Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 87 страниц)

Еглая не умерла родами, нет; вся отцовская сила, кажется, досталась именно ей, а не брату. Да только сила телесная – ещё не есть сила душевная.

Отец поступил честно. Он пришёл к десятилетнему Диме, усадил его за стол, сел сам, выпил. «Это пилюли, – объяснял он чужим, неживым голосом. – С них воротит… Эх, да не легче ведь, что их больше всем пить не надо! Следы-то, понимаешь, следы остаются! В организмах. А младенцы… Ну ведь правда же, правда на них смотреть страшно. Говорят, когда женщина родила, она их непременно любит, а я, да простит меня леший, я ведь даже понимаю Еглаюшку нашу. Когда смотришь… Смотришь и думаешь, что вот это – из тебя, что в тебе человек сидел, живой, ведь и правда умом тронуться не зазорно».

Десятилетний Дима всё это с терзающей ясностью сознавал.

«Виноваты мы, видать, Димка, что-то не так сделали, раз не живётся в роде Скворцовых женщинам, – тоскливо бормотал отец. – Хотя что мы! В Росской Конфедерации не живётся. А ведь без них… Эх, Димка!»

И заплакал.

Вдовец Еглаи, солдат, от дочки, конечно, не отказался, но и уследить за ней не мог – отдали в интернат, «подальше от рода Скворцовых», навещал он её иногда. Только и повелел, что назвать в честь матери – тоже Еглаей. Скопцов и сам её частенько видел: очаровательнейшая улыбчивая девчурка с боевым, в деда, характером и зелёными-зелёными глазами. Конечно, она полагала, что мать её умерла родами – да не очень о том и переживала, в детские годы подобное разве кого волнует?

И, конечно, правды она не узнает.

Никто не заслуживает знать, что его собственная мать повесилась от одной только мысли, что тебя родила.

– Ну слушайте, парадоксы демографические – это одно, а я же совершенно о другом толкую! – объяснял тем временем господин Солосье Хикеракли, не замечая, к счастью, переживаний Скопцова. – Боязно, что за первой аферой ещё сорок восемь прыщами вскочат. Ну кто ж откажется от лёгкой наживы, шантажом добываемой? Пара слов, одно письмецо какое-нибудь завалящее, признание осматривавшего студента – и всё, живи себе в золоте да алмазах, если жертве репутация дорога.

– Не скажите, – вырвалось у Скопцова, и он сам себе удивился – и услышал, как неприятно дрожит его голос, – парадоксы демографические ведь нельзя оторвать от… другого. То, что ситуации вроде нынешней случаются, уже говорит… Ведь нельзя же думать о благосостоянии аристократов и уверенности в родстве – а это, о, это важные вещи, я не спорю! – но нельзя думать о них и забывать о том, с какой… с какими сложностями они сопряжены, как болезнен для росов этот вопрос!

 – Так мы и не о росской женщине говорим, – с лёгким раздражением бросил господин Солосье, но мгновенно поправился: – Впрочем, нет, неважно, что это я! Вы всё верно излагаете – вопрос наиделикатнейший, конечно. Тем и жутко, что вся афера на такой завязана!

Скопцов улыбнулся и хотел было сказать, что с ним вовсе не нужно настолько уж деликатничать, но не успел, потому что Хикеракли громко загоготал:

– Экий ты, господин Солосье, ты ж моё золотце! И о том подумать успел, как ситуацию вывернуть, чтоб себе алмазов раздобыть, и о том, как нежных мира сего не обидеть, неосторожным словечком-то не задеть! А я уж решил, у тебя только ювелирное дело в крови, – господин Солосье открыл рот, чтобы нечто с негодованием ответить, но Хикеракли снова перебил, замахав руками: – Нет-нет, не серчайте, господин Зо-лот-це, вы ж мне так весь образ попортите. Золотой вы человек!

Господин Солосье возмущённо искал подходящую реплику, но на сей раз его перебил хэр Ройш:

– Не переживайте, господин, гм, Золотце, он мог вас и куда хуже обозвать. Например, Гныщевичем. Трудно что-нибудь поделать с тем, что досуг этого человека за пределами пьянства заключается в выдумывании нелепых имён и названий объектам и субъектам окружающей действительности.

