Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 87 страниц)
– Уже скатился. На радостях от успешного сложения бессовестно дезертировал.
– Что и заметно, чай не вошла пока Резервная Армия торжественным маршем в Петерберг. – Хикеракли самым житейским тоном крякнул, никакой другой эмоции не продемонстрировав. – А что, в самом деле идёт?
Метелин помолчал, но потому лишь, что подоспел хозяин с водкой и вечными хикераклиевскими соленьями, от поглощения коих в таких количествах у всякого нормального человека давно бы приключился острый живот.
Хозяин на непетербержскую шинель, конечно, глазел, но и Метелина тоже в лицо вспомнил – поприветствовал будто бы и впрямь искренне. Когда же он удалился, а Хикеракли набросился на соленья, ничего не оставалось, кроме как в лоб заявить:
– Через три дня должна быть здесь.
Грибом своим Хикеракли не подавился – экое было бы расточительство! – но на секунду отвлёкся всё же от блаженства, жевать перестал и посмотрел пристально.
– Ишь как. Ты, ежели не надумаешь через три дня спешно нас покинуть и к стану противника вернуться, шинельку-то припрячь, а то сам понимаешь… Хе. Прям уж и идёт? Мы вроде ребята автономные, нешто штурмовать нас будут? Эдак получается, что идеологически, так сказать, победила революция, коли сам Четвёртый Патриархат на Пакт плюнул.
– Штурмовать или не штурмовать, плюнул или не плюнул – вопрос тонкий, – усмехнулся Метелин. – Командование всем объединённым составом день и ночь совещается, поскольку тут патриаршее возмущение, там потенциальная нота европейского протеста, а сбоку так и вовсе тривиальная солдатская неготовность. Я ведь дезертировал стихийно – знакомца повстречал, у него там ещё с десяток было таких же красавцев, навострившихся обратно в Тьверь. В общем, давай-ка уже выпьем, а то что ты всё закуску уминаешь, совесть имей!
Яснее ясного сознавал Метелин: если Хикеракли – «большой начальник», как по казармам показалось, то сейчас деяние страшнее даже дезертирства свершится.
Только наплевать. За казармами не простиралась снежная пустыня, не плескалось море, не стоял пеленой туман, а значит – Петерберг никуда не исчез, вот он, здесь, за этим столом и особенно за этими окнами. Разбегается по Людскому кривобокими переулочками, выкатывается, запыхавшись, на Большой Скопнический и прогулочным уже – где степенным-аристократическим, а где хромым-нищенским – шагом движется себе к кольцу.
Если и осталось у Метелина в жизни что-то несомненное, то уж всяко не устав Резервной Армии. Куда ему с Петербергом тягаться.
– За отечество, – буднично, безо всякой патетики кивнул Хикеракли и подставил стопку для прикосновения. – Я, знаешь, не верил, что Резервная Армия в самом деле пойдёт, все говорили, а я не верил. А как тебя увидел – поверил. Потому как ежели б ты из самой Столицы примчался зачем-то, то был бы в том ненужный надрыв, ну а ежели с полпути – так это сам леший велит. Не обидно столичных-то выдавать? А хотя… – махнул он рукой, – я вон тоже на совещание шёл, да и ну их всех псу под хвост. Верно говорю? Верно говорю. – И они опрокинули-таки по первой. – А вот теперь, когда знаю, задним, как говорится, числом кажется: ну да, всё так, не могла Резервная Армия не выступить. Смешная штука – мысль человеческая! И как им не выступить, после графа-то Тепловодищева?..
– За одну ночь решение приняли, – подтвердил Метелин. – Всего за одну ночь, где такое в наших краях видано? Точнее, как: наутро Резервную Армию вдруг официально проинформировали о петербержских зверствах, сам приказ о мобилизации позже отдали… Но буквально все уже знали, что отдадут, что задержка эта – на сборы, проработку плана наступления и всякий там хозяйственный пересчёт пригодного добра по закромам. И кто б прежде догадался, что способ столичную оранжерею вдруг оживить – это отрезанная голова члена Четвёртого Патриархата на его собственном авто? Н-да.
