Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 87 страниц)
В отличие от Басиной манеры врать. Но его это никогда не смущало, и противоречия всегда выворачивались в правдоподобие. Всегда.
Чтобы верить в это, Плети не требовалось прикасаться большим пальцем к мизинцу.
– Именно так, – без промедления согласился Бася. – Послушайте, я молод, но даже я понимаю некоторые простые вещи. Люди, которые сейчас называют себя петербержскими властями, новым Городским советом – это всего лишь лидеры бунта. Лидеры бунта никогда не бывают способны управлять… да хотя бы городом. Подыграйте им. Уважьте их. Явите им почтение. Дайте им понять их собственную несостоятельность. Обсудите с ними их требования с самым серьёзным видом и разрушьте их наивную логику. А если где-то она окажется не столь и наивной – скажем, в желании отсрочить введение налога на бездетность, – пусть так! Они уже сделали за инспекцию её работу. Почему бы этим не воспользоваться?
– Потому что логика на местах всегда оказывается предвзятой. Не так ли, Борис Жудьевич? – Зрящих иронически покосился на Жуцкого. – То, что вы предлагаете, придаст преступникам веса в глазах простого народа.
– Подлинных преступников нужно отличать от простых болтунов, – отмахнулся Бася. – Это во-первых. Во-вторых, вы вообще бывали в Петерберге?
– Не имел чести, – смутился Зрящих.
– Так я и думал. Простому народу необязательно даже знать о вашем прибытии. Петерберг закрыт и снаружи, от чужих, и изнутри, от своих…
– О нашем прибытии? – Памажинный неодобрительно затряс бородой. – Помилуйте, вы предлагаете нам ехать и разбираться с какими-то бунтарями?
– Вы должны были отрядить инспекцию месяц назад! – хлопнул Бася вилкой по столу. – А теперь, смотрите, я приехал к вам, хотя вовсе не обязан и ногой ступать за пределы Петерберга!
– Нет-нет, Шурий Шурьевич, мсье Армавю всецело прав, – спохватился Жуцкой. – Но здесь есть свои трудности… Одно дело – инспекция, которая только лишь собирает нужные для вынесения вердикта сведения, и совершенно другое – само это вынесение, некие договорённости и обещания, коих, по всей видимости, жаждут упомянутые вами лидеры бунта. По традиции любые подобные вопросы решаются всё же в Патриарших палатах.
– Да, – поддержал его Зрящих. – Из Кирзани, к примеру, со мной прибыли делегаты.
Бася развернулся к нему всем корпусом. В Басе взыграло слишком много Баси.
– Господин Зрящих, – он наверняка успел забыть, как того зовут, – ça suffit comme ça! Давайте начистоту. Несмотря на то, что скромная моя персона наделена на росской земле некоторыми полномочиями, я являюсь представителем Европ. И несмотря на то, что, хвала Богу, интересы Европ и Росской Конфедерации совпадают, первые всё же остаются для меня и моей короны главными. Думаю, здесь нет вопросов? Так вот: Европам не так важно, что творится в Кирзани и какое решение вы по этому поводу вынесете. Да, Кирзань поставляет металлы и уголь. Да, это значимый город для Росской Конфедерации. Но бунт в Кирзани несопоставим с бунтом в Петерберге – в портовом городе, в городе-достопримечательности, где мечтает побывать каждый второй европеец! Voilà un maigre sujet de discussion. С вашей стороны было крайне недальновидно заняться им в последнюю очередь, и я прилагаю массу усилий к тому, чтобы вашу ошибку исправить. Давайте же вы не будете этому сопротивляться. Acceptez-vous?
Занятно, подумал Плеть. Пока Бася играл француза, говорил он исключительно по-росски, лишь с ловкостью добавляя к тому навязчивый акцент, но стоило ему раздражиться и чуть выскочить из роли, как посыпались французские слова.
Заявление же его произвело должное впечатление. Устами обходительного пустомели Памажинного Четвёртый Патриархат сообщил, что посовещается по данному вопросу и вынесет решение к завтрашнему утру, и начал совещаться сейчас же. Никто не говорил с другим вслух, но каждый шуршал с самим собой. Перекладывал бороду, шелестел расписными рукавами, поводил косматыми бровями.