Ремарка эта была исключительно едкой, но Скопцов с приятным удивлением уловил в ней определённую теплоту, даже ласку. Так шутят давние друзья и крепкие приятели – и если первыми Хикеракли и хэр Ройш определённо не являлись, то могло же случиться так, что успели стать вторыми? А ведь это тоже со стороны абсурд.

Но абсурд это, только если смотреть поверху. А если приглядеться внимательнее, то заметно, что, к примеру, и разноцветные сапоги Хикеракли, и неаристократически короткая стрижка хэра Ройша есть проявление некоей непокорности – здравому ли смыслу, привычному ли укладу, не столь важно. Если не судить по обёртке, то ясно, что самым неожиданным людям иногда будто судьбой предписано сойтись, только редко это бывает, потому что мало кто готов без страха нутро своё выложить.

И выходит, главная ценность Академии именно в том и состоит, что вот так просто, в «Пёсьем дворе» под кружку пива, без исповедей и надрыва, она выворачивает людей наизнанку, позволяя им минуть обёртки и заметить друг в друге то, что куда как обёрток важнее.

Глава 20. Аферисты

Золотце был уверен, что от кораблей его вывернет наизнанку. Ещё в Пассажирском порту, прямо на трап.

Не по причине морской болезни, конечно, а по причине болезни деловой: надо же было додуматься, надо же было впрячься в это ярмо, надо же было польститься! После нескольких месяцев на верфях, казалось Золотцу, морем путешествовать никогда уже не будет в радость. Однако же обошлось: по трапу он едва не пустился вприпрыжку, каюту нашёл тесноватой, но оттого лишь ещё более домашней – напоминающей о тайном местечке из детства, куда следовало забираться, обойдя против часовой стрелки всю батюшкину голубятню. Выглянув же на прогулочную палубу и вдохнув йодистого ветра, Золотце окончательно убедился, что голова его свободна от всей этой остойчивости, ходкости, позиционирования в заданной точке и прочей корабельной чепухи.

Нет, кто ж спорит: чепуха толкова, полезна и по-своему даже любопытна, но не к тому, не к тому сердце Золотца лежало! Как кончился первый курс, поползли по городу слухи о переоборудовании метелинского завода под автомобильное производство, даже батюшка поучаствовал – к кому ж ещё обратишься для нанесения на капот да на приборную панель последних штрихов, аристократическое самолюбие услаждающих? Золотце тогда покой и сон потерял: мало того, что Метелин за ум взялся – он граф, ему положено, но ведь и сокурсники из Академии тоже подвизались! Год с совершеннолетия, а все уже при должностях – разве ж так бывает? И засвербело тогда у Золотца на душе, мочи не было терпеть – хотелось безотлагательно ухнуть с головой в серьёзные дела. Взрослые дела. Не по реальной какой необходимости, а по необходимости сугубо экзистенциального свойства.

Ну а с другой стороны, что ж реальней экзистенциального? То-то и оно.

Граф Набедренных Золотце на верфи пустил, стоило только заикнуться. Недоумевал, правда: мол, Жорж, мой друг, в Филармонии открытие зимнего сезона – может, мол, так и прогоним вашу тоску? Но Золотце был непреклонен. Если всё студенчество по филармониям пропить, как грядущему в лицо без страха смотреть? Отговаривали его все: граф Набедренных – нежно, Филармонией; За’Бэй хохотал и стращал отсутствием времени не только на Филармонию, но и на прочие телесные да духовные удовольствия; хэр Ройш кривился – не амбициозно это, в устоявшееся производство вклиниваться. Префект Мальвин твердил, что с дипломом Академии потом сподручней будет, тучи как-нибудь да рассеются, а Скопцов деликатно ему вторил: когда ж учиться, если прямо на втором курсе за настоящее дело браться?

