Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 87 страниц)
– Николий Вратович, поверьте, список вакансий на строительство не готов, потому что барон Репчинцев не предоставил смету…
– А мелкие конторы с Льницкой, 7 сами не определились, чего хотят: то ли пособия, то ли трудоустройства своим людям, то ли чтобы мы им новые помещения подыскали…
– Николия Вратовича более всего рассердило, что задержалось разбирательство по жалованию на пинежских скотобойнях. Но это непростой момент, я бы не была так уверена, что он находится всецело в нашей юрисдикции, поскольку…
– Замолчите, Анна, – развернулся Коленвал с бутылкой в руках. – И вы замолчите! Почему вы считаете себя вправе вбегать в мой кабинет и лепетать оправдания, когда я вас о том не просил? Выйдите, закройте дверь и не беспокойте меня!
Сюзанна понурилась, Марианна вздёрнула подбородок, Анна будто хотела ещё что-то сказать, но, поразмыслив, не стала испытывать удачу.
Плеснув коньяка в бокал на два пальца, Коленвал пролистал изъятые у секретарей документы. Барон Репчинцев действительно не предоставил смету, зато прислал запрос на разнорабочих, которые понадобятся ему совсем скоро и в изрядном количестве. Если мы не можем пока составить полный перечень вакансий на его строительство, какого ж лешего не выполнить прямой запрос? Подписанный к тому же вчерашним числом. Учредителей контор, лишившихся сначала здания, а потом и перспективы его восстановить, нужно пригласить на беседу. Самостоятельно они будут определяться с желаниями до скончания века. История с пинежскими скотобойнями не предвещала ничего хорошего, но это не значит, что надо сидеть сложа руки. Владельца расстреляли за участие в заговоре, после чего распоряжался там прежний его конкурент, умудрившийся снизить жалование до совершенно нищенского. Мотивировал тяжёлым положением Петерберга, который будто бы не может закупать мясо по обычным ценам. Куда он подевал недоплаченное жалование, неизвестно, но хотя бы обман вскрылся. К разбирательству и впрямь имеет смысл привлечь Управление, вот только чтобы привлекать сторонние организации, необходимо для начала систематизировать те сведения, которыми уже обладаем мы.
И всё это следовало сделать без дополнительных указаний, подбадриваний и окриков – как само собой разумеющееся. Не первый день работаем, всем известны порядки и правила. Догадывайся Коленвал, что на его секретарей нельзя положиться и в таких мелочах, он бы четыре раза подумал, прежде чем соглашаться на предложение Скопцова. Злосчастное предложение сомнительно по сути своей, практическая польза его туманна, и браться за него можно лишь в том случае, когда оно не мешает работе по другим направлениям.
Коленвал счёл, что не мешает: Сюзанна, Марианна и Анна раньше прекрасно справлялись, и ему показалось, что уменьшить своё присутствие допустимо.
Хотя вообще-то этот просчёт не на совести Коленвала – дай ему Скопцов свободу, он бы организовал всё иначе. Он и собирался, но вдруг натолкнулся на такую твёрдость, какую от Скопцова ожидать не мог.
«Коля… Я знаю, что ты сейчас опять закричишь, но для начала попробуй меня выслушать. То, что мы тебе поручаем, пока не стало достоянием широкой общественности. Ни широкой, ни какой-либо другой… И нам хотелось бы, чтобы ещё некоторое время так и было. Понимаешь?»
«Признаться, не понимаю совершенно».
«Ах, Коля! Как же тебе объяснить… Ты ведь не видишь в работе над планом развития промышленности всей страны вовсе никаких подтекстов. Если бы все на свете были такими, как ты, мы жили бы просто замечательно: трудились бы на совесть, не пытаясь переиграть друг друга во вред общим интересам. К сожалению, всё несколько сложнее. Сам факт, само начало подобной работы уже говорит о… о нашей амбициозности. О том, что Петерберг допускает для себя столь значимое вмешательство в дела, напрямую к нему не относящиеся».
«Но это так и есть! Если бы Петерберг не допускал, зачем вообще тратить время на какие-то бесплодные планы?»
