Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 49 страниц)

Он что-то припомнил и засмеялся:

Вот, честное слово, товарищи, живого капиталиста видал. Конечно, по картинкам представлял себе, а тут – живой, с этаким пузом, как вылитый. В Будапеште это было, сразу после боев. Мы его из бомбоубежища на свет пригласили, из его собственного, частного бомбоубежища, с ванной, с кафельными стенами, с водопроводом... Народ под бомбами гибни, а он в подземном дворце с семьей и прислугой прохлаждается. И вот вышел он, мы на него глаза пялим – интересно ведь! – а он на нас. И что, вы думаете, у него в глазах? Ну, не злоба и не удивление даже, а лютая, смертная тоска.

Гусаков, подобрев, крикнул с места:

– Сподобился, значит, с живым буржуем поздоровкаться?

Смеясь вместе со всеми, Воробьев не дал себе отвлечься и, переждав чуточку, продолжал:

– Два года я там прослужил на охране коммуникаций. Языка не знал, а дух чувствовал – круто повернули, хорошо. Да и в других странах, где, как говорит Иван Иванович, социализма нету, разве там все по-старому? Народ силу почуял и воевать научился, есть у них новое богатство: опыт нашей революции, международная солидарность да великий друг – СССР... Точно ли я слова понимаю, Иван Иванович?

Гусаков крякнул и не спеша ответил:

– В данном случае понимаешь.

Рабочие стали расходиться: обеденный перерыв кончался.

Молодежь окружила Полозова.

– Алексей Алексеич, это правда... насчет нового срока? Бабинков говорил...

Новость, очевидно, уже начала распространяться.

– Приказа такого не знаю, и мне Бабинков ничего не говорил, – с улыбкой уклонился от обсуждения Полозов. – А что, ребята, испугались?

– Чего ж бояться? Мы-то свое выполним! – воскликнула Валя.

– То, что зависит от нас, мы сделаем, – обстоятельно сказал Николай Пакулин. – Были бы заготовки да инструмент.

Иван Иванович Гусаков, собравшийся уходить на свой участок, задержался послушать, о чем толкуют комсомольцы с заместителем начальника цеха.

– В вас все дело, как же! – прикрикнул он на молодежь. – Вам скажи: десять турбин, вы и за десять возьметесь, вам что. – И Полозову: – Алексей Алексеич, никак из огня да в полымя?

Яков Воробьев обнял за плечи Пакулина и Никитина, даже подтолкнул их вперед, как бы подчеркивая, что отстранить их не даст, и внятно произнес:

– Порядку больше – отчего не выполнить?

– Порядок само собою, – недовольно отозвался Гусаков. – На одном порядке ты месяц сбережешь. А еще два на чем? Еще два надо башкой заработать.

Воробьев, не смущаясь и не отступая, возразил:

– Где порядок лучше, там и мысли просторней.

4

Гудок возвестил о конце перерыва, и сразу громадное здание цеха откликнулось на его призыв всей гаммой звуков, какие дают ожившие механизмы и соприкосновение металла с металлом, когда один из них вгрызается в другой и режет его, обтачивает, сверлит, рубит.

Вступили в строй «Нарвские ворота» басовитым скрежетом могучих резцов и ритмичным щелканьем переключателя. С мягким жужжанием закрутились огромные планшайбы каруселей, быстро и легко подставляя под резцы тусклые плоскости отливок. Пулеметной очередью застучал пневматический молоток, обрубая металл. Завизжала механическая пила, распиливая пополам толстое стальное кольцо... Сотни рук плавно регулировали движения механизмов, сотни глаз, не отрываясь, следили за скольжением резцов, фрез и сверл, за летучими змейками желтых, синих, серебристых, вишневых стружек, за алым сиянием раскаленного трением металла.

Клементьев и Полозов остались одни в середине пролета.

– Вот ведь мельница, ей-богу! – с сердцем сказал Ефим Кузьмич. – Ежели, скажем, инструмента не хватает и поднажать надо, Бабинков без голоса; а ежели первым новость растрезвонить – куда как горласт! – И совсем тихо спросил: – Что, покрутимся, а?

– Д-да... задача...

