Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 87 страниц)
Совсем скоро станет ясно, стоило ли сомневаться.
Поравнявшись с лестницей, граф Набедренных предложил Вене добираться по Северной части по земле, чтобы не стеснять солдат, коим в столь напряжённую минуту требовалось то и дело прибегать к живости народного языка и прочим практикам повышения концентрации, но Веня только помотал головой.
Мелькнул – немного неожиданно в Восточной части – господин Мальвин в сопровождении двух полковников, решительно не отличимый от них лицом, даром что в два раза моложе. Одарил праздношатающихся строгим взглядом: на крышах сейчас от шатания не было пользы, но мог приключиться вред – о, граф Набедренных полностью разделял эту точку зрения, но как откажешь человеку, с таким восторгом всматривающемуся в зазеленившиеся шинелями поля?
Это весна – весна до весны. Революции к лицу весна, и есть надежда, что буйства красных красок преждевременной осени Петерберг не допустит.
Там, где кольцо крыш вдруг размыкалось, смычками служили доски, и переход по ним отчего-то был волнителен, хоть высота эта и уступала обыкновенной высоте прогулок над Петербергом, которые раньше так любили инициировать Золотце и За’Бэй. Идти же по доскам под руку не получилось бы в любом случае, и граф Набедренных с непонятной опаской обернулся: происходящее до того захватило Веню, что к тому возвратился шальной хмель листовочной поры.
И хмель этот стыдил: мы выигрываем, при том не по правилам, навязав правила собственные – почти что бескровные, неслыханные доселе, неправдоподобные от лежащего в их основании абсурда – чем не повод для воодушевления?
Чего, спрашивается, неймётся не ко двору придирчивой душе?
Когда граф Набедренных ступил с доски на крышу, Веня влетел ему в спину, вцепился в рукав, словно вздумал падать.
– Прошу прощения, – выдохнул он погодя в самое ухо, – померещилось, всего лишь померещилось. Будто они начали-таки палить по казармам.
– Мы всё ещё можем спуститься, если вы опасаетесь стрельбы, – напомнил граф Набедренных, не придумав лучшего способа сгладить неловкость непреднамеренного контакта.
– Я всё ещё предпочитаю близость к небу. Если вы позволите хвататься за вас и впредь.
Как ответить смеющимся Вениным глазам в должной мере светски, граф Набедренных не знал, но тут весьма кстати замолк первый хор «Кармины Бураны». Динамики повторили его столько раз, что можно было поверить: он вечен и обязателен для миропорядка – подобно ежеутреннему восходу или закону тяготения. Что случится, когда закон тяготения ни с того ни с сего прекратит своё действие? Наверняка все свидетели сего знаменательно события замрут вот так же – с изумлением и едва ли не благоговением. И воспарят, разумеется, занятые по горло своими сложными чувствами.
Графу Набедренных было прекрасно известно, что первый хор «Кармины Бураны» замолчит не «ни с того ни с сего», а строго в соответствии с договорённостями, кои пристало именовать партитурой нашей парадоксальной батальной сцены, но в первый миг вкрадчиво потрескивающая динамиками тишь и на него произвела совершенно фантастическое впечатление. Так иногда описывают посмертную встречу с европейским богом: жизненная суета обрывается на случайной ноте, и открывшееся взору безмолвное величие вынуждает обратить пристальнейший мысленный взор на собственное греховное ничтожество.
Но это всего-навсего эстетская иллюзия.
Граф Набедренных не верил ни в европейского бога, ни в европейское посмертие, но то была неверная постановка вопроса: как постиг он только теперь, он не верил в смерть саму по себе. Где-то в отдалении щёлкали выстрелы, они означали смерть, но если смерть так легка, так скора на расправу, так приручаема всяким, кто осмелится ей распоряжаться, не значит ли это, что мы понимаем её превратно?