«Конечно-конечно, ты прав. Прав, но если слухи о том начнут просачиваться наружу… Мы открыли город, скоро здесь будет немало гостей – из Росской Конфедерации и из Европ. И, поверь, не все они испытывают к нам приязнь. Обязательно сыщутся те, кому наши амбиции встанут поперёк горла».
«И что? Пусть встают».
«Не теперь, Коля. Чуть позже, когда мы сами окрепнем. Ты же не хочешь работать впустую? Не хочешь, чтобы твои результаты оказались вдруг неприменимыми не по твоей вине, а потому что кто-то решит нам противодействовать?»
«По-моему, ты излишне драматизируешь. Но, допустим, я даже соглашусь с этими опасениями. Допустим. Что это означает в практическом ключе?»
«Конфиденциальность».
«Да я как-то и без тебя не думал каждое утро передавать по радио, чем именно занимаюсь…»
«У кого есть ключи от твоего кабинета?» – спросил тогда Скопцов каким-то незнакомым, наученным тоном и отвёл глаза.
«Я всегда могу заказать сейф».
«Это было бы чрезвычайно мудро, хотя в один сейф картотеку не уместишь. – Скопцов помялся. – Коля, могу я тебя попросить об одолжении? Не посвящай в эту работу своих… помощниц, хорошо? Нет-нет, я не имел в виду, что они чем-то плохи, мы совсем не подозреваем их в злонамеренности, просто… Просто они могут не до конца сознавать ответственность, могут без всякого умысла проговориться кому-нибудь, кто найдёт к ним подход».
Коленвал только головой потряс.
«Это звучит как бред. И как я должен поступить? Разбираться с твоей картотекой за восемью замками, таясь от собственных секретарей? Помимо того, что это глупо, это ещё и неудобно! Ты представляешь себе, как растягивается любое дело, если я не могу передать сугубо бумажную работу секретарю? Что за насильственное возвращение в шкуру студента!»
«Пожалуйста, не надо нервничать! Никто не заставляет тебя оставаться с картотекой один на один – это поистине нерационально, у тебя масса обязанностей на бирже. Мы сами уже задавались вопросом, кто бы мог быть тебе тут секретарём, и готовы предложить кандидатуру».
– Господин Твирин, – приоткрыл Коленвал внутреннюю дверь, за которой ещё три недели назад располагалась комната отдыха, столь необходимая при наличии трёх обворожительных секретарей, – приведите в порядок фыйжевский раздел, сегодня я уже не смогу им заниматься. На бирже, скажем так, непредвиденные обстоятельства.
Твирин безразлично кивнул, ничем не выдав своего мнения о «непредвиденных обстоятельствах». А ведь наверняка слышал всё от начала до конца – столько крику было.
Коленвал отошёл было от двери, но не стерпел и возвратился.
– А вы читали эту дрянь? «Кровь, любовь и революцию»?
– Нет.
Эх. Подспудно почти хотелось, чтобы читал.
– Вы знаете, мне же приволок её Драмин, когда она только-только появилась. Вот тоже – любит человек всякие глупости! И непременно поговорить о них любит. Ну и шёл бы за разговорами к Хикеракли или ещё кому, – отплюнулся в сердцах Коленвал. – Я забросил на середине, хотя сейчас вспоминаю, что там встречались курьёзные детали, для нас в Петерберге прямо экзотические. Баррикады на улицах, например. Там для этих баррикад мебель из окон соседних домов скидывали, можете себе представить? Фантазия у автора, конечно… И ещё много такого, чего мы, хвала лешему, не видели: вооружённые столкновения простых людей с тамошней армией, пытки всяческие и прочие подлости. То есть отчасти занимательно посравнивать с тем, как оно на самом деле бывает, но в остальном – полнейшая чепуха! В моральном аспекте буквально болезненная: ни единого положительного героя – да что там, ни единого героя без нервного расстройства. Ума не приложу, чем она так увлекает, чтобы нельзя было отложить чтение до вечера! Это всё издатель – он два дня назад заходил, тоже ведь помещение из-за электрической станции потерял. Заморочил моих секретарей дифирамбами этой писанине!
– Будь дифирамбы незаслуженными, вряд ли бы вашими поручениями пренебрегали столь бесцеремонно, – заметил Твирин, забирая со второго стола папку по Фыйжевску.