Старые, седые, мохнатые пауки. Только вокруг Баси собрались молодые; в дальнем же конце стола лениво шевелились бороды. И красота Патриарших палат, красота Пурпурного зала поросла в глазах Плети бородой.
– А вы моложе, чем надо, – сказал вдруг столичный наместник, – и хуже.
– «Худее», хаун Сорсано, – прыснул Тепловодищев.
– Худее. И не пьёте вино, хотя в Европах пили.
Плети показалось, что замер весь зал, что даже борода в нём перестала прорастать, курчавясь; но на самом деле замер только он сам.
– Зато вы столь же неучтивы, как мне представлялось, – спокойно улыбнулся Бася. – Разве мы имеем честь быть знакомыми?
– Я посвящал в веру вашу сестру. Или вы забыли?
– По всей видимости, я забыл и о том, что у меня есть сестра.
– Сестру в вере.
– Ах, вы об этом… Прошу меня простить. В минуту обряда человек перестаёт быть человеком, он выступает лишь как проводник Божьего провидения... Может, поэтому в последние годы я и отошёл от веры к учению о прогрессе. Его и благодарите за то, в какой я форме! – с трудом оторвав взгляд от Сорсано, Бася обернулся к графу Тепловодищеву: – Или, быть может, я неправ? Признаю, все мои помыслы крайне профанны – кажется, вы у нас настоящий знаток богословия. Не святотатствую ли я, когда оказываюсь неспособен запомнить даже лица тех, с кем разделил таинство? Быть может, я тяжкий грешник?
– Напротив, скорей уж святой, – охотно заговорил Тепловодищев. – К тому, о чём вы говорите, многие стремятся – более того, в трактатах Благочестивого Века постоянно встречаются настойчивые замечания о том, что отказ от плотского должен воистину простираться и на столь тривиальные детали, как черты лиц, но, как мы все понимаем, человеческая природа…
И речь полилась. Речь лилась ещё долго, и поздний завтрак перешёл в поздний обед, а тот начал подкрадываться к ужину. Конечно, не всё это время заполнилось щебетанием графа Тепловодищева – возвращался и Петерберг, и бунт в Кирзани, и волнения в Фыйжевске, и их причины, и необходимость выслать делегатов, и отсутствие такой необходимости, и разница между делегатами и инспекцией, и оскорбительность этой разницы, и гипотетическое мнение Европ, и личность мсье Армавю. Но даже заросший бородой Четвёртый Патриархат вскоре понял, что в своей жажде рассказать об идее прогресса мсье Армавю столь словоохотлив, что лучше побольше говорить самим. И речи лились уже без него, волнясь пурпурным бархатом.
Но Плеть видел, что на кончиках мизинца и большого пальца левая Басина перчатка взмокла от пота.
Отказавшись от смотра Резервной Армии, мсье Армавю всё же вынужден был чем-то занять своё время, и ему предложили экскурсию по Патриаршим палатам, на которую он с восторгом согласился. Никто из членов Четвёртого Патриархата отвлечься на оную не мог – им предстояло ещё совещаться и совещаться по поводу Петерберга, и Жуцкой представил мсье Армавю свою дочь, юную, свежую и незамужнюю.
Плеть рад был вырваться наконец из забороженного зала, но гибкая и прекрасная Жуцкая немедленно оплела Басин локоть. А Плети нужно было остаться с Басей наедине хоть на минуту, потому что Басе нужна была передышка. Потому что он целовал Жуцкой ручку вовсе не так, как учил его Золотце, а в самом деле.
Девицы давались Басе так же легко, как иностранные языки. Он не был ни самым красивым, ни самым умным, ни самым сильным, но в нём кипела смесь нахальства и искреннего восхищения, перед которым не могла устоять ни одна. И он этим без лишнего стыда пользовался, но и не кичился слишком своими победами. Девицы были для него завтраками, приятными и нужными, однако ни одна из них не доставляла ему столько удовольствия, как порыкивающая при старте «Метель».
