Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)

13

Аня Карцева проснулась от ощущения неблагополучия. В комнате стоял рассветный полумрак. И тишина была такая, какая бывает только ранним утром в воскресенье, – ни хлопанья дверей, ни беготни торопящихся в школу ребят. Но как только она подумала об этом, тишину нарушил громкий тяжелый стон.

В халате, в туфлях на босу ногу она выскочила в коридор.

Дверь в комнату Любимовых была открыта. Аня решила, что у Георгия Семеновича опять сердечный припадок, но в это время услыхала взволнованный голос Гусакова, вызывающего «скорую помощь».

– Потише, ради бога, – сонным голосом просила его Алла Глебовна. – Георгий Семенович спит, потише!

– Евдокия помирает, – сказал Иван Иванович, выйдя в коридор и наткнувшись на Аню.

У Степановых горел свет. Дети сидели в постелях, испуганно глядя на мать. Евдокия Павловна металась по кровати и время от времени надрывно стонала. Худенькая фигурка в нижней рубахе, заправленной в брюки, стояла на коленях возле кровати.

– Мамочка... ну, мамочка... сейчас доктор приедет... ну что ты?.. Мамочка!..

Аня узнала Кешку.

– Что с вами, Евдокия Павловна?

– Ой, помираю, Анна Михайловна, золотце, помираю. Детей не оставьте! Ведь одних покидаю... Ох, мочи нет!

Кешка стиснул ее влажную руку.

– Ты поправишься, мама. И все будет в порядке, слышишь?

Мать устало прикрыла глаза, прошептала:

– Если бы я могла на тебя надеяться, Кеша!

– Можешь, мама, – твердо сказал Кешка и заплакал.

Приехала «скорая помощь». Евдокию Павловну положили на носилки. Кешка провожал ее до машины, как был, босиком и в одной рубахе.

Аня успокоила и уложила младших детей. Вернулся Кешка, залез под одеяло и сказал Ане:

– Вы идите, Анна Михайловна. Спите. Спасибо вам.

И натянул одеяло на голову.

У Ани закоченели ноги, и она долго не могла согреться, а потом крепко уснула и проснулась поздно – солнце уже стояло высоко, квартира была полна звуков дневной жизни.

Когда она зашла к Степановым, все трое мальчиков были умыты, одеты и сидели вокруг дымящегося котелка картошки.

– Куда кожуру бросаешь? – покрикивал на братьев Кешка. – Тарелки нету? Ты в солонку пальцами не лазь, возьми сколько нужно и макай.

Без стука вошел Иван Иванович, одобрительно заглянул в котелок, но почему-то рассердился, увидав Карцеву.

– Ты проверь, Кеша, уроки у них готовы или нет, – приказал он и обратился к Ане: – У меня до вас дело есть, Анна Михайловна. Пойдем?

В ее комнате он ворчливо сказал:

– Уважаю, Анна Михайловна, женское доброе сердце и все такое... Но не мешайтесь к ним. Прошу. Не мешайтесь.

– То есть как? Иван Иванович! Евдокия Павловна просила, дети одни. Как это не мешаться?

Ей показалось, что он пьян, и Иван Иванович, видимо, понял это:

– Думаешь, старый пьянчуга не в своем уме? Трезв я как стеклышко, Анна Михайловна. Хочешь, дыхну? А только смерть не люблю всякую филантропию. Вот и Алла Глебовна – фыркала на Евдокию, фыркала, а тут со вчерашним супом разбежалась! Я ее завернул обратно – обойдутся без ее супа, свой наварят. Ты молодая, а я помню, были такие дамские общества призрения, через «и» писались, а все равно – презрение!

– Тут это совершенно ни при чем, – резко возразила Аня. – Есть товарищеская помощь, естественная и необходимая. Евдокия Павловна – наша работница, соседка, Кешка – тоже наш парень. Да и, в конце концов, просто по-человечески...

– А вот я по-человечески и говорю: оставь! – совсем уже сердито перебил Иван Иванович. – Ты, дорогая, историю с автокаром знаешь? Как этот «наш парень» женщину подшиб? Любимов уж и приказ составил об увольнении, Евдокия цельный час плакала перед ним и выпрашивала последнее снисхождение. Знаешь?

– Знаю.

– А если знаешь, так пойми: может быть, сейчас Кешке как раз и выпала возможность человеком стать. Слыхала, как он с матерью прощался? То-то! Вот и дай ему выкрутиться самому, да о братишках позаботиться, да обед сварить, да деньги рассчитать, чтоб хватило, да поплакать втихомолку, если невмоготу станет. Дай!