– Нет, не понимаю. Я в ней ничего эдакого не нашёл.
Твирин пожал плечами:
– Люди разные.
– А критерии художественной ценности одни и те же с древнейших времён. Всегда же легко определить, что войдёт в мировую сокровищницу, а что пустой пшик. Мыльный пузырь, раздутый на острой или пикантной теме!
– Люди разные и в том отношении, что не для всех важна принадлежность к мировой сокровищнице.
– И очень жаль! Банальное отсутствие вкуса, – едва не распалился снова Коленвал, но Твирин являл собой крайне неблагодарную аудиторию, а потому пришлось повторить ещё раз, что к фыйжевскому разделу сегодня вернуться не удастся, и закрыть-таки дверь.
Это в известном смысле хорошо, что из Твирина неблагодарная аудитория для возмущения – чем скорее Коленвал усядется за упущенное Сюзанной, Марианной и Анной, тем скорее возмущаться не останется причин.
«Твирин?! Ну и розыгрыши у тебя! Я это даже комментировать не буду», – расхохотался он, когда Скопцов назвал свою кандидатуру.
«Я ничуть тебя не разыгрываю, Коля. Мы не стали бы предлагать то, в чём недостаточно уверены».
«Да кто „мы“-то? Нет, это ж надо… Твирин! Я думал, твою картотеку следует разобрать, осмыслить и отделить чепуху от толковых идей, проанализировать гипотетические сроки внедрения новшеств, составить на её основе некий черновик требующихся реформ. Ну и так далее. При чём здесь Твирин?»
«А твои… помощницы здесь при чём? Разве они компетентны в подобных вопросах? Тебе нужен всего лишь человек, которому ты оставишь бессодержательное заполнение таблиц и рисование графиков по твоим расчётам, верно? А нам нужно, чтобы человек этот был надёжным».
«С каких пор Твирин у тебя надёжный? – нахмурился Коленвал. – Не ты ли плакался, что он воротит в казармах леший знает что?»
«Я не отказываюсь от своих слов, но неужели ты не видишь разницы? Твирин ненадёжен… во многом, но в чём его не уличишь, так это в болтливости. И тем паче в стремлении навредить Петербергу. А что преждевременная огласка наших планов Петербергу навредит, он способен уразуметь, уж прости, яснее тебя самого».
До чего же тяжко было Коленвалу не разругаться тогда со Скопцовым в пух и прах, но желание заполучить целую картотеку промышленных предприятий Росской Конфедерации, собранную, вероятно, отцом хэра Ройша, вынуждало его слишком не горячиться.
«Твирин… Твирин! Складывается впечатление, что никаких других людей, кроме тех, что выпивали с нами в „Пёсьем дворе“, не существует в природе! Зачем затыкать все дыры одними и теми же лицами? И на что это будет вообще похоже? Да, он только что распустил Временный Расстрельный Комитет, но репутация и известность никуда же не делись. И гонор, подозреваю».
«Ты не поверишь, но делись».
«Я не поверю, что Твирин – единственная кандидатура. Или ты ленишься подыскать другую, или ты объяснил мне не всё».
Скопцов выдохнул едва ли не с облегчением.
«Да, Коля, ты меня подловил. Нам нужно, чтобы твой секретарь был надёжным, это чистейшая правда, но ещё нам нужно, чтобы Твирин… Чтобы у Твирина имелось некое место в Петерберге. Чтобы он не уехал, не застрелился с тоски, не растворился неведомо где…»
«Зачем? Нет, я прекрасно понял бы гуманистические соображения, но мне показалось, ты подразумеваешь нечто иное».
«Иное», – не стал отпираться Скопцов.
«Вроде как убрать Твирина в кладовку до… До чего?»
«А вот этого, Коля, я тебе не скажу. Очень прошу, не обижайся, но оно тебе ни к чему… Ох, как грубо это звучит! Нет-нет, я не о том, вовсе не о том… Что же я в словах такой небрежный! Давай вот как попробуем… Вообрази, что я бы сейчас вздумал поделиться с тобой сплетнями о, кхм, любовных делах Твирина – как бы ты на меня посмотрел? Полагаю, всяко не поблагодарил бы, а то и обругал ещё мой длинный язык. Потому что это то, чего ты знать наверняка не хочешь, правильно? Вот и то самое иное ты знать не хочешь. Мы с тобой достаточно давно знакомы, чтобы я угадал, как оно в тебе отзовётся…»
Знакомы они были и впрямь достаточно давно – достаточно, чтобы Коленвал уже выучил про себя: доводы Скопцова редко кажутся ему очень уж убедительными, однако в вопросах непринципиальных лучше бы с ними соглашаться. Неубедительные-то они неубедительные, а потом как возьмут вдруг и подтвердятся.