И каждый из них, конечно, был прав – о, это Золотце ощутил к концу первого же рабочего дня! Он пристроился к одному из управляющих личным ассистентом, поначалу только и делал, что по эллингам за тем хвостом ходил, прислушивался да присматривался, а сил всё равно ни на что стороннее не оставалось. Золотце терпел: батюшка-то всегда говорил, что дело силы не только отнимает, но и новые взамен даёт, что дело само по себе – источник и наилучший ресурс. Дотерпелся аж до апреля, учебных книг в руки не брал, в Филармонии три премьеры пропустил, за фигурными усиками с бородкой даже следить перестал, весь оброс, а дело своё так никаким источником и не почувствовал.

Повстречался с батюшкой как-то в безжалостную рань: Золотце на верфи отъезжать собирался, никак глаза не мог продрать, а батюшка от голубей спустился – милы они ему, нарочно к ним встаёт, хотя мог бы и до полудня почивать.

«Жорж, тебе же скучно», – бросил батюшка, выпутываясь из своего драного, «голубиного» кафтана.

«Так не в игрушки играю!» – расфырчался в ответ Золотце.

«И где только этих глупостей нахватал? – батюшка пожал плечами, прищурился смешливо. – Что на работу полагается с физией приговорённого отправляться? Ежели занятие ничем на игрушки не походит, на кой оно нужно, такое занятие?»

Золотце так столбом и встал. А когда на работу отправился и целый день без передышки суетился, всё равно в некотором смысле столбом стоял – если внутренне.

Вообразить жутко, сколько б ещё без батюшкиного благословения промаялся! А так – крепко задумался, взглянул с иного ракурса, да и послал верфи к лешему. Чего зазря премьеры в Филармонии пропускать? Дело Золотцу требуется, конечно – но не всякое ведь, далеко не всякое!

На прогулочной палубе бесновался июнь – и это было куда значимей того, какой древесиной сию палубу стелили. Золотце сладострастно закурил папиросу и подставил лицо солнцу. Всё как батюшка и говорил: занятию пристало походить на игрушки, тогда и силы начинают прибывать, тогда не жаль ни себя, ни своего времени, ни отплывать в одиночестве из Петерберга сразу после экзаменационной недели, когда все друзья вознамерились кутить.

Друзья – по крайней мере, За’Бэй и граф Набедренных – набивались отплыть с Золотцем, но он на пару с хэром Ройшем разъяснил им, что компания в такой затее только помешает. Желают предприятию успеха – пусть лучше в Петерберге всё к возвращению Золотца подготовят.

О возвращении мечталось с дрожью, Золотце сам себе не верил: что взялся, что набрался смелости, что понадеялся справиться. Всю экзаменационную неделю ходил шальной, трудностей в Академии не замечал, не запаниковал даже перед мистером Фрайдом, который два семестра болтал, как в кабаке, а оценивать вдруг вознамерился знание всех своих многотомных трудов. Прочитав вчера доставшуюся тему, Золотце рассмеялся: отвечать следовало про травму рождения. Так и хотелось пристать к мистеру Фрайду с вопросом, будет ли актуальна травма рождения для людей, появившихся на свет – как бы это помягче? – не самым ожидаемым путём. Но Золотце, конечно, от приставаний к мистеру Фрайду удержался, чтобы пристать после экзамена к графу Набедренных.

Приговорили четыре бутылки шампанского вина, но консенсуса не достигли: по формальным признакам ведь то же самое – исторжение из безопасной среды, так не плевать ли, естественная это среда или искусственная? Но вообще-то, вообще-то…

Дымка берега наконец рассеялась, и Золотце едва ли не физически ощутил, что с сего момента главнейшее зависит от него одного. Приосанился, резво развернулся на каблуках – без малейшей надобности, просто в честь торжественного настроя. И столкнулся нос к носу с мистером Брэдом Джексоном.

С аферисткой Брадой то бишь.

Аферистка Брада с похвальной убедительностью узнавание во взгляд не пропустила, извинилась и попыталась отправиться по своим делам, но Золотце изловчился и ухватил её под руку. Давайте, сударыня, погуляем по палубе, скрасим друг другу досуг!

– В платье вы неподражаемы, – проворковал он. – Не в этом конкретном, конечно, серый вас нынче бледнит. В платье как таковом.

