Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 87 страниц)
Если Столица нанесёт ответный удар, будут те, кто умрёт.
«Люди умирают», – сказал бы Мальвин.
«Дорогие люди тоже умирают», – поправил бы его, отвернувшись к окну, Золотце.
«Вы ведь сами убили дорогого себе человека», – прошептал бы Скопцов.
Нет никаких оснований с уверенностью утверждать, что Столица нанесёт ответный удар, что она нанесёт его быстро, что она нанесёт его успешно. Есть все основания возлагать на этот удар надежды, поскольку, согласившись со спонтанной и эксцентрической задумкой отослать в Столицу голову графа Тепловодищева, хэр Ройш сумел разобраться, как извлечь из гипотетических последствий этой задумки пользу, как вывернуть провокацию на петербержскую сторону, как именно действовать далее, чтобы выиграть больше, чем кто-либо мог ожидать. Перспектива открывалась интереснейшая – лучше, чем когда-либо в жизни.
Но хэр Ройш боялся.
Боялся, леший подери! Разве он не имеет права бояться? Разве неясно, что тогда – что если Резервная Армия выступит на Петерберг – а она может! – разве неясно, что умрут не просто люди, не просто дорогие люди, умрут вот эти самые люди! Вот эти!! Лучшие, умнейшие, эффективнейшие!
Это гадко! И это страшно! Ведь можно? Ведь можно же бояться?!
Страшно, что хэр Ройш своим умом принял решение, способное поломать всё – всё, – что было сделано!
Он вскочил, как в пелене, и, кажется, опрокинул кресло, ударившись при этом ногой и не почувствовав. Скопцов охнул, а Мальвин с Золотцем кинулись хэра Ройша не то ловить, не то удерживать от падения, однако не сумели: одним прыжком подскочив к столику, он перевернул графин, смахнул салфетки и письма, и лишь когда на столике не осталось ничего, сумел остановить своё движение.
– Да какого же лешего вы – какого же лешего мы такие хрупкие? – провыл хэр Ройш и осел.
Краем глаза он видел, как растерянно нахмурился Мальвин, как вцепился в него мёртвой хваткой Скопцов и как ринулся за слугой Золотце, однако осмыслить это было почти невозможно. Гортань хэра Ройша скрутило жгутом, и он знал, что ему следовало бы сейчас расплакаться, и готов был, пожалуй, это сделать, но плакать он, как и лечиться, не умел, он никогда не плакал; оставалось лишь спрятать лицо за пальцами и закудахтать, будто у него першило в горле.
Хикеракли был прав: протянув отцу мышьяк, хэр Ройш вынужден был сидеть в камере и следить за его агонией. Но хэр Ройш-старший не был хрупким – сложнее всего в жизни было бы представить механического, заводного отца хрупким.
Хэр Ройш-старший не был, а хэр Ройш-младший, теперь уже не младший, был.
И он знал, что струсит и сбежит, если Резервная Армия подойдёт к его воротам; знал и то, что, сбежав, откажется от всего достигнутого. Обманет собственные же расчёты, окажется ржавым звеном в цепочке причин и следствий.
И ему омерзительно было сознавать эту трусость.
Омерзительно – сознавать постыдную и мучительную привязанность к тем, кем он должен быть способен при необходимости пожертвовать.
Сознавать, что умудрись Четвёртый Патриархат вдруг взять в заложники Мальвина, или Скопцова, или Золотце, он не смог бы не принять их требований.
Золотце протянул раздобытый у слуги стакан воды.
Кончиками пальцев собрав с пола осколки графина, Скопцов неловко похлопал хэра Ройша по плечу.
Мальвин же, качнувшись с носков на пятки, тихо сказал:
– Если они в самом деле нападут, это будет последней глупостью Четвёртого Патриархата.
Он сказал так, потому что всё это время все они думали об одном и том же. Не о недуге хэра Ройша, не о переговорах с оставшимися в живых делегатами, даже не об опасности очередного произвола Твирина.
О том, что эксцентрический шаг Революционного Комитета не может не привести к первой за долгую историю Росской Конфедерации гражданской войне, поскольку на наглое убийство с надругательством нет иного ответа.