«Леший с тобой, не буду расспрашивать о резонах. Но я всё равно сомневаюсь. Пригоден ли он к секретарской работе? Это вам не в шинели промеж солдат расхаживать!»
«Пригоден, поверь. В конце концов, и в шинели он не всю жизнь, а лишь последние месяцы».
«Допустим, меня ты уговорил. По старой дружбе. С Твириным-то справишься?»
«Справимся, – уверенно улыбнулся Скопцов. – Спасибо, Коля!»
Коленвал был совершенно убеждён, что «спасибо» это ещё ему аукнется, но Твирин с первого же дня его приятно удивил. Приходил вовремя, ни на что не жаловался, вопросы если и задавал, то по существу. Порядок в документах соблюдал, писал на редкость разборчиво, графики строить умел сам, обучать не пришлось. Пару раз даже находил за Коленвалом ошибки в расчётах – не серьёзные, а те, что у всех порой проскакивают. Коленвал спросил как-то, откуда у него такие таланты и на кой при талантах сдалась ему Академия, а потом казармы, но Твирин любопытство воспринял нервически.
Пил, правда, сильно, что было по нему весьма заметно, но если не на службе, то Коленвала это и не касалось. Зато его касалось, что курил Твирин несносные солдатские папиросы, от которых запросто можно без обоняния остаться, но эту проблему он решил быстро: велел Сюзанне закупить собственных папирос в два раза больше и каждое утро клал Твирину пачку на стол. В свободное время пусть плюёт на себя сколько угодно, а в присутствии Коленвала – нечего.
В присутствии Коленвала, как выясняется, действительность вообще гораздо краше, чем в его отсутствие. Сюзанна, Марианна и Анна, например, не позволяют себе романчики почитывать вместо работы, если работу контролирует Коленвал. Отпустишь поводья – и всё, как будто другие люди!
– Николий Вратович, – несмело постучалась Анна.
– Я же просил не беспокоить! – рявкнул Коленвал, втайне почти что наслаждаясь этой её несмелостью. Поделом.
Увольнять троицу своих обворожительных секретарей он, конечно, не станет, но подержит пока в строгости.
– Прелестница, il vous tyrannise! – раздалось из-за двери. – Давайте я сам рискну. Именем градоуправца Свободного Петерберга, Коля, открывай!
Коленвал, расслышав «прелестницу», помрачнел.
– Открыто, незачем голосить, как щипаный петух. Заходи.
Помрачнел и не преминул обратиться к исполняющему обязанности градоуправца на «ты» и «щипаным петухом», раз уж тот не стесняется любезничать с Коленваловыми секретарями.
– Je crois que ты ничего не смыслишь в петухах, – прозвякал шпорами Гныщевич; увы, выпад его не задел вовсе. – Ты же не видел петушиных боёв? Наверняка не видел, ты солидный человек из солидной семьи. Куда тебе оценивать кондиции петухов!
За Гныщевичем в кабинет тенью скользнул Плеть. Коленвала всегда забавляло, что не удавшийся ни ростом, ни комплекцией Гныщевич производит столько шума, а великан Плеть умеет становиться поистине тихим и неприметным.
В приёмной нарочито заливисто смеялась Марианна. Оробевшая Сюзанна заглянула уточнить, не нужно ли чего, но Гныщевич распорядился не мешать и, явно намекая на смех Марианны, отдельно попросил не расхолаживать его охрану. Над охраной этой Коленвал мысленно подтрунивал (не злиться же ему из-за Марианны): граф в чине градоуправца ходил при четвёрке солдат, а Гныщевич, став на днях исполняющим обязанности, потребовал себе дюжину! Так и вышагивает по городу, устраивая толчею на любой улице, куда свернёт.