– Н-да. Но, Саш, профанов можно и простить: не каждому в голову придёт… голова… Н-да. Это ведь только кажется зверством и, как бишь, эк-заль-та-ци-ей. А на деле расчёт верный, как по часам – не такой и дурной, ежели ваши за ночь решились. Графа-то Тепловодищева пальнули случайно, надо было как-то объясниться, вот Революционный Комитет и подумал: а чой нам объясняться? Пусть Столица сама себе объясняет. Ежели не стерпит, то я ж не шутил про революционную идеологическую победу! Ты, как и я, йихинский, ты знаешь: в исторических трудах запишут, что Четвёртый Патриархат сам войну развязал, на нём и вина. Ну а коли стерпит… – тоскливо вперился Хикеракли в водочный графин. – Тогда, выходит, совсем уж всё можно. Давай-ка, Саш, сразу по второй, а?
Метелин молча разлил, и выпили они тоже молча.
Значит, «случайно пальнули» графа Тепловодищева. Впрочем, с его-то норовом тому на роду написано было расплатиться когда-нибудь головой – Метелин до сих пор с содроганием вспоминал скандал вокруг разорванного контракта на металл, результатом которого и стала та подаренная «Метель».
И всё же, всё же.
– Я вот и не сомневался никогда, что – по крупному если счёту – всё можно. Как же нельзя? Кто не допустит – бог европейский? Смешно. Но ответь мне, Хикеракли: ежели всё можно, ежели всё можешь, неужели надо всякой возможностью тут же пользоваться?
– А разве же тут всё? – Хикеракли покрутился деланно во все стороны, приглашая ещё разок оглядеться. – Чай людей не едим, девок сплошь не портим… Хотя ты прав, не в размахе дело. Ведь, посуди, экая фантазия нужна – голову отрезать! Тут тебе не расстрелы, не отъём имущества, это из сугубого только выверту. Как же объяснить? Ну смотри: можно в душу не верить, но это одно дело, а другое совсем – показать, как говорится, наглядно, что в деяниях своих ты только привычками и ограничен. Ради пользы кого хошь губят, но польза – это тоже привычка. А тут… Свободные мы люди, понимаешь, Саша? А свобода умных людей – она без отрезанных голов не обходится.
– Фантазия как роскошь? А ты, пожалуй, прав. Это кто же так роскошно живёт, что подобные экзерсисы себе позволяет, Твирин ваш?
Метелин разлил снова – с глубочайшим равнодушием к грядущему ответу. От первых двух стопок на пустой желудок в голове загудело зимним ветром, который всё частное будто бы уносил, заглушал протяжным воем, смахивал поспешным снежным рукавом.
– Твирин? Твирин не умный, он смелый. Да ты сам… Погоди, ты нешто не знаешь, из кого Революционный наш Комитет состоит?
Зимний ветер в метелинской голове ничего этого не знал и знать не хотел. У командования наверняка имелись сведения хоть какой-то подробности, но доносить их до рядовых никто не торопился. Действительно полно инструктировали бы Метелина, пройди он отбор в лазутчики – генерал-лейтенант Вретицкий ведь намекал, симпатизировал (вероятно, жалел), всё раздумывал и дал наедине пару невнятных обещаний. Которыми Метелин не удовлетворился и, не дожидаясь благословения сверху, прибыл в Петерберг самовольно.
Потому что Петерберг, карты десятилетней давности, дополненные его же собственной рукой, завод, Гныщевич, многие другие славные люди…
И перспектива посмотреть на приговаривающего всех подряд к расстрелам Твирина.
Начало хикераклиевского рассказа Метелин пропустил – вернее, не столько пропустил, сколько принял за шутку, Хикеракли же известный любитель пошутить. Только когда дошёл черёд до бывшего его хозяина, барона Копчевига, на Метелина снежной лавиной обрушилось: так и Хикеракли шутить бы не стал.
Да и для всех прочих фантазий недостаточно роскошно он живёт.
Метелин ошалело переспрашивал, вытряхивая зимний ветер из головы, а Хикеракли отвечал многословно, весь обратившись в сборник своей житейско-лакейской мудрости – даже водка кончилась раньше солений, и хозяин поднёс ещё, и кто-то из посетителей намеревался к Хикеракли, как к лицу должностному, пристать с просьбой, раз уж в одном кабаке очутились, но здешние грузчики, прежде помогавшие хозяину с драками, этого просителя спугнули. Хикеракли и не заметил – всё говорил и говорил, а на зал не оборачивался.