– Если они нападут, – выдавил хэр Ройш, – я… я струшу.
– Они не нападут, – зачастил Скопцов, – помилуйте! Мы ведь не равнинные тавры, чтобы с нами воевать, право слово, Европейское Союзное правительство никогда не простит… Да ведь на росской земле никто и не умеет воевать, о чём вы!
– И вы не струсите, – с каменным лицом продолжил Мальвин, – я не позволю. Если потребуется, заключу под стражу. И свяжу.
Хэр Ройш нервно усмехнулся – и понял, что пальцы его впервые с понедельника перестало колоть.
– Бросьте вы все, – воздел очи Золотце, усаживаясь на пол рядом с хэром Ройшем, – нападут не нападут… Это была провокация, призванная передать почётное право на головную боль в Четвёртый Патриархат. Провокация глупая, поспешная и порождённая вашими, хэр Ройш, непомерными амбициями. Но уж теперь-то, господа, давайте пожнём её плоды! Нам остаётся только ждать, собирать информацию, по мере сил готовиться, но не забывать заниматься городом и надеяться на лучшее. – Он подхватил один из осколков и жестом заправского ювелира перекатил его в ладони. – А пока что я считаю необходимым обсудить некоторые действительно важные вопросы. К примеру, согласны ли вы с тем, что когда мы создадим пресловутое бюро патентов, первым делом нам придётся запретить кому бы то ни было отрезать головы третьим лицам?
Глава 62. «Я вернулся в свой город»
Первым делом его обыскали.
Грубо, бесцеремонно, а всё равно будто бы в оторопи – разглядывали, глазам не веря, красные знаки различия на зелёной шинели. Метелин разглядывал в ответ: синим по зелёному его не удивишь, сам мчался, коня понукая, но с каких пор они без погон?
– Не подчиняемся мы больше Четвёртому Патриархату, – угадал незаданный вопрос один из солдат, – не его мы армия, а петербержская. Это Твирин правильно сделал, давно пора было.
О Твирине – не то рядовом, не то и вовсе гражданском, стоящем теперь будто бы выше генералов, – за последние дни Метелин слышал бессчётное количество раз. Резервная Армия – медленно, сороконожкой по снегу – шла на Петерберг, а по ней самой – мимо орудий, мимо палаток, мимо обозов – ходили слухи.
И с теми слухами, что прежде, ещё в Столице, тревожили Метелина своим неправдоподобием, их было не сравнить.
Командование разослало по «квартирам» неправдоподобный приказ: выдвигаться на Петерберг. Штабные чины деревянными голосами зачитывали неправдоподобное сообщение: петербержский Городской совет расстрелян, петербержский наместник расстрелян тоже, расстреляны все, кто только можно, граф Тепловодищев отправился вместе с несколькими другими членами Четвёртого Патриархата на переговоры – расстреляли и его. Расстреляли, отрезали голову и на собственном его авто подвезли к Патриаршим палатам.
Какие могут быть претензии к правдоподобию слухов, когда официально объявленные факты таковы?
– Я граф Александр Александрович Метелин, – голос, конечно, дрогнул. – У вас в руках мой документ, можете убедиться ещё раз. С октября по февраль находился за пределами Петерберга ввиду поступления на службу в Резервную армию. Я вернулся в свой город и хочу как можно скорее переговорить с тем, кто уполномочен пропускать лиц, имеющих жилую и производственную собственность внутри кольца.
Собственность, перешедшую в единоличное владение в связи с кончиной графа Александра Сверславовича Метелина.
На первом привале – медленная, неприспособленная к снегу сороконожка орудий, палаток и обозов! – подбежал взъерошенный Гришаня. По своему обыкновению ни лешего не умел объяснить, но позвал к какому-то офицерскому костру, где тайком читали раздобытый у штабных список петербержских покойников. Метелина там никто не ждал, не знал и видеть не желал, но Гришаня дёрнул за рукав поручика с самым незаносчивым взглядом, возбуждённо шепнул: «Это Метелин из Петерберга, он граф».
Незаносчивый взгляд поручика вильнул и спрятался в мешанине следов на снегу:
«Соболезную, граф Метелин».
Список подержать ему дали.
