Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)
Он склонился, погладил ее мягкие скользкие волоски, поцеловал ее в мокрый глаз и шепнул изменившимся от волнения голосом:
– Все будет хорошо, глупышка ты маленькая.
Она протяжно всхлипнула и зажмурилась, чтобы удержать слезы. Ей очень хотелось громко заплакать и сказать: «Ладно уж, переезжайте», – в эту последнюю минуту она поверила его изменившемуся голосу больше, чем всем его словам.
Груня и Ефим Кузьмич подслушивали у двери. Когда он скрипнул стулом, вставая, они отошли от двери и сели к столу, робея оттого, что Воробьев должен был сейчас вернуться к ним и они не знали, что сказать ему.
Воробьев вошел, щурясь на свет после темноты спальни. Он утомленно сел к столу, отряхнулся и жалобно попросил:
– Покорми нас, Груня. И давайте выпьем за семью. За нашу семью.
Ефим Кузьмич чокнулся с ним, залпом выпил:
– Прямой ты человек, Яков.
– А вы думали – косой? – неуклюже сострил Воробьев.
Груня засмеялась. Она была спокойнее всех. Как только Воробьев пришел и сел вот тут, рядом с нею, к ней вернулось безмятежное и торжественное ощущение счастья. Она беспечно откидывала в сторону все, что могло помешать. Руки ее, хозяйничая на столе, так и норовили коснуться руки Воробьева, его крутого плеча, мимолетной лаской задеть его короткие, спутавшиеся волосы.
– А это ты любишь? Горчицы хочешь? Или перцу? – придвигая ему то одно, то другое, предлагала она и присматривалась – что он любит, как он ест, перчит ли, солит ли, – она еще так мало знала о нем!
А Воробьев ел что придется, рассеянно солил и перчил, поскольку ему придвигали солонку или перечницу, чокался с Ефимом Кузьмичом и пил, так как Ефим Кузьмич подливал ему вина и тянулся к нему рюмкой. И думал о счастье, к которому он долго стремился и которое неожиданно пришло – и оказалось совсем не таким, каким виделось из отдаления, а трудным, с новыми обязанностями и новой ответственностью. Это был обман – что оно уже есть, что оно добыто. Пока была только женщина, любимая и готовая вместе с ним создавать его, хотя и она вряд ли понимала, что это долгожданное счастье нужно создать и что создать его непросто.
12
Домик Ефима Кузьмича одиноко торчал на краю большого пустыря, образовавшегося там, где прежде теснилось много таких же деревянных домиков с палисадничками и огородными грядками, с водоразборными колонками, у которых по-деревенски сходились с ведрами хозяйки. Этот уголок старой городской окраины был снесен войной. Пустырь «обжила» молодежь – воткнула самодельные ворота для футбола, протянула между деревьями волейбольные сетки, расчистила место для игры в рюхи.
Немиров и Диденко стояли посреди пустыря, по-хозяйски оглядываясь.
– Кузьмича-то потревожат?
– Пока нет, но по плану там спортивные площадки.
– Что ж, – сказал Немиров, с сожалением оглядывая домик, – прижился он в нем, конечно, но домишко-то ветхий, да и нелепо будет выглядеть. Дадим старику лучшую квартиру на выбор, верно?
– Им и кстати. Семья-то в рост пошла.
– Красавицу отхватил твой Воробьев!
– А он и сам неплох.
Напротив домика Клементьевых, по другую сторону пустыря, высились так называемые «новые дома» – отстроенные перед войной жилые корпуса завода. Заходящее солнце играло в их стеклах и теплым, розовым светом оживляло стены, но Григорий Петрович оглядел их без удовольствия.
– До чего ж неинтересно построили! И как только приняли такой проект? Я б этого архитектора с завода вытолкал в шею!
Он прикинул в уме, при ком из его предшественников строились эти дома, мысленно обругал виновника. Сразу видно, не было у человека ни размаха, ни увлечения... небось только метры подсчитывал, много ли комнат выйдет, да поторапливал строителей, чтоб скорее сдавали, – с недоделками так с недоделками. Нет, теперь все будет иначе. Архитекторы сразу оживились, когда увидели, что у заказчика есть размах. А «подрядчики» скисли. Ишь ведь, без лифтов хотели строить! Холодильные шкафы пробовали «замять», как лишнюю выдумку!