– …Понимаешь, Саша? У нас отделы есть, каждому своё занятие – Драмин дома восстанавливает, Приблев деньги считает… Зачем ты приехал, Саша? У тебя ведь целая Столица есть и ещё больше. А мы свободные, сво-бод-ны-е. Это значит – значит, нельзя нам, Саша, по желанию, а надо по обещаниям. Говорили-говорили, что можем порядок перевернуть, по уму всё переделать, ну и договорились… У Коленвала, Валова то есть Коли, три секретарши, три! Было, пока не оглох. Теперь, наверное, сестёр в лечебнице с десяток… А тут ты, ч-честный человек. Да не оглох он совсем, не трясись, на поправку идёт. И каждому дана воля разгуляться – ух! Ежели б тебе позволили сделать всё, чего душа попросит, ты б как? Тоже б головы резал? Ты б не резал… Вот и я не знаю, как мне. Наливают, вишь, бесплатно, и то радость. И поговорить нашлось с кем. Да только я на тебя смотрю, а вижу – нас я вижу, Революционный Комитет, как на ладони. – Хикеракли оборвал тираду, выдохнул, влил в себя очередную стопку и вместо закуски окатил тоской: – Ну зачем ты приехал, Саша?
– Смеяться будешь, ухохатываться. Ещё водка носом пойдёт.
Завывания о судьбе Хикеракли затолкал в себя поглубже, склонился любопытно – будто он от любопытства трезвел.
– А ты попробуй.
– Это, Хикеракли, тоже долгая история. Куда короче вашей, но всех нюансов я так разом и не соберу. Ты ведь понимаешь, что если на Петерберг идёт армия, армия эта пошлёт лазутчиков? Из местных, конечно. Ну вот и ко мне тоже присматривались. Нет, нет, не присмотрелись, я всамделишно без стыда и без совести дезертировал! Но пока присматривались, состоялся у меня разговор… Даже и не один – с высоким чином из смелых и толковых, который не о дипломатии международной переживает, а готовит настоящий план возвращения Петерберга Четвёртому Патриархату. Он думал, я рвусь за расстрел графа Александра Сверславовича мстить… – Метелин хмыкнул, выпил ещё и продолжил: – И ведь прав он, этот высокий чин. Хоть ни лешего в моих рвениях, конечно, не разбирает, но прав. И очень стройная у него гипотеза имелась, кто в Петерберге главная проблема – он ведь в Оборонительной служил, говорил, ежели по слухам, очень на таврских вожаков похоже, которые uragadhoitha. Я, тебя послушав, понял, что и с гипотезой этой всё верно. – Полученный под расписку револьвер он выложил на стол, примостил подле солений. – Спасибо тебе, Хикеракли, за вооружение. Я сюда ехал… Ехал, чтобы своими глазами на всё взглянуть и, наверное, пристрелить-таки вашего Твирина к лешему.
Хикеракли замер, будто свежесхваченная морозом ледяная скульптура. Не засмеялся, не сморщил лоб, не проявил ни единого признака жизни. Метелин от такой реакции как-то даже потерялся.
И потерялся того сильнее, когда Хикеракли спустя неведомое число мгновений отмер и безыскусно переспросил:
– А?
В памяти засвербело: а ведь был, был уже такой эпизод! Именно с Хикеракли. Ждал Метелин обычной хикераклиевской реакции на некие свои слова, а тот только переспрашивал, как с неба свалившийся, и ничем на себя не походил.
Но когда, почему, в чём был нерв – не вспомнишь. Просто отпечатался момент нечаянно и вот теперь всплыл.
– Что ж тут неясного? Подумываю вот пристрелить вашего Твирина. Присоветуешь мне что-нибудь на сей счёт – или будем считать, не говорил я этого?
Хикеракли в недоумении сдвинул брови, что в сложившейся ситуации уже прогресс:
– Зачем тебе это?
