Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 87 страниц)
Когда он упал в ноябрьскую грязь, у толстосумов не осталось шансов.
Они – пожилые, изнеженные, подрагивающие манжетами члены Городского совета – слишком явно продемонстрировали, насколько страшно было им падать в грязь самим. Говорят, собаки чуют страх и так становятся неуправляемы. Тимофей никогда не имел дел с собаками, но вчера утром своими глазами увидел, как нечто подобное происходит с людьми: одного выстрела хватило, чтобы отменить этот усталый город, перечеркнуть его опостылевшие ежедневные маршруты и вытряхнуть ему из карманов застарелые обиды. Одного выстрела хватило и – это стоило одного выстрела.
Тимофей был уверен, что он не сможет: он не умеет, конечно, стрелять, разве что в детстве видел, как обращаются с оружием, – когда Андрей ещё готовился в Резервную Армию. Он не умеет стрелять, и вчера утром стрелять ему было не из чего, но барон Копчевиг смягчал генералов и льстил солдатам, и нельзя же стоять и слушать, как единый порыв распадается под действием его слов на частные мнения, а потому Тимофей развернулся, вышел из круга, прошёл тридцать шагов до казарменной стены и понял, что там, за стеной, лежит обрез, который генерал Йорб на рассвете заметил у кого-то из постовых. Заметил, изъял и взорвался – ружья режут для перепродажи в Порт, и постовой побелел, он ведь не знал, что генералу Йорбу не до разбирательств – только что разлетелись письма членам Городского совета, созвано срочное совещание на территории Западной части, трём другим генералам ещё предстоит услышать, что…
Генералу Йорбу было не до разбирательств и не до того, чтобы закрывать этот проклятый обрез на замок.
Поэтому несколько часов спустя Тимофей прошёл обратные тридцать шагов от казарменной стены до того места, где стояли непонятливые толстосумы, последний раз прислушался к словам барона Копчевига, пригляделся к следам этих слов на лицах солдат и генералов, сделал ещё несколько шагов и вплотную приставил к голове барона обрез.
Сколь бы складно человек ни говорил, в ноябрьскую грязь он всё равно падает мешком.
И это было бы страшно, если бы именно это не было нужно Охране Петерберга, чтобы понять: всё, что способны сказать члены Городского совета, говорить следовало раньше. Теперь – поздно.
…Тимофей всмотрелся в согбенную спину старика, которая почти скрылась за деревьями, отгоняя таким образом картины, без спросу встававшие перед взором внутренним.
– Ну выманит он кухарку, ну и чё? – сплюнул под ноги солдат со шрамом, который и отшвырнул попавшегося на пути слепого старика.
– Допросим, – ответил Тимофей и мысленно обругал себя за сорвавшееся с языка первое лицо.
Какое «допросим», если он и права-то не имеет здесь находиться?
– Только если по-нашему, без всякого этого нежничанья, – хмыкнул солдат со шрамом.
Особняк Копчевигов вчера уже обыскивали, но ни жену барона, ни его детей, ни бумаг не нашли. Слуги молчали, а руководивший обыском полковник Шкёв разговорить их не потрудился.
– Кто ж навяжет нежничанье? – мертвецки спокойно полюбопытствовал Тимофей.
Солдат со шрамом улыбнулся в ответ, и оттого шрам словно бы уткнулся своим остриём ему в глаз.
Тимофею не хотелось задумываться, таится ли в его душе сочувствие кухарке или кому-то другому из слуг, кто выйдет сейчас за конюшню. Полковника Шкёва здесь нет, на него возложена почётная миссия посетить особняк его сиятельства графа Набедренных, чтобы пригласить того к командованию на беседу, а значит, солдат никто сдерживать не будет. И это – хорошо, потому что найти-таки остальных Копчевигов и проклятые бумаги нужно.
Тимофей выпрямился и зашагал уже по направлению к конюшне сам. Он не оборачивался, но вскоре услышал, как солдат со шрамом и ещё несколько человек всё же следуют за ним. В груди что-то разжалось.
