италии, и он – она беременна. От меня.
Привычные уже к графу Метелину брови Гныщевича покорно ретировались под шляпу. Привычная же его âme отчётливо заныла: это не очередной припадок графской истеричности. В состоянии обычной истеричности графьё так не трясёт. Нет, происходит нечто посерьёзнее.
– Мы только что поговорили, она мне сказала. Мы ведь едва знакомы… Я ему один раз помог – добраться спьяну до комнат. Мелочь, ерунда. Но он мне сразу понравился, и когда разделся, не скрывая… чем-то напомнил тебя. Прямотой. – Увидев ироническую ухмылку Гныщевича, Метелин, как обычно, вызверился на собственный чересчур длинный язык: – Это совершенно неважно! Я думал, ничего не было, но, выходит, было. Выходит. Чтоб меня шельмы разодрали! Она же страсть как хороша, до головокружения хороша, у неё такие… Я ни лешего не помню, но ничуть не удивляюсь – только идиот откажется от такого тела. Но я-то отказывался, объяснял даже… Дёрнуло же меня выпить ещё! А теперь Брэд Джексон поймал меня за ручку и требует участия в жизни ребёнка. И это катастрофа.
– Графьё, ты не обижайся, – сдерживая смешок, выдавил из себя Гныщевич, – но кто такой Брэд Джексон?
– Брэд Джексон! Вольнослушатель, с Фрайдом приехал. Ты издеваешься? – Метелин засверкал глазами так, как обычно производило l'impression на рабочих завода и дам. – Зачем ты мне о частностях, когда…
Договорить он не сумел, слова встали колом в метелинском горле. Гныщевич сбавлять шаг не намеревался. Слева грудились муравейником светлые и опрятные дома людей поприличнее: учёных, врачей, жён офицеров Охраны Петерберга, даже кое-каких аристократов, и интернат для пристойных девиц там вроде имелся. Справа же вот-вот грозился вынырнуть тёмно-серый фронтон здания Городского совета.
За прошедший год Гныщевич что только колею в этой дороге не проложил, а всё никак не мог привыкнуть, хоть и не признавался, конечно, никому. Пока он сам излучает уверенность в том, что находится на своём месте, в этом и другие не усомнятся. Так работает se positionnant.
– Пункт первый: спокойно. Никто пока не умер и не родился. Пункт второй: нет, я не издеваюсь, хотя имею все основания. Пункт третий, – Гныщевич вздохнул, – от тебя понесла какая-то девка. И что с того?
– Сам не понимаешь? – обозлился Метелин.
– Нет. Я, графьё, в aventures amoureuses всегда аккуратен.
– Я должен признать ребёнка.
– Но не хочешь?
– Прекрати, – выговорил Метелин дрожащим и тихим голосом. Гныщевич снова вздохнул.
– Mon cher comte, я пока не вижу беды. У тебя уже есть одна игрушка, она авто делает. Ты вполне можешь позволить себе и вторую, на папашины-то деньги. Женитьба, конечно…
– Она не хочет женитьбы, – зло оборвал Метелин.
– Тем паче нет беды? Или, – внимательно посмотрел на него Гныщевич, – это-то тебя и обижает? Что не ко двору со всеми своими прелестями?
– Она не хочет женитьбы, а я не хочу ребёнка. Наследника. Он что, тоже будет носить фамилию Метелин? Может, и тебе её выдать, и Плети? Всему Петербергу?
Становая закончилась, и за ней развернулась во всей своей едва опушившейся зелёным красе Шолоховская роща. Гныщевич нахмурился.
– В таком случае не признавай, отправь её рощей. Что она тебе сделает? Пусть вытравит плод.
– Отказывается.
– Trop grand désir! Я не специалист, но можно спустить её с лестницы. Вроде бы тогда ребёнок в утробе умрёт.
Метелин встал как вкопанный.
– Бред! Ты в самом деле такой… изверг? Это же мой сын! – Графьё смутилось. – Или дочь. Но она почему-то уверена, что сын.
– Конечно, иначе страшилка про наследника бы не сработала, – фыркнул Гныщевич. – Я в самом деле верю, что вопросы следует решать. Хочешь чадо? Женись, или бери на воспитание, или что ещё вы, аристократия, делаете. Не хочешь? Отправляй рощей, ничего она на тебя не имеет. Но если ты cet enfant уже в утробе умудрился полюбить, то поставь вопрос иначе.
– Это тут ни при чём, – пробормотал в ответ Метелин. – Я не имею права на наследника. Ты же знаешь, что я собираюсь сделать.