– А ты ещё и пьянствуешь на службе! – брезгливо покосился Гныщевич на коньячный бокал. – У себя на заводе я бы тебя за это…
– Тяжёлый день, – огрызнулся Коленвал. – Я не указываю тебе, как вести себя там, где ты начальник, а ты не указывай мне.
– Я теперь везде начальник, – Гныщевич засверкал улыбкой, – sous le soleil.
– Ну уж прямо.
– Экий ты зануда, Коля! Нет бы порадоваться, что к тебе такая важная персона своими ногами дошла.
– Порадуюсь я, когда пойму, на кой она пожаловала, а пока обожду.
Плеть встал столбом у двери, будто он Гныщевичу не друг закадычный, а тоже охрана. Коленвал кивнул ему на софу, но вотще.
– Организуй мне поскорее людей для барона Репчинцева. Не на строительство, а на транспортировку паровых котлов из Катыжи. Турбины у него голландские, а котлы par principe катыжские. Найдутся у тебя желающие до Катыжи за сотню грифончиков прокатиться?
На стол перед Коленвалом легла бумага с запросом. Блуждая взглядом по строчкам, он всё не мог избавиться от чувства, что что-то тут не так. Сроки, количество, жалование…
– Думаю, найдутся. Хотя таких вакансий у нас ещё не было, за пределы города раньше одних солдат и отправляли… Погоди, а чего ж в Катыжь не солдат?
– А солдат мы не будем отвлекать от их новых jouets! – хмыкнул Гныщевич не менее брезгливо, чем на бокал коньяка минуту назад.
Брезгливости Коленвал не понял: наоборот, удачное же решение! Казармы всё ещё ломились от пленных, а потому кто-то придумал в честь открытия Петерберга окончательно распрощаться с прежними устоями и отправить солдат из города. Сколько-то, конечно, осталось – стеречь пленных, патрулировать улицы, но большую часть увели возводить некие укрепления неведомо где, едва ли не у финско-голландской границы. Или не укрепления (Коленвал не вникал), а такие же казармы, но вдали от города, чтобы всласть проводить себе учения да артиллерию испытывать.
После того, что лихие молодчики из Охраны Петерберга учинили по поводу листовки на двери, Коленвал их крепко невзлюбил, но и раньше армия, расквартированная вокруг города, казалась ему чем-то вроде петербержского врождённого уродства. И неудобства сплошные, и не избавишься, даже если усилия приложишь.
Впрочем, усилий революции, получается, вполне хватило для излечения. Вот и прекрасно.
– Слушай, а что это ты так носишься с этим Репчинцевым? Уж запрос-то с курьером можно было послать.
– Ратую за прогресс, Коля. Сплю и вижу центральную электрическую станцию. К тому же, – усмехнулся себе под нос Гныщевич, – у меня тебе подарок, не терпелось вручить. Постановление градоуправца Свободного Петерберга о расширении полномочий биржи! Будешь теперь весь Петерберг учить жизни. Я имею в виду, по вопросу организации трудового процесса: санитарные нормы, нормы безопасности, максимальная длительность рабочего дня, минимальная оплата… Ну и следить, чтобы никто не нарушал.
– Это ты своевременно – у меня как раз вышла сомнительная история со скотобойней на Пинеге… Но нельзя расширить полномочия, не расширяя штат, не реформируя…
– Так расширяй и реформируй! Денег дам, – Гныщевич широким жестом извлёк своё постановление, а потом ухватил из стопки на столе чистый лист. – Посчитаешь, сколько тебе нужно, – и сразу получишь. Nous paierons séance tenante! – хлопнул он по листу факсимильным штампом.
А факсимиле-то было графское.
– Не обидно щедроты чужой подписью заверять? – не удержался Коленвал.
– Какая есть, той и заверяю. Где твоя благодарность?
– Какая тут благодарность, если ты меня в открытую покупаешь? По-твоему, я не вижу, откуда вдруг интерес к расширению моих полномочий? Санитарные нормы, нормы безопасности – хочешь, чтобы я неугодные тебе предприятия душил?
Гныщевич резко поднялся с кресла. Что-то он сегодня для себя слишком быстро стервенеет, обыкновенно ничем же не проймёшь. Тоже день не задался?