Плети же общинные порядки запрещали заглядываться на росок, но сейчас вера его в порядки дрогнула, затрещала и накренилась: упоительная Жуцкая будила воображение и ускоряла ход крови, тем замедляя ход мысли. Простая белая юбка ниспадала с безжалостно крутых бёдер, а золотое шитьё волос служило лучшим украшением. Но дело было не в том, что она отказалась от корсета, предпочитая не прятать талии и неподдельного девического подъёма маленьких крепких грудей; не в том, как внимательно она следила за Басей и как приоткрывались при этом её губы. Дело было в том, что всю её собрали из мягких и упрямых округлостей, готовых в любой момент раздаться и откатиться, но не проседающих под пальцами, и в том, как легко и по-басиному она танцевала вверх по лестнице.
И Бася падал. Он не замечал даже, как для того, чтобы быть с ним одного роста, она надела мягкие сапожки без каблуков. Он хватал её за лишённую оков талию и улыбался.
– Ваша жена не одобрит, – рассмеялась Жуцкая, когда Басина рука переместилась ниже.
– Моя жена, grâce au ciel, в Париже, – не смутился он, – и, надеюсь, там она и останется.
– Разве? Я слышала, вы собирались её перевезти.
– Я помышлял об этом… пока не увидел своими глазами, как прекрасны росские девушки, – пропел Бася, после чего снова подхватил её за талию, опрокинул и поцеловал.
И дальше они ходили, сплетшись: по Главному Присутственному, по Канцелярии, по Библиотеке законников, по подлинным палатам патриархов древности, сохранённым под специальным кирпичным футляром и одарившим сегодняшний лабиринт строений своим величавым именем. На ночь Басе предложили апартаменты в Доме высоких гостей, и постель в этих апартаментах была достаточно широкой. Когда юная Жуцкая лично пожелала препроводить туда Басю, Плеть понял, что мохнатые паучьи лапы до него добрались.
Он не мудрствовал. Возможно, никто в мсье Армавю не усомнился, и желания Жуцкой диктовал обыденный политический расчёт её отца. Возможно, Бася неверно ответил на вопросы непроницаемого керамического Сорсано. Наверняка Плеть знал только одно: у Баси за голенищем тоже прятался нож, и раздеться так, чтобы этого не заметили, будет очень непросто.
– У вас невероятные глаза, – ворковал Бася, увлекая Жуцкую в свои апартаменты. – А ты не стой над распахнутой дверью! – бросил он Плети.
– О, я на четверть индокитаянка, – Жуцкая пробежала пальцами по Басиному сюртуку и медленно вытащила булавку, которой был заколот его платок. – Папа родом из Фыйжевска. Сам он рос, а вот матушка – наполовину из-за Канала…
Плеть же не стал стоять над распахнутой дверью. Он её запахнул.
– Удивительно, – Бася помог Жуцкой расстегнуть на себе сюртук и сбросил его, оставшись в одной рубахе, а сам потянулся к шнуровке на её спине. – La beauté incroyable!
Жуцкая уже успела нетерпеливо стащить с Баси перчатки – обручальное кольцо со звоном улетело в угол, и оба рассмеялись, – снять сапфир и размотать шейный платок, когда заметила Плеть и с вскриком закрылась. Собственное её платье держалось только на бёдрах.
Неожиданно для самого себя Плеть эти бёдра оглядел с изрядным хладнокровием.
– Вам известны, мс’е Армавю, правила моей работы. Не оставлят’ вас ни при каких обстоятел’ствах.
Бася поднял лицо, и в лице его были округлые бёдра Жуцкой, золотые волосы Жуцкой и – особенно – нежные и налитые ожиданием губы Жуцкой.
– Ни при каких? Помилуй, даже когда речь идёт о прекрасной даме?
– Ни при каких.
Бася шумно выдохнул и сощурился. Отпустил Жуцкую, сделал шаг назад, всплеснул руками. В деланном отчаянии рухнул спиной на кровать и чуть подскочил на её упругих перинах.
Упругих. Готовых.
Жуцкая смотрела на него с возмущённой надеждой, а Плеть смотрел прямо перед собой.
– Ну что ж, – поправив за спиной подушку, Бася устроился поудобнее. – Красота есть красота, а дружба есть дружба. Верный стражник ведь не может не быть другом своему хозяину? И он прав, у нас был уговор. Conformément au contrat я в самом деле никак не могу выставить его за дверь. Оставьте это, mademoiselle Жуцкая, – он похлопал по простыне рядом с собой, – и идите скорее сюда.
