Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 87 страниц)
– Как ты сам резонно заметил, кто в Академии кому не друг? – с облегчением прервал молчание хэр Ройш. – Все в одном котле варимся. Сам я за дамой отправиться не могу, мой статус действительно подобного не позволяет. Аристократическому наследнику возле увеселительных домов показываться не полагается. Что глупость, – вдруг нахмурился он. – Будто не очевидно, что в определённом возрасте у человека появляются некоторые желания, лишать себя удовлетворения которых попросту нездорово, в конце концов.
– Неагрессия-с, – развёл руками Хикеракли, – и смирение животных порывов.
– Да, неагрессия. Глупость! Есть животные порывы, а есть биология, против которой идти…
– Что? Не пристало?
– Против которой идти надо с умом, – с нажимом договорил хэр Ройш, на коего, кажется, второй бокал вина действовал растлевающе. – Честность, нечестность – это всё вопросы, если хочешь, логические. Рациональные. Однако когда плотно зажмуриваешься, а некое явление никуда не исчезает, нужно его проанализировать и встроить в общую картину. Или заняться искоренением – но настоящим искоренением, а не переназывать просто другим словом! Вот аристократия. Любому же болвану совершенно очевидно, что и у аристократических наследников есть телесные желания, но что желания эти ни в коем случае не следует реализовать с выходцами из своего круга. Ну ладно, положим, те, кто предпочитает безопасные варианты или уж совсем экзотические удовольствия. А если меня всё-таки интересуют только и исключительно здоровые девицы детородного возраста? Очевидно же, очевидно, что, будь она из моего круга, это может закончиться беременностью, невольным союзом, который никому не нужен и даже невыгоден! А ходить по публичным дамам при этом не следует, это считается делом грязным и неприличным. Тьфу. И что же мне полагается делать?
– Как что? Простых девок совращать, – пробормотал Хикеракли, совершенно сражённый образом распалившегося хэра Ройша. Тот только поморщился.
– И плодить ублюдков?
– Как по мне, не мужская это проблема. Если девка не уследила, сама и виновата.
– Потрясающе эгоистический подход. И думать не хочется, что ты в самом деле его придерживаешься.
– Ну уж слово с делом по разным углам не развожу! Никто не жаловался, все хотят породить четвертьпихта, толпятся, как говорится, под окнами, Скопцову, соседу моему, спать не дают-с.
Хэр Ройш посмотрел на Хикеракли с прохладцей, но распространяться не стал, только долил себе ещё вина. Сам-то Хикеракли, положа руку на сердце, предпочёл бы бальзамчику – и не потому даже, что градус ценил покрепче, а сидеть супротив хмельного хэра Ройша почти трезвым – это как щенков пинать. Нет, не в контексте тут дело, а в истинной хикераклиевской к твирову бальзаму любви. Потому как «бальзамом» он только назывался, а на деле был пойлом острым и пахучим, каре-золотистым на цвет и злым на язык. То есть получалось, что по имени как бы призван был успокоить, залечить душу, а на деле как раз таки её бередил, теребил да резал всячески. И такая в этом парадоксе имелась невыразимая красота, что даже обидно порой становилось – как, мол, эту жидкую кислятину под названием «вино» могут с бальзамом в одну, что называется, категорию вносить? Как людей за такое шельма не метит?
А с другой стороны, по уму ежели, никак нельзя себя трезвым полагать, а в мыслях о винах да бальзамах судить. Эдакие повороты в голове только тогда случаются, когда ты и сам уж не лучше хэра Ройша.
По какому поводу Хикеракли подпер щёку кулаком и в собеседника своего что есть сил всмотрелся – а тот как раз успел запить неловкость, теперича намереваясь выдвинуть новую тираду:
– Леший даже с деторождением. Ты сказал, что я предпочитаю товарно-денежные отношения. Да, пожалуй, именно так оно и есть. Если мне хочется исключительно приятной ночи с красивой дамой, где я найду такую, которой тоже будет хотеться только приятной ночи со мной? Ведь, выходит, нужно либо врать про моё к ней отношение, либо она мне будет врать про своё ко мне, а на самом деле с неё станется на что-нибудь понадеяться.