Люди и книги ведь твердили, будто укачанная индокитайскими волнами смерть родителей должна была оставить графа Набедренных безутешным, но ничего подобного он в себе не обнаружил – ни четыре года назад, ни потом. Право, странно сокрушаться из-за финального аккорда пусть даже самого чарующего концерта! А что финал неизбежен, следует уже из композиции: композиция попросту бессмысленна без финала, без финала она теряет всякую ценность. Быть может, финалу приличествует не посрамить всё, что прозвучало до него, но о чём ещё печалиться?
Смерти нет, есть лишь финальный аккорд и тревога за то, чтобы не сыграть его фальшиво.
– Солдаты Резервной Армии, – не утруждая себя восклицанием, разрезали тишину пополам динамики, – вы зверски расстреляли членов Четвёртого Патриархата, поддавшись панике, порочащей ваши погоны. Вы трусы – и вы преступники. Такие же, какими полагаете Охрану Петерберга. А то и хуже: всё, что совершила Охрана Петерберга, она совершила сознательно и без сожалений. Вас же под наши стены согнали ваши генералы, как сгоняют скот. Они не снизошли даже до объявления о разгроме Оборонительной Армии на Южной Равнине. Так неужто вы верите, что о положении Петерберга они сказали вам правду?
– Радио! Радио! На паузу ленту, срочно! – булькнул приёмник внутреннего канала. Барон Каменнопольский, весь неестественно белый и оцепеневший, на непочтительный к моменту приёмник воззрился в высшей степени потерянно – словно оказался тут ненароком, а не нёс пост подле точки связи.
– Есть на паузу ленту! – весело отозвался из приёмника голос, в котором признать За’Бэя позволяла только вечно приподнятая интонация. – Казармы, что там у вас?
Но разъяснения граф Набедренных с Веней не услышали, поскольку останавливаться не намеревались: шли они всего-навсего с середины Восточной части, но до границы с частью Северной до сих пор не добрались. Да и вид барона Каменнопольского так и вопиял о том, что куртуазная беседа над приёмником сейчас неуместна.
Впрочем, предполагаемую причину паузы можно было пронаблюдать непосредственно, буквально в дикой природе – полк, вольготно расположившийся в поле зрения графа Набедренных и Вени, выкатил откуда-то телегу, гружённую двумя большими динамиками, и готовился сказать своё слово.
В самом деле – случился бы конфуз, если бы За’Бэй и Золотце не принудили к молчанию магнитную ленту! Не сознаваться же, что обличительная речь записана ещё ночью. Ах, до чего невежливо.
Веня сполна насладился тем, что преодолевали они как раз такой участок крыш, где дополнительные укрепления собирались устанавливать по остаточному принципу, читай: не устанавливать вовсе. Прильнул к внешней стене между бойницами и подался вперёд, словно обзирал пейзаж с балкона. Переждав неизбежные неодобрительные шепотки солдат, граф Набедренных позволил себе мысленное признание: это чрезмерное, но во всех отношениях правильное сумасбродство. И такое восхитительное.
– Вы только подумайте, граф: они желают спорить! И не на переговорах, а во всеуслышание, тоже из динамиков! Надеются, глупцы, обратно завладеть умами своих солдат? Невероятно, просто невероятно. Они уже приняли наши правила игры – мы уже победили, граф.
– Не спешите так, душа моя.
– Пожалуй, мне нужно посмотреть в глаза людям у аппаратуры.
Сам граф Набедренных предпочёл бы смотреть им в погоны, чтобы представлять настроения на разных ступенях иерархической лестницы, но бинокль подал тотчас же. Разумеется, театральный – уважение к военному ремеслу не позволяло ради забавы лишать какого-нибудь неудачливого солдата столь важного атрибута.
– Командование Охраны Петерберга! – донеслось из-за стены. – Ваши террористические выходки только сильнее укрепляют наше убеждение, что власть в Петерберге узурпирована преступниками! Не усугубляйте конфликт! У вас нет поддержки внутри кольца и не может быть поддержки снаружи! Вы погибнете! Не тяните за собой в могилу целый город! Откройте ворота – и вы предстанете перед судом! Кому-то из вас суд может сохранить жизнь! Простые солдаты Охраны Петерберга и вовсе расплатятся за соучастие отставкой со службы! Если же вы продолжите неподчинение приказам Четвёртого Патриархата, вы все обречены на голодную смерть! Смерть преступников, не знающих чести! Оказавшись на её пороге, вы возненавидите свою гордыню! Четвёртый Патриархат проявил невиданное милосердие, предложив вам сдаться! Благодарите мудрость наших правителей и Пакт о неагрессии!