– Только знаешь что, Николай Гаврилович? Давай твердо держаться – никаких ордеров на комнаты, никакой перегрузки! Каждому – квартиру. Отдельную, со всеми удобствами. Ванная, холодильный шкаф, газовая кухня, телефон... Здорово это я про телефоны вспомнил?
Он улыбнулся:
– А знаешь, почему вспомнил? Заехал я вчера в гастроном, смотрю, стоит наш мастер из кузницы, Воронков, возле автомата и этак умильно кого-то в театр приглашает. Меня прямо ударило – в новом-то проекте опять телефонизация не предусмотрена? Нет, думаю, врешь, не пройдет! Если я строю для своих людей дома, то уж это будут дома! И бегать к автомату свидания назначать не придется – ложись на диван, трубку к уху, и говори, пока не надоест.
Диденко усмехнулся, отметив про себя – «я строю» и «для своих людей», но промолчал. Как бы там ни было, есть у Григория Петровича и смелость мысли, и государственный подход к делу! Каждый раз, когда рассердишься на него или заметишь его ошибку, которую пропустить нельзя, – каждый раз директор в чем-то другом окажется и сильней, и решительней, поразит такой организаторской талантливостью, что невольно забудешь его промахи. С того дня, когда Григорий Петрович решил поставить новый регулятор на первой турбине, Диденко испытывал к нему восторженное чувство, близкое к влюбленности, и видел, что и весь заводской коллектив оценил смелое решение директора. Вот и сегодня: как ни нужны заводу новые дома, как ни кажется порою, что важнее всего – побольше жилой площади, пусть без лифтов, холодильных шкафов и телефонов, лишь бы поскорее! – нет, не допустил этого Немиров, все совещание повернул по-своему.
Понравилось Диденко и желание директора сразу после заседания поехать сюда – пройтись по тому месту, где в будущем году вырастут дома, окруженные зеленью, пройтись и зримо представить себе, как оно тут получится.
– Хорошо! Только вот эти коробки дело портят.
– Ничего, еще послужат! – откликнулся Диденко. – Городок турбостроителей! Когда все соединится зелеными массивами, старые дома вольются в ансамбль!
Сказав это, он сам удивился, что впервые, вопреки сложившейся на заводе привычке, назвал эти дома «старыми». А ведь скоро это новое определение приживется!
– Давай-ка пройдемся малость, – предложил Диденко.
Они вышли на проспект. Немиров отпустил машину. Пройдя немного, оба оглянулись. Непригляден был пустырь, но разве они видели пустырь? Перед их глазами стояли новые дома с балконами, с широкими окнами, за которыми белеют занавески и приманчиво загораются сотни огней.
– Первого начнут подвозить, – сказал Немиров. – Я с них глаз не спущу, пока не развернут работы на полный ход.
– Пока не построят, – поправил Диденко.
– Это уж само собой! – весело согласился Немиров. – У меня не помешкаешь! А ну, Николай Гаврилович, пошли ко мне, спрыснем хорошее начало, чтоб дальше не засохло, а? Может, и Клава уже дома. Твою Катюшу вызвоним. Поболтаем, отдохнем.
Клавы дома не было, Григорий Петрович сразу принялся звонить ей. Как всегда по вечерам, найти ее было трудно: в плановом отделе нет, говорят – наверно, в дирекции; в дирекции советуют позвонить в партком; в парткоме отвечают – только что была, может быть у главного инженера, а там сообщают – да, забегала, но уже ушла.
– Очень она занята сейчас, – с сердцем бросив трубку, объяснил Григорий Петрович. – Я и не вижу ее совсем.
– Да, они там воюют вовсю, – подтвердил Диденко. – Молодцы! Брянцев крутится, как на горячей сковороде, а они все подпекают, все подпекают!
Немиров повеселел – конечно, Клава просто занята. Хотелось расспросить, в чем там дело, но неловко показывать Диденко, что Клава ничего толком не рассказывает. Интересно, как там чувствует себя толстяк?
А Диденко в свою очередь взялся за телефон. Нежная и насмешливая улыбка проступила в его лице еще до того, как он дозвонился. Что-то она сейчас делает, Катя-Катюша?