Этим солдатам никто не отдавал приказ повторно обыскивать особняк Копчевигов – они были всего лишь одним из отрядов, патрулировавших сегодня Усадьбы. Но им было скучно, всё тот же солдат со шрамом рассказывал, что в любом другом районе ходить патрулём веселее, что в Конторском бьют витрины, что в Гостиницах то и дело попадается какой-нибудь иностранец, который едва ли не первым суёт в руки деньги, чтобы ему помогли выбраться из города, а в Людском солдатам во всяком кабаке наливают – просто за шинели. В Усадьбах же кабаков нет.
«В Усадьбах нет кабаков» – так будет звучать правдивый ответ на очередное «но как?», если вдруг Копчевигов сейчас найдут. Совсем не таких ответов ждут те, кому приходит в голову спрашивать, но других у Тимофея нет.
Других ответов попросту не бывает.
Ни к чему усложнять, ни к чему выстраивать стройные схемы, умом устранять противоречия, подводить под подходящие теории. Это пустое.
Есть биение жизни, к нему можно прислушаться – и можно присоединиться, исподволь направив его в нужное русло. В одно из множества.
А кроме этого биения нет ничего.
Но как Охрана Петерберга осмелилась расстрелять Городской совет?
Ха-ха.
Биение костыля о дорожный камень предупредило о появлении старика за добрую минуту. Тимофей прислонился к прогретой нежданным солнцем стене конюшни и посмотрел на солдат: их здесь было около дюжины, остальные предпочли и дальше бродить по Усадьбам без особой цели. Патрулирование безлюдного района целью не назовёшь.
Солдаты преобразились – хоть ничто зримое в их облике и не поменялось, было ясно, что такие романсов не запоют.
– …только быстро, дед, а то у меня фазан сгорит, и соус-то я ещё не мешала…
Кухарка была молодой, пышноволосой и белолицей, но испуг сделал её лицо глупым, покорёжил черты. В который уж раз за последние два дня Тимофей смотрел на страх вблизи и в который уж раз убеждался, что тот способен испортить любую картину, изуродовать каждого, кто разрешит себе бояться. А уродство несовместимо с жалостью.
Солдат со шрамом неторопливо зашёл кухарке за спину – хватать её или наставлять ружьё не стал, сила тут заключалась в ином.
– Кудрявая, к хозяевам-то проводишь? – спросил он с ленцой.
– Н-нету их.
– Так не гордые мы, подождём.
Кухарка явственно хотела бы убежать безо всяких разговоров, но бежать от дюжины солдат – глупая затея.
– Н-не велено… Ну сами-то посудите: как это я в хозяйский дом без спроса пускать начну, это что вообще начнётся! – без особой уверенности ухватилась она за повседневные правила, которые со вчерашнего утра больше ничего в этом городе не значили.
– Нешто никого-никого не пускаешь, кудрявая? – усмехнулся другой солдат, с колючими глазами. – Даже ухажёров своих?
Третий солдат – в шинели с болтающейся на нитке пуговицей, тот самый, что первым зафальшивил романс, – приблизился к кухарке развязной походкой весельчака и автора самых громких тостов на попойке.
– В самом деле, куда же это годится – этикетами-то пренебрегать! Без малейшего к тому повода – и в хозяйский дом, срам какой. Давай, кудрявая, мы на правах твоих ухажёров заглянем? Все полтора десятка, а?
Четвёртый солдат вырвал у неё корзинку и всучил слепому старику:
– По харчи ковылял? Вот тебе харчи, а теперь убирайся восвояси. Через минуту услышу ещё твой костыль – отстрелю с рукой вместе.
Старик задрожал губами, да только никаких слов так из себя и не выпустил.
Кухарка запоздало заверещала, и ей немедля порвали подол.
Тимофей хотел отвести взгляд, но не разрешил себе. Не отводить взгляд – единственная возможность удержаться по эту сторону. Ещё один очевидный ответ на дотошное «но как?».
От мысли, что взгляда может быть недостаточно, что ему предложат присоединиться, на Тимофея накатывала тошнота. Нельзя, вредно думать наперёд – это ничего не даст, но слишком многое отнимет. Тимофей словно почувствовал под ногами неверный ещё ноябрьский лёд: попадать на него не стоит, но если уж попал – оставь метания. Просто иди. Иди.