– Сюда?! Вот так? А как же он?..
Бася с любопытством склонил голову, и Плеть вдруг понял, что ответ на вопрос о препорученной свободе прост. Не может не быть прост. Басе нельзя не верить.
Смерив Жуцкую насмешливым взглядом с золочёной макушки до обутых в мягкие сапожки пят, Бася пожал плечами:
– Если он захочет присоединиться, он даст нам знать. Вы ведь не против? Après tout, дружба есть дружба!
Глава 55. Кошмар хэра Ройша
Дружба – штука тонкая и, можно даже сказать, неуловимая. Дружил ли Хикеракли, например, с Хляцким-Дохляцким? Ну это ведь и не вопрос даже. Какое там «дружил» – так, приятельничал. Ежели каждого такого собутыльника другом звать, никакой дружилки не напасёшься.
А как тогда различить? Различить как, а? Что вообще такое друг? Ну, друг – это тот, с кем тебе хорошо. Так а что ж, Хикеракли с Хляцким плохо? Ничуть не плохо, а вполне, так сказать, распрекрасно.
Ладно. Друг – это тот, с кем тебе настолько хорошо, что ты ради этого готов мышцу понапрягать. Нет, тоже глупость. Звучит так, будто с лучшим другом гулять – это непременно должен быть бесконечный, что называется, экстаз, а экстаз вообще-то совсем в других местах водится. И потом, Хикеракли человек нежадный. Щедрый он, прямо скажем, человек. Если кому надо подсобить – подсобит, а хорошо там с этим кем-то или плохо, дело шестнадцатое. Как не подсобить-то, когда умеешь?
Можно ещё иначе попробовать. Друг – это тот, кому ты всенепременно веришь. А что значит «веришь»? Знаешь, что он всегда за тебя горой встанет? Ну это не друг, это так, подпевала. Нет такого закона, чтоб люди только за симпатию между собой обязательно соглашались. Или «веришь» – в том смысле, что понимаешь, можешь себе любое его действие предсказать? Ну эдак оно с дружбой вовсе никак не связано. Завзятого недруга, может, предсказать ещё того проще. И вообще любого, на кого внимательно смотрел.
Друг – это тот, на кого хочется внимательно смотреть? Ну, пожалуй, для кого-то и так. Для кого-то более самовлюблённого, чем Хикеракли. А ему на любого попялиться любопытно, он не гордый.
Вот эдак призадумаешься – и выходит, что нет ни дружбы, ни друзей. Только они ведь есть.
Дружил ли Хикеракли с хэром Ройшем? Какие ни выбери, как говорится, критерии, получится, что нет. А на самом деле да. Это ж ясно, как день столичный.
И это ещё если не лезть в различия дружбы и любви, там-то совсем уж всё запутанно. Некоторые вон и про жизнь говорят, что они-де её любят.
Они жизнь, может, и любят, а Хикеракли всегда с жизнью дружил. Ежели когда в пьяном бреду говорил как-то иначе, то что с него взять, с пьяного бреда? А по смыслу – именно дружил. И со всем, что живёт, посредством этого тоже имел приятельство.
Только вопросы – они там как раз начинаются, где жизнь норовит закончиться.
Это всё Мальвин со своим алмазным расследованием. Ух серьёзный человек стал Мальвин – на лбу чугуном выбито: «Не забалуешь». С Алмазами вышло дурно – совершенно паскудно вышло с Алмазами, что господин Солосье, человек хороший и вообще посторонний, на контрреволюционной бомбе подорвался. Коленвала вот тоже пришибло, а Золотце пришибло потом, как говорится, опосредованно. Ну да пережили ведь. Поплакали, поотскребали господина Солосье со стеночек и занялись своими делами.
А мальвинским делом, значит, как раз и было ловить преступников. И ловил! В такое ведь время живём, когда у каждого за душой грешок водится, тут потрудиться надо, чтобы не сыскать. Но и хорошее тоже имелось – с выловленными недовольными обходился Мальвин без истерик, по-людски. Штрафовал, журил, солдатами припугивал да выпускал. Самозванцев вот лихо отвадил. И когда докопался-таки до гнезда контрреволюционных листовочников, арестовал их тиражи и двоих зачинщиков, а остальные легко отделались. Всё по уму, по-хорошему.