Хэр Штерц – барон Копчевиг с сыном – хэр Ройш (без сына?) – граф Идьев – граф Верин с сыном – барон Славецкий с супругой – барон Мелесов с супругой, сыновьями и дочерью – граф Плинский – граф Усов – граф Бердич – граф Тыльев – граф Карягин – барон Грудиков —
Граф Метелин.
После этой строчки буквы перестали собираться в имена.
«Список неполный, приблизительный, – протянул щегольскую, совсем не армейскую фляжку кто-то смутно знакомый. – Здесь только знать, а расстреливали и корабельных капитанов, и офицерский состав Охраны Петерберга, и просто состоятельных людей…»
«Они перешли все мыслимые границы!»
«Потеряли совесть, честь, человеческий облик!»
«Они поплатятся за содеянное!»
«Мы должны вернуть Петерберг!»
Метелину нечего было с чувством выкрикнуть подле офицерского костра. Он, в конце концов, рядовой, а рядовые кипят негодованием в несколько иных выражениях.
«Вернуть Петерберг», выдумали тоже.
– Я вернулся в свой город, – повторил Метелин для высокого и угрюмого человека, которого обескураженные постовые привели пролистать предъявленный документ. Без погон ориентироваться было сложнее, но, успев мельком увидеть шевроны, Метелин предположил в нём капитана.
– Где же твоя увольнительная бумага, рядовой Метелин? – пробормотал под нос высокий и угрюмый человек.
– Там же, где ваши погоны, – с вызовом ответил он, силясь не вспыхнуть.
«Чего уставился? – с неожиданной злобой рявкнул то ли Тощак, то ли Тощакин, когда Метелин столкнулся с ним вьюжной ночью у подводы. – Иди куда шёл, ты ничего не видел, мы с тобой из разных частей, никто с тебя не спросит. И не отговаривай меня, слышишь, не отговаривай!»
То ли у Тощака, то ли у Тощакина за спиной болтался увесистый мешок, потолстевший наверняка благодаря подводе.
«И в мыслях не было отговаривать, – пожал плечами Метелин. – Какое мне дело».
То ли Тощак, то ли Тощакин ещё пуще озлобился. Будто хотел, если по правде-то, чтобы его отговаривали, и оттого сам собой тяготился.
«Коли не теперь, то уже и не выйдет – завтра на их землю ступим, там караул будут тройной выставлять. А так мы с мужиками обратно до Тьвери скоренько доберёмся, по этой вьюге и не вынюхают, в какую сторону мы сиганули. А уж в Тьвери и шинели можно оставить, тулупы прикупить – гуляй, рванина!»
«Про Тьверь я не слышал», – Метелин улыбнулся замёрзшими губами, и то ли Тощак, то ли Тощакин полез вдруг к нему с объятьями.
«Ну не хочется, до чего не хочется подыхать! А ведь подохнем мы под этим Петербергом, как пить дать подохнем – они же там все рехнувшись, коли такое творят. Коли такое творят, то и нас не пожалеют – правильно я сказал, Метелин?»
«У командования на сей счёт другие соображения».
Что согласия у командования нет, лучше промолчать – вот уж знание, спокойствия никак не прибавляющее.
«Соображения! Драл бы их леший без передышки с такими соображениями! Разве это дело – своих же стрелять? Не тавров на Равнине, своих! Или не стрелять, а того хуже… Я ещё как услышал, к чему мы готовимся, как представил… Нет, к шельмам, не могу я так. Ну не могу. Сяду на лошадочку – вот и вся служба. После службы-то, надеялся, большим человеком стану, а выходит, дезертиром, потом ещё сколько по деревням глухим без документов мыкаться… А всё равно оно лучше».
«Откуда у тебя лошадочка?» – не слыша собственного голоса, спросил Метелин.
«Так я ж не один, я с мужиками, – качнул увесистым мешком то ли Тощак, то ли Тощакин. – Конюх тоже нашёлся, тоже того… дезертиром готовый жить».
«Конюх? Будь другом, отведи меня к твоему конюху», – сорвалось с языка быстрее, чем Метелин успел хорошенько поразмыслить.