Распахнулись ворота, пропуская в цех паровоз и две платформы, нагруженные крупными отливками. Иван Иванович Гусаков не по возрасту резво побежал к паровозу, его сердитый голос перекрыл шипение паровоза и все другие звуки:

– Осади! Куда разбежался? Осади немного!

Полозов поднял голову, стараясь определить, скоро ли освободятся необходимые для разгрузки краны. Он хорошо видел озабоченное лицо Вали Зиминой, управлявшей контроллерами. Два крана согласованно и осторожно подняли в воздух громадину цилиндра, покачивающуюся на охвативщих его стальных канатах, и медленно пронесли к стенду. Валя Зимина ударами маленького колокола предупреждала: внимание, внимание, в воздухе многотонная тяжесть!

Клементьев и Полозов отошли в сторону от прохода, над которым проплывал цилиндр, и проводили его взглядом. Ефим Кузьмич вздохнул и сказал успокаивающе:

– Ничего, Алексей Алексеич. Не в первый раз, а?

Полозов молча кивнул.

Ему хотелось возразить, что такой трудной задачи еще, пожалуй, перед цехом не возникало, но говорить об этом Ефиму Кузьмичу не имело смысла: старик сам все понимал.

Он задумался, стоя посреди цеха. Его раздумье нарушил зычный, возбужденный голос старшего технолога Гаршина:

– Алексей Алексеич, дорогой, идите-ка сюда скорее! Полозов заметил рядом с внушительной фигурой Гаршина небольшую женскую фигурку и с интересом приглядывался, что за гостья. Под меховой, надвинутой на одну бровь шапочкой он увидел карие блестящие глаза и улыбку – такую открытую, жизнерадостную, что нельзя было не улыбнуться в ответ.

– А вот и товарищ Полозов! – воскликнула женщина.

Голос был звучный и выразительный, со своей интонацией для каждого слова. И лицо выразительное: улыбка исчезла, губы энергично сомкнулись, а глаза смотрят выжидательно, будто говорят: не узнаешь? А ну-ка, постарайся, узнай!

И он узнал. Память разом воскресила давнюю тревожную ночь. Темный цех с редкими лампами, прикрытыми синей бумагой, мечущиеся над стеклянной крышей лучи прожекторов, грохот выстрелов и разрывов, подрагивание пола под ногами... и молодая женщина с расширенными от страха глазами, возле которой он очутился в укрытии. Отрывистые слова: «Страшно?» – «Ну вот еще. Бывало хуже». – «Нет, кажется, не бывало…»  Ее смешок: «Смотрите, у вас пальцы прыгают». И его старание унять дрожь пальцев, достававших папиросу, и чувство удовлетворения, когда это удалось. В дни, когда цех снимался с места в нелегкий и дальний путь, деловитый молоденький инженер Карцева работала расторопно и толково, помогая упаковывать станки. Алексею было грустно и стыдно уезжать, когда она остается, он спросил: «Все-таки, Аня, почему вам не поехать?» А она ответила просто: «У меня муж на фронте – тут, возле Мясокомбината».

– Аня Карцева, – обрадованно вспомнил он. – Какая вы стали!

– Неужто так изменилась? – с нескрываемым огорчением спросила она и опять стала совсем иной – не такой, как прежде, и не такой, как минуту назад.

– Анечка, да вы красивей стали черт знает насколько! – шумно вмешался Гаршин.

– Просто вы какая-то переменчивая, – сказал Алексей, – и одеты совсем по-другому... А вы к нам в гости или насовсем?

– К нам, работать, – чересчур громко, как всегда, когда был весел, объяснял Гаршин. – Понимаешь, приходит и спрашивает тебя, а я как выскочу! Мы ж приятели с каких пор. Учились вместе, вместе Кенигсберг штурмовали.

– Я-то, положим, не штурмовала, – насмешливо уточнила Аня, потом уже серьезно обратилась к Полозову: – Директор направил меня к вам, чтоб вы решили. Я очень оторвалась от специальности, Алеш... Алексей Алексеич. Боюсь, что на первых порах могу оказаться невеждой.

– Ерунда, Анечка, научим, поможем, это вы не беспокойтесь, – подхватил Гаршин с шумной готовностью. – Давай ее ко мне, Алеша. Сразу все вспомнит, как только начнет работать!

Но Полозов никак не собирался решать вдвоем с Гаршиным вопрос, который имел право решить сам.