Страшного человека Революционный Комитет на груди своей выносил, страш-но-го! Больно уж премудрого да методичного, с таким методизмом жить нельзя никак. Ни самому его носителю, ни окружающим.
Он ведь и Хикеракли к себе вызывал. Да-да, вот прям так: вы-зы-вал, по-начальничьи. Потому что Хикеракли – он ведь вроде как отвечал во всей этой заварушке за распространение информации. А значит, информация неправильная, нехорошая такая – на его совести.
«Распространение информации» – это тоже тьфу. Ну как так вообще можно? Посидеть с хорошими ребятами за пивком – это удовольствие, а никакое не распространение. Но Хикеракли-то человек послушный, добрый он человек; Революционному Комитету надо – ну значит надо. Так что сидел, распространял. И самому уже, что характерно, не в радость: наливаешь себе новую баклажку, а сам всё думаешь, чего и как сказать, чтоб прозвучало правильно, отложилось в умах. Никакой в этом радости беседы, а одна только работа. Но Хикеракли не жаловался. Чего ему жаловаться? Его ж не арестовывают, а так, просят потрудиться на благо.
Так вот: вызывал его к себе Мальвин и по поводу взрыва Алмазов тоже. Мол, вы, господин Хикеракли, с людьми общение имеете, вот и поспрошайте. Ведь бомбоносца-то вроде как вычислили самыми что ни на есть мальвинскими методами. Когда допросной руды достаточно накопилось, из неё вытащили-таки нужную драгоценность. Установили по косвенным свидетельствам.
Евгений Червецов, безработный молодой человек, недавний выпускник Йихинской Академии. Примечательных внешних черт не имеет, хотя в целом относится к типажу очкариков и слюнтяев, кто б на такого мог подумать. Хикеракли его сперва не припомнил, а потом припомнил: это ж тот самый тип, которого он на первом ещё курсе от гныщевичевского ножа спас, когда была вся та история про косу Плети. Ну спасибочки, Евгений Червецов, безработный, отплатил ты за спасение золотом.
Да Алмазами.
Хотя и понять его тоже можно. Живёшь ты себе, имеешь планы. Родители твои – из Конторского, и весь ты сам такой как Приблев, приличный молодой человек. С перспективами. А в родной твоей Академии вдруг заводится гныщеватая сволочь, с которой выходит у тебя неприятная история. Ну выходит и выходит, покривились и забыли; так ведь потом эта сволочь вдруг рисуется прямёхонько над Охраной Петерберга, всеми вокруг командует и вообще именует себя городской властью! А главное – главное, ты-то знаешь, что это за сволочь, а все вокруг её любят, а если не любят, то хотя бы уважают. А то и восхищаются. Тут как не обидеться.
А может, и не так всё было. Может, Червецов этот совсем идейный. На родителей его Мальвин, говорил, «слегка надавил», но они ничего не знают, и вообще при упоминании бомбы схватились за сердце. Он же у них такой умненький мальчик, даром что в двадцать пять безработный. Какие ему бомбы.
В общем, сказал Мальвин, мы его пока не нашли. Кто его знает, безработного, какая у него была тайная жизнь? Если сбежал из города, надо определить следы и виноватых, а если нет – из-под земли вырыть. И примерненько, как говорится, наказать, потому что бомба – это вам не листовки, это серьёзно. Но вообще сбежать он не мог, четырежды всех солдат опросили. Если только по льду да вплавь.
Вот Хикеракли как это услышал, сразу у него подозреньице зародилось. Известно ведь, кто у нас в Охране Петерберга главная дыра. И дыра, разморённая и распоенная, таки призналась: ну да, было что-то такое. Да ведь там ничего серьёзного, обычные шашни. К девке в деревню отпросился, ну чего б не пустить? Видно же, что не преступник, а простой растяпа. А когда вернулся? Ну, когда-то, когда другой на посту стоял.
Эх, Хляцкий-дурацкий, ну почему ж ты такой дундук?
И что, что теперь с тобой делать?
Тут ведь не только в том штука, что выпустил злодея, будто не для тебя особый режим объявляли. Так ведь ещё четырежды соврал, когда опрашивали, тут уж на одну дурную память не спишешь. Тут, Хляцкий, не усмотреть собственный твой коварный умысел довольно трудно. Это Хикеракли знает наверняка, что ты просто дундук, а другие?