– Ты знаешь, – закурил Метелин и расслабленно прислонился спиной к стене, – вот это-то я сейчас и взвешиваю. Я держал в руках список расстрелянных… Тебе уж сознаюсь: не смог дочитать. А там ведь, в варианте, который у нас ходил, аристократы были и никого больше. Держал проклятый список и не понимал: как можно брать на себя такую ответственность? Вот как? Ну ладно, ты генерал, ты Городской совет, Четвёртый Патриархат или какой-нибудь европейский король. Тебе полагается, у тебя на этот случай толстенные тома кодексов, уставов, уложений и толпы законников, готовых их растолковать. Ну ладно, ты солдат – ты подчиняешься приказу. Но этот ваш Твирин не солдат даже. Ты ведь сам мне сейчас рассказывал! Листовки, листовки, а потом – бац, Городской совет кучей тряпья на ступенях. Ни с чего. Просто потому что один наглец решил, что он может. И об этом тоже мы с тобой сейчас побеседовать успели: ежели можешь, неужели надо непременно возможность использовать? – папироса успела на четверть прогореть впустую. – И потом… я графу Александру Сверславовичу такого не желал. Мук совести, скандала, позора, раскрытия правды о том давнем деле – да. Но не казни по прихоти какого-то наглеца! Я… я, в конце концов, достаточно получил в Столице по кассахской своей физии, чтобы сообразить уже, сколь от многого меня графский титул уберёг. И я, Хикеракли, хотел однажды всё-таки поговорить начистоту с гра… с отцом, – выдохнул вместе с дымом Метелин. Смог.
Дым медленно, кудряво и кружевно поплыл к потолку. Он успел по-сиротски забиться в закопчённый угол, когда Хикеракли прервал наконец паузу:
– Брось ты это, Саша.
– В смысле?
– Брось, говорю, такое паскудство. Зачем тебе? Думаешь, человека убьёшь, и дела его сразу перечеркнутся? Твирин первый же с тобой и согласится, да не так это. Хоть режь меня – не так.
– Не сразу, а ведь именно что перечеркнутся. Не отменятся, дырами зиять продолжат – это я как раз хорошо понимаю. Но, Хикеракли, леший тебя дери! Убить человека – единственный верный способ его дела остановить. Чтобы больше ни разу, никогда, нипочему. Что-то, быть может, ещё доживёт на инерции, но инерция угасает – а когда она угаснет, появится шанс, что дальше всё у нас будет как-то иначе. Без всей этой дряни.
– А тебя кому потом останавливать? А? И того, который тебя остановит, кому? Или не соображает твоя башка, что Революционный Комитет с того и начался – с желания остановить? Глупости остановить, жадность, кумовство да дурь… Саша-Саша. Али думаешь, что в людских грехах Твирин виноват?
За окном грохнуло, и Метелин от неожиданности посыпал пальцы горячим пеплом.
Всего лишь патруль беспогонной теперь Охраны Петерберга. Всего лишь остановили какого-то торговца с тележкой, а тележка всего лишь покатилась с уклона, в Людском все улочки неровные – вот и перевернулась с грохотом.
– Твирин виноват в том, в чём виноват, – Метелин взял папиросу в другую руку; пальцы пекло. – Каждый человек виноват в том и только в том, что сделал сам – с городом ли, со всем миром, с самим собой. Мне и в голову бы не пришло на кого-то одного вешать всех псов разом. Но и без этого остаётся действительная, своя собственная и потому неотменяемая вина. Быть может, я спешу с выводами, я готов признать. И всё же выводы – нужны. Задумываться о – наказании? искуплении? – задумываться о последствиях ведь кто-то должен. Хорошо, пусть не я. Но вы-то сами задумываетесь?
Хикеракли без намёка на веселье хмыкнул.
– Да нет в этом мире ни наказаний, ни искуплений.
– Когда ты о них не думаешь, они не…
– Я не думаю?! – непривычно зло вскричал Хикеракли, и стало ясно, до чего же он пьян. – Саша, да я один тут думаю! Будь моя воля, думаешь, вышло бы так и с Городским советом, и с наместником, и с… – запнулся, сплюнул, перевёл дух. – Эх, да по моей воле мы б знаешь в каком городе жили? Мы б вообще в городе не жили, вывез бы всех в степь Вилонскую – кра-со-ти-ща! И трава до горизонта… А ты наливай, чего сидишь.
– В Вилони я б тебе водку не наливал, – примирительно заметил Метелин. – Там вообще водка-то есть? Там хоть что-нибудь есть? Сравнил тоже – город-то с концом мира! Город – он же мир человеческий, а в человеческом мире, в отличие от твоей глухой Вилони, без наказаний и искуплений никуда.