Ночь ведь, вьюжит, затеряться в самом деле легко, то ли у Тощака, то ли у Тощакина план отхода должен быть готов, раз даже конюх с ним, а если выйти из лагеря, караулу не попавшись, все вопросы снимутся сами. И о том, в чём у командования согласия нет, и о том, как поступать, если б было.
Не обратно же до Тьвери поворачивать. Места пока не родные, но до родных – рукой подать, а там уж…
Правда, впопыхах пришлось расплатиться с конюхом оружием, так что прибыл Метелин с пустыми руками.
– Правда, выходит, граф Метелин? – вчитывался и вчитывался в документ высокий и угрюмый человек. – Ну дела… Тебя… то есть вас, – осёкся он, – надо бы привести к Комитету. А лучше, конечно, персонально к Твирину, но до того придётся в камере обождать – у Комитета сейчас с Комитетом Революционным совещание. Не знаю, сколько продлится, только начали.
– Благодарю, – поспешно кивнул Метелин и отвернулся. – Разумеется, я готов ждать столько, сколько потребуется.
Чтобы только привели персонально к Твирину.
К тому самому Твирину, который отдавал приказы о расстрелах. Ни с кем, пожалуй, в жизни Метелин так страстно не желал повидаться, как с человеком, возомнившим себя хозяином чужих судеб.
Хэр Штерц – барон Копчевиг с сыном – хэр Ройш (без сына?) – граф Идьев – граф Верин с сыном – барон Славецкий с супругой – барон Мелесов с супругой, сыновьями и дочерью – граф Плинский – граф Усов – граф Бердич – граф Тыльев – граф Карягин – барон Грудиков —
«И корабельных капитанов, и офицерский состав Охраны Петерберга, и просто состоятельных людей…»
И того, кого Метелин всем своим существом презирал, ненавидел, кому хотел отомстить, себя со скандалом уничтожив…
Но себя же, себя!
Длинный проход по казарменным коридорам переворошил душу, напомнив об обстоятельствах отъезда из Петерберга. Каблуки Гныщевича стучат куда громче солдатских сапог, даже тех четырёх сразу пар, что сопровождали его сейчас до камеры.
Метелин ведь думал повернуть сначала всё-таки на завод, взглянуть, спросить кого-нибудь из рабочих, из инженеров – если они по-прежнему там. А если не там, так убедиться сразу, не гадать больше, не строить теорий. Дёрнуть на себя дверь в кабинет управляющего – и, быть может, даже…
Но завод на Межевке, а путь со Столицы – пусть и не Конной дорогой, пусть лесами – совсем по другую сторону. И какие-то патрульные заметили его по красным знакам различия на зелёной шинели, окрикнули, наставили ружья. Сопротивляться было бы неумно.
Высокий и хмурый человек, шагавший перед Метелиным, вдруг выпрямился. Честь не отдал, но без сомнения разглядел впереди какую-то начальственную фигуру – эту осанку после первого же месяца службы выучиваешь назубок.
Метелин сделал шаг в сторону и обомлел.
Предполагаемая начальственная фигура была мала ростом и при том широка в плечах, кудрява головой и небрита лицом. И очень узнаваемой, хоть и не вприпрыжку, походкой двигалась навстречу.
Предполагаемой начальственной фигурой на деле оказался Хикеракли.
Заморгал, головой кудрявой потряс, перерезал лоб морщиной – Метелин ожидал, что и заголосит истошно в обычной своей манере, но Хикеракли только расплылся в улыбке и без особенного шутовства спросил:
– Ваше сиятельство? Какими судьбами?.. – а следом и вовсе шикнул на высокого и угрюмого человека: – А ты чего встал, аль не вишь, граф перед тобой? За тобой. Ну-ка давай мне его сюда, а сам брысь!
Тот будто бы даже замялся.
– Никак не могу отпустить арестанта, принадлежащего к армии противника, без указаний Временного Расстрельного…
– Да ты, брат, совсем не силён в конъ-юнк-ту-ре. Твирин мне не откажет! Или, думаешь, откажет? А? – Хикеракли, так ответа и не дождавшись, вздохнул с подлинно начальственной усталостью, которую отчего-то не получалось заподозрить в деланности. – То-то. И это… пукалку человеку отдай, не марай военную честь.