Да и Мальвин ведь обозлился. Очень ему стало обидно, что работает вроде его методичность: допросили, выяснили, установили – а толку с того нет. Знаем имя преступника; знаем, чем он примерно в последние дни занимался; знаем наверняка, что со слугами из Алмазов в сговор не вступал, а бомбу собрал сам; знаем, а безработного Евгения Червецова, коего можно было б роскошненько эдак расстрелять, нету. Вот нету и всё. И получается, что методы и представления Мальвина вроде и правильные, а удовольствия никакого, да и пользы тоже. Так что он не поглядит на собственную проснувшуюся мягкость и здравость, не оштрафует виновника такого позора и не арестует. Не станет он в этом деле тетешкаться – и толку-то, что главному пострадавшему, то бишь Золотцу, кровавых жертв не надо.
Делать с тобой что, Хляцкий? Повелеть тебе хватать Сполоха под мышку и бежать поскорее? Да ты и не поймёшь, о чём вообще речь и зачем такие радости. А если объяснить?
Только ведь в этом деле не один ты, Хляцкий. Мальвин ведь обозлился. Он ведь продолжит на родителей и знакомцев Червецова «слегка надавливать», пока не сыщется среди них кто-нибудь, кто всё-таки был причастен, согласен, кается и винится. Вот и скажи, Хляцкий: должны они страдать из-за дундучьей твоей головы? То-то и оно.
Хикеракли уж и не знал, куда себя от всех этих мыслей девать. Вот, казалось бы, все друзья, все хорошие, а выпить не с кем – даже с Драминым без Коленвала душевности не выходит. А Коленвалу пока пить противопоказано, он лежит себе в лечебнице и истязает там сестёр. В бинтах лежит. Коленвал – он ведь белёсый, как вошь, на нём и не разглядишь. Ну его к лешему.
Долго ли, коротко, а так Хикеракли и пришёл к другу своему хэру Ройшу.
Он вообще-то никогда в особняке Ройшей не был. С чего б ему тут бывать? Сперва не звали его – конюхов через парадный вход не водят, а потом… Как хэр Ройш стал в своей семье главой, так и выяснилось, что не слишком-то он гостеприимен. Встречаться норовил в Алмазах, кабаках или, если уж совсем припечёт, у графа.
У графа в особняке пахло хорошо, какими-то индокитайскими благовониями, а у хэра Ройша – нафталином. Слуга на Хикеракли насупился, но признал сразу, тулуп давай с плеч тащить. И как признал? Это Хикеракли фигура такая в Петерберге заметная, али хэр Ройш своим людям списочек составил, кого пущать, а кого разворачивать?
Принимал хозяин в гостиной, где Хикеракли и успел передумать все эти свои думы, пока хэр Ройш соизволял к нему выйти. А гостиная очень была ничего, со вкусом деревом обставленная, но совсем нежилая. Чувствовалось в ней отсутствие женской, да и вообще человеческой руки. То есть нет: в гостиной было чисто и прибрано, графин на столе и дрова в камине, но в том-то вся и закавыка! Когда в доме люди живут, такой чистоты не случается. Даже при самых расторопных слугах непременно кто-нибудь что-нибудь куда-нибудь кинет, кресло перед камином будет промято или занавесь неровно отдёрнута. А тут – не гостиная, а картинка с книги, страх один.
– Господин Хикеракли? Какой любезный визит!
Господин Хикеракли, разогревшийся уже напротив камину, как укушенный подскочил. Выбрела к нему из недр особняка не кто-нибудь, а сама фрау Ройш – дама дородная, в годах, но очень красивая, с густющими волосами, утыканными какими-то драгоценностями. Красивая, только совершенно растерянная.
А что это фрау Ройш, сообразить нетрудно было.
– Бросьте, сударыня, какой я вам…
– Ах, к нам так редко нынче стали ходить! – перебила фрау Ройш. – Костя говорит, что занят важными делами… Но мне, знаете, мне иногда становится скучно – вы мне уделите внимание? Быть может, вам чего-нибудь подать?