– J’en ai ma dose! Думай, Коля, раз ты такой умный. Думай-думай, пиши в Управление письма. А чужую подпись на листе я тебе оставлю, потому что я-то как раз уже обо всём подумал.
– Ты перепутал, выход с другой стороны.
– А мне выход пока без надобности. Здесь ты Твирина неволишь? – взялся Гныщевич за ручку внутренней двери.
Коленвал так удивился, что сначала погрешил на свою глухоту и не успел воспротивиться наглому вторжению в кабинет, куда путь был заказан даже Сюзанне, Марианне и Анне. С другой стороны, Гныщевич исполняет обязанности градоуправца – не от него же петербержские амбиции таить!
– Господин Плеть, вы бы присели, – предложил Коленвал. – Коньяк, опять же, неплохой. Вы-то от спиртного, насколько я помню, не бегаете?
– Спасибо. Не бегаю, но всё же откажус’.
– Как скажете. Ваши солдаты из сопровождения мне дам не перепугают?
– Нет. В личную охрану градоуправца недисциплинированных не берут.
Коленвал ощутил некоторую неловкость. Плеть отвечал ему обыденно и приветливо, но отчего-то казалось, что постучись сейчас кто-нибудь из секретарей или пожелай Коленвал сам выйти в приёмную, он так же приветливо попросит пока потерпеть.
Казалось, что господин исполняющий обязанности градоуправца явился сюда не ради паровых котлов барона Репчинцева и даже не ради расширения полномочий биржи, а ради Твирина. И знать о том не полагается никому, включая его собственную охрану.
Коленвал терпеть не мог все эти интриги и тайны. К тому же работы у него по-прежнему оставалось немало. С учётом расширения полномочий – и побольше прежнего.
– С вашего позволения, я всё-таки займусь делами, – извинился Коленвал и погрузился в бумаги.
Он успел уже прикинуть расходы на жалование новым сотрудникам, наметить последовательность выработки тех самых норм и минимумов, составить список поручений для Анны и Сюзанны (строптивой Марианне предстоит разговор с глазу на глаз с начальником) и перейти к пинежским скотобойням, когда Гныщевич с грохотом распахнул дверь.
– L’enfant terrible! Был и остаётся.
По всей видимости, день у Гныщевича и впрямь не задался.
Глава 85. Меня зовут Гныщевич
Вот уж который день Гныщевич задавался вопросом: ну что не так с электрической станцией барона Репчинцева? Нет, он понимал этих… Вернеров? Вайнеров? Винтеров? – в общем, нотариусов, имевших в старом здании коммерческий интерес. Но рядовым-то жителям Конторского она чем не угодила и на кой они разбили возле Управления нечто наподобие лесного лагеря?
Центральная электрическая станция являлась Гныщевичу во сне. Она гудела, пыхала паром и пахла прогрессом. Она возвещала электрификацию всех улиц, всех домов, всего производства и вычищала из города чёрный неуклюжий уголь. Эй, белоручки конторские, как насчёт порадоваться такому circonstance heureuse?
Сирконстанс был и впрямь весьма удачный, и Гныщевич сперва не мог взять в толк, что его в этом деле грызёт.
– Ты многого просишь, мал’чик мой, – Цой Ночка поправил на руке повязку с самым солидным видом.
– Много прошу? А если подумать? Я даю вам положение и власть.
Лицо Цоя Ночки съехало на сторону в гримасе сомнения.
– У общины ест’ вся власт’ и всё положение, что ей нужно. Ты же знаешь, что мы не хотим бол’ше, чем причитается.
– Я знаю, что тебе по нраву не той быть шишкой, об которую руки марать вздумают, – скривился уже Гныщевич. – Ничего, втянешься.
– Это недёшево будет стоит’, – выдал Цой Ночка своё, comme on dit, коронное после взвешенной паузы. Гныщевич позволил себе на секунду спрятать лицо в ладонях.
– Quelle absurdité, – пробурчал он. – В нормальном мире это ты бы мне приплачивал. Ну и чего хочешь?
Цой Ночка снова замялся.
– Прекрати комедию! Ты всегда заранее знаешь, что собираешься клянчить.
– Равнинные брат’я.
– Равнинные братья?
