Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 87 страниц)
– Конюх Хляцкий, – вполголоса произнёс Твирин, убедившись, что дверь заперта.
– По-прежнему надеется неведомо на что, – отозвался генерал, протягивая портсигар.
Папиросы не водка и не бальзам, с папиросами Твирин быстро совладал. Спасибо, леший, хоть за это.
– Пора прекратить это недоразумение, – спичка брызнула искрами и вероломно надломилась. – В казармах уже судачат.
– Расстреливаем на рассвете? Или стоит приурочить к какому-нибудь событию? – уточнил генерал Йорб.
Твирин всмотрелся в непроницаемую маску идолища, заменяющую ему лицо: генерал Йорб ведь понял тогда, что такое уродливый и тоскливый мир. Не отмахнулся от дерзости.
Твирин солгал ему, что со дня на день город оденется в листовки с этим самым вопросом.
Почему – вы – не – арестовываете – Городской – совет.
Твирин пообещал ему листовочников. В обмен на честный ответ: так почему?
(Спасибо, леший, и за сказочную дурость оскописта, который не стал отсиживаться у графа или в Алмазах, чем невероятно упростил Твирину выполнение сего обещания.)
О расстреле речи, конечно, не шло. Расстрел – заслуга камертона внутри Твирина, впервые зазвучавшего, когда барон Копчевиг принялся убеждать генералов, что арест Городского совета поставит Охрану Петерберга в сложнейшее положение, поскольку прецедентов не было, поскольку реакция Четвёртого Патриархата непредсказуема, поскольку без властного органа город затопит хаосом и далее, далее – навстречу уродливому и тоскливому миру. Три других генерала не были тверды в своём мнении, они всё примеривались мысленно к тому факту, что срочное совещание на территории казарм может завершиться для Городского совета препровождением в камеры. Зато солдаты хмелели на глазах: неужто им прикажут препровождать? Им – Городской совет?
И камертон внутри Твирина звякнул: они способны на большее. Они уже прожили в воображении триумф ареста, и если барон Копчевиг заморочит-таки генералов, они будут разочарованы. Но если выстрелить теперь – подхватят. Без приказа, без размышлений. Камертон настаивал.
Если бы камертон ошибся, расстреляли бы Твирина. Приставив обрез к говорливой голове барона Копчевига, он успел спросить себя, страшно ли это.
Страшно. И одновременно – вовсе нет. Только близость пропасти и делает любое твоё движение предельно точным.
«Вы террорист», – сказал ему потом генерал Йорб. Ничуть не изменив непроницаемую маску лица.
«Можете арестовать вместо Городского совета меня».
«Во-первых, я жду, что вы приведёте листовочников. Во-вторых, это означало бы отказаться от причастности к расстрелу Городского совета – что глупо. В-третьих, успеется».
Как же много кошмаров тому назад это было.
Докурив папиросу до половины, Твирин всё-таки убедил себя, что и в этот раз генерал Йорб непременно воспротивится уродливому и тоскливому миру.
– Я не намерен отменять первоначально избранное наказание. Никто не будет расстреливать конюха Хляцкого как обыкновенного преступника. Он солдат Охраны Петерберга и заслуживает чести самостоятельно прервать свою жизнь.
– Но за всё время, проведённое наедине с револьвером, он так и не сподобился это сделать, – генерал Йорб медленно, по крошке стряхнул пепел. – Вы знаете, как его заставить?
– Нет. Но я знаю, что другим солдатам его пример необходим. Больше, чем самому конюху Хляцкому.
Генерал Йорб обернулся к часам. Чуть сдвинул брови, мгновенье поразмыслил, извлёк связку ключей и поднялся из-за стола.
И уже у самой двери произнёс:
– Спасибо, что пришли с этим ко мне. Вместо того чтобы решать проблему силами Временного Расстрельного Комитета.
Твирин коротко кивнул. Он и сам знал, что правильно – так. Камертон не даёт сфальшивить.