Гныщевич обернулся и ещё разок его оглядел. Пожалуй, всякий сказал бы, что графьё хорошо собой. Хотя аристократия всегда кажется лучше обычных людей – toilettage, ухоженность помогает. Но густые, чёрные, всегда нахмуренные брови, выраженная линия челюсти и пронзительные светло-серые глаза к toilettage отношения не имеют.
Это оно, лицо Петерберга. Благородное лицо, par nature удачное, по-своему простое и потому честное. Такому человеку не то чтобы сразу тянет поверить, но имеется в нём иная честность – честность с самим собой. Смотришь в эти светлые глаза и невольно думаешь, что уж этот-то, уж петербержский-то наверняка знает, чего сам хочет, и если пьянствует, то по любви, и если бьёт, то тоже по любви. Широко живёт, наотмашь, без сомнений. А что жизнь его в странную позицию поставила, с фамилией обманула и кольцом казарм окружила, так с этим уж ничего не поделаешь, такова notre vie. И даже уместно, что Метелин по крови, выходит, только наполовину рос, а на вторую – кассах; Петерберг и сам только наполовину – Росская Конфедерация, а на вторую – не то Европы, не то вообще не пойми что.
Сам Гныщевич ни росом, ни петербержцем себя никогда не чувствовал, не было в нём жилки места. Может, дело в общине, а может, в том как раз, что собой он уродился не слишком. Когда из зеркала на тебя вечно выглядывает нечто меленькое, рябенькое и с носом картошкой, неоткуда взяться этому подспудному благородству, которое не только у его сиятельства – даже и у Валова какого-нибудь завалящего имеется.
Но толку-то в нём? Le potentiel est énorme, а на деле и не знает, как извернуться, чтобы самого себя поскорей сожрать.
Что Метелин, что город Петерберг.
– Иди со мной, – медленно отозвался Гныщевич, – я тебе кой-чего покажу.
Далеко идти не требовалось – в апрельской дымке Шолоховская роща просматривалась вся до самой железной дороги, вдоль которой нужно было ещё прошагать чуток направо, и вот уже замаячил край грязно-коричневого покрывала. Метелин шёл молча, подавленный собственными тяжкими думами.
Возле переезда в роще имелся небольшой дощатый сарайчик, где по идее должен был обитать стрелочник, но на деле обычно никого не имелось. Даже les criminels и прочие сомнительные типы тут не бродили – кому охота подставляться прямиком под нос Охране Петерберга? Но в любой момент кто-нибудь мог передумать.
К счастью, не сегодня. Обогнув сарайчик, Гныщевич тряхнул графьё за рукав, дабы то вынырнуло из прострации. Потом, ухнув, одним рывком сдёрнул коричневое покрывало.
Под ним пряталась «Метель». Личная, гныщевичевская. От брильянтов он отказался, зато обивку выделал настоящим тёмно-лиловым бархатом. Непрактично, но quelle beauté, quelle beauté! По всему корпусу змеились бесконечные витки позолоты, ныряя под чёрный металл и выпрыгивая наружу, пульсируя, как вены. Над фарами, по капоту, на ручках дверей они расцветали пышными метёлками разлапистых листьев. В косых лучах позднего апрельского солнца «Метель» немедленно полыхнула красно-жёлтым, накатывая на глаза слёзы. Она была прекрасна.
И выполнена почти по личному эскизу Гныщевича. Конечно, он никогда бы не сумел сам изобразить тонкую вязь узоров, но главное понял сразу: золота должно быть много. Когда Гныщевич перед походом к ювелиру показал свой processus créatif мальчику Приблеву, тот его засмеял. «Это же, ну, безвкусно, – быстро и неудачно попытался он извиниться. – Простые люди думают, что чем больше украшений, тем лучше, а у аристократов всё иначе. Должно быть изящество, даже скромность. Поверь на слово».
Гныщевич поверил – у мальчика Приблева всяко в этих делах имелось больше опыта. Но когда он решил, что в награду за труды и сам заслуживает авто, это авто было его.
– Я ведь не могу убеждать всех кругом, что авто – лучший транспорт, а сам ездить на омнибусе или, того хуже, пешком ходить, верно? – гордо пояснил он опешившему Метелину. – Не по чину, зато наглядно.
– Ты хранишь столько золота здесь? В роще?
– Об этом ты и должен побеседовать с генералом Стошевым. Где ещё мне держать автомобиль? Спрятал тут, благо особо не ходят, с лесником договорился. Но это временно. Пусть Охрана Петерберга организует мне стойло.
– Ты меня обираешь.
– Я тебя, умник, озолочу. – Гныщевич скомкал покрывало, распахнул дверцу и кое-как засунул его за водительское кресло; разогнул спину, посмотрел ещё раз, как солнечные лучи перекатываются по жилам автомобиля. – Взгляни на неё. Взгляни внимательно.