Она хлопнула в ладоши, но Хикеракли спешно замахал руками:
– Бросьте, бросьте, говорю! Мне только хэра Ройша подать.
– Но, сударь, я вынуждена вас расстроить… Хэр Ройш скончался…
– Костю! Костю, я имел в виду!
Фрау Ройш захлопала выкрашенными ресницами и громко рассмеялась. Что же это такое в женской, как говорится, психологии, что так быстро ломается? И баронесса Копчевиг, и эта… Вот и поди сыщи себе нормальную девицу – из нормальных одна только аферистка Брада и есть. И ещё Генриетта.
Хотя это Хикеракли зря. Фрау Ройш не тронулась, просто ей было очень одиноко. Особняк сей вообще создан был для одиночества – одиночества, от которого самого хэра Ройша, то есть Костю, Костеньку, не спасали никакие люди.
А голуби спасали? Расстрелы спасали?
Тебе двадцать лет, Костенька, ты всё-таки уже не мальчик! Сам-то ты сказать можешь, что тебя спасает?
И во сколько грифончиков это что-то нам всем влетит.
– Ах, ну конечно! – фрау Ройш утёрла подкрашенные чёрным слёзы. – Конечно, Костя ведь теперь и есть хэр Ройш… Я такая глупая, совсем в этом не понимаю. А вы, выходит, пришли по делу?
– По главному человеческому делу: поболтать! – Хикеракли кинулся к графину, на лету примеряясь, что там и подают ли это приличным дамам. – Если хотите, и вам сейчас одну историю расскажу, настоящую хохму…
– Не надо историй, – донёсся со входа холодный голос хэра Ройша. – Матушка, я же просил вас не тревожить моих гостей. Пожалуйста, вернитесь к себе.
Хикеракли скривился. В графине было жиденькое яблочное вино.
Впрочем, скривился он не поэтому.
Фрау Ройш поспешно и сумбурно удалилась, извиняясь на ходу.
– Да ты тиран, Костенька, – фыркнул Хикеракли, повторно пригубливая вина. – Никакого уважения к старшим.
– Никакого уважения к дуракам, и тебе его иметь не советую, – пожал плечами хэр Ройш. – Я верно расслышал, ты пришёл без конкретной цели?
– Ну-у-у, – неопределённо протянул Хикеракли, – есть у меня одно завалящее дельце, с ним вообще-то и не к тебе. А я так, человек маленький, и радости у меня тоже маленькие. Поболтать со старым другом, поглядеть с ним в камин. Отечество меня возненавидит?
Хэр Ройш стоял прямо, как палка, и знай себе поблёскивал часовой цепочкой. Часовой… Нет, часовой – это тоже Мальвин, а хэр Ройш на такое не разменивается. Или Хляцкий вот часовой, только дерьмовый.
– Отчего же, – постановил наконец хэр Ройш. – Я рад тебя видеть. И, откровенно говоря, рад, что кто-то решил зайти ко мне не по делу. Это теперь редкое удовольствие.
Махнув о чём-то слугам, он прошествовал в гостиную и сел в нагретое уже Хикеракли кресло возле камина. Чинно так сел, но на душе всё-таки сразу стало теплее.
– Врёшь ты всё, – не дожидаясь слуг – что б это были за замашки такие? – Хикеракли со скрежетом подволок себе второе кресло. – Когда это тебе гости приносили удовольствие? Ты, хэр мой Ройш, и слов-то таких не знаешь.
– Однако же использую.
– Вот именно, используешь слова, которых не знаешь. Порочное дело, завязывай с ним! – с наслаждением протянув сапоги к огню, Хикеракли зажмурился. – А что, правда это, что ты папашку-то своего угробил?
Глаза хэра Ройша расширились, что бывало с ним редко, но всем остальным телом он, наоборот, замер.
– Откуда у тебя подобные сведения?
– А зачем сразу «сведения»? У меня своя голова на плечах, и не зря она подле казарм отираться любит. Вернее, я могу соврать, что от Скопцова, но ничего он мне не говорил и вообще не хотел, это только уж потом, когда я сам догадался, вроде как не оспорил… Я ж его с вот такого, – Хикеракли отмерил от ковра рост, – возраста знаю, уж могу разглядеть. Но вообще-то тут Скопцов не нужен. Или, скажешь, это добрые солдаты папашке твоему мышьяк в камеру поднесли? По щедроте, так сказать, душевной?