– Ты неправ, – нравоучительно потряс головой Хикеракли, не без печали возвращаясь к вину. – Этот момент, момент эдакой страсти, он, конечно, сиюминутный, но совершенно настоящий, и незачем тут ни о чём врать. Как будто на минуту полюбить нельзя? Это договор, так сказать, негласный. Все знают, что с утра другую песню запоют, но то с утра, чего о нём ввечеру думать?
– Вот из-за такого подхода, – мрачно выговорил хэр Ройш, – мы и находимся под пятой Европ. Всегда стоит думать с вечера, а лучше – с предыдущего утра. Но нетрезвые разговоры – а мне, как видишь, хватает трезвости видеть, что я нетрезв, – нетрезвые разговоры о политике – это разговоры, которые я не люблю. Я ответил тебе на вопрос, почему не могу дойти до «Зимней розы» сам?
– Более-менее, – покладисто склонил голову Хикеракли. – Не ответил, почему позвал меня. Уважь полупихта, сделай комплимент моему таланту сердцееда! Потому как в ином случае непонятно, откуда такое доверие – я ведь о твоих похождениях всей, всей Академии передать успею. Не нашлось друга более, так сказать, кон-фи-ден-ци-аль-но-го? Вот хотя бы твоего – как бишь его? – господина Солосье, он бы куда как хорошо подошёл на роль лица доверенного?
– Господин Солосье, – снова поморщился хэр Ройш, – нынче человек занятой. Налюбовавшись на производственные успехи твоих друзей, он решил, что в нашем возрасте неприлично не иметь собственного дела. И в каком-то смысле он, разумеется, прав, хотя я не вполне уверен в избранной им стратегии приложения сил.
Хикеракли снова широко помахал рукой – мол, продолжай же, брат, ну же.
– Он теперь трудится на верфях графа Набедренных. Я, откровенно говоря, не выяснял, в какой именно должности – младшим ассистентом управляющего, кажется. Не знаю, каковы его успехи, но свободного времени не имеется. Что же касается всех остальных… Я мог бы попросить господина За’Бэя, но, как видишь, попросил тебя.
– Потому что все в одном котле? – не оставлял Хикеракли надежды стрясти комплимент. Надежде оправдаться не удалось: хэр Ройш погрузился в некие раздумья неприятного, кажется, толка. Переживает, что его так легко шибает вино – перед свиданием-то с дамой? Нет, скорее смущается судьбинушки своей кривенькой.
Хэра Ройша хотелось веселить. Великий утешитель душ человеческих Хикеракли отодвинул в сторону бокал и свесился над столом.
– Кстати, друг Ройш, по твоему наущению я решил поближе познакомиться с мистером Брэдом Джексоном. И – отдам тебе должное! – всячески сие знакомство было познавательно!
Невесёлая дума мгновенно покинула хэра Ройша – а с ней будто бы и хмель. Он чуть оживился, а во взгляд его вернулась характерная цепкость.
– И что же, ты познал нечто интересное?
– О да! Интереснее всего тут то, – взял былинный тон Хикеракли, – насколько всё, откровенно-то говоря, очевидно. Любому, как говорится, болвану. Вот уж сколько? – семестр мистер Брэд Джексон с нами учится – и до сих пор ведь учится, не выгнали, не прижали, что называется, к ногтю! Дивны дела твои, Великая Столица!
– Ты что-то обнаружил? У тебя есть некие подозрения?
– Подозрения? У меня есть уверенность! И тут похвалиться бы своей зоркостью да вниманием, но не могу, никак не могу. Любому болвану достаточно послушать разговоры мистера Джексона, посмотреть на то, с кем и как он общается, как держит себя на лекциях… Хэр мой Ройш, – взглянул вдруг Хикеракли на собеседника новыми глазами, – а почему вы – то есть ты, прошу прощения-с, ты – почему ты так интересуешься мистером Брэдом Джексоном?
– Потому что интересуюсь любым враньём, – непонимающе свёл брови хэр Ройш.