– Ах, как хочется сделать вид, будто я работала натурщицей и трактую ваш комплимент в соответствующем ключе! – аферистка Брада вздохнула, но от идеи бегства, по всей видимости, таки отказалась.

– Ваше остроумие делает вам честь. Мне же честь делает моя зрительная внимательность. Не стоило надеяться, что я вас не признаю в новом образе – парик недурственный, но я глазаст. А посещай я в минувшем году лекции несколько чаще, я бы непременно разглядел ваш секрет.

– Будто без вас мало тех, кто его разглядел.

– Но и тех, кто не разглядел, немало. Вот граф Набедренных на вас очень обижается.

– Основания обиды графа Набедренных поразили меня до глубины души, – аферистка Брада выдала предельно презрительную усмешку. – Неужто он в самом деле… как это назвать по-росски?

– А вы, выходит, в самом деле европейка? А то я уж начал сомневаться в подлинности вообще всех сведений о вас, – отзеркалил усмешку Золотце. – Говорю вам как сын обросевшего европейца: по-росски ваше «это» никак не назвать. Есть, конечно, заимствованные термины, но ими пользуются лишь те, кто в целом разделяет европейские взгляды. Люд попроще не поймёт.

– А брань? – не сдавалась аферистка Брада.

– Нашли о чём браниться. Вы будто не осознали за всё время своего пребывания в Росской Конфедерации, что европейские взгляды укоренились лишь в слоях, бранью брезгующих.

– Не верю. Не верю, что не существует нужного мне росского слова.

– Этот корабль – ваш последний шанс провести эксперимент, здесь достаточно носителей языка. Где вы ещё найдёте стольких, когда мы с вами сойдём на берег? – Золотцу подумалось, что если аферистка Брада сейчас проигнорирует намёк, её следует счесть человеком не самых выдающихся умственных способностей. Ясно же, как июньское небо, что раз Золотце взял её под руку, они так и будут гулять по палубе до тех пор, пока не прозвучат ответы на все вопросы.

В частности, куда аферистка Брада направляется и покидает ли она Росскую Конфедерацию навсегда.

– Не то чтобы я мечтала сойти на берег, – сморщила она лоб. – Но с росской стороной у меня, увы, не сложилось.

– Как же так? – притворно ахнул Золотце.

Всё он знал о том, как именно и чьими молитвами у аферистки Брады не сложилось, но всегда приятно послушать чужую интерпретацию.

– О, долгая и печальная история. Давайте ограничимся тем, что меня поставили перед неудобным выбором: уезжать из Росской Конфедерации или стать источником проблем для человека, от которого я видела одно лишь добро.

Золотце только и мог, что рефлекторно укрыть улыбку кружевной манжетой.

Граф Набедренных идею наверняка бы осудил, За’Бэй ненароком разболтал бы, а потому Золотце пошёл со своими фантазиями прямиком к хэру Ройшу. Хэр Ройш настрой имел самый плотоядный и выразил Золотцу глубочайшую признательность за инициативу.

Так они с хэром Ройшем немножечко пошантажировали мистера Фрайда. Самую малость – всего-то одно условие и поставили.

Анонимные письма сочиняли в стихах – в батюшкиных рассказах о его посильном участии в судьбах европейской знати это был важнейший мотив: жертву надобно дезориентировать и заставить ощутить себя глупо. Пугать-то сложно, разозлишь ещё или вовсе не попадёшь, а удивлять – легко.

– Какое бессердечие вынуждать вас спасаться бегством! – Золотце подчёркнуто скосил глаза влево и чуть вниз: – В вашем-то состоянии!

– Мне просто не повезло, – пробормотала аферистка Брада с плохо скрываемой злобой.

