Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)
– Как в цирке. Только кресел нету.
– Спектакль не особо интересный, Семен Матвеич, – отозвался Воробьев. – А с выздоровлением поздравляю!
Ерохин вскочил, увидав Карцеву с Воробьевым, и пошел им навстречу, пренебрежительно бросив Ване Абрамову:
– Приглядывай1
После двух дней, проведенных на чистовой обработке цилиндра, ему казалась оскорбительной грубая работа по обдирке. Она была легка и выгодна; но не легкости и не выгоды Ерохин искал. Вид у него был как раз такой, какой в просторечии называется «человек не в себе».
– Ну как? – спросил Воробьев.
– За вчера сработал сто восемьдесят процентов!
– Это о Торжуеве, – объяснил Ане Воробьев.
– Конечно, я не против, – добавил Ерохин, – для того и говорили с ним… Оно даже хорошо...
Но Аня поняла, что именно из-за этого Ерохин «не в себе».
Накануне Ерохин пришел в вечернюю смену – сменять старика Белянкина. Белянкин позволил ему приступить к работе, но в последнюю минуту возле карусели появился Торжуев; как хозяин, остановил станок, осмотрел, что сделано за время его отсутствия, сквозь зубы сказал:
– Слава богу, ничего не напороли, – и, держась вполоборота к Ерохину, снисходительно проронил: – Что ж, приятель, возвращайся на свою.
Пришлось возвращаться... Ваня Абрамов с обидою спросил:
– Неужто вам и следующий цилиндр не дадут? Значит, «тузам» так и будет предпочтенье?
Ерохин пошел к Ефиму Кузьмичу:
– Дайте нам с Лукичевым следующий цилиндр,
– А справитесь?
– Справимся.
Ефим Кузьмич поглядел на Ерохина, на Торжуева, на отливку, стоявшую на рубеже между двумя каруселями:
– За сколько дней? Ерохин прикинул и сказал: Трое суток с половиной.
Ефим Кузьмич подошел к Торжуеву с тем же вопросом. Из года в год Торжуев и Белянкин выполняли эту работу за четверо суток, но на этот раз Торжуев поразмыслил, оглянулся на Ерохина и тоже сказал:
– Трое суток с половиной.
Ефим Кузьмич вернулся к Ерохину:
– И он за столько же берется. Значит, вам перекрыть надо. Ведь они сколько лет работают!
Помолчав, он дружески посоветовал:
– Не расстраивайся, парень. Кончите обоймы – поставлю вам цилиндр на обдирку. Присмотритесь, подумайте. Браться надо наверняка, чтоб конфуза не вышло.
А Торжуев отлично понял, что прошло то время, когда перед ним шапку ломали: «Семен Матвеевич, возьмитесь!» – Ерохин справлялся с работой не хуже его. Но кто мог запретить Торжуеву работать во много раз лучше, чем до сих пор? Уж если дело пошло на спор, он им покажет!
И Торжуев показал.
Работа на карусели – внешне спокойная, медлительная работа. Пока станок идет самоходом, карусельщик подолгу сидит, ничего не делая. Вращение широкой круглой площадки – планшайбы – даже при больших скоростях не производит впечатления очень быстрого. Но опытному глазу карусельщика доступно то, что неуловимо для постороннего, и Ерохин скоро приметил, что сосед работает в ином темпе, чем обычно. Сегодня он узнал, что Торжуев, впервые за время работы в цехе, выполнил вчера сменное задание на сто восемьдесят процентов.
Обо всем этом он и рассказал Карцевой.
– Так это же очень хорошо! – сказала Аня. – Победить ленивого – мало чести, а работы всем хватит, верно? Ефим Кузьмич прав: вам надо перекрыть умением, выдумкой, знанием. Готовы ли вы к этому?
– Я уже прикидывал, – успокаиваясь оттого, что есть с кем поделиться мыслями, сообщил Ерохин. – За два дня утвердился – не подведу, сработаю цилиндр не менее качественно. И Лукичев не подведет. Никаких тайн у них нет, одно самомнение и репутация.