– О! Ну что ж, тогда, дабы скрасить твой вечер, поделюсь уж своими мыслями.
И Хикеракли, склонившись как можно ниже и не пытаясь оберечь хэра Ройша от винных паров, горделиво изложил ему свои подозрения – а вернее, полную, однозначную, категорическую уверенность по поводу Брэда Джексона. Хэр Ройш чуть нахмурился, демонстрируя любопытство, но уже в середине тирады на губах его вновь заиграла тоненькая улыбочка.
– А ещё, Хикеракли, имело смысл обратить внимание на сапоги. Обувь – предмет непростой, его так легко, как имя, не сменишь. Ты, наверное, не интересовался, кто носит подобные сапоги в Польше-Италии, но это нетрудно выяснить.
Хикеракли опешил и чрезвычайно возмутился.
– Так ты знал! Я тут перед тобой заливаюсь, а ты с самого начала…
– Любому болвану очевидно, – торжествующе усмехнулся хэр Ройш, но тут же обратно скис. – Только я, откровенно говоря, не нахожу в этом повода к веселью. Если для того, чтобы догадаться, требуется лишь немного бытовой наблюдательности, неужто её не хватило господину Пржеславскому? Господину Кривету? А если хватило, почему мистер Джексон всё ещё является вольнослушателем Академии?
– Ты умаляешь свои заслуги, – махнул рукой Хикеракли, – а сам проявил в мистере Джексоне живейший интерес, коего у других нет.
– Потому что присутствие в стенах Академии мистера Брэда Джексона является признаком дурного положения дел. Не находишь?
– По-моему, это всё ж таки весело, – пожал плечами Хикеракли.
– Это опасно и не приведёт ни к чему хорошему, – отрезал хэр Ройш.
На том они и распрощались, и пахучий декабрьский воздух опять ухнул Хикеракли в непокрытые волосы – уж конечно, он не стал манкировать и направился прямиком в «Зимнюю розу». Серьёзный тон, коим хэр Ройш изволил говорить про Брэда Джексона, будто пробудил в Хикеракли некую мысль, но она толклась на периферии, как говорится, сознания, не решаясь войти целиком. Казалось, что чему-то следует перемениться, что-то должно произойти – но что именно и чьими руками, не думалось.
В «Зимней розе» пахло приторными духами и потом, а за дверью парило, однако в том имелся и своеобразный уют. Толстая баба при входе приняла номер заказа без ленцы, а даже с приятной деловитостью, но вообразить в подобном заведении хэра Ройша по-прежнему было совершенно невозможно.
«И всё-таки вы выбрали себе утехи не по чину, – сказал ему Хикеракли на прощание. – Право слово, ну почему „Зимняя роза“, а не роскошный и тем будто бы даже пристойный, например, оскопистский салон?»
«Во-первых, меня интересуют дамы. Во-вторых, в оскопистских салонах непременно разговаривают, – чрезвычайно саркастически ответил хэр Ройш, – а для разговоров имеется Академия».
Трудно было представить, как дама из «Зимней розы» может оказаться под стать его жилету и трости, и Хикеракли чаял вновь проявить наблюдательность. На обратной дороге до «Пёсьего двора» он перекинулся с ней парой фраз, и отвечала та не слишком складно, с самым простецким говорком. Что ж, хэр Ройш и не беседовать намеревался. Следовательно, суть состояла в ином.
Блондинка или брюнетка? Ясноглазая или томная? Выбор дамы способен сказать о человеке в восемь раз больше, чем все его слова и действия, и Хикеракли до самого «Пёсьего двора» надеялся вызнать, так сказать, подноготную хэра Ройша. Увы; сколь бы откровенным тот с ним сегодня ни был, до самого главного Хикеракли всё же не добрался.
Лицо дамы так и осталось надёжно скрыто плотным капюшоном.
Глава 16. О теле, душе и даже перемещении по небу
В жизни просто всё, кроме самого главного.