– Вы зверски расстреляли членов Четвёртого Патриархата, – внезапно ответил хладнокровным Твириным хор казарменных динамиков.
Веня опустил театральный бинокль и, усмехнувшись, тихонько поаплодировал.
Граф Набедренных вторил ему со всей искренностью – неведомо, случайный ли это успех, или же господа Коленвал и Драмин умудрились по радио передать Золотцу и За’Бэю содержание воззваний противника, но не обладающая волей магнитная лента вступила в живой диалог вполне сносно.
Преклоняясь перед хорошей – а следовательно строгой – режиссурой, граф Набедренных нечасто вспоминал о прелести импровизации. Какое счастье, что вокруг хватает тех, кто в импровизации одарён.
– Кровь членов Четвёртого Патриархата на ваших руках! Ваших! И вы за неё ответите! – возмутились динамики Резервной Армии.
За возмущением следовало что-то ещё, но Веня повернулся к ним спиной и лукаво заметил:
– Не голосили бы так, вышло бы убедительней. То ли дело Твирин – если записать его на бумаге, не понадобится ни единого восклицательного знака. Хозяину ситуации восклицательные знаки ни к чему.
– Поскольку у хозяина ситуации, душа моя, полное кольцо недурственных динамиков. Он может хоть шептать в своё удовольствие, а наш противник приговорён к ору. Боюсь, огня сих речей не достаётся даже северу, а уж близ железной дороги о них и вовсе никто не подозревает.
– Думаете, не сумевший предугадать, с чем придётся столкнуться, заслуживает жалости?
– Думаю, жалости не заслуживает никто, ибо заслужить её в принципе нельзя. Жалость исходит из душевной избыточности жалеющего, а к жалеемому она не имеет прямого касательства.
– Наконец-то вы это произнесли, – непривычно резко бросил Веня и зашагал в направлении Северной части.
Пару оглушительных мгновений граф Набедренных так и стоял, блуждая взглядом по успевшему растерять шик своего построения полку Резервной Армии. С одного края перед шеренгами кто-то чеканно расхаживал и о чём-то кричал, на том же краю, который вытолкнул ответные динамики, копошилась подлинно мышиная возня.
Зачем они пришли? На что они уповали? Взять и вырвать Петерберг из когтей самопровозглашённых хозяев ситуации? Ах, оставьте это! Да даже если и вырвут каким-то чудесным стечением обстоятельств – так ли много увидят они благодарности от Петерберга, в тех самых когтях уже побывавшего? Неужели они всерьёз надеются, что Петерберг сможет – и захочет – вернуться к послушной скуке того, что в наших широтах принято считать достойной жизнью?
Небывалая наивность!
Не заслуживающая жалости. Конечно, нет.
Небо безжалостно разродилось снегом – будто утомилось от зрелища и решило накрыть его старой простынёй, как и поступают с неугодным хламом.
Граф Набедренных нагнал Веню перед импровизированной амбразурой, которую обойти можно было только по спешно возведённым лесам.
– А ведь жалость чужда росскому характеру – она была столь обширно насаждена нам через европейскую просьбу miserere, обращённую к абсолютному адресату. Но если абсолютного адресата нет, кому сдалась жалость?
– Опять скрываетесь за приверженностью росскому национализму? – вздёрнул бровь Веня.
– С вашего позволения, я бы скрылся под зонтом – снежно! Вы присоединитесь ко мне? Хотя бы чтобы осмеять мой росский национализм.
– Вы его придумали, – скользнул под зонт Веня с видом самым заносчивым, но вновь засмеялся одними глазами. – Такого росского характера, о котором вы толкуете, наверняка никогда не было.