Хэр Ройш смотрел так пристально, что Хикеракли пощупал лоб – не провертелась ли там ненароком дырка. Вроде нет. Тянулось это дело долго, но в итоге хэр Ройш позволил векам величаво ниспасть.
– Яд лучше расстрела, – медленно проговорил он.
– М-м-м, – охотно кивнул Хикеракли, – ну и как оно? Хорошо ведь это – быть хозяином собственного дома, дуру-матушку подальше запирать… Бумажки, опять же, больше воровать не нужно…
– Не говори, пожалуйста, ерунды, – сердито попросил хэр Ройш. – У него не было возможности выжить. Не существовало такого варианта развития событий, при котором один из ключевых деятелей Городского совета остался бы в живых. Вопрос состоял исключительно в том, какой из способов достойнее.
– Досто-о-ойнее? Хотя нет, ты прав. Ты его так и так убил, но напрямую – оно всё же честнее…
– Его убили собственные действия и собственная недальновидность.
– Во много рук поднесли мышьяк, – фыркнул Хикеракли, но потом, самому себе на диво, притих. – И что, кошмары совсем не снятся? Ты там, в камере, смотрел, как он мучается, или раньше сбежал? Хотя как тут сбежишь – вдруг он чего учудить успеет, даром что слепой… Тут, конечно, надо сидеть и смотреть, а, Костя?
– Перестань меня так называть, – огрызнулся хэр Ройш. – И какое тебе дело до моих кошмаров?
Хикеракли задумался. А какое ему, действительно, дело? Кто вообще в наше время без кошмара? Гныщевич, между делом эдак уничтоживший фамилию Метелиных ради одного завода? Золотце, отлучившийся по указке романов в Столицу и обнаруживший, что его папашка убился, да не абы как, а за дело чада? Скопцов, вроде как поспособствовавший гибели кучи не слишком виновных людей? Или, может, Твирин? Или сам он со своим проклятым Хляцким? Если приглядеться, даже у графа наверняка имеется кошмар. У него вон с Веней отношения совершенно нездоровые, так не надо.
Но разница есть. Кошмары – они у каждого сыщутся, их переживают. Поплакали и поехали жить дальше. Это, как в металлическом каком деле, вопрос, что называется, обработки. И вот её-то хэр Ройш как раз не умеет, даром что евоные теперь шахты.
– А я тебе скажу, – Хикеракли глубокомысленно уставился в огонь. – То, что ты сделал, – ненормально. Не потому что плохо, а потому что не по-хэрройшевски. Ты ведь любишь чужими руками да косвенными методами, а тут… Я не говорю даже об опасности, о том, что тебя ещё в этом обвинить когда-нибудь могут, а вот если просто по-людски… Ты ж не бессердечный. Ты сидел там и смотрел. А папашку своего – раньше, когда он ещё живой был, – ну, не любил, может, но уж точно уважал, я наверное знаю. Самого себя сейчас слушаю – и выходит, что если уж ты сам, собственными руками, до конца – то это и есть проявление уважения самое, так сказать, наивысшее…
– Я очень не люблю, когда копаются у меня в душе, – недовольно пробормотал хэр Ройш. Он совсем скривился, как будто живот у него болел, хотя болел вовсе не живот. А может, и не болел.
– Я знаю, – развёл руками Хикеракли. – Тебе дай волю, ты б вообще душу запретил, а оставил людям одни только химические элементы.
Хэр Ройш чуть заметно усмехнулся.
– Это может быть не такой уж фантазией, как тебе представляется. Но если бы мне не нравилась, как ты выражаешься, душа, ты бы здесь сейчас не сидел, поскольку в тебе её чрезвычайно много. Но проблема ведь не в душе. Я бы предпочёл запретить людям делать глупости. Очень жаль, что это невозможно.
– Ну почему? – Хикеракли мечтательно возвёл очи. – Издай декрет, Мальвин тебе его подпишет… Так и так, с -надцатого января в Петерберге запрещается делать глупости, иначе – иначе всё, расстрел-с… – Он оправился, сел на стуле попрямее и спросил: – Хэр Ройш, а ты вообще бывал за пределами Петерберга?