Меланхолический настрой является необходимым следствием несовершенной человеческой природы: в зазор между телом и душой, как в паркетную щель, вечно забирается вся эта грязь – недовольство души телом и тела душой. Замусоренный зазор есть вечное проклятье, в преодолении которого и состоит цель всякого разумного существования.
В частности, если душа алчет бесед, а тело порядком напилось и надышалось дыма, следует покинуть уже наконец комнату За’Бэя и не перепутать, в какой стороне по коридору притаилась лестница. С выходом из общежития должно быть проще – от него по всему первому этажу обыкновенно разносится молодецкий храп сторожа. Воистину оглушительная победа тела над душой!
Граф Набедренных даже запамятовал на пару минут о намерении глотнуть в качестве противоядия к алкоголю ночного воздуха. Еле отогнал сожаление, что последний свой аппарат, записывающий звук на магнитную ленту, подарил официанту «Нежной арфы» – они ведь там все музыканты, им нужнее. Магнитную ленту изобрели индокитайцы, чтобы и на суше слушать дыхание моря без царапающего стального скрежета телеграфона. На самом деле, конечно, чтобы вещать из радиоприёмников одно и то же по всей своей огромной территории – но такое объяснение вновь лишь щекотало зазор между телом и душой, а потому никуда не годилось.
Поймать бы храп сторожа в ловушку магнитной ленты и подменить им на радио пресную европейскую религиозную пропаганду! И взошло солнце, и раскатился над землёй росской храп, и всякий, кто слышал его, испытывал величайшее облегчение и глубочайшее согласие…
Как выглядит сторож, граф Набедренных по сей день не догадывался, но это и к лучшему – быть может, вся его телесность обратилась в храп? Незримый сторож – удачное статусное решение, мгновенно ставит нанимателя в один ряд с лучшими людьми фольклорного наследия. Многоуважаемый глава Академии не упустил бы такую возможность, будь она исполнимой. Если не на радио, стоит предложить запись на магнитную ленту ему.
Ночь валялась на крыльце общежития образцовым пропойцей – неспокойная, но бессильная, рухнувшая навзничь, не дойдя до цели. Это потому что из подворотен вдруг раньше времени потянуло весной, а луны так много, что простенькое блюдо «Ночная тьма» сегодня определённо не удалось повару. Графу же Набедренных не удалось включить в план побега пальто, а значит, скоро тело предъявит душе новые претензии. И зачем только органическая жизнь так утомительна на каждом шагу.
В комнате За’Бэя сейчас творится ритуал возрождения к будням Академии после каникулярного забытья, но в этот раз на алтаре почему-то сплошь серьёзные люди: хэр Ройш, господин Мальвин, господин Скопцов. Как За’Бэй заманил сих аскетов на целую ночь – неведомо, но надежды он питает самые амбициозные. Хочет непременно споить до безобразий, бесстрашный южный человек. А бедняжка Жорж днём на лекции задремал, прямо в извечном своём первом ряду, и потому пришлось над ним сжалиться и возлияниями не пытать – он с таким отчаяньем приколачивает себя к верфям, что граф Набедренных давеча видел во сне полусобранного Жоржа на поперечном стапеле. Было отчего-то тревожно, что его спустят на воду прямо в таком виде.
– Я уж думал, вы растворились в ночи, граф! – сбежал с лестницы мистер Брэд Джексон.
Да, мистер Брэд Джексон. К чрезвычайному удовольствию хэра Ройша тоже как-то забрёл в комнату За’Бэя.
– В ночи, подобной сегодняшней, не растворишь даже сахар. Лунно, – запоздало поёжился граф Набедренных, когда тепло общежития уже обратно обступило его со всех сторон.
Мистер Брэд Джексон стоял в трёх шагах растерянный и очень трезвый. Хмель позволяет не заметить стену прямо перед носом, но трезвость выявляет на раз – вероятно, из тяги к противоположностям.
Всякий человек волен быть трезвым столько, сколько ему заблагорассудится, а потому граф Набедренных обошёл мистера Брэда Джексона по дуге, не встретил ни одной стены и начал вполне успешный подъём обратно к За’Бэю.