Камера Хляцкого была здесь же, в Западной части – подальше от главных его знакомцев по службе. Знакомцам ни к чему соблазн повидаться, поговорить и всеми прочими способами ослушаться приказа. За два поворота до камеры генерал Йорб замедлил шаг, осмотрелся и бесшумно ступил в какое-то хозяйственное помещение. Зажёг керосиновый фонарь и, кажется, опрокинул его. Выскользнул он столь же проворно и бесшумно, терпеливо дождался, пока сгустится дым и соберётся тяжёлый запах горелой краски, – и вот тогда уже поспешил к камере.
Караул как раз начал принюхиваться и сам. Генерал Йорб с подчёркнуто пасмурным видом позволил им временно покинуть пост ради тушения пожара. Твирин только усмехнулся этому незатейливому, зато исполненному без единой помарки шулерству. На связке, которую прихватил генерал Йорб из своего кабинета, был и ключ, отпирающий камеру Хляцкого.
Хляцкий спал, и копошение у двери ничуть его не потревожило. Даже рот его был глуповато приоткрыт во сне, что лишало всю сцену последних капель достоинства. Револьвер, оставленный Хляцкому для свершения правосудия над самим собой, пришлось поискать – он валялся в самом тёмном углу, красноречиво прикрытый тряпицей. Дальнейшее же заняло всего несколько мгновений: генерал Йорб поднял револьвер, сел на корточки перед спящим Хляцким и выстрелил. Конечно, в приоткрытый рот.
– Повезло, – бросил он, возясь над трупом Хляцкого. – Бодрствовал бы – так убедительно бы не вышло.
Твирин не ожидал от себя, но проклятый, нелепый – совершенно какой-то детский! – приоткрытый рот вдруг напомнил ему, что про Хляцкого он слышал в той жизни, где был ещё Тимофеем. Думал даже, будто никакая это не фамилия, а прозвище – как оно обычно и бывает у Хикеракли.
И вот уж точно незачем пускаться сейчас в романные размышления, отчего это всё самое принципиальное, самое значимое, всё, что в первый раз, достаётся Хикеракли. Что первым застреленный член Городского совета, что первым приговорённый к высшей мере солдат Охраны Петерберга.
К лешему романное.
Вернувшийся взмокшим караул шулерства вроде бы не заподозрил. Генерал Йорб, нарисовав раздражение, распорядился выяснить, какой растяпа оставил горящий фонарь, – и решительно направился в сторону Южной части по змеиному телу внутренних коридоров.
Твирин со стыдом обнаружил, что вынудил генерала окликнуть себя, поскольку замер на месте.
– Когда я по юности служил ещё в Оборонительной, – безо всякого выражения прогудел на ходу генерал Йорб, – у нас были модны самоубийства в защиту чести. На противника насмотрелись – сами знаете наверняка, как оно у тавров. Командование, конечно, холодным потом обливалось: по неагрессии влететь могло со всей дури. Только то и спасало, что Южная равнина даже из Столицы край света, где неведомо что творится, – куда уж там Европам до истины докопаться.
Твирин давно не обманывался йорбовской непроницаемостью и комплимент распознал сразу. Впрочем, из генералов один лишь Стошев в открытую выступил против изменения высшей меры для солдат, остальные, быть может, и удивились, но существенных возражений не подобрали. Стошев же в очередной раз доказал, что он человек вовсе без камертона, опирающийся на самые рассудочные построения.
Нельзя казнить преступников обыкновенных и преступников-солдат одинаково, в этом нет уважения. Всё та же история, что и привела к расправе над некоторыми офицерскими чинами – начиная со злополучного полковника Шкёва, который отчего-то не мог взять в толк: Охрану Петерберга в сброд превращает не что-нибудь, а именно его собственный ор, зловоние нескончаемых оскорблений и прочие замашки дрессировщика.
Не стой между солдатами и генералами так много этих нечутких дрессировщиков, никакой Твирин бы не понадобился, не материализовался бы из смутных чаяний.