– На ходу да с наскоку такие вещи не делаются, – строго прервал он и поглядел на часы: – Перерыв, кажется, кончился?

– Понимаю и ухожу, пока не гонят, ох-хо-хо, – загрохотал Гаршин и двумя руками потряс Анину руку. – Ну, Анечка, очень, очень рад! Теперь уж вы от меня не убежите.

Аня чуть повела плечом, упрямо сжала губы. И пошла за Полозовым в контору.

В кабинете начальника цеха Алексей усадил ее на диван, сел рядом.

– Ну, давайте обсуждать, что с вами делать. Работы у нас по горло, и, когда приходит свежий человек, да еще такой энергичный – я ведь помню вас, Аня, – хочется направить его сразу в десять мест. А надо вас использовать так, чтобы и вам польза была... – он запнулся и, помолчав, спросил: – А ну, давайте начистоту: пошли бы вы или вам почему-либо не хочется идти работать именно к Гаршину?

– Именно к Гаршину? Почему же! – весело ответила Аня, и из этого ответа «начистоту» он понял только то, что ответа так и не получил. А она продолжала: – Понимаете, Алеша, я все эти годы страшно хотела вернуться в цех. И обязательно на участок, непосредственно на производство. Чем бы ни стать потом, начинать надо с производства, верно? А сразу засесть в технологическое бюро... – Не договорив, она спросила: – Гаршин хорошо работает? Его план реконструкции цеха интересный?

– А он уж успел похвастать? – усмехнулся Алексей. – План они с Любимовым составили интересный и очень для нас важный. Очень. Сегодня – еще более важный, чем вчера. А работает Гаршин... Ну, вы его, по-видимому, знаете? Напорист, энергичен. Я бы сказал, он сумел стать в цехе почти незаменимым.

Он помолчал и добавил:

– При наших нынешних методах.

Аня вскинула глаза, ожидая объяснения, но Полозов вдруг насторожился: из-за стеклянной стенки, выходившей в цех, доносились сквозь шум работ слишком громкие голоса и визгливый плач.

Аня первою выбежала в цех.

На токарном участке столпились рабочие. В середине группы покрасневший от гнева красавец Аркадий Ступин держал за ворот паренька с перемазанным, залитым слезами лицом.

Вот тебе и пополнение прислали! – кричал Аркадий, встряхивая паренька одной рукой и размахивая другой, сжатою в кулак. – Учишь его, дьявола, а он у тебя же ворует да еще и врет, что там ничего не было!

– Я не хо-те-е-ел! – плача, выкрикивал паренек. – Я случай-но...

– Случайно! – воскликнул Аркадий и с силою тряхнул паренька. – Пока я на беседе был, случайно в мой шкафчик залез, случайно весь завтрак украл?!

Рабочие шумели вокруг – воровство в цехе! Никогда этого не было! Набрали мальцов прямо с улицы, а теперь запирайся на ключ, как от воров!

– Отвести его в милицию – и все!

– Ну да, в милицию! Голодный он – неужто не видите?

– В первые же дни всю получку проедят на конфеты да на кино, а потом голодные ходят!

– Да какая у него получка? Он же первый лодырь в цехе, у него получки отродясь не было!

– Отнимать у них получку надо да в столовую талоны давать!

– Няньку приставить, что ли?

Со стенда сбежал Гаршин, уверенно раздвинул толпу:

– Что за шум?

Аркадий, выпустив паренька, возмущенно объяснил, что произошло. Навязали ученичка, пропади он пропадом! Толку от него никакого, а тут еще в шкафчик залез и целую булку с колбасой украл.

– Ай-ай-ай, целую булку, да еще с колбасой, – сказал Гаршин и взял паренька за плечо. – Как же ты, а?

– Случай-но, – со всхлипом сказал мальчишка, исподлобья глядя на Гаршина. – Я сперва отколупнул только... корочку... а потом еще...

– Не ел сегодня?

– Нее...

– Что ж тебе мамка – не дает завтрака?

– Не-е... Говорит – работай, зарабатывай...

– А ты не работаешь, не зарабатываешь, а потом воруешь, а потом ревешь? – добродушно сказал Гаршин. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Так что же ты ревешь, как маленький?