– Репутация – дело наживное, – вставил Воробьев.
– Наживное, – согласился Ерохин. – От них мы не отстанем. А вот перекрыть... По чести скажу, в равных условиях нам их не перекрыть. Вот он гонит на скорость, чтобы своего не упустить. Пошевеливаться стал. И мы можем пошевелиться. А только присмотрелся я и вчера и сегодня: что можно выжать в этих условиях, то он и выжимает. Выходит, условия менять нужно. А как?
Воробьеву нравилось и дурное настроение Ерохина, и его прямое признание: если человек отдает себе отчет в трудностях, можно ждать толку. Зато Аня, как и всегда в тех случаях, когда рабочий что-либо обдумывал и не мог додуматься, чувствовала себя прескверно.
– Что ж, Яков Андреич, на ходу ничего не решишь, – сказала она. – Я останусь тут, присмотрюсь.
Она провела около часа возле Ерохина, незаметно для Торжуева наблюдая за его работой, потом подошла к торжуевской карусели и, уже не таясь, остановилась возле нее.
Цилиндр стоял на подпирающих его кубарях своей узкой частью. Аня знала, что позднее его перевернут, чтобы расточить нижнее отверстие, но сейчас этот великанский печной горшок стоял так, как и полагается горшку, и где-то внутри него резец аккуратно и точно снимал стружку, синими спиральками выскакивающую между кубарями. Работа шла одним резцом, второй суппорт был отодвинут в сторону и вобрал в себя колонку, регулирующую глубину резания, будто говорил; не нужен вам – и не надо, подожму ногу и отдохну!
– Интересуетесь, барышня? – с самым вежливым видом спросил Торжуев.
– Не барышня, товарищ Торжуев, а Карцева, Анна Михайловна, – строго поправила Аня и спросила, сдвинув брови: – Почему работаете одним резцом?
Торжуев с улыбкой развел руками:
– Да когда же цилиндр двумя обрабатывали? Расшатает всего. Пробовали как-то давно – чуть цилиндр не запороли.
С утра Аня зашла в другие цехи, где были карусели, но ничего похожего на цилиндр там не нашла. Из бесед с карусельщиками она установила одно: повышать скорость можно только в том случае, если деталь удобно стоит на планшайбе, жестко укреплена и не будет вибрировать. Двумя резцами работают тогда, когда деталь широкая и плоская; высокую деталь, да еще на узком основании, будет «шатать».
Она рассказала Ерохину об этом выводе.
– По технологии тоже так выходит, – скааал Ерохин. – Да ведь мало ли мы знаем случаев: сегодня технология такая, а завтра по-новому придумают и технологию пишут новую.
– Вот что, – решительно сказала Аня. – Как получите цилиндр, давайте усилим крепление и попробуем двумя резцами.
В середине смены Ерохин кончил обработку обоймы. Кран поднял и с предосторожностями опустил на планшайбу отливку цилиндра. Аня была тут же, она приглядывалась, как Ерохин с подручным закреплял отливку тяжелыми подпорами и болтами. Подпоры густо окружили цилиндр, гораздо гуще, чем у Торжуева, болты закручивались до предела, прижимая их к бокам отливки.
– Значит, пробуем двумя резцами, – выжидательно сказал Ерохин.
– Обязательно! – подбадривающе ответила Аня. Ваня Абрамов подогнал оба суппорта к середине траверзы. Он не знал о замысле Ерохина и Карцевой, но ему передалось их настроение, он с торжественным видом крутил маховики.
Подошел Ефим Кузьмич, покачал головой и остался возле карусели.
Тихо тронулась планшайба. В два голоса басовито запел металл под резцами.
Ерохин, Ефим Кузьмич и Аня не спускали глаз с вращающегося цилиндра: как он себя поведет?
Пряча усмешку, издали наблюдал и Торжуев.