Золотцу было плевать, как свои конфликты с аферисткой Брадой собирается разрешать Метелин, но за графа Набедренных он всерьёз оскорбился, услышав обличительную речь вольнослушателя Приблева. Выходка аферистки Брады требовала симметричного ответа, и Золотце предположил, что мистер Фрайд, коли уж он приволок с собой в Академию Брэда Джексона, должен бы о Брэде Джексоне радеть. Потому-то и стоило известить его о наличии лиц, неплохо осведомлённых о последних событиях частной жизни этого самого Брэда Джексона. Осведомлённых, возмущённых и готовых предать огласке как минимум тот факт, что мистер Фрайд ввёз кого-то в Росскую Конфедерацию по поддельным документам. И – в отличие от большинства подобных случаев – проверить несоответствие владельца своим документам просто до чрезвычайности.

Срок мистеру Фрайду и аферистке Браде они с хэром Ройшем отмерили отнюдь не людоедский – до середины лета. А ежели к пятнадцатому числу июля аферистка Брада из Петерберга не уберётся, пусть, мол, пеняют на себя.

В стихах, коими они припудрили свои требования, это было прекрасно. Как выяснилось, и на практике выглядело тоже недурственно: аферистка Брада злилась, аферистка Брада спрятала свою мальчишескую стрижку под кудрявым париком и потрудилась влезть в платье. Аферистка Брада плыла на одном корабле с Золотцем в Британию.

– Почему, кстати, вы выбрали конечным пунктом именно этот берег?

Отвечать она не хотела, вспыхнула даже:

– Вам не кажется, что вы лезете не в своё дело?

– Думаете, не в своё? Сударыня, но вы сами поспособствовали превращению себя в общественное достояние, – Золотце состроил встревоженность. – А вдруг будет качка, вам поплохеет, вы попросите меня сопроводить вас в каюту, а потом заявите, будто понесли от меня – и сразу семимесячный плод!

– Ну и хам же вы.

– А люди говорят, напротив – настоящее, мол, золотце, – лучезарно улыбнулся он.

Аферистка Брада передёрнула непривычно оголёнными плечиками.

Если кто хамом и был, так это Хикеракли – удумал тоже, незнакомым людям клички раздавать! Золотце не сразу, но сообразил, что давно уже полюбившиеся «За’Бэй» и «Скопцов» – опять его устное народное творчество. Качество этих кличек как шуток по-прежнему вызывало у Золотца множественные нарекания. Но если забыть об аспекте юмористическом и вспомнить о психологическом, то в меткости прозвищам отказать не выйдет.

Когда Хикеракли в «Пёсьем дворе» обозвал и Золотце, тот намеревался противиться, но уже к ночи понял, что это пустое – пристало-то намертво. Примирило с подобным положением дел воспоминание из раннего детства, быть может, фантомное: будто батюшка так его и называл когда-то по-росски. Расспрашивать батюшку было неловко, а потому воспоминание осталось миражом, но миражом успокоительным.

Золотце так Золотце, сойдёт за комплимент.

Аферистка Брада вдруг оперлась на его руку всем весом и едва не рухнула безо всякой качки. Золотце глянул на её вмиг побелевшее лицо и поскорее снял с безвольно повисшего запястья веер, раскрыл и применил по назначению. Обморока не случилось.

– Прошу прощения, – совсем другим голосом шепнула притихшая аферистка Брада. – Вы будете зубоскалить, но я, кажется, и в самом деле нуждаюсь в вашем сопровождении до каюты.

Золотце никак не мог отказать даме – вдруг в каюте она станет разговорчивей, чем на прогулочной палубе, где то и дело шныряют мимо прочие не надышавшиеся июнем пассажиры?

Надежды его оправдались, хоть и несколько неожиданным путём: осев на кресло, аферистка Брада не по-дамски размашистым жестом стёрла пару злых слезинок.

– Вы когда-нибудь хворали всерьёз? Не знаю, хотя бы ломали ногу? – когда Золотце помотал головой, она только с раздражением ослабила шнуровку платья. – Тогда вам уж точно не понять. Беспомощность, несносная физическая беспомощность – вот он, женский удел. Знали бы вы, как обидно ощущать предательство собственного тела! Вся эта дурнота, головокружения – такая дрянь, скажу я вам. Все твердят, будто рожать болезненно, но боли я не боюсь вовсе, а проклятая слабость сводит меня с ума. Я же держусь в седле не хуже вашей Охраны Петерберга, я же забиралась по необходимости в окна верхних этажей, я ведь даже дерусь! Пусть удар мой не тяжёл, но скорость и точность тоже дорогого стоят. А теперь… сопровождение до каюты, тьфу.