Идти не пришлось: из-за угла раздался непонятный поначалу шум, солдаты отвлеклись, чтобы увидеть, как через забор прыгает отвязавшаяся лошадь броской светлой масти – Тимофей ничуть не разбирался в лошадях и потому масть назвать бы не смог. Лошадь неслась без седока по аккуратным газонам, и в том была бессмысленная, ослепительная красота. Ослепляющая разрешением отвести взгляд.
Мгновенно взлетели ружья.
– Ни к чему.
Тимофей даже не понял сразу, что это он посмел осадить солдат – слишком уж прохладно и уверенно прозвучал голос.
– Ни к чему, – повторил он. – В доме услышат выстрелы и могут попытаться сбежать. Упустим.
Его послушались. Без всяких на то оснований – но послушались. В ушах громовыми раскатами отдавались непрозвучавшие выстрелы.
– Да с чего вы взяли, шельмы поганые, что там есть кому бежать? – размазывая по лицу грязь, взвыла кухарка. – Нету хозяев, нету!
Тимофей с усилием отделился от стены конюшни и шагнул к этим человеческим руинам, которые выглядели на удивление достойней, нежели лепечущая девка минуту назад, – потому что теперь за ненадобностью ушёл страх, сгинули опасения, а осталась одна лишь злоба.
– Хозяев, говоришь, нету? – негромко переспросил он. – А для кого у тебя на кухне фазан горит?
Кухарка посерела, по-рыбьи захватала ртом воздух, а потом, черпая силы в отсутствии страха, смачно плюнула в сторону Тимофея.
За что тотчас получила прямо в лицо солдатским сапогом.
Тимофей не ожидал.
– Нашлась кобыла – в Твирина плеваться! – гаркнул солдат со шрамом.
Такого Тимофей не ожидал тем более, но кровь по венам сама побежала быстрее.
– Пойдём-ка достанем огарок твоего фазана, – глянул Тимофей на кухарку сверху вниз. – Заорёшь – будешь голыми руками доставать. Хоть из печи, хоть откуда. А достанешь – понесёшь хозяевам, а то что они у тебя без обеда томятся? Не ровён час, уволят. – Тимофей обернулся к солдатам. – Обыскать бы конюшню – неспроста ж лошади отвязываются.
Он прибавил «бы», потому что всё ещё был готов: его засмеют, заткнут, не услышат. Никто не наделял его правом отдавать приказы – это смешно и абсурдно. Это опасно.
Когда вчера перед рассветом генерал Йорб судьбоносно кивнул и сел писать приглашения членам Городского совета на срочное совещание, Тимофей остро ощутил опасность такого абсурда – никто не дозволял ему и дальше находиться в кабинете генерала Йорба. Но никто и не потрудился запретить.
Вся его прежняя скромность, весь здравый смысл вытек тогда холодным потом по позвоночнику. Внутри остался только двойной стержень камертона, с которым он ежесекундно сверял что опасность, что абсурд. Камертон оглушал, но ещё ни разу не позволил вступить с фальшивой ноты.
Сейчас камертон настойчиво звенел о том, что надо идти в особняк, а следить, займётся ли кто-нибудь конюшней, – не надо. Одного раза должно быть достаточно, ни аргументация, ни надзор уже не сделают слова убедительней.
Солдаты, попавшие в аристократический дом, были похожи на предоставленных самим себе детей – их любопытная жадность выглядела по-своему трогательно. Любитель романсов с оторванной пуговицей повертел хрустальную пепельницу, попавшуюся ему под руку, но тотчас отставил в сторону. Тимофей заметил это в зеркале, развернулся, пепельницу взял и протянул страждущему. Тот оторопело сунул её в карман шинели и вдруг крикнул:
– Налетай на хозяйский дом, пока командиры не видят!
– Не видят, да щас, – ответил хмурый солдат постарше. – Этот прихвостень, думаешь, прямиком генералам-то не шепнёт, раз он до них допущенный?
Тимофей прислушался к камертону внутри себя.
– И зачем это мне? Что-то шептать генералам – зачем?
Хмурый солдат не нашёлся и, чуть помявшись, примирительно пожал плечами. Люди – любого происхождения, любого образования – ловко умствуют, но самые простые вопросы всегда ставят их в тупик. Самые простые вопросы подразумевают однозначный, не требующий пояснений ответ.