– Да что ты о Вилони знаешь, – опустошил рюмку Хикеракли, – что ты вообще знаешь. Твирина он убивать собрался, держите меня четверо! Знаешь ты, кто такой Твирин?
– Я тебе своё мнение по вопросу сегодня уже высказывал. Наглец зарвавшийся, выскочивший невесть откуда на беду Охране Петерберга.
– Мальчишка он. Как и все мы. – Патруль Охраны Петерберга за окном доказывал торговцу, будто в перевернувшейся его тележке сыскалось что-то не то, что ему дозволено. – Это ж Тимка Ивин.
Метелин нахмурился – заоконные крики изрядно сбивали с мысли.
Ивин. Ивины – богатая купеческая фамилия, три брата, сиротский приют на дому, большие они по купеческим меркам оригиналы.
Купеческие мерки? Так, у префекта Мальвина, купеческого сына, ныне члена Временного Расстрельного Комитета, был некий с детских лет приятель из родной среды – и приятель тот минувшей осенью в Академию вроде как пришёл учиться.
– Тимка Ивин? Постой, кажется, сообразил. Вот когда мы тут все вместе, за сдвинутыми столами сидели, обсуждали, понятно, налог, к нам прибился какой-то мальчик… Ты его ещё в тот раз – дошутился, в общем… Хочешь сказать, это он Твирин? Опять насмехаешься?
Хикеракли развёл руками.
– Не расхотел крови?
– Вздор какой, чепуха. Не бывает так, Хикеракли. Вчера мальчишка мальчишкой, а теперь, так скоро…
– Посмотри на себя, Саша. Посмотри на меня. Да не криви морду, лучше посмотри. Видишь? Ведь можно же вместо Твирина любого… Да если ты пойдёшь стрелять, то и тебя можно! У тебя ж есть жизнь, как говорится, новая, другая, вот её и живи. А на нас не гляди.
– На вас не захочешь, а всё равно смотреть будешь – столько шуму.
– Э, пустое это. Ты налил? Мо-ло-дец… Дай-ка я тебе лучше сказку расскажу, я сказки шибко полюбил нынче. Ну чего пялишься? Послушаешь – сразу всё и поймёшь. – Хикеракли аж горло водкой прочистил. – Вот-с, значит. Жил на свете мальчик, и были у него… ну, пусть папаша, сват и брат. И всё хорошо, а то как же, и по бабам, как говорится, и пожрать имелось чего. А потом как-то раз приходит к ним из лесу волк… да в деревне они жили, неважно! Приходит, значит, волк. Почему приходит? А потому что такая вот она, волчья суть. И говорит… Ну я тебе диалоги пересказывать не стану, да и не было диалогов, мальчик умный был, сам всё понял, без слов. Волка кормят ноги и такие вот мальчики. Ну поплакал он да и отдал ему папашу. А что? Остальным ведь жить надо. Только волк папашу съел, а сам как был, так и стоит, пуще прежнего зенками сверкает. Не наелся, значит. Дальше всё ясно – сказка ведь, в сказке так и причитается, отдал мальчик свата. У волка слюна течёт, а сам он… даже и не рычит, зачем ему? Мальчик-то умный. В общем, тоже не спасло. Мальчик уже думать начал: может, мол, я что не так делаю? Что это такая за биология, что не нажрётся всё тварь? Ну а с другой стороны – ты двоих человек уже ему скормил, умник, давай теперь ещё, как говорится, по-реф-лек-си-руй! Ясен пень, не рефлексировал. Поплакал-погоревал да и скормил волку брата. Тот облизнулся – только косточки хрустнули.
На том он потух и занялся рассматриванием света сквозь рюмку, приняв вид самый безучастный.
– И каков же финал?
– Финал? – встрепенулся Хикеракли, будто и правда про Метелина забыл. – Не знаю. Хотел бы, да не знаю.
– Ну и сказки у тебя нынче! Лучше б к прежнему шутовству вернулся. Впрочем, леший даже с этим. Сказке, Хикеракли, полагается внятный финал с изменением одного состояния на другое. Итак, отдал ему мальчик брата… А что волк?
Опять невесело усмехнувшись, Хикеракли взмахнул руками, указывая не то на весь «Пёсий двор», не то и вовсе на целый Петерберг.
– А волк – вот он, Саша.