– Знаете, граф, мне не верилось, что вас и хэра Ройша в самом деле можно встретить вот так, на попойке в общежитии… – догнал его мистер Брэд Джексон. Неприкаянность – тяжкая ноша.
– Насчёт хэра Ройша слишком не обольщайтесь, он человек удивительный. Удивляющий, если быть предельно внимательным в выборе слов.
– Разве о вас нельзя сказать того же?
– Откуда мне знать. Кто из нас способен взглянуть на себя со стороны?
– Тогда знайте, граф: с моей стороны вы выглядите воистину феноменом.
– Мистер Джексон, если вы заинтересованы в протекции или трудоустройстве, так и скажите.
Мистер Брэд Джексон вспыхнул.
– Я путаю, или слово «протекция» в Росской Конфедерации обросло неожиданными коннотациями?
– А вы полагаете оные коннотации неожиданными? Но что может быть тривиальней такого расширения понятия «покровительство»? Скучно, объяснимо, старо.
– Для человека, который всего полгода назад прибыл из Европ, новизна ошеломительна. Вы ведь знаете, европейские нравы куда строже росских.
– Строгость не лишена обаяния, но наши просторы рождают наплевательское отношение к сорным травам. Который уж век Европы пытаются засеять свои семена, а мировоззренческая пропасть всё так же глубока. Видимо, всё дело в том, что пропасть засеять нельзя.
Граф Набедренных вгляделся в пропасть лестничных пролётов и тут же пожалел о своём легкомыслии: непослушное душе тело едва не осело на ступени. Как далека, оказывается, от земли комната За’Бэя.
– И всё же мне тяжело даётся понимание этого, как вы изволили выразиться, наплевательства.
– Мистер Джексон, сколько курсов, касающихся древнеросской истории, вы посещали? Очень рекомендую, прелюбопытнейшая картина открывается, – граф Набедренных предпочёл оставить до лучших времён намерение добраться до нужного этажа. – Возьмём, к примеру, именную традицию Срединной Полосы: все эти Ван и Вана, Врат и Врата, Лен и Лена, Ильян и Льяна. Существуют вполне внятные свидетельства того, что у древних обитателей Срединной Полосы все дети до созревания входили в одну половую категорию, потому и называть их следовало не подчёркивая различий.
– Да, о традиционных росских именах я задумывался, – хмыкнул мистер Брэд Джексон.
– Традиционных среднеросских. Не забывайте о зауральской традиции, сформировавшейся под влиянием Империи. Впрочем, в нашей беседе она не слишком пригодится – так что забывайте, если хотите. Вам известно, что у средних росов до самого объединения под властью Четвёртого Патриархата семейное воспитание было не в чести? Всех детей деревни собирали под одной крышей и отдавали на растерзание особым людям – старым или же бездетным, чьим родом занятий воспитание и являлось. Мысленно соедините эту систему с гипотезами мистера Фрайда о влиянии родительских фигур и получите результат.
– Женщина, таким образом, освобождается от материнских обязанностей, и выходит некое подобие равенства.
– В частности, – кивнул граф Набедренных. – Но я вёл вас в другую сторону. Всевозможные половые модели во многом утрачивают свой смысл и уступают место иным ориентирам. На таком фундаменте не выстроить памятник строгим нравам.
– Всё это звучит немного… немного… не знаю, как тут правильно выразиться, – мистер Брэд Джексон был полон ожидаемых сомнений неуча.
– Для европейца, полагаю, всё это звучит выдумкой. Чужое устройство всегда смелее любых выдумок, уж поверьте мне: покойные мои родители как-то брали меня с собой в деловое путешествие по Индокитаю. В сравнении с современным Индокитаем древние росы – ещё чрезвычайно скромная выдумка.
В сравнении с его простуженным голосом смех мистера Бреда Джексона был чрезвычайно чист и звонок.
Граф Набедренных почувствовал в себе силы добраться-таки до комнаты За’Бэя. Там творился подлинный разврат: господин Мальвин расстегнул верхние пуговицы рубашки, хэр Ройш неумело, зато с интересом дымил Забэевой трубкой, а господин Скопцов держал перед своим стаканом речь о борделях.