– А чего ты тут, в самом деле, отираешься? – грубо фыркнул ещё один солдат, что волок сейчас кухарку.
Самые простые вопросы – однозначный ответ.
У Тимофея его тоже не было.
И тут захохотал любитель романсов:
– Петюнич, ну ты нашёл, на кого пасть разевать! У этого парня хватило пороху первую головешку Городского совета того, а мы с тобой безделушки аристократские без спросу разбирать стесняемся!
«Петюнич» покосился с сомнением, но тут кто-то новый, доселе молчавший, подхватил оправдательную речь:
– Не трожь Твирина, дурья твоя башка, его одного генералы слушают!
Это было изрядным преувеличением, но разубеждать защитников Тимофей не спешил.
– А вот найдём мы жену Копчевигову при писульках его, – влез следующий, – и полковник, Шкёв-то, наш улов, причмокивая, отожмёт – он же в Усадьбах нынче за главного. И чё? Доброго слова никто не скажет, а о награде и думать нечего. Вернее, это б оно так было, если б тут Твирин, как ты говоришь, не «отирался». А раз он с нами, уж похлопочет о нашей награде.
Тимофей тем временем ухватил кухарку за плечо, и державший её до того «Петюнич» мешать не стал.
– Веди к хозяевам, но тихо – будто с обедом пришла.
– Экий ты лихой без шинели-то, – сверкнула кухарка глазами, – потому небось, что не подчиняешься никому? По шеям потому что никто не надаёт?
С озлобившейся кухаркой Тимофею разговаривать было сподручней, чем с перепуганной. Злоба раззадоривает, а со страха – воротит.
– Надаёт не надаёт, а не подчиняюсь, – равнодушно согласился он. – И ты, дура, не подчиняешься. Вот скажи мне: ты печёшься о своих хозяевах, а они за тебя хоть пальцем бы пошевелили? Наверняка надеются на корабль сесть и в Европы, так? А тебя с твоими фазанами тут бросят. На растерзание. Я слышал, баронесса и вовсе стервь рехнувшаяся – неужто она того стоит, чтоб тебе подол рвали и в грязь валили?
– Так и так повалят.
– Дура ты всё-таки. Отведёшь к хозяевам по-хорошему – докажешь, что ты с народом против всей этой мрази, со ступеней Городского совета диктующей, как нам жить. Ещё сама благодарность получишь.
– А вчерашний полковник, пока обыскивал, ни о чём таком не говорил, – пробормотала кухарка в задумчивости.
– Ты здесь вчерашнего полковника видишь? Мне плевать, о чём он говорил, как-нибудь без него решим.
– И ясно ведь, что обманешь, а верить хочется, – кухарка дёрнула плечом, и Тимофей преспокойно её отпустил. – Сделай так, чтобы это зверьё меня хоть сегодня живой оставило, а дальше загадывать проку нет.
Кухарка прошествовала по коридору и, остановившись перед какой-то дверью, развернулась и приложила палец к губам. Тимофей махнул солдатам – и все они вошли в дверь без лишнего шума, чему поспособствовал тот факт, что вела их кухарка комнатами слуг, где хрустальных пепельниц и других заманчивых вещиц особенно не попадалось.
У Тимофея от этой внезапной кражи звуков загудело в голове – и не камертоном, а обыкновенным недосыпом. Он не закрывал глаз уже почти третьи сутки, и это само по себе было достаточным изменением жизни. Никогда до того ему не приходилось бодрствовать столько времени подряд – в доме Ивиных строго следили за режимом воспитанников.
Интересно, следят ли сейчас, когда на улицах бьют окна и останавливают прохожих?
Позавчера вечером Тимофей понял, что лучше уж повеситься, чем опять возвращаться до темноты в этот опостылевший дом, где шикают на всякого, кто обмолвится о листовках или просто о несправедливости нового налога.
Понял – и возвращаться не стал, осуществив вместо этого неделю терзавшую его задумку.
Не спрашивая себя «но как?».
– Баронесса! – откинула кухарка истёртый коврик с пола и отстучала каблуком какой-то непростой ритм. – Баронесса, я с обедом, открывайте.
Внизу послышалось шевеление, и солдаты сгрудились за люком в подвал – так, чтобы их нельзя было сразу заметить.