Вчера вечером он застал Катю в слезах. Лежит на кровати и плачет навзрыд. Стал допытываться, из-за чего, – разрыдалась еще пуще. Оказывается, «проработали на педсовете».
«Хвалили, хвалили, и вдруг… – она всхлипнула, – «слишком увлекается иллюстративными материалами»! – Всхлип. – «Ищет дешевой популярности у ребят...» – Всхлип. – «Заинтересовать умеет, а конкретного знания географических сведений не добивается...»
Диденко пробовал утешить и успокоить, робко высказал мысль, что, может быть, какая-то доля истины в этой критике есть.
«Ну и что? Даже если есть? – выкрикнула Катя и снова громко всхлипнула. – Мне-то от этого не легче?! При всем коллективе...»
Он вздумал напомить ей, как она сама посмеивалась над ним, когда он расстраивался, и предлагала «поскулить вместе», но Катя оттолкнула его и сквозь слезы крикнула:
«Так ты партийный работник! Что ты нас сравниваешь? Ты привык, ты других учишь самокритике, ты обязан воспринимать ее... а я не могу, не могу, не могу, когда при всех!..»
Катя отозвалась веселым, но не домашним, а тем другим голосом, каким говорила в школе.
– Катюша, я у Немировых. Приезжай и ты!
– Хорошо, Коля, только немного погодя, у меня тут товарищи зашли.
– Эбро – Тахо – Гвадалквивир?
– Ara!
Значит, ее подружки-географы сбежались обсуждать вчерашний педсовет. Диденко дразнит их ученической скороговоркой: «Сена – Луара – Рона – Гарона – Эбро – Тахо – Гвадалквивир!» Легко себе представить, как сейчас от них достается всем инспекторам и завучам! У Кати принцип: ребят надо увлечь, тогда знания сами уложатся в голове. Диденко тоже уверен, что ребят надо увлечь, он гордится Катиной популярностью среди школьников и склонен заочно признать завуча н всех инспекторов сухарями.
– Что ж, подождем, пока наши работяги присоединятся, – сказал Диденко, уселся в кресло и на миг прикрыл глаза.
Подошел час отдыха – и сразу навалилась усталость, и хочется беспечно поболтать о разных разностях с милым человеком, настраивающим сейчас радиоприемник, с талантливым, умным человеком, который так нравится Диденко... и забыть, что это он сделал ошибку, разрастающуюся из-за его упорства, и пора поговорить с ним начистоту, пока ошибка не зашла слишком далеко.
Григорий Петрович поймал в эфире музыку и уселся напротив Диденко в другое кресло. У обоих было сегодня приподнятое настроение – добились-таки ускорения строительства новых домов! А Немирову радостнее стало оттого, что Клава, видимо, действительно крепко занята на заводе и только потому так поздно возвращается.
– Саганского тоже подпекают? – как бы между прочим справился Немиров. И засмеялся: – Если «мечте самолюбивого директора» жарко, то должно перепасть и самому директору?
– Да уж это как полагается! – с улыбкой сказал Диденко. – Так что не мечтай, Григорий Петрович, о покладистом парторге. С покладистым хлопот не оберешься!
– Так это смотря какой директор, я думаю.
– Что ж, Саганский директор неплохой, только работать с ним мне не хотелось бы. Заметил, до чего он хитер и изворотлив? Никогда прямо не скажет – да или нет, все вокруг да около крутит...
– Я, значит, лучше?
Вопрос шутливый, но ответ ожидается с интересом. Уже давно не было между ними крупных разногласий, но и полного ладу не было, а в последнее время наметились такие вопросы, что приходилось ходить вокруг них будто вокруг взрывчатки – того и гляди сдетонирует.
Диденко из-под опущенных век зорко вгляделся в настороженное лицо директора и серьезно ответил:
– Не знаю.
Помолчал и повторил:
– Не знаю.
И вдруг, выпрямившись в кресле и сразу взбодрившись, пылко заговорил:
– Давай начистоту, Григорий Петрович! Чего ты тянешь и виляешь с планированием? Почему? Думаешь я не вижу и не понимаю, что ты хитришь, недоговариваешь и наводишь тень на плетень? Вижу. Понимаю!
Григорий Петрович весь подобрался, но ответил миролюбиво:
– Ну вот тебе раз! «Виляешь, хитришь». Сразу формулировочки! – И пожестче: – Хочешь делать очертя голову? А я не хочу и не буду. Я директор, я эти вопросы решаю, и я отвечать буду!