– Бросьте, душа моя. Кому какое дело, если придумано складно? Лет эдак через дцать он обрастёт столь полнокровными деталями, что ставить его под сомнение будет опасно для репутации всякого образованного человека!
– Вы без содрогания заглядываете лет на дцать вперёд?
– Почему же без содрогания? – граф Набедренных улыбнулся. – Лет через дцать мы будем жить в нами же построенном государстве – это уже предлог для беспокойства! Разве нам можно доверить построение государства? О, у нас получится чудовище – очаровательное, занимательное, по-своему милое чудовище. Его фантасмагорические очертания уже сейчас не дают мне засыпать по ночам.
– Раз по ночам вы всё равно не спите, я бы хотел прозревать очертания этого чудовища вместе с вами. Если вы не возражаете.
– С превеликой радостью разделю с вами сию скорбную участь. Вот только сдастся Резервная Армия – и все чудовища грядущего к нашим с вами услугам.
Веня поднял смеющиеся глаза к зонту и наконец рассмеялся сам.
– Граф… А если Резервная Армия сдастся сегодня, вы могли бы… Впрочем, нет, это истинное чудовище! Чешуйка с его спины.
– Не вы ли жаждали чудовищ, душа моя? Договаривайте, прошу вас.
– Вы могли бы уговорить Петербержский филармонический оркестр сыграть почти что в пустом зале?
Чешуйка со спины чудовища блестела совершенно неприлично, избыточно и, пожалуй, безвкусно, но есть особый, священный род безвкусицы, грандиозный и неподсудный.
– Никогда прежде не пробовал, – пожал плечами граф. – Не подворачивался повод.
Уже на мельтешащей гонцами границе Восточной и Северной частей Веня несвоим голосом переспросил:
– И вас не отвращает… чешуйка чудовища? Целиком оно ещё отвратительней.
– Я устроен проще, чем вы, вероятно, вообразили. Когда нечто меня отвращает, я отхожу в сторону и оставляю это нечто в покое. Довольно тривиальная стратегия, не находите? И уж точно не предпринимаю бесконечные попытки рассмотреть поближе.
И спасибо человеческому гению за изобретение метафор. Интуитивно постигаемое множество их пластов позволяет выразить любую мысль, одновременно упрятав её понадёжней на случай дурной погоды.
Граф Набедренных даже вздохнул с облегчением, снова заслышав выстрелы – теперь отчётливей. Что-то определённо происходило, но временные укрепления крыш мешали удовлетворить любопытство.
– Ваши генералы согнали вас под наши стены, как скот, – пробудился хор динамиков; магнитную ленту, судя по повтору тезиса, поменяли, недаром же граф Набедренных настаивал, чтобы Твирин начитал несколько вариантов. – Ваши генералы предали вас. Вы знаете о состоявшихся переговорах, но не знаете, что на переговорах вас и сделали преступниками. Пройди переговоры иначе, вы не расстреляли бы членов Четвёртого Патриархата. Ваши генералы утаили от вас условия перемирия, гибель Оборонительной Армии и правду о положении Петерберга. Вы верите, будто пришли освобождать эти стены, но вы пришли не к стенам – вы пришли к зеркалу. Отразившему без прикрас вашу суть и суть тех, кто отдаёт вам приказы. Вы расстреляли членов Четвёртого Патриархата – в панике за собственные ничтожные шкуры. Петерберг же расстрелял Городской совет – и всех прочих, – шкурой сознательно рискуя. Рискуя, чтобы более никогда не подчиняться приказам тех, чья власть держится на лжи и предательстве интересов своих солдат. Своего народа.
– А мы ничуть не лжём, обращаясь к вам с заранее записанной магнитной ленты, – пропел Веня.
– Мы провидцы, – со всей серьёзностью кивнул граф Набедренных.
В этих магнитных лентах сам он, признаться, не видел особенной нужды – Твирин мог бы беседовать с Резервной Армией и напрямую. На магнитных лентах настоял вечно перестраховывающийся хэр Ройш, отчего-то убеждённый, что с переговоров Твирина живым не отпустят. Понятный, но всё же излишний пессимизм – отпустили ведь.