Крышка люка приподнялась. Хмурый солдат постарше мигом рванул её на себя и наступил сверху сапогом. Показавшаяся было баронесса тонко взвизгнула и, кажется, слетела с лестницы. Солдаты устремились вниз, и уже через миг Тимофей уловил щелчки ружей. Он спустился, не разбирая ступеней, и сразу упёрся взглядом в дальний угол, куда забилась растрёпанная баронесса. В руках у неё тоже было ружьё – но не такое, как полагалось Охране Петерберга. В ружьях, как и в лошадях, Тимофей ни лешего не смыслил, но догадался, что это – охотничье, барон Копчевиг отчасти промышлял и охотой тоже, так говорил Хикеракли, у барона выросший…
Хикеракли.
Хикеракли говорил, что баронесса Копчевиг давно не в своём уме, но деньги мужа считает только так и суёт свой нос в каждый контракт. А значит, ухнуло в голове у Тимофея, если солдаты сейчас ненароком пристрелят её, Охрана Петерберга лишится, возможно, последнего шанса узнать, врал ли барон о скором приезде по лесным делам одного из членов Четвёртого Патриархата. У них с бароном какая-то тяжба, которую они собирались решать приватно – и это был один из аргументов, коими барон Копчевиг пытался спасти вчера свою шкуру – как он думал, от тюрьмы. Едет, мол, член Четвёртого Патриархата – и что будет, если вместо делового приёма он обнаружит военный переворот и заточённых в казармах членов Городского совета? Быть может, барон Копчевиг сочинил всё это, чтобы уберечься, а быть может, так оно и есть, и тогда на гостя надо устраивать засаду. Но без баронессы узнать правду будет затруднительно.
Размышление это пронеслось в голове Тимофея быстро, но ещё быстрее он увидел в другом углу дочку барона, чахлую незамужнюю девицу на исходе третьего десятка лет.
– Петюнич? – окликнул он того самого солдата, что больше всех в нём сомневался. – Старая карга чего-то не понимает. Пальни-ка для ясности по молоденькой. Только ласково.
«Петюнич» повиновался с радостью, и дочка барона взвыла, но баронесса взвыла и того громче.
– Изверги! Изверги проклятущие!
Секунды, на которую она потеряла внимание, хватило, чтобы двое солдат выхватили охотничье ружьё и подняли баронессу Копчевиг на ноги.
– Ей бы с генералами поговорить, – напомнил очевидное Тимофей, – но до того я б этот визгливый рот заткнул.
Он по-прежнему не отдавал приказы, но тон его с каждым разом становился всё уверенней, и никто всерьёз такому повороту ещё не воспротивился. Что само по себе было – неверный ноябрьский лёд, проломится в любом месте, да только ни к чему, вовсе ни к чему о том волноваться.
– Эй, вы! – наклонилась к люку кухарка. – Там у конюшни какая-то возня, отсюда слыхать. Кажись, тоже стреляют.
– Двое с дамами, остальные наверх, – не успел придержать свой язык Тимофей.
Лёд даже не хрустнул – не до того.
Солдаты побежали вперёд, а Тимофей кивком позвал с собой всё ту же кухарку.
– В подвале баронесса и дочь. Где сын, молодой барон где?
– Так в подвале и был… утром ещё… – растерянно нахмурилась она, и Тимофей почуял: не лжёт. – Но мимо меня мог пройти, я ж им не сторож. Может, на конюшню и бросился, он в седле-то хорошо держится.
– На кой ему седло, куда он ускачет из закрытого города?
– Ой… поняла я! – спохватилась кухарка. – Он меня вчера ещё расспрашивал насчёт одного конюха – из ваших, Северной части. Я с ним зналась в том году, нашинский прежний конюх свёл. Молодой барон соображает хорошо, с него станется самому слугой переодеться и пойти в казармы наших лошадок дарить, а там и выберется. И одёжи-то простой я недосчиталась, стирку затевая…
Тимофей вышел на крыльцо и прямо оттуда разглядел подле конюшни полковника Шкёва. Полковник Шкёв побагровел от крика, но о чём он кричит, Тимофей не слушал: рядом с полковником, капая кровью из носа, стоял некто в разодранном уже ватнике и держал за поводья разом трёх коней.