– А если им есть будет нечего?

– Не бойсь. Не помрут. Хулиганить он во как умел. Сумеет и выход найти. Надо будет – и помогут им. Аванс можно схлопотать – до получки, Анна Михайловна, до получки! И пусть он увидит, что значит маленькая получка вместо большой! А я его еще и отругаю, носом ткну: гляди, лодырь, до чего ты себя довел!

– Хорошо, – сказала Аня. – Но если он малышей заморит?

– Присмотрю, Анна Михайловна, присмотрю. И вам доложу. А вы, поскольку учениками занимаетесь, в цехе его к делу пристройте. Это лучшая помощь. А что трудновато ребятишкам придется – наука будет. Не помрут, а матерью дорожить научатся. Наука жизни, Анна Михайловна, штука весьма убедительная. Убедительная, зубодробительная, а вообще – пользительная. Что? Неверно?

В этот день Аня была приглашена к профессору на пельмени. Она вышла пораньше, чтобы пройтись пешком, и на лестнице повстречала Кешку. Кешка нес сетку с картошкой и свеклой. Он печально улыбнулся Ане, пропустил ее мимо, а потом, когда она спустилась этажом ниже, окликнул и сбежал к ней.

– Анна Михайловна... я...

– Ну что? – строго спросила она.

– Видите, как получилось, – проговорил Кешка, пригнув голову и закручивая на пальце сетку. – Может, мне и нет теперь доверия. Но я вам обещаю... Поставьте меня на станок!

Аня обрадовалась про себя, но так же строго сказала:

– Это будет очень трудно сделать, Кеша. После истории с автокаром.

– А вы попросите. Вам поверят. На четвертом участке остаться.

– Попробую, – сказала Аня. – Но если снова что-нибудь неладное выйдет? Последнее снисхождение тебе сделали, Степанов, не ради тебя – ради матери. Кроме самого себя тебе рассчитывать не на кого.

– А я и не рассчитываю! – заносчиво отрезал Кешка.

Аня шла пешком по многолюдным улицам и бульварам, заполненным детьми всех возрастов, и думала о том, как и к кому подступиться завтра, чтобы исполнить просьбу Кешки. Мастера и бригадиры даже слышать о нем не хотят. Назаров согласился было, но после истории с автокаром, когда Кешка увлек за собою двух его учеников, категорически заявил: «Не возьму! Он мне и других перепортит».

Она поверила Кешке – еще раз поверила. Но поверят ли другие?

Она вышла к своему любимому месту в городе – к Марсову полю. Как здесь чувствовалась весна! С утра до вечера ничем не затемняемые кусты и деревья щедро зеленели тем ярким и нежным цветом, какой бывает только в первые недели весны. От чернозема, кучками сваленного на клумбах, сильно и остро пахло перегноем. Садовники перекапывали клумбы и высаживали в пахучую, мокрую землю еще не разросшиеся кустики ранних цветов.

У гранитной ограды братской могилы жертв революции она остановилась и прочитала одну за другою все надписи. Она читала их еще первоклассницей, по складам, с изумлением вдумываясь в смысл высеченных в граните слов: «К сонму великих, ушедших от жизни во имя жизни расцвета». «Вы войну повели и с честию пали за то, чтоб богатство, власть и познанье стали бы жребием общим»... Она не все поняла тогда, но поняла, что это прекрасно. И сколько раз она ни бывала здесь потом, она каждый раз перечитывала все восемь надписей, и каждый раз они словно омывали душу.

Она задержалась около надписи, всегда особенно волновавшей ее: «Не жертвы – герои лежат под этой могилой. Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно».

Когда-то здесь, у этой гранитной глыбы, она сказала двум закадычным подругам: «Девочки, так и надо жить, правда?» Тогда ей мерещились подвиги – кто знает какие, – подвиги воли, мужества, отваги. И вот прошла всю войну, а подвигов не совершила. Делала свое дело, не давала воли страху, умела терпеть – и все. Зависть к подвигу? Нет, не зависть. а только жить бы так, чтобы всегда останавливаться здесь без стыда!

Она поднялась на Кировский мост и поразилась тому, что опять все кругом кажется иным, не таким, как запомнилось, – а уж она ли не знала здесь каждый изгиб реки, каждую крышу на дальнем берегу!