Граф Набедренных и Веня как раз миновали очередной ненадёжно дощатый мостик с крыши на крышу – и по воздуху разлился штормовой волной грохот. Золотце предупреждал о затычках для ушей, но их, в отличие от театрального бинокля, зонта и некоторых иных мелочей, захватить не удалось.
Обернувшись, граф Набедренных увидел, как в небо тянется первым контраргументом столб грязного дыма. Ну что ж: если на поле уже к увертюре выставлен целый осадный парк мортир и гаубиц, к финалу какая-нибудь да не сдержится.
Удивление вызывал разве что тот факт, что грязный дым струился из очага, будто бы расположенного не на кольце казарм, а внутри его.
Граф Набедренных переборол желание отвлекать расспросами сразу возникших из ниоткуда офицеров разнообразного калибра; те, укрывшись щитами собранных лиц, шли и бежали – вперёд и назад, вглубь Северной части и к её границе с Восточной, вверх по лестницам и вниз по лестницам, не хватало только спуска с неба и подъёма на него.
– Вам известно о потеря… – начали и захлебнулись динамики в следующей штормовой волне грохота, а за ней накатила ещё и ещё одна – но где-то далеко.
– Вы вовремя раскрыли зонт, – нервно усмехнулся Веня.
Это было неожиданно – неожиданно, что человек, сам восторженно отказывавшийся спуститься с крыш, искрившийся воодушевлением от близкой опасности, испытает вдруг страх. Артиллерийские залпы предсказать куда проще.
– Да что зонт! – граф Набедренных собрал в кулак всю свою хвалёную беспечность, коей не попрекал его лишь ленивый. – Душа моя, вы готовы к воистину ужасающему признанию? У меня с собой бутылка шампанского вина. Однако бокалы нам навряд ли сейчас подадут, а предлагать вам распитие в манере портовой и студенческой я не решаюсь.
– Граф!.. – воскликнул Веня, и более разъяснений не потребовалось, тем более что динамики опять попытали счастья.
– Вам известно о потерях Оборонительной Армии. Вам известно, что Оборонительная Армия уничтожена. В награду за взятие Петерберга вас немедленно перебросят на Южную Ра… – шампанское вино выстрелило пробкой созвучно новому залпу.
Веня приник к горлышку с доселе невиданным выражением, кое граф Набедренных не смог бы описать, но силился запомнить.
– Солдаты Резервной Армии, – не сдались динамики, – вы взорвали один пустующий особняк и две дюжины переполненных хижин в трущобном районе, жителей которого не принудить к эвакуации. Вы взорвали консервный завод, не прервавший свою работу из-за угрозы осады, мыловарню и три бедняцких кабака, где заливают дешёвым пойлом страх, – беспощадно перечисляли динамики, и граф с опозданием понял, что такой магнитной ленты не было, что импровизация снова подставила плечо строгой режиссуре, что с Резервной Армией заговорил-таки живой Твирин. – Ваши генералы приказали вам целиться в город, покорные скоты?
Загрохотало снова, но граф Набедренных принял у Вени бутылку в самом благостном расположении: если живой Твирин снизошёл всё же открыть рот, его уже не перегрохочешь.
– За непокорных скотов, – только и успел провозгласить граф, как длинно свистнуло и загрохотало где-то совсем рядом.
Бутылка разбилась, а граф Набедренных с Веней обнаружили себя возлежащими в луже шампанского вина. Снаряд улетел в Конторский район, но удар всё равно свалил с ног.
– Я говорил вам: не следует спускаться, – пьяно рассмеялся Веня.