– С вас ответная любезность, – генерал Йорб всмотрелся в постепенно рассеивающуюся заоконную темень. – Я хотел бы перехватить генерала Скворцова, как проснётся, и кое-что ему втолковать, а вас попрошу сделать внушение молодчикам из Второй Охраны, приписанным к Южной части. Мне поступило донесение, будто кто-то из них слишком бойко перенимает наши традиции и уже наловчился резать ружья на продажу в Порт. Могу я на вас рассчитывать?
– Перепродажа оружия Охраны Петерберга недопустима, – скороговоркой постановил Твирин, не в силах сознаться, что сам бы он на себя тут рассчитывать не стал.
Это было оно, второе дыхание недостойных кошмаров: так называемая Вторая Охрана метафорическим вторым кольцом обхватывала шею Твирина, передавливая подсказанные камертоном слова.
Твирин – материализовался из смутных чаяний и пытался, как уж мог, им соответствовать (исподтишка выливая приносимый ему в кабинет алкоголь, о да). Но то были чаянья Охраны Петерберга – настоящих солдат, которых подравняла и привела к относительно общему знаменателю служба. Нет, людьми они были разными, но в разнице их так или иначе проступала общность – проблем, надежд, идеалов.
(Поделись Твирин хоть с кем-нибудь сим тривиальным соображением, ему бы непременно съязвили в ответ: «Охрана Петерберга – и идеалы! Держи карман шире». Он, впрочем, не делился.)
Приставив обрез к голове барона Копчевига, Твирин, забрезживший вдруг за мальчишкой Тимофеем Ивиным, согласился нести бремя именно этих идеалов. А потом Временный Расстрельный Комитет смухлевал и против воли подсунул ему другие.
Сначала речь и вовсе шла о том, чтобы разом призвать в Охрану Петерберга большое количество новых людей, ибо таковы необходимости города. Твирин нелепость отверг: если всякий сможет называться солдатом, прозвание это растеряет свой смысл. Тогда Временный Расстрельный Комитет извернулся, отыскал компромисс – и Твирин со всей ясностью разглядел, до чего же подла природа компромиссов.
Новые люди солдатами не назывались, но всё равно их было столько, что камертон теперь на каждом шагу улавливал разрушительную какофонию. Многим из них казармы были развлечением, этаким таинственным запретным миром, который вдруг взял и отдёрнул занавес. И, конечно, их так и тянуло по мелочи испытывать этот мир на прочность – вместе с тем, кто рискнул его воплотить.
Вот тогда кошмары и стали непобедимыми. Прежде он каждый миг опасался разочаровать солдат, поломать неверной рукой их вымечтанного Твирина, который откуда-то всё знает о солдатских нуждах самого трудноуловимого – экзистенциального – свойства (не ляпнуть бы ненароком такое словцо!) и умудряется их отстаивать перед генералами. Теперь же он ждал, как Твирина начнут по кусочку растаскивать другие. Чужие. Те, которых своими сделать не удалось.
Проклятые водка и бальзам вновь звякнули по нервам бутылочным стеклом – Твирин ведь понимал, чуял, слышал в камертоне, каким надобно быть, чтобы очаровать ни лешего не смыслящую в казарменных проблемах Вторую Охрану. Громким, самоуверенным, со всяким готовым выпить, перекинуться в картишки, поделиться анекдотом, но обязательно щедрым на снисходительные, где-то даже обидные поучения. Повидавшим жизнь со всех мыслимых сторон и чрезвычайно тем возгордившимся.
Понимание – страшная кара, если следовать ему не можешь.
И кошмары сыпались снегом за шиворот: кошмары, что кто-нибудь прознает, как он хмелеет с половины кружки пива, как не держит в уме карточных правил, как выстрелил единственный раз в жизни (и тот в упор), как не ударил никого и вовсе ни разу, как от некоторых анекдотов до сих пор краснеет, как не может похвалиться хоть каким завалящим постельным подвигом – всевозможные стыдные «как» так сразу и не сосчитаешь.