А напротив полковника вытянулись и те солдаты, что обыскивали конюшни, и те, что были с Тимофеем в особняке. Когда он подходил, полковник Шкёв как раз выворачивал карманы любителю романсов и готовился покричать о хрустальной пепельнице и каких-то то ли перстнях, то ли серьгах, посыпавшихся звёздами в жухлую траву.
– Добрый день, барон Копчевиг, – обратился Тимофей к молодому человеку с разбитым носом и поводьями в руках. – Вы арестованы. А фантазия дать конюху Северной части Хляцкому взятку лошадьми, во-первых, провальна, а во-вторых, оскорбительна для Охраны Петерберга.
– Подождите, но я только… – сын барона потешно выкатил глаза, и Тимофей выдохнул: повезло, сложилось. И сложилось совсем уж нечаянно. А что нелепая фамилия конюха Северной части настоящая, а не очередная шутка Хикеракли, уж никак нельзя было быть уверенным.
Господин Солосье – Золотце – то и дело не без кокетства поругивал сам себя за так называемое «романное мышление». Подразумевало оно сплошь рискованные дерзости, исполненные скорее эффектно, нежели с опорой на здравый смысл, – и такой подход крепко запал Тимофею в душу.
Только романы они с господином Солосье предпочитали разные.
– Какой барон? Какая взятка? – резко обернулся полковник Шкёв. – Что ты вообще здесь делаешь, мальчишка?!
– Достаю из-под земли – отчасти в буквальном смысле – семейство Копчевигов, – усмехнулся Тимофей. – Которое вы, полковник, вчера в этом доме не нашли. Вас сопроводить к укрытию?
– Да кто тебе разрешил рот раскрывать?! Вы все тут озверели, мародёры! – полковник потряс злополучной пепельницей и с гадливостью отбросил её. – Вас отправили в патруль, а не грабить особняки! Патруль, слышите, дегенераты? Мне донёс калека, что вы тут насильничаете кухонную девку, я прихожу, а вы уже принялись за конюха, да ещё и карманы полные!
– Вы сами себя оглушили ором, полковник? – ровным голосом поинтересовался Тимофей. – Это не конюх, это молодой барон Копчевиг, который натянул ватник, чтобы бежать через Северную часть. Наверняка с бумагами – поищите под седлом у самой худой лошади. У той, что за взятку не сойдёт.
– Что за чушь, – сплюнул полковник. – Убирайся отсюда, пока я тебя самого не арестовал. А вы, уроды, света белого не увидите, сил моих нет уже каждому мародёру объяснять…
– Полковник… – не стерпел любитель романсов. – Вы уж как хотите, но там, в доме, точно Копчевиги – вдова и дочь. Мы их…
– Молчать! – взревел тот, побагровев уж так, что казалось, непременно пойдёт ожогами.
И выхватил у человека в ватнике – молодого барона Копчевига – лошадиный хлыст.
Удар рассёк любителю романсов бровь.
– Вот же безмозглый солдафон, – констатировал Тимофей, обошёл полковника Шкёва, встал спиной и обратился сначала к любителю романсов: – Это он зря лицо тебе попортил. И совершенно ведь не по делу. Почему вы это терпите? Потому что он старше по званию? Да что там кроме звания осталось – спесь одна.
– Убирайся, кому сказал! – раздалось из-за спины. – Не доводи меня – я гражданских не трогаю, и так беспорядков достаточно, но могу и передумать.
– «Гражданских»! – неожиданно воспрянул любитель романсов, которого удар хлыстом не на шутку разозлил. – Этот «гражданский» вас давно за пояс заткнул – разыскал же Копчевигов.
– Ещё одно поганое слово – и я иду писать рапорт о неповиновении приказам!
– Ещё один поганый выкрик, – с леденящей кровь вальяжностью отозвался солдат со шрамом, – и все мы тут будем разговаривать по-другому.
– А ну-ка повтори!
Тимофей, не оборачиваясь, улыбнулся:
– Полковник, я в самом деле лицо гражданское, а потому не знаю: как с вами поступят, ежели доложить генералам, что вы способствовали побегу Копчевигов?
– Ты не посмеешь доложить, потому что это бред. И потому что ни лешего не стоит твоё слово против моего!