– Ты решаешь, Григорий Петрович, твою власть никто не колеблет. Но отвечаешь не ты один. И заинтересован в турбинах не только ты. Очертя голову никто делать не хочет. Но делать-то нужно!
Сдержав раздражение, Немиров ответил еще миролюбивее:
– А то как же? Каширину поручено подработать. На парткоме ведь я не отказывался? Только надо продумать, найти формы. Вот и все. Зачем же сразу обострять?
Он подошел к приемнику и пустил музыку погромче. Передавалась опера, и опера хорошо знакомая, но не вспомнить было какая. Вслушиваясь в переплетающиеся голоса певцов, Григорий Петрович старался уяснить для самого себя: почему он так не хочет этого внутризаводского стахановского планирования? В цехах волнуются, требуют. Конечно, оно удобнее – распланировать работы по всем четырем турбинам, а значит – и всю работу завода, потому что одно связано с другим. Но это значит написать черным по белому: четыре турбины к 1 октября. Вторую – к 1 июля, третью – к 15 августа и так далее. А могу я дать гарантию, что ни с одной не запоздаю? Не может разве случиться, что первые две дам в срок, а вторые две немного задержу? А тут – хомут на шею.
– Что это такое, не узнаешь, Николай Гаврилович?
– «Князь Игорь», – проворчал Диденко, подошел и решительно приглушил музыку, так что она еле-еле аккомпанировала его голосу. – Послушай, Григорий Петрович! Мы с тобой не дети. Единое планирование нужно! На парткоме об этом говорили достаточно резко, так? Решение принято: «Поставить вопрос перед дирекцией о необходимости...» Так? И ты, единоначальник, решающий эти вопросы, ты не протестовал, ты голосовал вместе со всеми, только оговорочку сделал: надо, мол, подработать, продумать... Но с того парткома десять дней прошло, а воз ни с места. Каширин и не шевелится. А ты делаешь вид, будто никакого решения и не было. Что, не так?
Немиров натянуто улыбнулся:
– Экой ты, право... торопыга! Я дал Каширину указания. Продумаем, найдем формы...
– Формы, формы! – раздраженно вскричал Диденко. – Формы находятся тогда, когда люди хотят найти их! А ты – хочешь? Ты отмахиваешься от всякого разговора о планировании, и отмахиваешься потому, что ввести досрочное обязательство в план – значит отрезать все пути к отступлению. Вот в чем дело, Григорий Петрович, и не будем друг друга обманывать.
Теперь они стояли друг против друга, оба разозленные и возбужденные.
– Первый раз слышу, чтоб меня пытались обвинить в нерешительности, – насмешливо сказал Немиров. – В жесткости, в чрезмерной требовательности – обвиняли. Что действую рискованно и слишком круто – обвиняли. Всякое бывало, а вот такого, как сейчас, слышать еще не доводилось.
– И я бы хотел, чтоб ни сейчас, ни потом не пришлось этого повторять, – не уступая, сказал Диденко.
– Черт возьми! – крикнул Немиров и взмахнул рукой. Был бы поближе стол, стукнул бы так, что чернильницы подскочили бы. – Черт возьми! Неужели ты не знаешь, что я делаю все, решительно все для досрочного выпуска? Что я днем и ночью над этим работаю? Что для меня эти турбины – дело чести?
Диденко ответил непривычно тихо:
– Я! Я! Разве только в тебе дело? Почему ты не веришь коллективу, Григорий Петрович? Или ты всерьез думаешь, что ты один – своей энергией и властью – можешь вытянуть такое дело?
– Могу, если мне мешать не будут! – запальчиво крикнул Немиров.
Повернувшись спиной к Диденко, он снова крутанул радио. В комнату ворвался залихватский голос:
Я бы знал, как жить!
Я б не стал тужить!
Черта с два, попробуй жить не тужить, когда над душой нависают... Что, работать он не умеет? Не знает без них, что нужно?.. Может быть, Брянцев и плох, потому что размазня. Но вот такого парторга, как Диденко, только толстяку Саганскому пожелать можно – враз скинет килограмм десять. И что теперь делать? Хочется разругаться, но тогда им вместе уже не работать. Кому-то надо уходить. В такой напряженный для завода момент?..