И снова: Гныщевич – трезвенник, Плеть – тавр, даже Андрей, будто бы подходящий казармам, вырос в чрезвычайно состоятельной семье, что уже повод придраться. А последним присоединившийся к Временному Расстрельному Комитету Золотце не снимает бриллиантовых брошей, размахивает кружевными манжетами и, кажется, даже иногда по светской моде подводит глаза. Зато потом подведённые глаза закрывает – и стреляет точно в монетку с совершенно немыслимого расстояния. Вот и весь разговор.
Но Временный Расстрельный Комитет не Твирин. С Твирина спрос куда строже.
Когда они с генералом Йорбом выбрались из казарменных переходов на городскую сторону, колкая хватка мороза всё же чуть приободрила. Изматывающие умствования порочны, поскольку ничего не дают, а только отнимают. За привычку к ним надо в очередной раз поблагодарить дом Ивиных, тесный и скучный. Единственная же известная Твирину микстура от умствований – живая жизнь.
На которую они с генералом Йорбом сейчас имели возможность налюбоваться сполна.
– …Ах, вы меня всё-таки не пропустите? Очаровательно! И к каким именно средствам вы собираетесь прибегнуть? Схватите, повалите в снег? И быть может, отходите сапогом по рёбрам – поговаривают, у вас в Охране Петерберга это самая мягкая из вольностей, кои вы себе разрешаете. Будьте так любезны, дайте ознакомится с полной редакцией меню, в Патриарших палатах его с неподдельным интересом обсудят!
Граф Тепловодищев о приближении Твирина с генералом Йорбом не догадывался, поскольку весь был поглощён тирадой, хоть и опирался при том вальяжно на капот своей прославленной уже «Метели». Тем прославленной, что ему хватило сумасбродства волочиться на ней зимними дорогами прямо от Столицы. Стёкла «Метели» чуть подёрнулись рябью узоров, а значит, в удовольствии многословных препираний граф Тепловодищев себе сегодня не отказывает.
И верно: на этих воротах стоять полагается по двое, но второго постового не видать – наверняка отправился звать на помощь офицерский чин повнушительней. Оставшийся же постовой молчал весь обескураженный, бесконечно несчастный и, к тому же, усталый сверх всякой меры (до сдачи поста всего ничего осталось, ему бы только снять с одеревенелого плеча ружьё, согреться и поскорее уснуть). Постовой был, вероятно, ровесником Твирина и служил в Охране Петерберга первый год, пусть и столь насыщенный, – поперёк всего его силуэта великолепно читался росчерк растерянности.
Чем граф Тепловодищев беззастенчиво забавлялся.
Кровь немедля стукнулась Твирину в висок – и застучала того быстрее, когда он заприметил поодаль злополучную Вторую Охрану, насмешливой вороньей стаей рассевшуюся по каким-то ящикам. Собрались с раннего утра к учениям, а тут такой спектакль?
– Ваше, э-э-э, благородие…
– Сиятельство!
– Ваше сиятельство, никак нельзя ворота отпереть. Всегда так было – и при Городском совете тоже. Без пропускного документа – нельзя, вы уж поверьте.
– Пффф! – только и рассмеялся граф Тепловодищев, но вдруг сменил тон на притворно-медовый: – Милый мальчик, вы хоть раз задумывались, кем установлены эти ваши драгоценные порядки? Всё, чему вы здесь следуете и не следуете, сформулировано Четвёртым Патриархатом. И как действительный член оного, я вам ещё раз советую меня пропустить.
– Если оно так, если вам в самом деле можно, то сходите уж, ваше бла… сиятельство, за бумагой, – взмолился постовой. – Подпишите у Комитета – и езжайте себе. А я наши порядки нарушать не могу. И не хочу, – без вызова, но на удивление твёрдо прибавил он.
– Ах вот как. Вы, милый мальчик, в плену трагического неразумения иерархии: рядом с Четвёртым Патриархатом все ваши комитеты, генералы и так далее – пшик.
– Ваше сиятельство…
– Опять спорить изволите? До чего же вы меня утомили! Ну что ж, как вам будет угодно, – граф Тепловодищев стряхнул себя вместе с вальяжностью с капота «Метели». – Поскольку членство в Четвёртом Патриархате превосходит всякий другой чин, тем паче ваш собственный, – выплюнул он с невероятным презрением, – я мог бы вас разжаловать. Но вас ведь и не разжалуешь особенно, вы и так рядовой, а потому, милый мальчик, я вас попросту увольняю со службы. Без права восстановления.