Золотце устроился на кресле напротив, каюту осмотрел, раз уж сопроводил (богато, но неуютно), разлил по бокалам газовую воду и вальяжно заметил:

– Ваше состояние временно.

– Моё состояние может повторяться с беспощадной регулярностью! Одна лишь неудача, и всё заново.

– Я слышал в пересказах, будто вы дорожите здоровьем и потому не готовы были осуществить медицинские процедуры. Но, быть может, столь плачевный первый опыт изменит ваши приоритеты?

– Будто дело в здоровье, – ухватилась за бокал аферистка Брада. – То есть и в нём, безусловно, тоже, но… Это ведь убийство, притом самого бесчестного свойства – убийство того, кто сам никак не может защититься. Убивать мне не доводилось, но в самой этой идее я не нахожу ничего принципиально для себя недопустимого – да только не так. Подлость, знаете ли, унижает не того, в чей адрес она совершается, а того, кто решился на неё пойти.

– Чтобы говорить об убийстве, следует признать не успевший родиться плод человеком. Новейшие веянья естественных наук отвергают такой ход мысли.

– Вот когда естественные науки слепят первого искусственного человека, тогда и поговорим. Неужто неясно, что это невозможно именно потому, что в человеке помимо химических элементов наличествует ещё и душа?

– Вы европейка, в вас сильна религиозная картина мира… – жалко пролепетал Золотце и наверняка сам побледнел не хуже аферистки Брады.

На мгновенье показалось: она знает, зачем Золотцу британский берег. Она насмехается над ним, она сейчас начнёт угрожать разглашением, она выкинет какую-нибудь непредвиденную гадость!

Золотце одним глотком осушил бокал – как жаль, что в каюте женщины на сносях не найти вина. Ничего она не знает, конечно. Откуда бы ей. Тривиальный поворот беседы, вовсе даже не связанный с планами Золотца – можно расслабить плечи, можно батюшкиным манером смешливо прищуриться.

– А положим, вы правы: и душа есть, и убийство самое подлинное. Тогда я вам в продолжение вашей же риторики вопрос задать хочу. Вы тут морализаторствуете всласть, человека убивать не желаете, а вот родить и спихнуть в чужой дом – это ж разве в вашей риторике не подлость?

Аферистка Брада глянула исподлобья:

– В дом же, не на мостовую. Я этому человеку самой хорошей жизни желаю, а со мной ему такой не видать. Сами посудите: будто много добра принесут несчастные родители, которые ребёнка из долженствования терпят? Которые жизнью своей пожертвовали, чтоб воспитанием заниматься?

В этом вопросе Золотце с аферисткой Брадой согласен был полностью. Он явственно помнил, как тяготилась своей петербержской жизнью maman. И вот ведь смешно: она усвистала, батюшка велел по-французски дома больше не болтать, и Золотцу это было непросто – он же, когда слова только начал складывать, складывал их сразу вперемешку, на обоих языках. Хотя батюшке наверняка пришлось куда сложнее, у него-то родной язык один, пусть и накатался он потом по всем Европам. Но оба они управились, давно уже зазря не щебетали – Золотцу вон даже замусоренная французским речь Гныщевича слух резала, что выяснилось при подробном знакомстве.

А maman всё равно maman, как иначе-то скажешь? Не быть ей «матушкой» – она по-росски за дюжину лет так двух слов связать и не смогла.

Золотцу не нужно было объяснять разницу между родителем, которому ребёнок в радость, и родителем, который ребёнком потому лишь занят, что так полагается. У него имелись оба. И когда остался только один, полегчало Золотцу невероятно.

– Вы знаете, я готов признать своеобразное ваше благородство, состоящее в том, чтобы не идти на бестолковую жертву там, где её можно избежать. Кто-нибудь непременно назовёт вас эгоисткой, но не я, – Золотце потянуло закурить, но он удержался. – Чего я не понимаю, так это ваших методов. С родным отцом ребёнка, видимо, всё совсем плачевно?