День был яркий и тихий. Солнце укрылось за облачной дымкой, и его скрытый, но сильный свет равномерно и отчетливо освещал и зеленовато-серые камни Петропавловских бастионов, и матовый шпиль, и две ростральные колонны, выступающие на фоне строгого здания Военно-Морского музея и старинных домов Васильевского острова; в этом обнажающем свете, не дающем ни блеска, ни теней, особенно легки и четки казались арки мостов, переброшенных через Неву, и ее разлетающиеся голубые рукава, и видны были маленькие волны, омывающие серый корпус знаменитой «Авроры» возле Нахимовского училища, и далеко-далеко, вдоль всей Выборгской стороны – десятки заводских не дымящих сегодня труб, как бы впечатанных в ярко-белое небо.

Аня прошла памятное место у решетки и тихонько рассмеялась – вспомнился ледоход, ветреная ночь, объяснение с Гаршиным. Впрочем, она тут же и поморщилась оттого, что может встретить его сегодня у профессора. Вчера Любимов спросил ее при Гаршине, идет ли она к Михаилу Петровичу, а Гаршин сказал:

– Зайду и я, пожалуй. Давно не был у старика, он уж и то обижается...

Только бы он не вздумал действительно прийти!

Она завернула за угол, уже торопясь, так как было без пяти четыре, и прямо налетела на Воловика:

– Откуда вы, Александр Васильевич?

– Оттуда, куда и вы спешите, – сказал Воловик;  видно было, что он сегодня в счастливом, возбужденном настроении. – Меня тоже на пельмени оставляли, да не могу, Ася ждет. Ох и старик! – тотчас начал он рассказывать. – Видите, какой пакетище уношу? Три книжки да три журнала, везде закладки сунул и карандашом отметил, что прочесть. А если вы, говорит, молодец, как я предполагаю, то вы и многое другое там прочитаете. И чтоб не откладывать! Даю вам неделю сроку!

Так как Аня не успела прочитать новые статьи, рекомендованные ей недавно Михаилом Петровичем, она не без робости позвонила у солидной, обитой клеенкой двери. Дверь открыл сам Михаил Петрович.

– Раздевайтесь, проходите ко мне и посмотрите, что я вам отобрал для вашего кабинета, – оживленно говорил он. – А я – пельмени лепить.

– Вы?!

– Обязательно! Люблю, понимаю в них толк и одним женщинам не доверяю.

– А можно мне помочь?

– Ни в коем случае. Идите, и скучайте в обществе знакомого молодого человека.

На вешалке висело пальто с насаженной на ставший дыбом воротник серой кепкой. На ком она их видела? Неужели Гаршин так-таки и пришел?

Профессор провел ее в кабинет. Она с порога огляделась и густо покраснела. На краешке дивана, бочком, подобрав длинные ноги и втянув голову в плечи, в позе неудобной и несвойственной ему, сидел Алексей Полозов и смущенно улыбался ей навстречу.

– Ну и прекрасно, – сказал профессор, – Алексей Алексеевич мне уже сообщил, что вы оба члены партбюро, так что у вас найдутся общие темы.

И он пошел на кухню, где жена и домашняя работница в четыре руки лепили пельмени. Он не стал помогать им, а только с удовольствием пересчитал пельмени.

– По пятьдесят штук на человеко-единицу, – сказал он. – По-сибирски – маловато, по гостям – хватит за глаза. Как ты думаешь, Поля? – обратился он к жене серьезным тоном, хотя глаза его смеялись. – Зову в гости двух инженеров. Первый приходит, узнает от меня, что будет второй,  сообщает мне, что они вместе в партбюро, и при этом густо краснеет! А потом приходит второй инженер, видит первого и тоже краснеет. Что это значит?

– Они, должно быть, поссорились в своем партбюро, – с улыбкой ответила Полина Степановна и стряхнула с пальцев мучную пыль. – Миша, подверни мне  рукава, помоюсь и – к столу!

В профессорском кабинете было тихо. Алексей по-прежнему сидел в неудобной и несвойственной ему позе на краешке дивана и, по-видимому, совсем не собирался заговорить и не испытывал от молчания ни малейшей неловкости. Он разглядывал Аню, все еще стоявшую у двери. На ней было праздничное легкое платье коричнево-золотистого цвета с более светлыми золотистыми цветами и листьями, оно падало большими трубчатыми складками, чуть колеблясь у ног, просвечивающих сквозь чулки. Алексей очень внимательно разглядел все это, хотя позднее, когда остался один, не мог вспомнить, как она была одета, помнил только впечатление праздничности, легкости, какое она произвела на него.