Мальчишка снова всхлипнул и начал вытирать грязной рукой слезы, но Гаршин перехватил его руку:

– Не три, чище не будешь. Пойди в умывалку, умойся. И возвращайся сюда.

Когда паренек поплелся в умывалку, Гаршин сказал примирительно:

– Учить его надо, а не крик поднимать. Ну что ты целое представление устроил, Аркаша?

– А вы его слезам не верьте, – мрачно сказал Аркадий. – Самый главный озорник в цехе, только и смотришь, как бы не напакостил чего. Что хотите делайте, а мне его больше не надо. И близко не подпущу.

– Уж и не подпустишь? – сказал Гаршин и улыбнулся Ане. – У такого тихони такой озорной ученик, где тут справиться!

И он шагнул навстречу пареньку, возвращавшемуся с тщательно отмытым, покрасневшим от слез и от мытья лицом.

– Тебя как звать, беспутная душа?

– Кешка...

– Так-таки Кешка? А может, и настоящее имя есть?

– Степанов Иннокентий.

– Ну так вот, Иннокентий-Кешка, учитель твой от  тебя отказывается, – видно, ты больно хорош. С этой минуты ты мой и без меня дышать не смей. Понял?

Кешка молчал, посапывая носом.

– Иди вон туда, к стенду, и жди меня возле лесенки. Понял?

Легонько щелкнув паренька по затылку, Гаршин подошел к Ане и взял ее за руку:

– Правильно, Анечка?

Она благодарно улыбнулась ему:

– Я не знала, что вы добрый. Очень довольный, он ответил:

– А я сам не знаю, добрый ли я. Может быть, это оттого, что вы тут были.

И он размашисто зашагал к стенду.

Проводив его взглядом, Аня обернулась и увидела Полозова. Она неодобрительно подумала, что не Гаршиу, а ему, заместителю начальника цеха, следовало вмешаться и принять решение. Они же вместе выбежали в цех на шум скандала, а его голоса она и не слышала.

Полозов пристально смотрел на нее, будто изучал. Похоже было, что он даже не заметил только что разыгравшейся сцены и поглощен чем-то другим, своим. «Не витайте с ним в облаках, когда под ногами ухабы», – припомнила Аня слова директора и сухо спросила:

– Что же вы решаете относительно меня, Алексей Алексеич?

– Да, да, пойдемте, – спохватился Полозов.

– Садитесь, – рассеянно сказал он в кабинете и задумался, будто позабыв о ней.

Аня уже собралась как-нибудь половчее съязвить, чтобы вернуть его «на землю», когда он вдруг спросил:

– Скажите, Аня, можно вам поручить, даже в ущерб вашим интересам инженера, очень трудное и очень ответственное, нужное дело?

Она без запинки ответила:

–Да.

– Тогда…  есть у нас такая должность – заведующий техническим кабинетом.

– Техническим кабинетом?

Он понял ее разочарование, и на миг ему стало жаль ее. Он заговорил как можно мягче:

– Аня, вы не смотрите на должность, как она называется, а смотрите, в чем тут суть. При желании вы там узнаете производство более глубоко и всесторонне, чем на участке. Для внедрения всего нового, прогрессивного там можно сделать очень много, если взяться по-настоящему… И еще – воспитание молодых кадров. Видали этого паренька? А его так называемого учителя – Аркадия Ступина видали? Беда в том, что никто у нас повседневно не занимается ни учениками вроде Кешки, ни учителями вроде Ступина. Нет, техническая учеба, конечно, идет, повышение квалификации идет – еще бы! Но дело должно идти гораздо быстрее. Учиться или учить должны все. Все! Сил и средств тут жалеть нельзя... Каждое усилие и каждый рубль окупятся сторицей...

– Подождите, – прервала Аня, вставая: она снова вспомнила о «витании в облаках». – Все это звучит увлекательно. Но если говорить конкретно, то, наверное, окажется, что в этом году есть уже утвержденные небольшие средства на техническую учебу и на этот ваш кабинет. И что бы я ни задумала, все будет упираться в смету, и вы же мне скажете, что есть лимиты – и выше головы не прыгнешь.

– Аня! – радостно вскричал Полозов и поймал ее сопротивляющуюся руку. – Раз вы уже сердитесь, что будут лимиты и препоны, – значит, хотите взяться. Но, Аня, разве бывает, чтобы на нужное дело не нашлось поддержки? Была бы энергия доказать и потребовать!