– Он грузчик из Порта, – не без апломба кивнула аферистка Брада.

Золотце присвистнул.

– Но почему вы выбрали графа? Даже двух. Вам бы нацелиться на ремесленников, кабатчиков каких – из тех, кто отнюдь не бедствует, но от лишних рабочих рук в перспективе не откажется. Моего собственного батюшку во французской деревеньке так и подкинули – без всяких интриг, просто оставили у порога. Но у порога кузнеца.

– Мне… мне и в голову не пришло! – замялась аферистка Брада, впервые за всю их беседу в самом деле смутившись. – Я ведь о благополучии этого человека думала, я и не учла, что благополучие бывает не только под аристократической крышей…

– Вы, выходит, сами из-под аристократической крыши выпорхнули? – предположил Золотце.

– Аристократичней не придумаешь, – она хмыкнула. – Раз уж у нас тут столь задушевные разговоры – плевать. Моя фамилия Жигечка. Панна Брада Жигечка к вашим услугам.

Повторяться глупо, но Золотце вынужден был присвистнуть ещё раз. Жигечки – это польско-итальянская ровня графу Набедренных, а какой-нибудь Метелин – даже при заводе! – рядом с ними форменный голодранец.

– Ах вот почему вы по-росски так хорошо говорите! Ваша мать, кажется, роска?

– Бабка. Мать моя – британка, только и толку, что мистеру Фрайду за мой британский краснеть не пришлось.

– Вы сознаёте, что пытаете меня сейчас своими обмолвками и недоговорками?

– Вам так любопытно? – аферистка Брада попыталась сама изобразить равнодушие, но то, сколь она польщена, скрыть было труднее, чем женское сложение под сюртуком. – Вы разочаруетесь, моя история довольно обыденна. Я благовоспитанная аристократическая невеста, но у меня двое братьев – изрядно старший и погодок. Девчачье общество меня никогда не привлекало, для заведения подружек я, наверно, слишком самолюбива. Зато жизнь мальчишеская и юношеская благодаря братьям всегда была передо мной как на ладони. Старший брат тайком учил меня тому, что девицам уметь и знать не полагается, с младшим мы росли неразлучными, все игрушки к ужасу родителей несли в общую кучу и даже менялись, бывало, одеждой – без какого-либо умысла, одного веселья ради. Так что у мистера Брэда Джексона была целая вереница недолговечных предшественников.

– Держались вы в самом деле убедительно, – не стал кривить душой Золотце. – Походка, жесты, центр тяжести, даже голос как-то подсадили.

– Благодарю вас. Праздник кончился, когда я вступила в брачный возраст. Думаю, вы в силах вообразить себе, какое значение мои родители придавали браку. Выгода, политика, репутация – будто я их собственность, а не живой человек. Старшему брату хотя бы позволили участвовать в выборе своей партии, меня же оповещали в приказном тоне. У моего жениха – да-да, кислятиной пахнущего старикашки, который вряд ли сдюжил бы обзавестись даже одним наследником, – в моих глазах имелось ровно одно достоинство: он водил знакомство с мистером Фрайдом. Мистер Фрайд много путешествует, у мистера Фрайда есть почитатели, мистер Фрайд не раз оскандалился своим неприятием приличий. Ход моей мысли, полагаю, ясен.

– Но как же благополучие под аристократической крышей? Неужто вам легко далось решение выйти из своей теплицы под дождь и ветер менее обеспеченной жизни?

– А об этом я не думала, – засмеялась аферистка Брада. – Интенция моя была сильна, а знания о менее обеспеченной жизни – туманны. Я, конечно, сполна расплатилась за свою безголовость, а уж как мистер Фрайд страдал от моих приступов гнева! То чернильницу в стену швырну, то посуду гостиничную перебью, то напьюсь до потери сознания. Он так и сказал: в Петерберге будем проживать раздельно. Сделал вид, будто опасается слухов, но не в одних слухах дело.