– Оружие при арестанте не обнаружено.
– Ну так организуйте! – раздражённо отмахнулся Хикеракли. – Раз без оружия приехал – значит, к вам уважение проявил, вот и вы теперь проявите-с. В такое уж время живём, когда в шинели да без револьвера ходить – дело гиблое. Верно я говорю, ваше сиятельство? Верно.
– Не могу знать, – нарочно подхватив тон высокого и угрюмого человека, отрапортовал Метелин. – Час назад прибыл по вашему… тьфу, без вашего указания в Петерберг, не успел оценить обстановку, виноват!
Кто-то же должен хохмить, если Хикеракли вдруг бросил?
И что-то же нужно предпринять, если уму не управиться с открывшимся фактом: высокому и угрюмому человеку Хикеракли, выходит, не предполагаемая, а совершенно действительная начальственная фигура.
– Это хорошо, Саша, что ты приехал, это очень хорошо. – Хикеракли проводил глазами одного из солдат, отправленного, по всей видимости, за оружием; какое безумие. – А то нынче налево пойдёшь – Комитет, направо сунешься – совещание исторической важности… Эдак даже я сразу не сочиню, куда улизнуть. И, главное, совсем негде человеку развернуться, душу свою потешить. А тут гляжу: Саша! И сразу тепло-приятно, так сказать, в груди. Ну что, заложим по стаканчику? А то и по два!
Безумие, как есть безумие.
– Я всё ж таки арестант. Принадлежащий, как было сказано, к армии противника – меня пред ясны очи этого вашего Твирина вытолкать намеревались. Невежливо как-то сбегать.
Невежливо – и бестолково. Очень уж удачно складывалось, что его, петербержского графа Метелина и в то же время рядового Резервной Армии, лично к Твирину перенаправили.
В точности, как и предполагал генерал-лейтенант Вретицкий.
– Да ну зачем тебе этот Твирин, чего ты там не видал! Или ты не видал?.. Удрал зачем-то в армию, эту, противника… Да ты не боись, я тоже в камеру посадить умею. Успеется.
Отосланный солдат обернулся быстро, протянул высокому и угрюмому человеку рукоятью вперёд револьвер:
– Портовая конфискация, с последнего изъятия. В получении расписался, но вы там у них тоже объяснитесь – прежде, чем господин Мальвин с совещания прибудет.
Высокий и угрюмый человек кивнул, револьвер взял и протянул уже Хикеракли.
Господин Мальвин? Послышалось – или в самом деле?
– Кому тычешь? Не тому тычешь! – снова вдохнул Хикеракли.
– Постой, ты это всерьёз? В Петерберге нынче разрешено оружие? Зачем бы? – уставился на револьвер Метелин, изо всех сил заглушая внутреннее ликование.
Сколько ломал голову, обнаружится ли в спальне собственный подарочный экземпляр, добытый всеми правдами и неправдами у господина Солосье в шестнадцать лет! А тут новый подарок прямо в руки вкладывают.
Хикеракли одарил Метелина взглядом долгим и внимательным, но вместе с тем чуть отстранённым.
– Затем, Саша, что можно. Из бывших слуг получаются самые суровые господа, – выдав сию глубокомысленную сентенцию, он мигом смахнул серьёзность и совсем привычно, переучивай не переучивай, а всё равно панибратски хлопнул Метелина по плечу: – Ну что, в «Пёсий двор»?
– Расписку, господин Хикеракли, – ответил за него высокий и угрюмый человек. – И за револьвер заряженный, и за арестанта. Вы пропадёте, а нам перед Комитетом отвечать – у нас канцелярия теперь строгая.
Хикеракли на него похмыкал, но опять обошёлся почти без шутовства, смиренно проделал дюжину шагов до какой-то двери, а выбравшись, махнул Метелину и тем избавил наконец от конвоя.
Постовые на внутренней стороне кольца их тем более не задерживали, один только спросил про совещание – закончилось ли? Хикеракли отшутился в том духе, что совещания по природе своей бесконечны, а потому всякому, кто к ним приговорён, следует совершать над собой усилие и заканчивать с ними индивидуально.
И казармы очутились за спиной.