– …а потому понять сие невозможно. Как, ну как из заведения, продававшего столь провокационные услуги, могло выйти заведение учебное? Это же насмешка!
Стакан господина Скопцова сохранял невозмутимое молчание, и граф Набедренных счёл своим долгом вмешаться:
– Насмешка и есть. Господин основатель Академии был не дурак пошутить. Вы слышали, что под конец жизни он и вовсе возмечтал сделать Академию международным достоянием? У меня в кабинете обнаружилась его переписка с моим прадедом: господин Йыха Йихин пытался заказать прадеду огромный пароход, который стал бы новым пристанищем Академии. И плавал бы в нейтральных водах. Вообразите только.
– Морская болезнь как критерий отбора! – повалился на кровать За’Бэй. – Нечестно, зато символично.
– И конец всем инсинуациям на тему теоретической возможности женского образования, – хэр Ройш одарил улыбкой сам себя, как с ним нередко случалось. – Женщина на корабле – к беде.
Мистер Бред Джексон обеспокоился – не женщинами, а «провокационными услугами»:
– А бордель на пароход господин Йыха Йихин переносить собирался?
– Да что там бордель, – отмахнулся граф Набедренных. – Переписка обрывается на споре о псарне. Без псов господин Йыха Йихин никуда бы не поплыл!
– Граф, скажите прямо, – простонал За’Бэй с кровати, – витражи и колонны он для парохода тоже заказывал?
– Зря вы ёрничаете, – граф Набедренных потянулся за вином, но обнаружил только твиров бальзам. – Верность вкусам – не меньшая добродетель, чем верность убеждениям. А то и бóльшая.
Твиров бальзам для вкусов графа Набедренных был уж слишком крепок и терпок, но хранить верность вину или даже водке сегодня никак не удавалось. Так и проходит жизнь: потеряешь бдительность всего на миг, а тело уже знай себе предаёт и вкусы, и убеждения. Душе же остаётся лишь готовиться к неминуемым последствиям.
– А нейтральные воды – это тонко, – сообразил наконец восхититься господин Скопцов. – Где ещё изучать всемирную историю, как не на ничейной территории?
– В небесах, – граф Набедренных замечтался.
– А вот этому не бывать, – угрожающе выпустил дым хэр Ройш. – Если даже и изобретут надёжные летательные аппараты, небо свободным для парения не станет. Мгновенно поделят по государственным границам.
– Какое скряжничество, хэр Ройш! Даже небо вам подавай, – возмущение графа Набедренных требовало немедленного глотка бальзама.
– Хэр Ройш мыслит чрезвычайно здраво, – встал на сторону захватчиков неба господин Мальвин. – С высоты слишком хороший обзор – свободное перемещение по небу не может быть безопасным.
– Вы страшные люди, господа!
– Перемещение по небу, – с явной озабоченностью пробормотал господин Скопцов, – бесконечно усложнит существование закрытых территорий. Говорю вам как сын генерала Охраны Петерберга.
– И вы с ними заодно? А казались таким мягким и деликатным юношей, – граф Набедренных ужаснулся. – Господа, когда вы полезете в небо и попробуете поделить его, я вынужден буду профинансировать государственный переворот!
Господин Мальвин и господин Скопцов этой шутки будто бы смутились – спасибо, хоть не начали озираться в поисках потенциальных доносчиков. Господин Мальвин нахмурился и оттого стал ещё внушительней, а господин Скопцов, наоборот, словно обрёл прозрачность. Вот же отбивает чувство юмора бытие префектом и сыном генерала! О бремя ответственности.
И только совладавший с искусством выпускания дыма и тем чрезвычайно довольный хэр Ройш вальяжно откинулся на спинку стула:
– А вас, граф, на политическую активность способно подвигнуть лишь покушение на небо? Земные проблемы для вас – тоскливая проза?