Аня посмотрела на него и нехотя улыбнулась:

– Может быть. И все-таки я не возьмусь, я инженер, я хочу на производство…

– А решать все-таки буду я, – жестковато перебил Полозов. – В интересах цеха, товарищ инженер, не так ли?

Он тряхнул ее руку, потом поймал и тряхнул другую, сложил их вместе, сжал и отпустил.

– Взялись, Аня. Большое дело сделаете.

Аня пошла домой пешком, через Парк Победы.

После дневной оттепели к вечеру подморозило, мокрые ветви молодых деревцов обледенели и поблескивали в свете качающихся на ветру фонарей. Дорожки стали скользкими, а тонкий ледок, затянувший лужи, с хрустом оседал под ногой.

«Я дома. Я дома»,– всем существом ощущала Аня.

Она очень устала от множества впечатлений. Гулкие шумы еще звучали в ее ушах. Она еще чувствовала сухой, кисловатый запах цеха. Один за другим возникали перед нею люди, которые отныне будут ее товарищами, рассказы и объяснения, которые спутывались в ее мозгу, как она ни старалась их понять и запомнить. Перед глазами проходили на лету схваченные и не всегда понятные Ане черточки цехового быта – обрывки споров, история с Кешкой, какая-то ожесточенная перебранка Виктора Гаршина с другим цехом, когда он кричал в телефонную трубку, одновременно подмигивая тем, кто находился поблизости: «Как вы сделаете, меня не касается, хоть сами в печь полезайте, а чтоб завтра к утру все отгрузить!»

Каким чудом занесло на завод Виктора Гаршина? Снова – как тогда под Кенигсбергом – жизнь сталкивает ее с ним... Для чего?

У выхода из парка накатанная детьми ледяная полоска по краю дорожки так и манила. Аня разбежалась и боком, по-мальчишески расставив ноги, прокатилась по ней, чуть не упала, рассмеялась и широким вольным шагом направилась к дому.

– Товарищ Карцева! Товарищ Карцева!..

Щуплая фигурка метнулась к ней навстречу из глубины парадной. Аня пригляделась и узнала Кешку.

– Товарищ Карцева... Вы мамке не говорите... Я вам честное слово даю... Вы только мамке не рассказывайте... Я, честное слово…

– Да ты кто: Евдокии Павловны сын?

Кешка упорно загораживал ей дорогу.

– Не скажете? – настойчиво повторил он.

– Сегодня не скажу, а следующий раз обязательно скажу. Ты что ж, нарочно поджидал меня здесь?

Кешка кивнул и через две ступеньки, опережая Аню, побежал наверх.

Умываясь в ванной, Аня слышала, как Евдокия Павловна ругала Кешку за то, что поздно пришел, созывала мальчишек обедать и затем бранила уже всех троих за то, что руки не отмыли как следует, и ногти грязные, и опять башмаки мокрые, прямо наказание с ними...

– Конечно, с детьми не покричишь – не совладаешь, – предупредила вчера Евдокия Павловна. – Вы уж не обижайтесь, если иной раз кричу. И сами ребятам внушайте, чтоб не озорничали. Чужого человека они скорее послушают.

Самый озорной из троих – Кешка.

Самый озорной из сорока семи – Кешка Степанов, ученик токаря, про которого Аркадий Ступин сказал: «Главный озорник в цехе». Сорок семь учеников в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет.

Вернувшись в свою комнату, Аня постояла у порога, хмуро сдвинув брови. Надо было сию же минуту, не медля, занять себя делом, чтобы не растерять бодрого, чудесного настроения. В этой комнате жили воспоминания. Они словно подстерегали ее, теснясь за спиной: оглянешься, а они тут как тут.

Тряхнув головой, сжав губы, Аня решительно зажгла настольную лампу, выдвинула нижний ящик письменного стола – потрепанные, пожелтевшие, стопками лежали там институтские учебники и конспекты, зачитанные перед экзаменами, испещренные пометками и подчеркиваниями.