Аня видела, что и Ерохин и Ефим Кузьмич прислушиваются, вытянув головы, к гудящим басам. Она тоже прислушалась, но басы ничего не говорили ей. А Ефим Кузьмич насторожился, приложил ладонь к уху, чтоб лучше слышать, рот его приоткрылся – вот-вот тревожно вскрикнет...
Ерохин вдруг остановил карусель. Лицо его было бледно.
По его безмолвному приказу Ваня Абрамов, стоявший на мостике, завертел маховик, и один из суппортов стал вбирать в себя колонку, вобрал ее до конца и медленно отъехал в сторону.
Снова закрутилась карусель, снова запел металл – уже не в два, а в один голос. Суппорт, отведенный в сторону, отдыхал, поджав ногу, и словно дразнился: а я безработный, а я безработный!
– Ничего тут не сделаешь, – со вздохом сказал Ефим Кузьмич и, помявшись возле карусели, огорченно зашагал прочь.
Торжуев, очень веселый, что-то напевал себе под нос.
– Значит, надо продумать новое крепление, – бодрым голосом сказала Аня. – До чистовой время еще есть. Придумаем.
Ерохин попросил с полным доверием:
– Вы только не отставайте от этого дела.
– Нет, конечно.
С этого часа, чем бы она ни была занята, мысли ее все время возвращались к карусели. Останавливаясь у разных станков, она подолгу рассматривала крепление деталей, больших и малых, так что различные болты, угольники и скрепы стали мелькать перед ее глазами и дома, и даже во сне.
Ерохин кончал обдирку.
Стенки цилиндра, еще недавно шершавые, тусклые, с зернами прикипевшей формовочной земли, приобрели стройную округлость и синеватый блеск. Это не была еще та внутренность цилиндра, какою видят ее сборщики на стенде, – то был лишь первый черновик будущего цилиндра, и предстоял ему еще немалый путь – то по воздуху, то на платформе – от одной операции до другой, долгий, тяжкий путь, во время которого двадцатитонная отливка потеряет около трети своего веса, постепенно соскальзывающего с нее многоцветными витками стружек.
Много раз попадет она на простор разметочной плиты, покрываясь меловыми кружками и линиями, превращаясь в овеществленный чертеж. Строгальщики, расточники, сверловщики, слесари докончат овеществление чертежа: каждый кружок станет отверстием, каждая линия – блестящей плоскостью, углублением или ободком.
Десятки рук будут вновь и вновь замерять каждую ее грань, каждое отверстие – сперва самыми простыми, потом самыми сложными и точными инструментами и приборами. Она посветлеет и похорошеет, все ее формы определятся – уже не грубая отливка, а точнейшее изделие человеческого мастерства! И вот тогда-то, перед концом пути, почти завершенный цилиндр вновь проплывет над цехом и опустится на одну из двух каруселей для самой главной, наиответственнейшей чистовой обработки.
На какую из двух он вернется?
Ане казалось, что именно от нее это зависит.
Кран подошел к ерохинской карусели и приспустил тяжелый крюк, похожий на якорь. Рабочие охватывали цилиндр стальными тросами. Аня стояла сбоку, еще и еще раз вглядываясь в его очертания.
За что уцепиться дополнительному креплению?
Великанский горшок сопротивлялся любому ее замыслу – замыслы будто скатывались по его округлым бокам. Только на одном боку находилось большое фигурное отверстие, к которому Аня снова и снова приглядывалась.
Фланец? ..
Вот рабочие пропустили трос в фигурное отверстие. Но на вращающейся планшайбе это отверстие ни с чем не сцепишь. Разве что с самой планшайбой... но как?
И вдруг она ясно представила себе как. Большой, тяжелый угольник, такой большой, чтобы один его конец прижать к отверстию и намертво скрепить с ним болтами, а другой положить на планшайбу вплоть до ее края и тоже закрепить намертво... Какую новую жесткость это придаст громоздкой отливке!