– Покорные, – мерещилось, будто Твирин презрительно кривится за треском динамиков. – Покорные, трусливые и несообразительные – настоящий скот. Кого, кроме вас, винить в том, что вы не додумались, как избежать убийства членов Четвёртого Патриархата? После членов Четвёртого Патриархата, после залпов по мирному населению Петерберга десятую часть от личного состава Резервной Армии расстреляют тоже, а остальных сошлют на Южную Равнину – а вам и возразить будет нечего. Потому что вы не умеете возражать. Цельтесь в казармы. В казармы, не в город. Или разверните орудия и цельтесь в собственные генеральские шатры. Не можете огрызнуться на командование, начальство, власть? Вам не тягаться с теми, кто уже смог. – Динамики зловеще замолчали; граф Набедренных, подавая руку Вене, разобрал неподалёку надсадный ор приказов, предваривший твиринское: – Артиллерия, огонь.
И теперь залпом грохнул Петерберг.
Бессчётными залпами, после которых весь прежний грохот показался деликатным mezzo-piano.
Этого fortissimo в партитуре не было.
Граф Набедренных молча посетовал, что им с Веней не довелось услышать обсуждение сего незапланированного хода по внутреннему радиоканалу – абсурдно ведь полагать, что скупое и даже теперь не удостоенное восклицательного знака «артиллерия, огонь» могло быть настоящим приказом. Настоящий приказ включает в себя цели залпов и команду конкретному орудию, пусть даже всем орудиям.
Твирину, конечно, сам леший не брат, но как дал согласие отсоветовавший артиллерию генерал Йорб, да и все остальные?
– Отряхнитесь от снега, скоты, – ожили динамики, когда граф Набедренных и Веня устремились к внешнему краю крыши, загромождённому укреплениями. – Вас в вашей праздничной армии воспитывают выстрелами перед самыми пальцами ног? Так вот, знакомьтесь. И с количеством наших боеспособных орудий тоже знакомьтесь. Не расходуйте снаряды на город, повторяем: цельтесь в казармы. Или в свои генеральские шатры. Или вывешивайте белый флаг. По белому флагу мы не стреляем – мы-то не скоты. У вас две минуты на размышления.
У укреплений толпились ошарашенные солдаты, которые даже и не заметили графа Набедренных с Веней – и потому выражали свои чувства во всей бранной полноте.
– Как жаль, что мы ничего не увидим, – шепнул Веня.
– Представьте, душа моя, какой стеной стоит там сейчас поднятый снег, – таким же шёпотом ответил граф Набедренных. – А если не стоит, мы о том не узнаем и, соответственно, не разочаруемся.
Веня всё равно безнадёжно вытянул шею. Шарфы его от падения разметались, и обнажилась грубая кожа ошейника, будь он четырежды всё то, что имели сейчас сказать ошарашенные солдаты.
Граф Набедренных обладал весьма посредственным чувством времени, а потому не знал, сколько это – две минуты.
Но лишившись шампанского вина, переждать их оказалось не так и легко.
– Флаг, етить, – сдавленно просипели впереди, – три сучьих взвода с самодельным флагом, леший их дрючь.
– Белым?
– Ну а каким? Как эта, поганка лешиная, как её… одрихея!
– Ещё взвод, северней!
Кто-то из солдат возопил невоспроизводимой тирадой и бросился с объятиями на соседа.
Четырёх взводов с самодельными флагами ничтожно мало, конечно, мало. Сейчас опять начнётся пальба – по городу ли, по казармам ли, по собственным ли нестройным рядам Резервной Армии.
Наверное, граф Набедренных и сам был пессимистом не хуже хэра Ройша, однако же – в отличие от хэра Ройша – солдатское ликование и объятия вызывали у него искреннейшую улыбку.
А Веня, бросив попытки что-нибудь разглядеть, вдруг взял графа Набедренных за руку. Не под руку – за руку.
Переплёл пальцы и приблизился ещё на шаг.
Глава 68. Уборка со стола
За последний пяток лет Гныщевич никогда не приближался к детским воспоминаниям плотнее, чем сегодня.
Когда ему не было ещё и десяти, Базиль Жакович, владелец кабаре, где работал сторожем папаша, заявил, что далее кормить дармоедские рты не намеревается. Хочешь супу? Потрудись – благо у хозяина имелся на сей счёт недурственный план. Держать у себя на приработке детей некрасиво, но кое-где могут и не заметить, а заметив, простить.