Она раскрыла конспект по технологии, с которого решила начать, но читать не могла: так ясно припомнились студенческие дни, подруги Светлана и Люба, с которыми сидела ночи напролет, ожесточенная зубрежка и перекрестные опросы, короткие перерывы с хохотом, возней и поздними торопливыми ужинами... Павлуша тогда уезжал на монтаж турбины. Он сказал на прощанье, улыбаясь: «Вы, девочки, не зубрите, а вникайте в самую суть. Поймете – само запомнится...» А потом, целуя Аню, шепнул: «Главное – не волнуйся, ты же прекрасно все знаешь...» Павлуша...

Она откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. С этим ничего не поделаешь. Как ни притворяйся перед самой собою – все равно от этого не уйти. Одна. Придешь – и некому сказать: «Знаешь, сегодня...» С тех пор как Павлуши нет, будто пружинка внутри прихлопнута, сжата, и никак ей не вырваться на вольную волю. Это Павлуша придумал: «Ты такая неугомонная, у тебя словно пружинка внутри – раз! – и выскочила!» То было от полноты жизни, от такой полноты, когда все интересно, все мило.

Аня раскрыла глаза – сухие, потемневшие. Не надо касаться этого даже мыслью. Надо забыть, что так бывало. Живут же люди и без этого! Делом надо заняться, делом! И не хвататься за все сразу, а продумать то, что нужно завтра и послезавтра.

В сумочке лежало все несложное богатство технического кабинета, врученное ей для ознакомления: планы, списки, инструкции. Аня разложила их перед собою. Морщась, представила себе большую и какую-то тусклую комнату в пристройке цеха, ряды парт, старые плакаты на стене. Сюда приходили на занятия – рассядутся по партам, отзанимаются и уйдут, ни на чем не задержав внимания. Помещение было, а технического кабинета не было. И его-то надо создать в первую очередь.

Она читала: «Пропаганда новой техники и методов труда... обмен опытом... помощь рационализаторам и изобретателям...» – шутка сказать! Чтобы растолковать другим, увлечь других, как хорошо нужно понять самой!

Женя Никитин помогает слесарю инструментального цеха Воловику в каком-то изобретении – что-то в связи с наростами металла на лопатках. Откуда наросты? Почему? Женя говорит: сколько уже думали над этим, ничего не придумали, а у Воловика очень интересный замысел. Если он удастся, – отпадет одна из самых канительных операций. Женя  Никитин – превосходный парень, это сразу чувствуется. И с каким увлечением он рассказывал об этом изобретении!.. Вот первое дело, где реально нужна помощь.

А самые точные, тонкие работы на уникальных каруселях выполняют в цехе всего два карусельщика: Торжуев и Белянкин. Если с программой туго, Торжуев и Белянкин начинают капризничать, чтобы перед ними «шапку ломали», чтоб начальник цеха пошел на незаконную оплату... Чепуха какая! В передовом цехе два старых «туза», мастеровщина допотопная.

На уникальной карусели работа особая, точная, и обрабатываются на ней детали очень дорогие. Но может ли быть, чтобы нельзя было подготовить еще нескольких карусельщиков высокой квалификации? Вот еще задача, схваченная на лету... Сколько их возникнет завтра?

Стук в дверь.

– Войдите.

Евдокия Павловна протянула письмо:

– Вам, Анна Михайловна. В передней лежало. Разве не видали?

– Спасибо.

Аня недоверчиво оглядела конверт – какой странно знакомый адрес: почтовый ящик № 1405/2... 1405/2... И вдруг сообразила: это же мой, родной, дальневосточный... И письмо, конечно, от Ельцова. Как странно: все это уже отошло далеко-далеко, а Ельцов помнит, пишет... Да ведь это написано на следующий день после моего отъезда, ведь я всего два дня здесь.

Мелко исписанные листки. Дружеские слова с затаенной, между строк ощущаемой нежностью. Она представила себе Ельцова пишущим это письмо. Склоненное над бумагой строгое лицо, сухие губы, грустный вопросительный взгляд. Взгляд как бы спрашивал: «Ну что, Аня? Ты не захотела остаться со мной – ты не жалеешь? Ты уверена, что найдешь другого, более нужного тебе человека?»