– А я бы проверил.
– Ба-а-а! – отёр бровь любитель романсов. – А полковник-то наш – продался. Вчера, небось, на лапу от Копчевигов получил и молчит теперь, зараза. А нам мелочёвкой поживиться не даёт. Ай-ай-ай.
– Да вы ополоумели уже от вседозволенности, с командиром в таком тоне…
– Какой же ты командир, гнида загребущая? – придвинулся ближе солдат со шрамом.
Хлыст свистнул снова.
Тимофей ощутил этот свист так, будто удар пришёлся по нему, а вовсе не по солдату со шрамом.
– Он же с вами, как со зверьём, – вскипел Тимофей, но в крик по-прежнему не сорвался. – Не говоря даже о том, что он мешает конвоировать ценных пленников до казарм. Чего вы ждёте – когда он начнёт вас, как зверьё, отстреливать?
На двор перед конюшней рухнула тяжёлая, свинцовая тишина. Только камертон внутри Тимофея зазвенел столь же громко, как вчера утром. Перед первым выстрелом.
Любитель романсов, меланхолично разглядывая на пальцах собственную кровь, осторожно вступил первым:
– Ну а что? Оборонялись мы.
– Ценного пленника обороняли, – через такт присоединился солдат со шрамом.
И тут мощным аккордом прозвучал «Петюнич»:
– Твирин, засвидетельствуешь перед генералами?
– Вы что?! – сфальшивил рваной струной полковник Шкёв. – Вы совсем…
– Да, – просто ответил Твирин. У Тимофея бы так не вышло.
А залп против ожиданий не грохнул литаврами – по сравнению с литаврами залп был сух и сдержан. Только молодой барон Копчевиг и вскрикнул да брыкнулись кони.
– Сбрую обыскать на предмет бумаг. Барона связать. За дамами вернуться. На грабёж особняка – двадцать минут, потом в Восточную часть, объясняться, – голосом Тимофея скомандовал Твирин.
Тимофей замер перед следующим залпом, что после этой дерзости неминуемо должен был достаться ему.
– Полковничью шинель не хочешь? – опустил ружьё солдат со шрамом и потянулся. – Твой трофей.
– Полковничью? Брезгую, – отказался Твирин.
– Тогда мою бери, рядовым будешь! – засмеялся любитель романсов. – Лови!
А второй залп всё-таки достался – не Тимофею, Твирину.
В воздух.
Глава 41. Парадоксы Приблева
Мысли всегда ловили Приблева на ходу – потому, видимо, что больше на ходу решительно нечего делать. Разве что глазеть по сторонам, но одно с другим совмещалось вполне естественно, тем более что сейчас поглазеть было на что. На выбитые стёкла Дома письмоводителей, например, и без того невеликие – и какое, интересно, удовольствие их колотить?
Тут ведь и нет никакого «а впрочем». Расстреливать Городской совет тоже, наверное, приятного мало, однако это действие политическое, несущее в себе вполне конкретный смысл. А Дом письмоводителей можно было и не трогать, в нём ведь не имеется ничего важного, только будущие секретари да счетоводы. Ясно же, что из куража напали.
Судя по пейзажу, Конторский район особенно провоцировал кураж.
Направлялся Приблев к себе домой. Сказать, что он всегда ночевал только там, значило бы погрешить против совести, но так надолго прежде не пропадал. Городской совет расстреляли позавчера – это, получается, две ночи, да ещё одну накануне он провёл дома лишь наполовину, убежал спозаранку ослеплять хэрхэра Ройша. А до того, вечером, с семьёй не ужинал, слишком уж сильно было волнение.
Расскажи о таком Гныщевичу или даже Коленвалу – засмеют, а Придлевы, если были дома, непременно собирались вместе, и это имело не меньшее значение, чем поставка резины с предприятия графа Ипчикова или арест наместника. Разумеется, Приблев ещё в день расстрела отправил родителям письмо с курьером – сообщил, что отсиживается в общежитии Академии, коль скоро господин Пржеславский предоставляет там убежище и вольнослушателям. Зачем было это сочинять, Приблев и сам не понял; не боялся же он в самом деле, что родители надумают пожаловать в Алмазы, где он обретался в действительности! Можно сказать, будто он подумал, что так им будет спокойнее – всё ж общегородское учреждение, а не неведомо чей дом, – только это было бы неправдой.