Она, как девчонка, во весь дух побежала к Полозову:
– Алеша!.. Алексей Алексеич!.. Она рассказывала захлебываясь:
– Если найдем угольник таких размеров, я ручаюсь...
Полозов взял телефонную трубку, назвал номер, с шутливой серьезностью сказал Ане:
– Как можно доверять ручательству инженера, у которого так мало солидности? Небось через три ступеньки бежали?
И в трубку телефона:
– Выручай, дружище. Нам срочно нужен большой угольник, примерно два метра на два. К вам зайдет инженер Карцева. Пошуруй там у себя, ладно?
Опустив трубку на рычаг, он буднично сказал Ане:
– Цех металлоконструкций знаете? Идите к начальнику, поищите у них, в крайнем случае – закажем.
И на прощанье, взяв Аню за руку:
– Только отдышитесь сперва. Как-никак, идете представителем ведущего цеха!
10
Когда Николая позвали к телефону в конторку мастера, он помчался бегом, втайне надеясь, что звонит Ксана, но услыхал приглушенный мужской голос:
– Поздравляю тебя, Николенька. Очень за тебя рад.
Еще разгоряченный этим бегом и только что закончившимся митингом, где он принимал переходящее Красное знамя, Николай присел на табурет, растерянно косясь на зажатую в руке трубку. Он не узнал голоса, но понял, кому он принадлежит.
– Что ж, сынок, вот ты и стал настоящим человеком.
– Стараюсь быть, – сказал Николай тем суше, чем отчаяннее сжималось у него сердце от любви и горечи.
– Ну, желаю тебе успехов.
Чувствовалось, что отец хочет сказать еще что-то и не решается.
– Как учишься, Коля? – наконец с усилием спросил он.
– Хорошо, – чужим голосом ответил Николай, от волнения ничем не помогая отцу.
Еще несколько минут длилось выжидательное молчание, потом в трубке прозвучал щелчок разъединения.
«Что он хотел еще сказать? – думал Николай, в группе товарищей по бригаде выходя из цеха. – Сколько времени не встречались, а тут сразу: «Сынок!» А все эти годы что же?.. Ни разу ведь не вспомнил, что у него сыновья...»
Обгоняя дружную группу пакулинцев, пронеслась мимо ватага подростков. Они паясничали, свистели и срывали друг у друга кепки. Кешка Степанов забежал вперед – одна кепка, козырьком назад, на голове, и еще по кепке в каждой руке, – низко поклонился, размахивая ими наподобие того, как рыцари размахивали шляпами и громко выкрикнул:
– Аристократам нижайшее почтенье!
– Дурень, – беззлобно сказал Николай. – Работай хорошенько, таким же будешь.
– Где уж нам уж, со свиным рылом да в калашный ряд! – паясничая, ответил Кешка, шлепнул ногой по луже, норовя обрызгать грязью «аристократов», и со всех ног понесся прочь, чтобы избежать подзатыльника.
– Вот ведь дурень, – повторил Николай, морщась.
Разговор с отцом и глупая выходка Кешки омрачили его настроение. А может быть, всему виной было то, что Ксана не пришла на митинг и даже не позвонила. Что ей стоило протянуть руку к телефону и произнести несколько дружеских слов?
– Вы идите, ребята, мне в комитет нужно, – сказал он, надеясь, что Ксана зайдет в комсомольский комитет. Но и в комитете ее не было. Поболтавшись там с полчаса, Николай решился уйти с завода, да так и замер на пороге проходной.
Напротив ворот, на скамейке, утонувшей ножками в большой луже, сидела Ксана и читала книгу, нисколько не смущаясь тем, что ее ботики в воде. На ней была маленькая шляпа, удивительно красившая ее, и широкое, с большими карманами пальто, которое очень нравилось Николаю, – Ксана носила его с таким свободным изяществом, как ни одна девушка. Но что она здесь делает и кого ждет?
– Ты утонешь, Ксана, – сказал Николай, смело шагнув в лужу.