– Будто вам не известно моё отношение к земным проблемам! Не вы ли изливали на меня скепсис по поводу пилюль и аптекарей? – припомнил граф Набедренных. – Земные проблемы заботят меня, как и всякого разумного человека. Но, хэр Ройш, должны же вы понимать, что революция – это мечта! Революция по природе своей куда ближе к изобретению летательного аппарата, нежели к любым реальным проблемам. Боязно, опасно, непрактично, можно перетерпеть без – но душа просит неба. Чтобы душа просила неба или революции, земных проблем недостаточно, тут следует дождаться вдохновения.
– Который год дожидаемся, – хэр Ройш поморщился. – Распродаём леса, поля и недра, а вы толкуете о вдохновении.
– Но что уж тут поделать, ежели я прав! Сколь бы бедственным ни было положение, без вдохновения на решительный шаг не пойдёшь.
– Будьте поэтом до конца и скажите ещё, будто для вдохновения требуется муза, – скривил обыкновенную свою гримасу хэр Ройш. Захватчик неба, портрет в интерьере.
– Признаться, о музе мне задумываться не приходилось. Всякие перемены вершатся при участии ярких и исключительных фигур, которые берут на себя роль выразителей народных чаяний, но можем ли мы назвать их музами? – граф Набедренных плеснул в стакан ещё бальзама. – Ведь не можем. Хэр Ройш, вы сейчас породили некую доселе неизвестную исторической науке категорию. Я всей душой приветствую любое расширение понятийного аппарата, но вашу метафору переложить на язык мира реального, увы, не могу.
– Значит, не удалась шутка, – хэр Ройш пожал плечами. – А как вы вообще видите государственный переворот?
– Сегодня – как реставрацию среднеросских обычаев. Мы как раз беседовали о них с мистером Джексоном, и мне померещилось, что это и есть главная наша потеря от пребывания под пятой Европ.
За’Бэй, бурно реагирующий на всякое употребление слова «реставрация», приказал как можно скорее прополоскать рот, и граф Набедренных не мог не подчиниться. Государственный переворот поворочался-поворочался да и свернулся у ног колечком, чему опасливые господин Скопцов и господин Мальвин были только рады. Даже пошутили, что неловко, мол, подслушивать, как два аристократа спьяну идеями о революции жонглируют. Господин Скопцов признался, что назначение его отца в Городской совет ему гражданскую чувствительность повысило, а господин Мальвин, ещё больше нахмурившись, пересказал кое-какие свои беседы с господином Криветом, личным секретарём многоуважаемого главы Академии.
Но господин Кривет пусть спит спокойно – что ж ещё может угрожать любезному отечеству, кроме того, что с ним и так произошло? Разве что мистер Брэд Джексон окажется европейским шпионом, нарочно засланным на студенческую попойку.
Если мистер Брэд Джексон и европейский шпион, в ту ночь он свою миссию с треском провалил: вероятно, ни он сам, ни граф Набедренных не успели понять, как это они очутились вдвоём посреди заснеженного переулка. До общежития отсюда было добрых полчаса быстрым шагом, но полчаса эти затерялись на дне бутылки твирова бальзама, которую граф Набедренных с некоторым изумлением обнаружил в своей руке. Лунный свет крал у бальзама его природную, настоянную на дубовой коре рыжину, а потому узнавание прошло затруднительно. Пока граф Набедренных рассматривал сквозь стекло непривычные переливы цвета, стена, к которой он привалился, перелилась-превратилась в дверь и требовательно толкнула его навстречу трезвости.
– А ну пошли вон! – выкатился на снег косматый старец в исподнем. Очи его сверкали, брюхо колыхалось, а кожа и не думала покрываться мурашками.
Граф Набедренных со всем возможным тщанием изучил представшее пред ним явление и, поразмыслив, счёл оное галлюцинацией – зелёной шельмой, о которой навязчиво предупреждают идеологические противники алкоголя. Только галлюцинация будет февральской ночью щеголять в исподнем и не испытывать от того неудобств, хотя бы и температурного свойства.
– Пальто бы застегнул. И рубаху, – той же монетой ответила галлюцинация. – Ишь чего удумали – прям об мою дверь ебстись. Ещё и бальзам хлещут!