– Они победили в своей войне, и тепер’… Тепер’ стало ясно, что не все умеют жит’ мирно. Не все знают, что такое не сражат’ся. Тех, кто не знает, нужно переправит’ в Латинскую Америку.
– Переправляй.
– Но вед’ и ты победил в своей войне, – хитро улыбнулся Цой Ночка. – Пристало ли победителю помогат’ своим брат’ям тайно?
Ах вот оно что. Гныщевич откинулся и медленно обвёл глазами кабинет. На столе градоуправца Свободного Петерберга любимое пресс-папье смотрелось куда уместней, чем в казарменной каморке. Тяжёлая факсимильная печать отсвечивала бронзовой рукоятью, а уж книги! Книги нужны были pour décoration – вряд ли многие в Управлении умели читать по-имперски; но каждое утро в кабинет приходила тихая горничная и стирала с кожаных корешков пыль.
Всё вместе это подразумевало ответственность.
– Ты меня на крутость не бери, – отрезал Гныщевич. – Пристало ли! Пристало дерьмо к ботинку, а я руководствуюсь принципами эффективности и здравого смысла.
– Это и ест’ здравый смысл, – подал вдруг голос Плеть. В последние дни он всё больше молчал и стоял за плечом громадной тенью. Вот и сейчас: у окна, незаметно, как если бы он тут случайный человек или предмет декора.
Это тоже грызло. Плеть никогда не был болтуном, но именно поэтому у него имелись… тона молчания. И нынешний Гныщевичу не нравился.
– Поясни.
– Цой Ночка сказал: речь о тех, кто не умеет жит’ мирно. Если не отправит’ их в Латинскую Америку как можно скорее, они отыщут себе другое поле брани. В Латинской Америке – своя война, война с европейскими захватчиками. Это то, к чему они привыкли. А здес’? Тол’ко мирные росские городки, что рядом с Равниной. Брат’я не умеют нападат’, но они не умеют и жит’ в мире. Поэтому они нападут, и станут теми, с кем боролис’, и возненавидят себя.
Гныщевич громко фыркнул.
– Как трогательно ты переживаешь за души равнинных брат’ев, а не за росские городки! Ладно, допустим, их нужно переправить и как можно скорее. Почему я должен делать это публично? И не надо, – поднял он ладонь в лицо Цою Ночке, – не надо мне говорить, что они, мол, хотят почувствовать вкус победы. Это недостаточно веский аргумент.
– Но вед’ ты, мал’чик мой, градоуправец. Ты можешь.
Печать с подписью графа Набедренных так и прыгнула в глаза.
– Oui, c'est ça. Объясни, почему я должен этого хотеть.
– Потому что их много и у них артиллерийские орудия. Всё это не спрячешь. И потому что действоват’ в открытую было бы достойно.
Гныщевич вздохнул. Гнать через Петерберг, пусть бы и четырежды свободный, сомнительного происхождения орудия, которые в ту сторону, небось, тащили по одному и лесами? Грузить их на корабли пребывающего не в себе графа и переправлять через полсвета? C’est un mauvaise idée. Но петербержцы уже в некотором смысле привыкли к таврам, а орудия наверняка проволокут за раз. И потом, не зря же город назвали свободным? Могут через свободный город проехать свободные жители Росской Конфедерации или как?
– Хорошо, – решился Гныщевич. – Но взамен я жду от общины идеального послушания. Тавры больше не дружина, тавры теперь настоящая force de police. Уяснил? Никакой больше добровольной помощи, это настоящая ответственность. Круглосуточный патруль улиц, серьёзная работа.
– Солдаты не обрадуются, – вытянул Цой Ночка губы трубочкой.
– А солдат не будет. Я им запретил находиться в городе.
Глаза Цоя Ночки вылезли на лоб – даже тот, что кривой.
– Как?
– Так. Генералы, оказывается, градоуправцу не подчиняются, а без Временного Расстрельного Комитета солдаты снова отвечают генералам. Выходит, глава города не контролирует вооружённые силы, должные тут у нас поддерживать порядок. Хорошенькая затея, а? И если глава города, – распалился Гныщевич, – задумает их куда-нибудь отрядить – ну, скажем, помочь с перевозом из Катыжи паровых котлов, – солдаты, оказывается, могут этому самому главе заявить, что он-де ими не командует, у них другие дела имеются! И какие дела? Полигонишки какие-то строить! Ну а раз уж им армейские интересы дороже городских, то и нечего таким эгоистам в городе делать. Rien!