Хуже извечных разговоров под водку могут быть только разговоры под водку в городе, на который прямо сейчас идёт армия.
– Хикеракли, послушай, – вздохнул Метелин. – Не стану утверждать, будто в полной мере понял твои метафоры, но суть не уловить… затруднительно. Так вот: скоро не будет уже никакой разницы, что по поводу этого всего думаешь… чувствуешь ты – или я, или кто-то ещё. Три дня, а то и два – и Резервная Армия здесь. Я ведь и не офицер, подробностей мне взять было неоткуда. Почти неоткуда. Но даже мне известно: сначала они потребуют открыть им дорогу через казармы и выдать убийц графа Тепловодищева, а в случае отказа – встанут вокруг казарм и будут стоять. Генеральское большинство за неагрессию, вас хотят попросту заморить голодом. Они перекроют вам связь с деревнями, и они уже послали людей вверх и вниз по берегу, чтобы исключить возможность ближнего морского сообщения. А дальним озаботился Четвёртый Патриархат – все европейские порты будут пристально следить за своей контрабандой, поскольку получили самые красочные объяснения петербержских странностей последнего месяца. Включая расстрел наместника и удержание в плену многочисленных европейцев, оказавшихся здесь на момент бунта. Хикеракли, я не хочу, чтобы мой город загибался от голода.
Хикеракли, пока внимал, подобрался и привёл себя кое-как в состояние более сознательное. Прищурился деловито:
– За два-три дня из деревень можно немало еды подвезти.
– Да. Потому я и говорю тебе об этом сейчас. Но и нет тоже. Если Европы не дадут отмашку штурмовать Петерберг, забыв о неагрессии, Резервная Армия будет стоять здесь год, а то и два. Она так медленно движется не столько от снега или отсутствия привычки, сколько из-за необходимости организовать себе снабжение – договорится с Тьверью, договорится с крохотными городками, в которых есть хоть какое-то чиновничество, и оставить офицеров в деревнях, чтобы цепь была непрерывной. Они подготовились стоять здесь год или два. А вы?
– Год? Два? Ваше сиятельство, помилуйте, вся революция месяцочков эдак в пять уложилась, и это ежели по щедрому расчёту! – рассмеялся Хикеракли, и в смехе этом слышалось неверие, какое бывает перед лицом подступившей уже вплотную опасности.
Невозможно сравнивать, но когда полдюжины молодцов в первый раз окружили Метелина, чтобы выразить так своё отношение к кассахам, он тоже не верил. Как это может быть? Ну смешно же, смешно, за такую глупость – и вшестером на одного, не гнушаясь самых подлых ударов? Вот чепуха!
– Сколько лет Оборонительная Армия держит позиции на Южной Равнине? Больше, чем я или ты на свете живём. Да, это другая история, но сама мысль о долговременной мобилизации командованию такой уж новой и дикой не кажется. Однако в командовании раскол – не все согласны обрекать на голодную смерть простых горожан за преступления конкретных людей. Конкретным людям предложат сдаться, – очередная стопка едва не встала поперёк горла. – Всё, что ты мне рассказал про ваши комитеты, указывает на единственный безболезненный выход – застрелить сейчас этого несчастного Твирина, а когда Резервная Армия подойдёт и потребует выдачи преступников, сказать, что преступник был один, самоуправствовал, ни с кем властью не делился, а потому был закономерно застрелен негодующими жителями города Петерберга. Или даже провести расследование и выяснить, что стрелявший – дезертир и сын казнённого графа Метелина. Не думаю, что кто-то с той стороны удивится такому повороту, мне почти в открытую именно это и предлагали, но поклонники неагрессии воспротивились. Мёртвый преступник не утянет за собой остальных, а командование Резервной Армии даже растеряется, ведь формальные требования будут выполнены, но не так, как они рассчитывали. Выдать каких бы то ни было преступников означает признать за собой вину. А предъявление трупа вопрос вины переворачивает: город сам разобрался, сам отсёк свою больную часть, вмешательство Резервной Армии не понадобилось – зачем она вообще, спрашивается, пришла? Вот так конфуз. Я уже упоминал: когда мою кандидатуру рассматривали в качестве лазутчика, я кое-что понял о том, что творится там наверху. Наверху есть те, кто с готовностью поверит в одного-единственного виновника – так, в конце концов, удобней и проще. А вы заново выйдете на переговоры, которые сорвались из-за головы графа Тепловодищева. И никакого голодающего Петерберга. – Метелин посмотрел на покоящийся на столе револьвер: – Неужто тебе кажется несправедливым обмен многолетней осады на жизнь единственного негодяя, который к тому же действительно виноват во многих омерзительных вещах, с городом произошедших?