Графа Набедренных взяла оторопь. Неуютно признавать, что галлюцинация осведомлена о твоих действиях лучше тебя самого. Память по вопросу справедливости предъявленных обвинений высказываться не намеревалась.
Мистер Брэд Джексон потянул графа Набедренных за рукав.
– Доброй ночи, – поклонился граф Набедренных галлюцинации. – Сделайте милость, угоститесь этим проклятым бальзамом. Но имейте в виду: под действием лунного света он мог приобрести опасные свойства. Все эти алхимические процедуры сказываются на простых смертных самым неожиданным образом.
– Надо же, уважил старика, – крякнула галлюцинация и мигом заграбастала бутылку.
Расставание с эликсиром, обрывающим всякое сообщение между телом и душой, показалось графу Набедренных наиболее разумным шагом в сложившихся обстоятельствах.
– Ну, твоё здоровье! И мальчика твоего. Вроде не бедствуете, так дошли бы хоть до кабака какого, где комнату можно взять. А то перебудили всю округу ахами-охами.
Граф Набедренных понадеялся, что вся округа убоится выходить в исподнем на снег и тем избавит его от живописания благополучно утонувших на дне бутылки нюансов. Хотелось прямо сейчас принести какой-нибудь обет построже, но на ум, как назло, не приходило ни одной подходящей ритуальной формулы, а без формулы такие дела, конечно, не делаются.
Он кивнул галлюцинации, развернулся, запахнул пальто (стараясь не задумываться, что же там с рубашкой), и так и не смог решить, стоит ли повиниться перед мистером Брэдом Джексоном. И в каком тоне теперь продолжать беседу.
– В голове не укладывается! – отчего-то прошептал мистер Брэд Джексон. – В Европах мужчинам, которых застали в двусмысленной ситуации, грозила бы тюрьма.
– В самой надёжной тюрьме нет ни стен, ни решёток, а роль надзирателя берёт на себя стыд. Это особенно ясно видел господин Йыха Йихин, оборудовавший при своём борделе так называемые аскезные – помещения, где можно было всецело предаться стыду, охватывающему душу после побед тела.
Мистер Брэд Джексон бросил на графа Набедренных короткий, но предельно внимательный взгляд.
– Хотите сказать, часть нынешних учебных аудиторий, а то и секретариат, могут оказаться бывшими помещениями, посвящёнными стыду?
Граф Набедренных улыбнулся в полной растерянности. И, пожалуй, порадовался, что подспудный смысл высказывания мистера Брэда Джексона не задел – а об Академии всегда поразмышлять приятно.
– Увы, точными сведениями я не обладаю. Но готов поставить на изолированные закутки, которые идут по правую руку, если подниматься по лестнице. Они располагают к бегству.
– Граф… а это правда, что бордели с оскопистами существуют в Петерберге по сей день? – любопытство мистера Брэда Джексона было таким ребячливым и одновременно неловким, что от сердца немедленно отлегло. Всё, что там могло и не могло лежать.
– Существуют, конечно. Другой вопрос, что после смерти господина Йыхи Йихина, несомненного гения и первооткрывателя, салоны подобного рода опростились, пришли в духовный упадок. Господин Йыха Йихин сочинил оскопистов как памфлет на скопников, проживающих благочестивыми общинами вдали от мирской суеты. Он утверждал, что скопническая чистота эгоистична, и приглашал всякого, у кого достаточно средств, прикоснуться к чистоте альтруистической.
– Альтруистической? – засмеялся мистер Брэд Джексон. – Но ведь это коммерция, и при том – самого кощунственного толка! Скопники – всё ж таки религиозная секта.
– Оскописты господина Йыхи Йихина настаивали на том, что они тоже секта. А оказание соответствующих услуг за деньги было их послушанием, – граф Набедренных вздохнул: – Ничего этого теперь не осталось, одна лишь выхолощенная эстетика – кружева, собачьи ошейники да уровень эрудиции, призванный удовлетворить самого взыскательного ценителя бесед… Духовная же основа утеряна безвозвратно.