И тут граф Тепловодищев рванул с постового погон.
Твирин с генералом Йорбом как раз подошли достаточно близко, чтобы слышать, как хрипя расставались с плотной шерстью зимней шинели металлические скобы.
Камертон вторил им столь мощно, что Твирин сам не успел понять, когда это он перехватил руку в изящной перчатке.
– Дрянь, – вылетело следом. – Вы дрянь и дешёвка, граф, раз прибегаете к столь лакейским методам утвердить своё превосходство.
– Какая приятная встреча, – чуть оторопело усмехнулся граф Тепловодищев и скосил глаза на перехваченное запястье: – А вот и знаменитое петербержское рукоприкладство! О неподобающих выражениях мы с вами побесе…
– Заткните рот, – приказал камертон внутри Твирина и обратился теперь к побелевшему постовому: – Благодарю за безупречное несение службы.
Тот вздрогнул, смущаясь сверзившегося в снег за погоном ружья, но вернуть его на плечо не решался – так и стоял навытяжку, будто обледенев.
А вокруг ворот набился уже целый зрительный зал: вернулся, по всей видимости, второй постовой с подмогой, подтянулись случайные патрули, как раз отправлявшиеся в утренний обход, вспорхнуло с ящиков ехидное вороньё Второй Охраны, выглянул на шум граф Асматов-младший.
Камертон настаивал, что целый зрительный зал заслуживает более впечатляющего финального аккорда.
– Генерал, – тем временем проворковал граф Тепловодищев Йорбу, – ну вы-то уважаемый человек, в годах, в Городском совете числились! Вы-то не можете не сознавать, что это уже выходит за все мыслимые рамки…
– Пока что за рамки норовили выйти вы и только вы, – равнодушно возразил генерал Йорб. – Насколько мне известно, разрешения покидать территорию казарм вам никто не давал. Даже если вы всего лишь надумали от скуки прогулять своё авто по ближайшим сугробам.
– А мы ведь с вами в одной лодке, генерал. Если тут и членам Четвёртого Патриархата указывают, что можно, а что нельзя, то уж какого-то там генерала тем более заткнут за пояс. Запрут в четырёх стенах и велят с восторгом принять оный поворот судьбы.
– Всё это уже говорили до вас, – заметил генерал Йорб.
– Вот как? Значит, пора признать, что Петерберг погиб задолго до расправы над Городским советом, – театрально продекламировал граф Тепловодищев. – Раз тут умудрялись дослужиться до генеральских погон такие ничтожества!
Воронья стая Второй Охраны встретила этот выпад, присвистнув. Пара каких-то гнилых душонок осмелилась даже на аплодисменты.
А камертон ведь предупреждал.
– До чего же неровно вы дышите к нашим погонам, – процедил Твирин. – Потому что можете их срывать? Потому что в Патриарших палатах кто-то когда-то – задолго до вас – принимал наш устав? Что за нелепый ход мысли. – Запястье графа Тепловодищева он наконец выпустил. – Вы попрекали постового неразумением иерархии, но если у кого и есть с ней трудности, так это у вас. Давайте мы вас от них избавим, – освободившейся рукой Твирин ухватился за погон на собственной, полученной в обход устава шинели. – Охрана Петерберга более ни в коей мере не подчиняется Четвёртому Патриархату. Так понятней? – швырнул он бессмысленный труп погона графу Тепловодищеву в лицо.
Хорошо было хотя бы то, что воронья стая притихла. Хотят быть и сами Охраной Петерберга? Пусть мотают на ус.
Сквозь обрушившееся на Твирина молчание зрительного зала пробился вдруг хрип скоб, расстающихся с плотной шерстью. И ещё один. И ещё.
Ещё, ещё.