Они ведь скептически посматривали на Академию.
– Эй, парень! – грубым, но всё же не злым голосом воскликнул кто-то совсем над ухом. – Слышь ты, тебе говорю!
Вынырнув из размышлений, Приблев обнаружил, что парень – это он. Звал его детина в шинели – детина самого неприятного и замызганного толка, какой только можно сочинить. Он был небрит и вроде бы ничем нарочно не испачкан, но всё равно покрыт будто пятнами, и даже шинель сидела на нём косо, что, надо заметить, с шинелями случается редко. Смотрел он с каким-то равнодушным превосходством, как, наверное, смотрят на жертву хищники, решая, стоит ли мараться.
Сходство с хищником усиливалось и присутствием за спиной у детины трёх других.
– У тебя очки зачем жёлтые?
– А зачем бы не жёлтые? – растерялся Приблев. – Нравятся.
– Чё, нравится, когда всё вокруг как эт-та… моча? Вместо воды-то?
По довольной физиономии детины можно было предположить, что слово «моча» он почитал чрезвычайно учёным, а сам бы воспользовался выражением покрепче. В городе, где есть район с названием «Ссаные тряпки», можно и не стесняться, но говорить этого вслух Приблев благоразумно не стал.
– Зачем сразу моча? Может, лимонная вода. А ещё, знаете, я читал исследование, что на жёлтом фоне чёрные буквы лучше воспринимаются, чем на белом.
– Так это чё, чтоб, эт-та, умным быть? – задиристо придвинулся детина.
– Да нет. Просто нравится.
Детина почесал за ухом.
– И чё, если так лучше читать, нам тоже жёлтые очки надо?
– Почему же? Вам ведь другое нравится.
– Чегой-то другое? – обрадовался детина. – Думаешь, я не читаю? Как бы ты лучше меня тут, да?
– Разве я это сказал? – нахмурился Приблев. – Я думаю, что, раз на вас нет очков, то вам и не нужны очки – ни для чтения, ни для… ну, чего угодно ещё. И, если уж на то пошло, с медицинской точки зрения я в этом смысле как раз хуже вас, – и он щёлкнул пальцем по штейгелевской бляшке, привешенной в честь возвращения домой на видное место.
Нахмурился и детина – кажется, теряя к жертве интерес.
– А зачем было бить стёкла в Доме письмоводителей? – решил спросить Приблев – другой ведь возможности не представится! – и спешно уточнил: – Нет-нет, вы не подумайте, пожалуйста, будто я говорю, что это вы лично. Но ведь кто-то из Охраны Петерберга, верно? Да и не только в Доме письмоводителей… Разбитые стёкла разве чем-то полезны? Мне просто любопытно понять, как устроено…
Детина, собравшийся было оставить жертву в покое, посмотрел на Приблева с новым интересом. Дружки его – то есть, конечно, соратники, сослуживцы, или как верно назвать отношение одного солдата к другому? – но на язык просилось слово «дружки»; дружки его переглянулись.
– Я читал исследование, – выделанно гнусавым тоном ответил детина, – что без стёкол лучше дышится. Но это не чтоб они здоровыми были. Это потому что мне так нравится.
На этом он Приблева отпустил с миром и даже, пожалуй, с некой покровительственной симпатией вроде той, что проскальзывала иногда у Гныщевича.
А мама Приблева даёт уроки музыки – ходит по домам Белого, Купецкого, Конторского районов, заглядывает в Усадьбы. Сейчас, наверное, музыка мало кого волнует, но она не из тех людей, кто просто останется на месте и не попытается всё-таки прийти, всё-таки попробовать. Каково же ей шагать мимо битых стёкол и таких вот детин? А каково Юру? Он ведь, как и сам Приблев, тоже нередко уходит в себя, о чём-то задумывается, и, если его выдёргивают, может рассердиться. Ему, наверное, тут опасно ходить.
Может, Приблев поэтому соврал, что прячется в общежитии, – чтобы они о нём не переживали так же, как переживает о них он? Но всё равно ведь будут, и – вот парадокс – как раз потому-то он и не сидит сейчас в безопасности.