Аня рассердилась на себя за то, что покраснела, и постаралась принять независимо-недоступный вид, но из этого ничего не получилось. Она поняла, почему он молчит, сидя в такой на редкость неудобной позе, и поняла скрытую насмешку профессора – как же он был неуклюж, милый человек, и как хорошо, что он смутился!

Молчание затянулось, и чем дольше оно длилось, тем труднее было заговорить прежним, товарищеским языком. И с точки зрения вчерашних обычных отношений никак нельзя было объяснить, почему она не подошла к нему и не протянула ему руки, как принято между товарищами, и почему он не встал ей навстречу, как того требует вежливость.

Он поднялся наконец, с удовольствием распрямив ноги, и остановился перед нею, склонив набок голову и разглядывая ее быстро меняющееся лицо.

– Вы сегодня такая, что я даже не знаю, как с вами обращаться, – сказал он со своей обычной, чуть насмешливой интонацией.

– Как с членом партбюро, – быстро ответила Аня и засмеялась. – Я не знала, что вы будете здесь.

– Я и сам не знал. Мы зашли с Воловиком по поводу механизации сборки, – вы знаете, – а Михаил Петрович оставил – и никаких! Ну, я особенно и не сопротивлялся.

– Отчего? – с веселым вызовом спросила Аня.

Он не поддержал этого тона:

– Из-за того, что мне с ним очень интересно. Какой знающий и живой человек! И сколько у него книг, которых я даже не видал!

Они оба занялись рассматриванием книг, начав с разных концов уставленной книжными полками стены и постепенно приближаясь друг к другу.

– Как вы догадались, что из-за вас? – вдруг спросил Алексей, внимательно разглядывая корешки.

Она не знала, что ответить, и уткнулась в книгу.

Расстояние между ними медленно сокращалось. Оставалось не больше метра, когда Алексей решительно шагнул к ней и потянул к себе ее руки.

– Хватит вам в книги смотреть, – сказал он. – Скажите мне лучше что-нибудь хорошее.

– О чем?

– Обо мне. Или о себе. Или о нас.

– Я нахожу, что вы самый славный из членов партбюро.

– Вы скупая. Если бы вы меня спросили, я бы взял другие масштабы.

Он держал ее руку в своей и старательно сгибал и разгибал ее пальцы, так старательно, как будто ему очень важно было узнать, хорошо ли они гнутся. Оба одновременно отскочили друг от друга и уткнули носы в книжные полки, услыхав за дверью громкий голос профессора:

– Гости-то мои поди соскучились. Сейчас я их приведу!

– Какое у вас тут богатство собрано, – не своим голосом сказал Алексей и наугад схватил одну из книг.

Книга оказалась интересными редким изданием, и он продолжал уже спокойнее: – Я ее как-то нашел у букиниста, но она дорого стоила и у меня не хватило денег. А когда я прибежал снова, ее уже, конечно, продали.

– Настоящие книжники покупают редкие книги случайно и дешево, – с живостью откликнулся профессор. – Надо знать, где и что искать.

И он начал показывать книги, которыми гордился, сообщая о каждой, как нашел ее и за сколько купил. Чтобы похвастаться интересным изданием, он то проворно вскакивал на особую скамеечку, которую ловко передвигал ногой вдоль полок, то приседал на корточки и, начав рассказывать, забывал подняться.

Стоять над ним было неловко, и Аня попросту опускалась на пол рядом с ним и через его плечо разглядывала книги. Трубчатые складки ее платья разлетались при этом золотистым шатром, из-под которого выглядывали острые каблучки. Алексей, стоя рядом, смотрел только на Аню, и голос профессора будто проваливался куда-то, а что он рассказывал, Алексей и не слышал.

Маленькая седая женщина появилась в дверях и со вздохом сказала:

– Ну, ясно. На полу! – и протянула руку Алексею. – Здравствуйте. Здороваюсь с вами первым, потому что вы еще не на четвереньках и, следовательно, способны заметить мое присутствие. Я – Полина Степановна, жена этого библиофила. А вы – инженер Полозов, бывший ученик Михаила Петровича?

Она вошла в такую минуту, когда все будто провалилось куда-то, и Алексей с трудом справился с собой, чтобы поздороваться.

– Почему бывший? – воскликнул Михаил Петрович, вскакивая и помогая Ане подняться. – Мои ученики остаются, моими учениками до тех пор, пока не начнут сами меня учить. А этот еще не начал.

И он подхватил под руки Аню и Полозова:

– В столовую, друзья, в столовую, пока не переварились пельмени!