Только тогда он и позволил себе не натягиваться дальше струной, повинуясь камертону: нота найдена. Принята, понята, и оркестр её подхватил.
Потому что никакой это, конечно, не зрительный зал, если в нём готовы срывать погоны.
– О идиллия! – закатил глаза граф Тепловодищев. – Прошу простить меня, господа, за некоторую стилистическую неуместность моего замечания… Но я всего лишь спешу вам напомнить, что вас ожидают трудности, если я не получу официальных извинений. Трудности стратегического характера. Это я о том, что не видать вам с такими замашками достаточного количества подписей членов Четвёртого Патриархата под прошениями Революционного Комитета. Запамятовали уже? Налоги, поправки, диалог со Столицей, чиновничьи кресла по всей земле росской для лиц, отслуживших в Охране Петерберга… Как обидно будет лишиться столь блистательной перспективы из-за недоразумения с одним бестолковым постовым!
Твирин медленно, до самого дна лёгких выдохнул, будто бы курил сейчас папиросу.
Раз нота найдена, сфальшивить не получится. Как бы ни просил о том здравый смысл, туманный политический расчёт и всё остальное, что обыкновенно и мешает людям без камертона слышать момент.
– Сколько раз за сегодня вы уже оскорбили солдата Охраны Петерберга и – прямо или косвенно – саму Охрану Петерберга? Вы сознаёте, что не оставили нам выбора? Диалог и количество подписей того не стоят.
– Ах, так вы ещё и смеете утверждать, будто оскорблены больше моего? И что, сами собираетесь требовать сатисфакции? Бросьте, это смешно.
– Отнюдь. Тот факт, что вам – смешно, развеивает все сомнения относительно полагающейся вам меры наказания.
Граф Тепловодищев фыркнул и поискал было очередную театральную позу, но стоило Твирину наклониться к ружью – тому самому, что полетело в снег вслед за погоном постового, – как вся капризная его наигранность пошла трещинами, съёжилась вмиг горящей бумагой.
– Вы не станете этого делать, – неожиданно сипло пролепетал он. – Чепуха, какая чепуха! Конечно, не станете – члены Четвёртого Патриархата нужны Революционному Комитету, у нас переговоры, мы почти пришли к согласию по ключевым пунктам, мы только вчера отправили молодому Ройшу наши принципиальные уточнения к его законопроекту, у нас назначена встреча…
– Да, я слышал об этом, – бросил Твирин, отряхивая ружьё.
Хэр Ройш, законопроект, переговоры, дальнейшая роль Петерберга во внешней и внутренней политике Росской Конфедерации – всё это правда, но правда рассудка, а не чутья. Не будет у Петерберга никаких ролей, если благодушно извинить сейчас плевок в лицо петербержской армии. Самим солдатам ещё можно попытаться что-то объяснить, но уж вороньё Второй Охраны непременно разнесёт по городу сплетню, как новая власть платит честью своих подчинённых за дипломатические выгоды.
– Перестаньте ломать комедию, господин Твирин, а то я уже начинаю вас страшиться! Давайте же пройдём в какое-нибудь более располагающее к беседам место и всерьёз обсудим сей досадный инцидент, я уверен, мы могли бы…
– Могли бы. Но не станем. Сорвав погон с солдата Охраны Петерберга, вы переступили черту, за которой беседам места нет.
– Нет, постойте… Подождите, одумайтесь… Не намереваетесь же вы в самом деле…
Но – под оглушительный звон камертона – Твирин протянул постовому ружьё.
Глава 59. Быть может, пора остановиться
– Как едко высказался насчёт всех подобных случаев совокупный народный ум, слышит звон, да не знает, каков наносимый урон, – вольно обошёлся с народным умом граф и припал улыбкой к мундштуку.
Веня потянулся и, поразмыслив, всё-таки забрался на софу с ногами. Ранним утром простительно.
– И что же сделал с ним хэр Ройш?
– О, хэр Ройш, душа моя, вздёрнул на него брови, – граф нескрываемо веселился. – Столь курьёзного изумления на его лице мне ранее наблюдать не доводилось.