Ждала ли она кого-нибудь или нет, но Николаю она обрадовалась и охотно согласилась немного пройтись.
Николай взял Ксану под руку, чтоб удобнее было оберегать ее от луж и от ручейков талого снега, преграждавших путь то тут, то там. Ксана не любила смотреть под ноги и шагала беспечно, улыбаясь солнышку, которое то пряталось, то выглядывало на нее из-за облаков. Ей очень шло, когда она жмурилась от солнца, – она становилась проще.
Николай рассказывал ей о митинге и о том, как он принял знамя и пронес его по цеху к участку своей бригады, и, рассказывая, пережил заново все торжество, но теперь гораздо ярче, потому что рядом была Ксана. Она припомнила, как сама радовалась знамени и как ей было обидно, когда знамя отвоевала у нее другая бригада.
– А я его не выпущу, – сказал Николай.
– Ну, ну! Так всегда думают!
Она покосилась на него и заметила:
– А ты какой-то новый стал.
– Какой же?
– Не пойму. Солидный, что ли... Это на тебя успехи так подействовали?
– А что ж? Я этого так долго хотел... и вот – добился!
Ксана помолчала и спросила:
– А это бывает – чувство, что добился всего, чего хотел?
– Не лови меня на слове. Не всего, конечно... но я ужасно доволен.
Он слегка прижал к себе ее руку, а она ласково улыбнулась и сказала, что тоже очень довольна, но при этом слегка отстранилась.
– Знаешь, чего я сегодня хотел больше всего? – спросил он, снова слегка прижимая к себе ее руку.
– Откуда же я могу знать?
– Чтобы ты меня поздравила.
– О-о! – протянула Ксана, еле заметно отстраняясь, затем просто объяснила: – Я бы позвонила, если бы знала, что тебя позовут, но ведь у вас был митинг.
Это она умела – самый волнующий разговор повернуть так, что он становился обыкновенным товарищеским разговором.
– А ты об этом подумала?
– Ну конечно. Как же не поздравить победителей!
– А-а! Тогда не поздно. Можешь послать приветственную телеграмму в адрес бригады и подписаться: «Депутат горсовета Белковская». Мы ее подошьем к делу. Вклеим в альбом.
Они шли по саду, расширенному в последние годы в честь победы. Молодые деревца торчали из снега и воды, растопырив черные, набухшие от влаги подстриженные ветви.
– Но ты же знаешь, Коля, что я очень рада за тебя. Ведь я потому и ждала...
Словно испугавшись собственных слов, она быстро свернула к рощице молодых березок.
– Это наш цех сажал, – сказала она. – Мы обязательно хотели березки. Говорили, они плохо приживаются, а ведь прижились! И как же они хороши тут!
Она сама была очень хороша в эту минуту среди тоненьких белых стволов – такая же стройненькая и юная, с очень светлым лицом и выражением хозяйского внимания к тому, что окружало ее.
– Какая ты сейчас! – воскликнул Николай и шагнул к ней. Трепетные, изумительные слова звучали в его душе, но как трудно было выговорить их! «Сейчас скажу... скажу...» – думал он, с радостным удивлением вглядываясь в ее изменившееся, смущенное и оттого еще более прекрасное лицо.
Но он так и не сказал ничего.
С громким смехом на дорожку выбежала крохотная девочка в красном капоре, с развевающимися светлыми кудрями. Видимо, от кого-то убегая, она быстро-быстро перебирала толстыми ножками в белых рейтузах и смеялась от удовольствия.
– Какая славная!.. – сказала Ксана и вдруг осеклась, даже побледнела: догоняя девочку, на дорожке появилась Лиза Баскакова. Лиза весело кричала:
– А вот я тебя догоню! А вот я тебя догоню!
С горделивой улыбкой матери, знающей, что ее ребенок хорош, она взглянула на Ксану, узнала ее и оживленно поздоровалась с нею, не обращая никакого внимания на Николая, – да и вряд ли она запомнила его в тот вечер, когда ворвалась к ним на кухню и, захлебываясь, кричала: «А мне куда ребенка девать? Душу свою куда девать?»