Не знаю. Ни в чем я не уверена. Но поступила правильно. Любая женщина, полюбив, будет с ним счастлива, а вот я не полюбила, и мне жаль, что это так, но разве сердцу прикажешь? Было с ним спокойно и уютно, а не было вот этой удивительной полноты ощущений, когда дождь, и солнце, и узор на стекле – для тебя, тебе... А он, провожая, сказал: «Может быть, еще передумаешь?» Но тут нельзя передумать, тут можно только разувериться в том, что все еще будет, и соскучиться одной, и потянуться к ласковым рукам, к тому, чтобы прийти и хоть кому-то сказать: «Знаешь, сегодня...» Так ведь и это не всякому, а лишь одному на свете хочется говорить.

Она вздохнула, взяла листок бумаги, написала: «Дорогой друг», – но все, что приходило в голову, было не то, что нужно ему, и не то, о чем хотелось писать ей. Посидела над листком, вздохнула и сунула вместе с письмом в ящик, – потом, в другой раз...

Звонок – долгий и сильный. Так звонят люди, уверенные, что им обрадуются.

В передней шаги, звенит цепочка, щелкает ключ. Алла Глебовна Любимова вскрикивает:

– О-о, какой неожиданный гость!

– А вот и не к вам, Аллочка Глебовна, – отвечает громкий, веселый голос.

Аня торопливо вскочила, заглянула в зеркало, прошлась гребнем по волосам, потянулась к пудре – нет, еще что за глупости! Заставила себя сесть, успокоиться, читать план работы технического кабинета.

Стук в дверь – громкий, решительный, как все, что он делает.

– Откуда вы взялись, Виктор?

Гаршин крепко пожал ее руку, как будто они и не виделись сегодня, уверенно выкатил из угла и подкатил поближе к столу кресло, уселся, с торжеством улыбнулся:

– Думали, не найду? Думали, помирюсь на том, что вы будете мелькать мимо меня в цехе?

– Постарайтесь представить себе, Виктор, что я совсем не думала о вас.

Да, так и есть. Не думала. И все-таки удивительно хорошо, что он оказался здесь, что он сидит в этом кресле и свет настольной лампы освещает его веселые, дерзкие губы, а верхняя часть лица – в полумраке, и только глаза поблескивают.

– О чем же вы думали, можно узнать?

– Пожалуйста. О том, с чего и как начать работу.

Он присвистнул:

– Ну, там с чего ни начни – все канитель. И как это вы позволили Полозову запихнуть вас в такое неблагодарное место? Черт знает что! Зачем было соглашаться? Говорил я вам: идите ко мне в технологическое бюро или на сборку, я теперь почти совсем перекочевал на сборку этой несчастной новой турбины. Вместе бы работали, вот было бы весело, а?

Аня упрямо покачала головой.

– Ну, тогда на любой участок. Что вам даст этот техкабинет, вся эта возня с учебой?

– Я как раз думала о том, что могу дать я.

– Так. Один – ноль в вашу пользу. Итак, что же можете дать вы?

Аня нахмурилась.

– Если вы не можете быть серьезным, уходите и не мешайте. А если хотите помочь...

– Ну зачем такие ультиматумы? Что я, никогда не помогал вам?

– Вы помогали мне?!

Она расхохоталась, вспомнив, как он когда-то ворвался в комнату Любы и превесело мешал им целый вечер.

В тот давний день она возвращалась из дачного пригорода, где провела воскресенье. Вагон был переполнен, ветер залетал в открытые окна и крутил над головами золотую в лучах солнца пыль. Нагнувшись, чтобы застегнуть пряжку на туфле, Аня заметила на полу шелковый голубой кушачок. Подняв его в вытянутой руке, Аня звучно крикнула:

– Товарищи, кто потерял голубой кушак?

– Я, – отозвался басовитый мужской голос, и Аня увидела веселое, загорелое, лоснящееся от пота лицо, светлые курчавые волосы, широченные плечи – он возвышался над всеми своей мощной, дышащей здоровьем фигурой, этот незнакомый весельчак. Хорошенькая девушка в голубом платье стояла рядом с ним у окна. Он повязал ее кушачок на шею вместо галстука, его спутница хохотала и требовала свой кушак. Не отдавая, весельчак заговорщицки улыбнулся Ане и, выходя из вагона, помахал ей рукой, как знакомой... А в трамвае она увидела его снова. Откинувшись назад и держась за поручень одной рукой он висел на подножке и наслаждался ветром, обдувавшим его и трепавшим его светлые кудри. Аня стояла на площадке и невольно любовалась им. Их глаза встретились, он дружески крикнул ей:

– Хо-ро-шо!