– Для нашего знатока светских сплетен оказалось неожиданностью неистовство графа Ипчикова в стремлении выдать замуж свою Вишеньку? Что же он так оплошал!
– Стремление воистину легендарное, но не теперь же.
– Как раз наоборот, именно теперь, – с притворной серьёзностью воздел перст Веня. – Граф Ипчиков, как настоящий патриот, готов навязать революции всё лучшее, чем он владеет! Правда, по моему скромному мнению, патриотизм и революционность его бесспорно яростны, но пока что драматически невинны. Пора бы ознакомиться с идеологической доктриной и отбросить наконец предрассудки. Вы, хэр Ройш – куда это годится? Хочет состоять в родстве с революцией, пусть предлагает Вишеньку Гныщевичу!
Граф негромко рассмеялся, и в том было столько беспечности, что Веня почуял, как с концами теряет чувство реальности. Ведь «не теперь же»: теперь революция, переворот, захват власти леший знает кем в портовом, торговом, близком к Европам Петерберге – не время для расслабленной болтовни ни о чём за чашкой чая! Настоящего, индокитайского, шелковистого. Но с приездом столичных делегатов жизнь упрямо свернула в уютную колею самого оптимистического и безмятежного ожидания. О нет, занятий у Революционного комитета было предостаточно, однако занятия эти будто излечились от лихорадки первых недель самостоятельного Петерберга, когда любая трудность была в новинку и потому требовала невероятных душевных, умственных и физических вложений. Это называется «всё шло своим чередом», и оный черёд допускал расслабленную болтовню и шелковистый чай.
Которое уж утро Веня сам спускался в малую гостиную, чтобы застать графа за нацеленным на пробуждение чтением и отвлечь той самой болтовнёй. В конце концов, не желай граф отвлечений, велел бы подавать ему чай в кабинет, а то и в спальню.
Привычная тишь Усадеб по утрам наполнялась покалывающим сонным теплом, нарочито простая индокитайская керамика шершаво укладывалась в ладони, бережный свет одной только лампы для чтения не соревновался с неспешной зимней зарёй – одним словом, благолепие.
Завораживающее и тошнотворное.
Ничто не может быть дряннее, пошлее быта – пусть даже шикарного и утончённого, баснословно дорогого и наполненного куртуазнейшими беседами, но всё равно быта. И в то же время – ничто не может быть заманчивей.
– Как же вы жестоки, душа моя! Сжальтесь над графом Ипчиковым, не приговаривайте его к господину Гныщевичу. Граф Ипчиков любит своё резиновое производство, он вряд ли захочет обменять его даже на счастье Вишеньки.
– О резиновом-то производстве я и не подумал. Действительно, оно бы так пригодилось автомобилестроительному заводу! Граф, признайте: это идеальная партия.
– Вы так усмехаетесь, будто я протестую из каких-то оскорбительных соображений, – сам с чрезвычайным лукавством склонил голову граф. – Я высочайшего мнения о господине Гныщевиче! Он вон и петербержским наместником уже успел побывать. Если это и мезальянс, то как раз таки благодаря Вишеньке. Давайте дождёмся открытия границ и женим господина Гныщевича на одной из европейских принцесс.
– Одной не хватит, – нахмурился Веня, и они рассмеялись уже вместе.
Дряннее, пошлее – и заманчивей.
Что-то неуловимо размягчается внутри от злосчастного утреннего чайного ритуала. Это размягчение вредно и ненужно, и всякий раз Веня клялся себе, что с него хватит, больше никогда, что за обывательщина, как можно покупаться на такую дурацкую мелочь?
И всякий раз просыпался ровнёхонько к тому времени, когда граф в малой гостиной приводил свой ум в порядок перед дневными делами. Будто в теле поселились точнейшие часы.
– Раз мы коснулись неожиданных фигур в роли петербержских наместников, позвольте поделиться с вами одним соображением…
– Граф, а как всё-таки вы сами избавились от бремени Вишеньки? – перебил Веня. – Граф Ипчиков не стал бы свататься к хэру Ройшу, будь у него по-прежнему призрак надежды на вас.