Хикеракли отвечать не хотел – изъёрзался весь, повозил грибочком по тарелке, помолчал в одну сторону, в другую, в третью.
– Это как посмотреть, – медленно начал он наконец. – Ежели по справедливости, то вопрос твой – нравственная задачка для младых благовоспитанниц какого-нибудь девичьего интерната. «Можно ли человека убить, чтобы прочих спасти»… тьфу. А ежели судить политически, то всё и того хитрее. Почему нас Охрана Петерберга слушает? Как по мне, в этом, Саша, и состоит для Петерберга первейшая загадка… Ну да шут с нею. Говорят, из-за Твирина. Говорят, когда он погоны снял, солдаты в его примере не сомневались. Может, враки. Да только одно я тебе наверняка скажу: убей Твирина – слушать они бросят, потому как станет это если не поводом, то, как говорится, символом. А есть ведь ещё Вторая Охрана – вот они на пару город и порвут. Верное дело, Саша, а твоя многолетняя осада – дело, наоборот, э-фе-мер-но-е. Эф-фе-мер-р-р… – привычка натужно выговаривать длинные слова, маскируясь под мужицкий говор, Хикеракли подвела, он остановился на «р-р» и словно забыл, что ж делать дальше. – И это я тебе ещё описал вариант, так сказать, оптимистический. В пессимистическом солдаты вдруг начинают слушать Гныщевича. А что? Он тоже во всех подряд комитетах, он тоже человек примечательный!.. – подался вперёд, затряс вилкой для убедительности. – Ну то есть я, конечно, не знаю, в каких он с Охраной Петерберга сношениях. Может, они его ни во что не ставят. Но коли ставят… Ты представляешь себе Гныщевича во главе армии?
– Нет.
– А я представляю – посредством обширной фантазии. Страшная картина. Страшная!
– Хикеракли, я тебя прошу как пьяный человек пьяного человека: вот Гныщевича – не трожь.
Что Гныщевич теперь во всех подряд комитетах – в том, не поспоришь, есть неожиданность. Но так всяко лучше, чем если бы и он попал в список петербержских покойников, который даже не читали бы у офицерского костра, поскольку не аристократия.
Конечно, лучше.
– Что, в друзей стрелять неохота, только в полузнакомых детишек?.. Слизь ты, Саша, а я уж было поверил, будто идейный.
– Леший тебя…
– Ну и хорошо, ну и славно, Сашок, идейными-то только чудовища и бывают. Ты меня сейчас ещё чуток послушай, я умную вещь скажу.
– Хороша альтернатива: либо слизь, либо чудовище, – буркнул Метелин, а Хикеракли тем временем с чувством выпил ещё и натянул на себя вид совсем уж сказительский или, пожалуй, летописный.
– Был тут сперва один наместник, потом другой наместник – мсье, так сказать, Армавю. Очень он любил… а чего «любил»? Чай живой! Любит он поговорить о том, о чём ты тут тоже брякнул. Город, мол, отсёк больную часть. Вырежем воспаление, а простые граждане не виноваты. Вам ведь в вашей армии небось рассказывают, что вы освободители, спасёте сейчас тысячи бедолаг от захватчиков? – он ударил по столу, и посуда с соленьями почти подскочила. – Бред это, Саша! А-хи-не-я! Рыба гниёт с головы, говоришь? Ни шиша подобного, с зада она рыбьего своего гниёт, с пузыря и чешуечек! Не бывает так, чтобы десяток человек захватил власть и сидел на ней ровненько! Власть люди сажают! Запихай в свою дурью башку: Петерберг нас в самом деле любит – и Твирина тоже!
Раскричался он громко, а потому весь «Пёсий двор» на него воззрился. На них – на члена, соответственно, Революционного Комитета и какого-то кассаха в шинели Резервной Армии. Загляденье, конечно.
А может, и впрямь любит?
Работа идёт, на улицах спокойно, в кабаках привечают. Метелин не видел пока всего, только если недовольство значительное, должно же оно как-то выражаться?