А когда она шла к общежитию института, он нагнал ее и спросил, благодушно, шагая рядом с нею:

– Небось заниматься?

– Не всем же бездельничать! – ответила Аня, ускоряя шаг.

Он обогнал ее и через плечо снисходительно бросил:

– Разве можно так заблуждаться в вашем почтенном возрасте? Я самый трудолюбивый человек во всем институте.

Ей понравилось, что он, оказывается, свой, институтский, но она ответила с гримаской:

– Не похоже.

Тогда он подвел ее к афише институтского научно-технического общества, объявлявшей о публичном докладе аспиранта Гаршина В. П.

– Вот это я и есть – В. П. Приходите, а? Мне будет веселее. Когда я начну тонуть, вы мне улыбнитесь этак подбадривающе: ничего, мол, не теряйся! – и я выплыву.

– А вы наденьте на счастье голубой кушачок, – посоветовала Аня и юркнула в парадное.

Через час в комнату Любы вошел как ни в чем не бывало Гаршин.

– Вот я и нашел вас, – сказал он Ане, по-приятельски здороваясь с Любой. – Положительно, судьба нас сводит.

Он осведомился, что они зубрят, и вызвался помочь. Толку от его помощи было не много, но стало так весело, что Аня никак не могла рассердиться. Она пошла на его доклад, и ей было приятно, что он не только не тонул, а сделал доклад блестяще, проявив живость ума и чувство юмора. Своим оппонентам он отвечал находчиво, под рукоплескания студенток, которых набилось в зал до странности много. Соседки шепотом рассказывали нашумевшую историю Гаршина с профессором, выступавшим с особенно придирчивой критикой. Аня уловила, что Гаршин вздумал ухаживать за молодой женой профессора и пересылал ей записки, засовывая их в профессорские галоши. Однажды профессор обнаружил в галоше очередную записку, после чего с треском провалил Гаршина на кандидатском экзамене. Подробности были забавные, студентки давились от смеха. Аня удивлялась: как она не заметила раньше такую популярную личность, – должно быть, Гаршин не баловал институт своими посещениями? Она была польщена, когда после доклада он подошел к ней и поблагодарил за «моральную поддержку».

И вот он снова рядом с нею, все такой же, и ей весело с ним, весело и немного тревожно, как тогда, в первые дни встречи под Кенигсбергом, когда они без устали ходили по опаленным войною пригородам.

Она разглядывала Гаршина, совсем забыв о том, что надо как-то объяснить свое молчание. Гаршин – снова тут, рядом?..

– Анечка, вы смотрите на меня, как кролик на удава.

Она нехотя улыбнулась.

– Я просто никак не могу понять, почему вы очутились на заводе.

– Я и сам не понимаю, Анечка. Попутный ветер занес.

– А все-таки?

– Любимов заманил, мой давний приятель. Устраивает вас такое объяснение?

– Нет.

– Ну, приехал я из Германии, силушка по жилушкам, а кругом – восстановление, трудовой подъем, азарт. А я что же, не человек? Вот и занесло в турбинку.

– А еще?

Он крякнул и подмигнул Ане:

– До корня добираетесь? Ну что ж, мне от вас скрывать нечего. Извольте, доложу все как есть. Амбиция подтолкнула, Анечка. Помните вы моего руководителя по аспирантуре, профессора Карелина?

– Того, с галошами?

Он отмахнулся:

– Нет, Анечка, другого. От того я перебежал к Михаилу Петровичу, чтобы не быть убитым самым мучительным способом – перепиливанием деревянной пилой поперек живота. Вы знаете этот способ уничтожения? Так пилят только злые жены или профессора. Да засмейтесь же, Анечка, я же черт знает как стараюсь вас развеселить.

Ей совсем не было смешно. Ей очень хотелось услышать что-нибудь такое, что развеяло бы воспоминание о встрече под Кенигсбергом и о том, что там произошло в один теплый весенний вечер... Ведь вот он здесь, и не забыл ее, в первый же день прибежал к ней и смотрит так ласково и радостно; зачем бы он прибежал, зачем бы он смотрел так, если бы не помнил, не радовался ей, не дорожил ею?