– Пусть это останется моей дипломатической тайной, – отмахнулся граф.
– Не даю вам своего согласия.
– Вы вьёте из меня верёвки. А я, меж тем, хотел обсудить с вами занимательнейший законодательный курьёз. Воля ваша, тайна будет раскрыта, но дайте же мне набраться мужества, а пока – курьёз, – граф столь комично изобразил мольбу, что Веня вынужден был ответить великодушным кивком. – Благодарю вас. Так вот: я изучил на досуге кое-какие архивные документы, и мне открылось немыслимое. Как известно, многоуважаемый господин основатель Академии год пробыл в должности петербержского наместника. Совершенно, разумеется, незаконно – поскольку назначили его в непростой ситуации фактически сами горожане, а никак не высочайший европейский указ. Да и гражданством он на тот момент давно обладал росским и только росским. И это не говоря уж о том, что человека его сомнительной биографии Европейское Союзное правительство попросту никогда бы не стало рассматривать в качестве кандидата. Фантастический год наместничества Йыхи Йихина помнят в первую очередь по водопроводу, крематорию, реорганизации Порта, новым нормам пропускного режима и сокращением числа европейских храмов до, собственно, одного-единственного прихода в Гостиницах. Но вчера ночью я докопался до совсем уж удивительного штриха.
– Не надейтесь, что я забуду про Вишеньку, но продолжайте же, – и вовсе растянулся по софе Веня, сознательно составляя контраст безукоризненной осанке графа, уместной скорее на приёме, нежели в собственном доме ранним утром.
– Вы когда-нибудь задавались вопросом, как так вышло, что Петерберг не имеет непосредственного и официального представительства в Четвёртом Патриархате? Да, аристократы родом из Петерберга в Патриарших палатах встречаются, но статусом представителя ни один из них не обладает, хотя для прочих росских городов это в порядке вещей, – граф извлёк из портсигара следующую папиросу. – Представьте себе: именно в год наместничества Йыхи Йихина эта норма пересматривались – ничего серьёзного, Четвёртый Патриархат хотел всего лишь законодательно зафиксировать некоторые естественно сложившиеся, скажем так, традиции выбора сих представителей. Нюансы, нюансы. И вдруг в эти нюансы ворвался Йыха Йихин, действующий петербержский наместник – и умудрился добиться для нас полной отмены представительства. С первого взгляда – глупость, вредительство и понижение Петерберга в иерархии до ступени, на которой находятся совсем небольшие городки вроде нашего Ыберга или Супкова. Но если взглянуть на проблему пристальней, с точки зрения реальных процессов, протекающих в Патриарших палатах, выяснится, что то был ход чрезвычайно полезный.
– Всякий представитель после нескольких месяцев в Столице становится ангажированным и излишне открывается для давления со стороны остальных членов Четвёртого Патриархата? И таким образом, вместо разумного противостояния политике центра в интересах своего города, наоборот, к ней присоединяется?
– Увы, вы совершенно правы, чаще всего так оно и бывает. Йыха Йихин же усложнил нам бюрократию общения с Четвёртым Патриархатом – все обсуждения с тех пор велись не с представителем, а с Городским советом и наместником, что требует нескончаемой переписки, поездок и прочих проволочек. Но парадокс в том, что Петерберг по крупному счёту от того только выиграл. Мы ведь на самом деле не городок вроде Ыберга, спорные вопросы возникают регулярно, но в итоге решались они на выгодных для нас условиях, – задумчиво затянулся граф и через паузу добавил со смехом в глазах: – К тому же, будь у Петерберга представитель в Четвёртом Патриархате, вся наша теперешняя история сложилась бы совсем иначе. Представитель помчался бы с инспекцией, как только появились первые тревожные слухи.
– Возблагодарим же Йыху Йихина за нашу счастливую революционную юность! – поднял Веня шершавую индокитайскую чашку; немного странно благодарить изобретателя оскопизма, но до чего не дойдёшь в минуту душевной слабости. – Однако Вишенька, граф, Вишенька.