– И что теперь? – совесть таки кольнула Золотце: ох уж эти письма мистеру Фрайду! Ещё и в стихах.

– Теперь – в Британию, пока мистер Фрайд не успел прямо по переписке порвать свои последние связи на родине. У него, знаете ли, небывало вздорный нрав, – аферистка Брада от собственной шутки приободрилась. – Воспользуюсь связями мистера Фрайда, он передал мне ценнейший груз, – прошлась она пальчиками вдоль не спасавшего её положения корсета. – И согласился в очередной раз оскандалиться перед узким кругом доверенных лиц. Остаётся лишь уповать, что рекомендации его помогут. В Британии я бы не слишком задерживалась, но надо ведь откуда-то начинать. Мистер Брэд Джексон возродится, как только я разрешусь от бремени – больно ладно скроены его документы, да и годом в Йихинской Академии можно будет похваляться. Домой же я не вернусь никогда. Мне повезло, меня до сих пор ищут тайно, не хотят скандала. Оказывается, и от приличий бывает польза.

– Зачем же вы так перемудрили с графом Набедренных? – взгрустнулось Золотцу. – Он широчайшей души человек – приди вы к нему и расскажи всё без утайки, как мне сейчас, он бы взял на воспитание вашего ребёнка, глазом не моргнув. А с интригами вышло только хуже: друг графа Набедренных сболтнул о казусе другу второго графа, у того закрались подозрения, он нашёл способ их подтвердить… Вы, конечно, кое-какие академические кружки подтолкнули к обширной дискуссии о социальных проблемах, но разве ж это то, чего вам желалось?

– К дискуссии? Прямо-таки обширной? – закатила глаза аферистка Брада. – Да о чём тут дискутировать – тем более мужчинам…

– Вот уж не скажите! Мы с тех пор, как ваши намеренья разгадали, так и собачимся: о женщинах, об институте брака, о деторождении. Острую тему вы поставили.

– Вы уж простите мой скепсис, но подобные теоретизирования мне смешны.

Золотце надулся. Хорошая баба, отчаянная – но всё-таки дура. Какая дура.

– Ну леший со мной, сыном ювелира. Ну леший с графом Набедренных – у него верфи, производственникам у нас государственные посты не полагаются. Но возьмём того же хэра Ройша – он-то как раз ресурсная аристократия, его отец в Городском совете заседает. Год-другой – и хэр Ройш, ежели захочет, сам политиком станет. Вдруг подастся прямо в Четвёртый Патриархат, законы для всей Росской Конфедерации принимать?

Во взгляде аферистки Брады промелькнула зависть.

– Как примет, так я безотлагательно брошусь обратно в Петерберг и прямо в Порту сожгу документы мистера Брэда Джексона, – она улыбалась как человек, который ни на мгновенье не верит тому, о чём мечтает. – Но вы мне, кстати, должны. Не хотите развлечь даму рассказом о целях своего путешествия?

– Непременно! Разве могу я таить от вас свои намеренья – после того, как вы открылись мне полностью? – беззастенчиво соврал Золотце.

Намеренья свои он берёг пуще крохотного личного револьвера. А для крохотного личного револьвера Золотце собрал вчера целый чемодан – залитых вином кружевных рубашек да несвежего исподнего, чтобы отбить у таможенных служб всякое желание копаться подробно.

Револьвер, быть может, и не понадобится, но раз уж он у Золотца имеется, почему бы не захватить? У Золотца – револьвер, а у графа Набедренных – так и вовсе корабль в личном пользовании. Хорошо бы, чтобы понадобился он.

Не зря же этот корабль неделю назад отплыл с проверенной командой на борту в сторону британских берегов – и наверняка уже пришвартовался, согласно уговору, в одной тишайшей бухте. Ах, как Золотце мечтал возвратиться в Петерберг именно на нём.

Не один и не с пустыми руками.

Глава 21. Шаги войны

Совсем рядом, над головой, скандально взвизгнул корабль, и звон разнёсся по всему дну морскому. Плеть был один. Плеть был на дне. Вверху ногами гигантской водомерки ходили суда. Много судов.