– Честно признаюсь: голова у меня пока что кругом, – сообщил Метелин. – Что ты ого-го какой начальник, я догадался. Как оно вышло – ещё нет, но это, подозреваю, история не из тех, какие по трезвости слушают. Ты мне одно скажи: ты вправе вот так лихо арестантов под расписки забирать?
Хикеракли даже задумался. Попинал выщербленные ледышки на дороге, поперебирал мелочёвку в карманах.
– А шут меня знает, что я вправе! – выдал он в конце концов. – Я тебе так скажу, Саш: ежели по духу, по революционному-то, то господин Мальвин и более даже человеческие господа мне спасибо, конечно, не скажут. Ну как ты шпиён? Или того пуще: ну как ты про планы Резервной-то Армии знаешь? По красным лычкам оно ежели судить, знать должен. Да-а… – всё-таки вытащил мелочёвку на ладони, воззрился недоумённо. – А значит, надо бы тебя допросить. Но тут ведь и другая сторона имеется! Кому допрашивать, как не мне? – от души над собственным остроумием посмеявшись, Хикеракли ссыпал с ладони всяческую дрянь в ближайший сугроб. – Да не куксись, шучу я. Я тебя чего так с казарм-то уволок? Иду себе тихонько, никого не трогаю, а тут – бац! – граф Метелин! И сразу мне, понимаешь, видение было. Понял я, что из всех моих знакомцев, вот кого ни ткни, ты один, Саша, знаешь, как пить надо. И не смейся! Это большая наука, так сказать, душевная. А мне давно уж надо по этой науке провести семинар. Так что подождут господа мальвины, ничего, они крепкие.
Про господ мальвиных Метелин и теперь уточнял не стал – убоялся не выдержать такой лавины впечатлений.
Он ведь вернулся в свой город.
Вернулся, а тут Хикеракли капитанам, пусть и без погон, указания раздаёт. Арестанта ему подайте, а самому арестанту револьвер. Так уж и быть, под расписку.
Необходимость в семинаре по большой и душевной науке возлияний Метелин ощущал всем своим существом.
Потому, наверно, и согласился выйти из казарм, хоть пребывание там куда лучше отвечало первоначальным его намерениям. Намерения намерениями, но от общества Хикеракли в такую минуту не откажешься. Был, конечно, в Петерберге человек, на общество которого Метелин бы что угодно променял, но это одно дело, а Хикеракли – совсем другое. С Гныщевичем при всём желании не выпьешь, да и спокойствие не сохранишь – нервы вмиг разъедутся на льду, после столь долгого-то ожидания. Хикеракли же и расспросить можно с толком, он всегда о всяком происшествии первым узнавал, а нынче, в роли начальника, тем более владеть информацией обязан.
И расспросить, и выпить, и нервы в порядок привести.
А может, и посоветоваться.
Шли они от Южной части прямо вдоль железнодорожных путей, на которых попадались то колёса, то целые остовы вагонов. Когда его вели в казармы, Метелин собственными глазами видел добротно заколоченный въезд, но поверить, что поезда в городе действительно заперли и разобрали, было трудно. И уж тем более трудно поверить, что по левую руку – вокруг складских коробок и корпусов выстроенных в самом городе предприятий, – в условиях изоляции по-прежнему кипела работа. Как они без поставок из-за кольца? Или поставки всё же организованы, но по незнакомым правилам?
Вот какие сведения точно пригодились бы командованию.
На первом привале взъерошенный Гришаня повёл Метелина к офицерскому костру, чтобы там ему показали список петербержских покойников. На втором же привале Метелина официально вызвали к командованию его собственной части.
Не слишком много петербержцев служит в Резервной Армии.
Увидев высоких чинов, склонившихся над картами, Метелин почувствовал, как озноб пробирается с кончиков пальцев прямиком в какие-то прежде ничем о себе не заявлявшие глубины. Чтобы освободить город, город нужно знать.
Чтобы освободить город, город нужно либо взять с разбегу, либо задушить.
Чтобы освободить город, городу нужно навредить.