Вот, скажем, если б стояло при входе, дверь открываючи, эдакое белокурое чудо!..
Даже выдраенный, выстриженный и завитый, белокуростью Гныщевич не отличался, да и чуда из него при всём старании не выходило. Что-то было в его физиономии решительно нечудесное. Он стиснув зубы позволял застёгивать на себе истёртый камзольчик с зацарапанными латунными пуговицами, расшаркивался и кланялся, но на чай ему давали неохотно. А от многократных манипуляций со здоровенной дверью, entre autres, плечи ныли покрепче, чем заноют позже от таврской науки.
В общем, спустя пару месяцев Базиль Жакович от своей затеи отказался, камзольчик вышвырнул, а Гныщевичу объявил, что тот теперь будет прибирать со столов да чистить полы, ибо до официантов тоже не дорос пока. И было жутко обидно, что зарабатывает он себе на плошку супа не актёрскими талантами, не руками и не мастерством, а тем, на что девок беспризорных обычно подбирают – метлой да тряпкой махать. Это уж спустя годы, в Порту, Гныщевич сообразил, что актёрский талант у него вполне имеется, а хозяин просто сыскал ему неверное emploi. Ну какое из него белокурое чудо?
Гныщевич отсчёт себя вёл со срока более позднего – когда вышел из кабаре, хлопнув дверью погромче, и пошёл искать счастья куда глаза глядят. Вскоре кабаре прогорело, а потом и погорело, и с той, совсем детской поры в душе осталось немного: бережное отношение к несчастной официантской братии, нелюбовь к напудренности да данный самому себе навсегда зарок никогда больше не прибирать с чужого стола.
Вот только именно этим Гныщевич сегодня и занимался – чистил последствия чужой трапезы. Развороченный артиллерийскими снарядами и гражданской паникой Петерберг выглядел как кабаре после особо буйной попойки. Брызги осколков, поломанные стулья, размокшие в луже вина конфетти да сочный храп тех, кто не дошёл до комнат наверху.
Не было в детстве ничего обиднее чужого праздника, а нынче в нём виделся своеобразный уют. Гныщевич сам поражался тому, как спокойно переносит эту мысль – осада Петерберга, un événement без малого historique, почти полностью прошла мимо него. Нет, выпало, конечно, веселья и на Северную часть: оттуда как раз запускали самого первого и самого последнего взрывного делегата, там было больше всего пальбы промеж солдат Резервной Армии, туда приволокли и лазутчиков, выловленных в Порту. Ну так и по тарелкам клиентским нетрудно было собрать себе богатейший ужин, да только твоим он от этого не становился.
Где бы ни звучала пальба, все знали, что решалась судьба Петерберга на юге – там, где был Твирин. И Гныщевича это не смущало. А ведь если посудить, оба они на одно и то же претендовали – на солдатскую верность да уважение; однако же умудрялись не наступать друг другу на пятки. Был у Твирина свой особый charme, который Гныщевич хватать не пытался, а у Гныщевича зато имелся здоровый метаболизм.
Вечер и ночь прошли в лихорадке, так что сегодня утром Петерберг валялся в тяжёлом похмелье. На ногах остались лишь трезвенники да те, кто по природе своей был крепок. И ещё самые увлечённые: не далее как полчаса назад под окнами Гныщевича протрезвонила, прости леший, карета с шестёркой лошадей, содержащая в себе графа Набедренных и Веню. Они не то затеяли утренний променад, не то завершали ночной; граф поклялся, что днём будет в своём уме и в состоянии прочесть торжественную речь. По какой такой прихоти он раздобыл карету, шестёрку лошадей и, видно, доброго картографа, способного проложить по Петербергу для кареты маршрут, – одному лешему и ведомо.
«Да чего тут гадать, – пробурчал тогда За’Бэй. – Известно, по какой прихоти».
Гныщевич только хмыкнул.
«И ведь не скажешь, что укатил с вином да беспутными девками. И вино-то у него шампанское, и девки… какие-то не такие».