– Такая шалунья, прямо беда! – с восторженной улыбкой говорила она теперь, как бы приглашая Ксану восторгаться вместе с нею. – Конечно, мы ее балуем немножко. Так ведь она у нас одна...
Николай отвернулся.
– Как бы она на улицу не выбежала, – напряженным голосом сказала Ксана.
Баскакова побежала догонять девочку. Николай смотрел им вслед.
– Пойдем, Коля, – шепнула Ксана и сама взяла его под руку.
За молодыми березками все еще мелькал красный капор девочки и звенел ее смех. «Моя сестра… это моя сестра», – думал Николай, позволяя Ксане вести себя.
– Ты ее впервые видишь, Коля?
Услыхав голос Ксаны, он с нежной признательностью ощутил, что она, любимая, рядом и что она ведет его, вдруг ставшего беспомощным. Он стиснул ее руку и сказал:
– Да. И это... это очень трудно. Отец сегодня звонил мне. Поздравлял. А я... Понимаешь, хочу ответить, а горло сдавило.
Она не отстранилась на этот раз.
– Я понимаю. Трудно... Только я бы, наверно, поступила иначе. С самого начала. Впрочем, не знаю. Со стороны всегда кажется проще.
Он не знал, как объяснить eй все, что мучило его, и промолчал.
– А я своего отца и не помню. Я вот такая маленькая была, когда он умер. С семи лет в детском доме росла. Маму еще немножко помню, а отца нет. И, кажется, если бы мне сейчас сказали: «Жив твой отец», – я бы к нему бегом бежала хоть тысячу километров!
Николай еще крепче и нежнее сжал ее руку. Никогда он не задумывался, есть ли у Ксаны родители и где она росла, всегда она представлялась ему существом из своего, но все же какого-то самого светлого и высокого мира. А сейчас почувствовалась простой, понятной...
Но в это время Ксана задумчиво сказала:
– А ведь он хороший человек, твой отец.
И Николай весь сжался, будто его ударили.
Вот это и мучило его больше всего. На заводе хорошо знали и уважали Пакулина-старшего, хорошо знали и уважали Лизу Баскакову. Все уже привыкли к тому, что они муж и жена, дружная пара, и не понимали, как обижен и оскорблен Николай за мать, за себя, за брата, потому что он-то помнил другую дружную пакулинскую семью, и эту семью разрушила Лиза. Когда мать и оба мальчика поступили на завод, их жалели, а Пакулина-старшего и Лизу осуждали, но постепенно все забылось, а теперь братья Пакулины уже подросли и вышли в люди... Как будто в том дело, что они больше не нуждаются! Как будто он, Николай, ждал от отца денег или хозяйственной заботы, а не того огромного, радостного и неиспытанного, что несет с собою отец для подрастающего сына!
А Ксана, как и многие другие, считала Лизу передовой женщиной и хорошей подругой для Петра Пакулина, поэтому склонна была думать, что первая жена была отсталой женщиной, и, значит, как это ни печально для братьев Пакулиных, разрыв был естествен. Откуда ей знать, что мать совсем не такая, что даже Гусаков становится при ней кротким, что даже вещи вокруг нее выглядят иными, лучшими? Этого не видел, не понимал отец. И, должно быть, этого не разглядела, не поняла Ксана в тот воскресный день, когда зашла к ним и познакомилась с его матерью.
Сам страдая от возникшего чувства отчужденности, Николай сказал, что ему пора домой – готовиться к докладу в молодежном общежитии. Ему хотелось, чтобы Ксана удержала его каким-нибудь сердечным словом, но Ксана охотно подхватила товарищеский тон, и вот она уже исчезла в темной глубине парадного, а Николай остался один в самом смятенном состоянии духа. Неужели два часа назад все было так хорошо?