Карты были десятилетней почти что давности, и кто-то из петербержцев Резервной Армии уже подрисовал на них новый изгиб казарменного кольца у Пассажирского порта, новые границы Шолоховской рощи (неужто десять лет назад она упиралась прямо в запасное депо?), новое ответвление Большого Скопнического возле таврских владений. Перебарывал ли этот кто-то озноб на кончиках пальцев или водил карандашом уверенно, ничуть не смущаясь цели, к которой он командование приближал?
Сейчас, когда Метелин с Хикеракли шли мимо всех этих оживших в камне картографических обозначений, пальцы едва не скрутило судорогой.
В ту же ночь его вызвали и второй раз – заснуть после переучёта поселений на Межевке близ завода он даже не пытался, и оттого извращённо порадовался приказу явиться теперь уже к объединённому командованию Резервной Армии.
Безупречные осанкой генералы смотрели на него, не скрывая сомнений.
Конечно, вперёд надо снарядить лазутчиков – и по деревням, и в сам Петерберг. Конечно, шансы попасть за кольцо есть только у тех, кто до службы в Петерберге жил. Конечно, выбор небогат, но кандидаты всё же наличествуют. Конечно, каждую кандидатуру надо рассмотреть.
Конечно, кандидатура Метелина неоднозначна.
Он граф, он крупный собственник – мятежникам есть о чём с ним говорить. В том случае, если разговаривать они готовы – отца Метелина ведь расстреляли. С другой стороны, он граф, а значит, в тесном Петерберге всякой собаке известно, что отлучался он не куда-нибудь, а именно на службу в Резервную Армию – и это доверия к его словам не прибавит. Дурная же ирония тут в том, что и сама Резервная Армия покамест не имеет оснований ему доверять: он служил всего несколько месяцев, срок несерьёзный, да ещё и в чине рядового, поскольку нарушитель Пакта о неагрессии. Нарушитель Пакта, выбравший службу не из желания служить, а альтернативой наказанию.
«В Петерберге расстреляли его отца», – настаивал генерал-лейтенант Вретицкий, седой человек с умным лицом.
«А потому велика вероятность, что Петерберг расстреляет и его», – возражал генерал Ослувьев, самый, наверно, древний старик из всех штабных чинов.
«Дайте же мальчику хоть одну попытку!»
«А больше одной ему так и так не предложат, – усмехался генерал Грудов, самолично бегавший через площадь до Патриарших палат той ночью, когда в Столицу въехала „Метель“ графа Тепловодищева. – Если пойдёт под собственным именем, разбираться с ним будет сразу этот их комитет по расстрелам. Толку-то от такого лазутчика».
«Думаете, человек, чьего отца расстреляли, не ляжет сам костьми, чтобы принести толк?»
«Ну не зубами же он комитету за отца глотки перегрызёт!»
«Всему комитету – вряд ли, – взглянул в глаза Метелину генерал-лейтенант Вретицкий. – А на какую-нибудь одну глотку можно и покуситься, чем леший не шутит».
«Вы мне это прекратите! – генерал Ослувьев стукнул костяной трубкой по столу. – Это разве „лазутчик“ называется? Это чистейшей воды терроризм! Мы так не воевали и воевать не станем».
«Мы вообще не воевали, – огрызнулся генерал-лейтенант Вретицкий, – мы не Оборонительная Армия. Но как человек, получивший полковника как раз в Оборонительной, я уверен: мы ещё можем организовать всё правильно. У нас совершеннейшая катастрофа с личным составом в каждом втором батальоне, я вам клянусь, самую малость вперёд пройдём – они сбегать начнут. Но и вопреки тому реально вернуть Петерберг. Если изначально сделать ставку на…»
«Замолчите и подумайте хорошенько, что вы несёте! – оборвал его генерал Ослувьев. – Четвёртый Патриархат пока не получил ответа от Союзного правительства, мы не знаем, где кончаются наши полномочия и какое спасибо нам скажут, когда мы освободим Петерберг. Это политика, а вам бы только ваши у тавров подсмотренные манёвры протащить! – он перевёл дух и обратился к Метелину: – Можете идти, мальчик. Мы будем голосовать по вашей кандидатуре после того, как собеседуем оставшихся. Забудьте наши разговоры, мы тут все несколько на взводе – не каждый день города берёшь. Идите-идите, вам до подъёма два часа осталось».