За’Бэй рассмеялся. Он не был трезвенником, зато крепостью как раз таки по природе своей отличался завидной. Гныщевич столкнулся с ним под утро возле временного штаба внутреннего патруля, куда господин За’Бэй явился в поисках полезного дела.
Не сиделось человеку на месте, никогда не сиделось. И в комнате их общежитской он почти не ночевал (что искупал раз в две недели громкими попойками), и теперь, уже после революции, постоянно болтался незнамо где. С людьми. Прям как Хикеракли, только Хикеракли вечно норовил залезть в душу, а на лбу у него отпечатывались какие-то глубочайшие выводы, а За’Бэй просто закатывал широкие рукава. В общем, Гныщевич его встретить был рад.
А дел сыскалась уйма. L’engagement de l'artillerie был очень коротким, но когда это размер имел первоочерёдное значение? Две минуты – тоже немного, но Резервной Армии для сдачи Твирин выделил лишь их. А до того – ещё меньше выделил армии своей, петербержской, чтобы под свист и грохот разобраться, палим мы в ответ или всё-таки не палим. Выдумал давать из всех орудий «по ногам», рявкнул, что с духом собираться надо быстрее, а то ни лешего от Петерберга не останется. Надо заметить, что все чины, имеющие доступ ко внутреннему радиоканалу, успели высказать всё, что они по этому поводу думают. Да, орудия были предварительно налажены, залп был подготовлен.
Но когда это подготовка означала непременное намерение?
Меньше (хотя кто ж считал?) чем за две минуты артиллеристам пришлось вернуться на позиции, если кто гулял, примириться с мыслью о том, что залп действительно будет, прицелиться и навострить уши на финальную команду. И ведь справились! Это была самая короткая война в истории. И самая бескровная.
И без Гныщевича.
Зато после он всем люб да дорог оказался. Твирин, раздав свои приказы, слёг не то с горячкой, не то от экстаза – autrement dit, плюнул на бразды. Но пока одни взводы храбро маршировали к петербержским казармам с белыми флагами навытяжку, другие не менее храбро палили. Из артиллерии – по городу, из ружей – по спинам своих соратников. Или своих артиллеристов. Или просто абы куда.
В общем, запутались ребята в себе.
Петерберг помог распутаться, открыв новоиспечённым пленным ворота. Тут уж, конечно, случился ажиотаж, будто в лавке мясной в привозной день. А ведь, казалось бы, взрослые мужики.
У Гныщевича в Северной части в этом смысле имелась своя spécificité régionale. Поскольку именно там случился единственный взрыв, доковылявший до рядов Резервной Армии, солдаты её заразились ожидаемой паранойей. Боялись, болезные, что Петерберг себе же под бочок бомбу подложит, желая их всех непременно истребить. И тут же, на севере, командование в Резервной Армии было самым скудным, поэтому и внутренние перестрелки солдат получились самыми жестокими. Плюс целый батальон противника героически сбежал в направлении Межевки. Грабить родимый метелинский завод, не иначе.
Но это было ещё не веселье – настоящая festivité началась, когда солдаты Резервной Армии начали вступать в распахнутые ворота.
Как бы это ни выглядело со стороны, в действительности большинство из них были живы и целы, по которой причине занимали в этом мире некоторую площадь. Девать их было решительно некуда – у Гныщевича руки отвалились самостоятельно разоружать, прохлопывать на предмет диверсий, украшать кандалами (а потом, когда те закончились, верёвками) и направлять в камеры. Он, конечно, это делал не один, но ведь и в обороне кого-то оставить было нужно! А тут ведь главное не потерять момент – ясно же, что противник сдаётся, запаниковавши, но может вообще-то и успокоиться, и опомниться, и учинить акцию неповиновения, аки девица младая. Хотя казалось бы – пришёл сдаваться, так сдавайся уже, чай не убьём.
Убивать и не планировали (потому что вообще не планировали, что делать в случае успеха), но быстро выяснилось, что противник прекрасно справляется с этим делом и сам. Согнанных в камеры солдат нужно было хотя бы поить (согреются-то теплом тел, да и от голода за день никто ещё не умирал). Это, естественно, целых.