За обедом Аня с удовольствием заметила, что Алексей, сидевший вначале смущенно и мешковато, постепенно освоился, непринужденно участвовал в разговоре и даже вновь обрел свою чуть насмешливую интонацию, которая нравилась Ане. Занятый своими мыслями, он надолго забывал об Ане, и это тоже нравилось ей, потому что он был именно таким, и никаким другим она не хотела его видеть.

После пельменей на столе появился электрический кофейник. Полина Степановна тут же намолола кофе и заварила его. По всем ее движениям угадывалось, что приготовление кофе в этом доме является неким торжественным ритуалом. Михаил Петрович внимательно следил за бурлением пара под стеклянным колпачком и выдернул вилку из штепселя без всякого сигнала от хозяйки, а хозяйка придвинула к кофейнику чашки и, выжидая, чтобы кипение улеглось, первою нарушила установившееся за столом молчание, обратясь к Алексею:

– Михаил Петрович говорил мне, что после института предлагал вам аспирантуру, а вы отказались. Вы теперь не жалеете?

– Очень редко, – подумав, честно признался Полозов. – Бывает, авральщина захлестнет, так что света не взвидишь, – ну и вздохнешь по возможности спокойно учиться, читать, двигаться вперед. Но, по-видимому, я по своим данным больше практик, производственник. Так что не жалею.

Аня смотрела на него во все глаза. Сколько раз бывал в цехе профессор, сколько раз говорили о нем при Полозове, – никогда Алексей не рассказывал, что учился у него и даже был приглашен в аспирантуру.

– Разве вы не считаете практику на заводе полезной и необходимой? – спросила она у профессора. – Решение Гаршина ведь вы одобрили?

Профессор пожал плечами:

– Ученый обязан знать практику, но не всякий инженер обязан стать ученым. Витя Гаршин – превосходный парень, мы с Полиной Степановной к нему неравнодушны, – сказал он с улыбкой. – Но я бы никогда не принял его в аспиранты, и когда он после войны явился восстанавливаться в аспирантуру, я ему так напрямик и отрезал: «Зачем тратить время? Не выйдет из вас ученого, данные не те, охота не та. Наука – это непрерывное усилие. Способны вы на непрерывное усилие? Нет. А если только за научной степенью гнаться да за кандидатской ставкой – не стоит. Да и заслужить их тоже нелегко».

Аня метнула смешливый взгляд на Полозова, но Алексей спокойно прихлебывал горячий кофе, то ли задумавшись о чем-то, то ли просто не интересуясь разговором.

– Но ведь вы сами хвалили его талантливость, Михаил Петрович?

– Я и сейчас не отпираюсь. Талантлив. Но результат в любом деле, Анна Михайловна, дает сочетание таланта с трудоспособностью. И с упорным – даже, порою, неприятным, несимпатичным, но упорным характером.

Он посмотрел на жену, пригорюнившуюся над чашкой кофе, и заключил:

– Впрочем, мы Витеньку любим. Будем подталкивать и, как говорится, в переплет возьмем, если понадобится, – верно, Полинушка?

Полина Степановна усиленно кивала седой головой. Она всем сердцем привязалась к Вите Гаршину, когда-то написавшему им о гибели сына такие сердечные и нужные слова. Она цеплялась за этого единственного свидетеля последних дней незнакомой им фронтовой жизни Васи и ценила возможность хоть изредка поговорить о сыне с человеком, который у этой проклятой пограничной речонки Шешупы принял его последние слова. Она знала, что и муж дорожит Витей Гаршиным по той же причине.

– Он ведь славный, – робко сказала Полина Степановна.

– Конечно, славный, – подхватил профессор, поднялся из-за стола и поцеловал жену в седые волосы. – Спасибо, хозяюшка. Мы пойдем в кабинет, поболтаем.

Ане очень хотелось сказать хозяйке на прощанье что-нибудь хорошее, но она ничего не могла придумать и обрадовалась, что Алексей говорит как раз то, что нужно, и что он сегодня добр даже к Гаршину.

– Это замечательно, что вы не отмахиваетесь запросто от человека, – сказал Алексей. – Мы часто и понимаем, да не умеем, вот и разбрасываемся людьми.

– Но раз вы поняли – значит, научитесь, – с улыбкой сказала Полина Степановна.

Аня и Алексей столкнулись в дверях кабинета, пока профессор пробирался к выключателю, чтобы зажечь свет. Их плечи на минуту соприкоснулись, и, прежде чем отодвинуться, Аня всем существом ощутила – он рядом.