– Но ведь был же этот, как его, взрыватель, в Столицу сбежавший? – потише, чтоб уберечься от любопытных, возразил Метелин. – От большой, наверно, любви что-то взорвал и сбежал. Ладно-ладно, ты сейчас мёду в уши нальёшь, что он один, а если и не один, всё равно процент недовольных мал, недовольные-де всегда есть. Допустим. Но что же это получается, что вы с людьми-то сделали, что вы им наврали, ежели они вас любят? При расстрелах, при закрытом городе, при Порте опустевшем!
– Нас любят за то, что мы решительны, честны и справедливы. – Хикеракли и сам усовестился своего крика, покосился на другие столы задумчиво. – И ещё за то, что самых недовольных мы расстреляли, а для остальных имеются складные речи графа Набедренных.
– Выходит, всё-таки на вранье и держитесь?
– Враньё – тонкая штука, поди разбери, где в нём отличие от подачи, так сказать, вдумчивой и аккуратной… – ухмыльнулся, подмигнул. – Такой ответ выдаёт вруна, да, Саша? Выдаёт-выдаёт. – И продолжил без подмигиваний, даже горько: – А я не знаю, врёт ли граф. Может, плетёт, а может, всерьёз говорит. Зато наверное тебе скажу, что люди, его послушамши, начинают верить в то, во что на самом деле не верят. Вдохновляет он, это правда. А вдохновение – оно ведь как продажная девка: наутро непременно будет стыдно. Такова уж паскудная суть любого порыва, а что есть революция, как не порыв?
– «Стыдно наутро»! – отплюнулся Метелин. – К чему ты это ведёшь? К тому, чтобы я Твирина всё же не стрелял, а Резервная Армия вас голодом морила? Ведёшь – так веди уж вернее, пока получается только, что не Твирин негодяй, а все какие-то… не без греха.
Метелину такие размышления и без того были неуютны – кто ж знал, что вокруг не родной «Пёсий двор», а один лишь собачий холод, – но Хикеракли неуют порядком усугубил, загоготав.
– Да ты гений, Саша! Светоч современной мысли, и место твоё – посреди лекторов Академии!
– Перестань. Слушай, с Твириным мне всё понятно – он расстреливать приказывал. Это деяние конкретное, в Четвёртом Патриархате классифицируется как преступление – и тут я с Четвёртым Патриархатом согласен. Но остальные-то в чём повинны? В чём конкретном, осязаемом?
Не может же быть так, чтобы взаправду: старые приятели, подлецы, «Пёсий двор», собачий холод.
– Повинны? В наличии права голоса, – всё не мог унять гогот Хикеракли, – ладно, ладно, я не издеваюсь, Саша! Только это ведь совершенно серьёзно. Во-первых, не один Твирин людей расстреливал, даже ежели мы с тобой о тех исключительно, кто ручки, так сказать, напрямую приложил. Он, вообще говоря, тут меньше всех замарался – ну, знаешь, если пересчитать поголовье… Во-вторых, а как выбирать виноватых? А ежели я мог под расстрел человека не подвести, но подвёл, виноватый я? А ежели умолчал, когда надо бы говорить? Я не об высоких тебе сейчас, что называется, материях, я о самых что ни на есть практических результатах! Ну давай рассмотрим… да хотя бы того же графа – не тебя, значится, а второго нашего. Хороший же человек, не маниак какой убийственный, не злодей. Однако же людям голову дурит? Дурит. – Он вдруг совсем понизил голос и даже лишний раз огляделся. – Однако же был эдакий моментец: Твирин, значит, хотел в городе отыскать людей, причастных к расклеиванию листовок, поносящих Охрану Петерберга. Твирин такого человека нашёл – ты с ним не знаком, Веней его звать. А потом граф к нему является и Веню этого выменивает на выдуманных заговорщиков, потому как графу ценен Веня, а Твирину сподручней и красивше сразу многих пострелять, а не одного чахлого. Вот тебе, девица ты моя интернатская, и задачка: кто из них тут злодей? Да никто, а все мы – все, кто представление имел, а вслух возмутился только За’Бэй, шваль неросская! Тут, Саша, никакого злодейства нет, а есть один лишь политический, так сказать, процесс! – Налил, выпил. – Так и папашу твоего, между прочим, положили.