– Но вед’ эти полигоны, наверное, важны? – осторожно предположил Цой Ночка.
– Я решаю, что важно, а что неважно, – огрызнулся Гныщевич. – Полигоны эти – для учений и подготовки новых солдат. Новые солдаты нужны. Как и паровые котлы. Хотят распоряжаться – пусть катятся на полигоны, а городской полицией отныне станут тавры. И вообще – охранять город не солдатское дело.
– «Полицией», – усмехнулся Цой Ночка, – любишь ты, мал’чик мой, словцо откопат’. Но солдаты Охраны Петерберга остаются гражданами Петерберга.
– Без шинелей и ружей – хоть сорок раз. А в качестве солдат – ни шагу за казармы. Только не как раньше, а внутрь.
Потренировав ещё немного мускулатуру губ, Цой Ночка наконец-то смирился со своей участью. Смирился! С тем, что ему предлагают один из важнейших постов в городе!
– Ты всю жизнь мне плешь проедал, что я должен-де с тобой расплатиться! – не удержавшись, гаркнул Гныщевич ему в спину. – Чем это не расплата?
– Лучшая расплата, мал’чик мой, – твои собственные успехи, – смиренно заметил Цой Ночка, и Гныщевич вдруг понял, что не понял, ирония ли это.
И если не ирония, то как к таким речам отнестись. Столько лет пил кровь, а теперь вдруг выясняется, что это была не последняя капля умирающему, а коктейль от жары? Совсем сдурел старикан. Нет, Цой Ночка не таков. Цой Ночка за сентиментальностью своего не упустит.
Дверь за кровопийцей ещё не успела закрыться, как в неё скользнул господин Туралеев, всем своим видом выражая предельную услужливость. От господина Туралеева с Гныщевичем случалось нечто наподобие того, что он испытывал на младшем курсе, когда кто-нибудь косо смотрел на Плеть. Волосы на груди вставали дыбом. Потому что господин Туралеев почитал себя ловкачом, но Гныщевич-то слышал смешки у себя за спиной.
И покуда жизнь не подкидывала возможности преподнести ловкачу урок, с этим оставалось только смириться, так что Гныщевич нацепил медовую гримасу.
– Что у нас сегодня, Анжей Войцехович?
– Ваша корреспонденция, – столь же медово протянул Туралеев пачку конвертов. – После обеда – повторные слушания по охранным мерам в Порту, в прошлый раз мы не пришли к консенсусу, потом…
– Слушания можно отменить, я cette question решил, – перебил Гныщевич, потянулся сначала к перу, вспомнил, скривился и ухватил факсимильную печать, коей и припечатал заготовленную бумагу. – С сегодняшнего дня в городскую полицию производится таврская дружина. Думаю, уж по портовым-то вопросам я сумею найти с ними понимание и без слушаний.
Он с удовлетворением отметил, что Туралеев застыл.
– Вот как, – документ свежо хрустнул в туралеевских пальцах. – Ряды этой, как вы выражаетесь, полиции открыты?
– В смысле? – не понял Гныщевич. Туралеев издал еле слышный вздох разочарования.
– Вы изволили учредить новую институцию. А это значит, что кто-нибудь захочет вступить в её ряды. Верно ли я понимаю, что это невозможно, а набор производится по национальному признаку?
– Вот когда придут желающие, тогда и обсудим, – быстро ответил Гныщевич. – Что у меня в первой половине дня? Просители?
– Первая половина дня свободна. Можете разобрать корреспонденцию.
– Я сам решу, что мне можно. Как это «свободна»? Никто не желает увидеть градоуправца?
– Желающие есть, но… мы с господином Приблевым пригласили всех значимых просителей к себе. – Улыбка Туралеева в который раз взяла новые высоты неискренности. – В конце концов, у вас много бумажных дел, да и вряд ли вам так уж интересны все эти мистеры флокхарты, мсье жюмьены и так далее. Я, конечно, могу всё переиграть…