Слушать, как посторонние люди обсуждают твои чувства к расстрелянному отцу и возможные практические из этих чувств следствия, было невыносимо. Надо было прямо там и брякнуть: «Ваше превосходительство – и ваше высокопревосходительство тоже, – а расстрелянный-то граф Метелин мне не отец, я сын кассаха, говорят, жившего по поддельным документам и дезертировавшего из вашей же Резервной Армии. Не знаю, почему да как, но уже настораживает, не правда ли?»
Сын дезертира. Смешно.
– А вот и собачие подворье, – ухватился Хикеракли за такую знакомую, такую родную, что помнишь каждую щербинку, дверь.
До Академии два шага, а перед Академией толпятся студенты. Будто и нет никаких расстрелов, комитетов, армий противника.
И, наверно, всё теперь совсем иначе, но если не останавливаться, если только скользнуть взглядом и тут же скрыться в приветливой полутьме «Пёсьего двора», можно на мгновение даже решить, что все жизненные перемены с поры спешного отъезда из Петерберга – сон, блажь, порождение затуманенного неясными тревогами ума.
Метелин отчего-то мнил, что в «Пёсьем дворе» они непременно столкнутся с кем-нибудь ещё из своих. Из тех, кому не получится отказать во внимании, с кем придётся переброситься хоть парой слов – хотя какая может быть пара слов, когда тут успело произойти леший знает сколько всего! Но он ошибся: никого, кто с лёгкостью позвал бы его за свой стол, здесь не было. Хикеракли-то кивнул и в тот, и этот угол, но не о множественных приятельствах Хикеракли Метелин думал.
Думал?
Ждал. Разумеется, ждал.
Место они нашли себе сразу – то ли почудилось, то ли и правда народу в «Пёсьем дворе» маловато для такого часа. Всегда строгий хозяин с неожиданной улыбкой подошёл за заказом сам, на Хикеракли глянул без заискивания, однако же трактовать его жест можно было единственным образом: проявляет уважение к большому начальнику.
С ума сойти.
– А ты похорошел, – деловито избавляясь от тулупа, заявил Хикеракли, – космы обрезал, на людей клыками вперёд не бросаешься… оно и верно. И что, как тебе нынче Петерберг?
– Знаешь, а я не понял. Про ваши дела каждый небылицы сочиняет, и я уже себе нафантазировал… – Метелин даже смутился. – Всякого нафантазировал. Можно расписывать, как у вас – согласно небылицам – людей прямо на столбах вешают и чайкам скармливают, но давай я лучше ограничусь метафорой. Будем считать, я представлял, как пропустят меня через казармы – а Петерберга нет. Вовсе нет. Снежная пустыня или море сразу у поста плещется. Или попросту туман – туман, туман, туман, и ни лешего не нащупаешь, – он торопливо потянулся за папиросами, чтобы спичечным огнём разогнать хмарь. – А выходит, что нащупать можно. И даже глазами посмотреть, удостовериться: всё вроде бы по-прежнему. То есть наверняка не по-прежнему, но по сравнению с туманом – вполне.
– Туман, брат, это бы хорошо, а то больно всё у нас ясно видно, – задумчиво и чуть невпопад отозвался Хикеракли. – И что же, скажи на милость, сделала из тебя служба человека?
– Да разве ж это служба? С конца октября всего, там почти никто за такой срок и солдатом считать не станет, не то что человеком.
– Так ведь важен-то не кто-то, а ты сам! Ну, скажи мне, кто передо мной: самостоятельный кассашеский юнец или следствие жизненных решений графа Александра Сверславовича Метелина? Говори!
– Жестоко, – присвистнул Метелин, но на удивление не отыскал в себе порыва немедля бить морду, или чего там обыкновенно в таких ситуациях хотелось. – Жестоко и крайне своевременно. Потому что, как ни верти, и то, и другое. По отдельным ингредиентам это блюдо не подают.
– Это хорошо, что ты освоил душевные задачки из двух слагаемых. Что не врёшь про свободу, так сказать, мысли, тоже хорошо. Эдак, глядишь, хоть ты не скатишься к лешему.