– Знаешь, Николай Гаврилович, давай не ссориться. Я человек нетрусливый. Ответственности не боюсь. Если сомневаешься, припомни, кто принял решение о замене регулятора на первой турбине? Даже Котельников не решался предлагать. Тебе и в голову не приходило. А я решил!
– Твое решение весь завод оценил, Григорий Петрович. И райком и горком. Или ты не чувствуешь, как тебя народ уважает за это решение? А вот с планированием трусишь. И народ это тоже чувствует.
– Или ему внушают это, – сквозь зубы сказал Немиров.
– Я, что ли? Договаривай уж до конца!
Немиров промолчал. Прошелся по кабинету, поглядел в окно на сумеречную улицу. Какая-то женщина быстро приближалась по улице. Клава? Нет, не Клава. И что же такое происходит? Ведь это ссора, ссора, которую нельзя было допускать. Как это отразится теперь на дальнейших делах? В четверг общезаводское партийное собрание. Надо докладывать о выполнении оргтехплана. Диденко, конечно, проведет «подготовку», чтобы дать бой. Втянет Раскатова... Может быть, уехать в среду в Москву, а доклад перепоручить Алексееву?
За спиной Немирова то длинно, то коротко шесть раз пророкотал диск телефона. Куда это он звонит?
– Катюша? Ты еще не выехала? Так ты уж и не выезжай, я сам еду домой.
Звякнул аппарат. А ведь собирались «спрыснуть» начало стройки, посидеть по-семейному. Нехорошо получилось.
Диденко двинул креслом, прошелся за спиною Немирова. Что-то скажет напоследок? Так и есть, он тоже вспомнил о четверге:
– Так вот, Григорий Петрович! Ссориться нам с тобой ни к чему. Но в четверг – собрание; ты промолчишь – все равно народ скажет.
Немиров ответил примирительно:
– Только давай не обострять, Николай Гаврилович. Все это непросто, очень непросто... Тут семь раз отмерить нужно. И почему ты вдруг сорвался?
– Да поздно уже.
Они простились дружелюбно, подавляя недовольство друг другом.
– В кои веки зашел, и то не сидится. Ну что ты, право?
– Что ж поделаешь? Только присели вдвоем – уже и сцепились. Ну, будь здоров!
– Будь здоров.
Закрыв за парторгом дверь, Григорий Петрович распахнул окно, чтоб проветрить кабинет до прихода Клавы, – здорово накурили. Ворвался холодный ветер. Как быстро похолодало! А Клава… Что надела Клава утром?
– Елизавета Петровна, Клава пальто взяла?
– Ой, наверно, нет!
Они с тещей сошлись в передней, – так и есть, пальто висит себе на вешалке! Взять его и пойти ей навстречу?..
Он стоял в нерешительности, боясь, что разминется с Клавой. И вдруг увидел торчащий из кармана уголок конверта. Быстро оглянулся – тут ли Елизавета Петровна, вытащил конверт. Письмо было адресовано не на дом, а на завод. Почерк витиеватый, с росчерками, какие делают только бездельники! Конверт не распечатан. Наверно, сунула в карман, чтобы прочитать дома... и забыла? или не удалось уединиться?
Хотелось разорвать конверт и немедленно прочитать письмо. От кого оно – Григорий Петрович не сомневался. Да и видел он, недавно видел в турбинном на какой-то записке Гаршина эти нахальные росчерки...
Заставив себя засунуть нераспечатанный конверт обратно, Григорий Петрович закрыл окно, откуда тянуло пронизывающим холодом, присел на подоконник и грустно задумался. Значит, Гаршин не оставил ее в покое... Пишет. Не на дом, а на завод! А Клава даже не распечатала? И все-таки это ее волнует. А придет – и дома какая-то натянутость. Разладилось все...
Он вернулся мыслью к ссоре с Диденко, к ссоре, которую нельзя было допускать. Одно к одному. Или он и в самом деле растерял прежнюю уверенность и смелость?
Все в нем сопротивляется этому внутризаводскому планированию по обязательствам. Почему? Та самая «лазейка», что когда-то померещилась ему и была им же самим отвергнута? Да, спланировать – тут уж и вправду отступать нельзя. Потому Любимов и хотел – «без точных сроков, без шумихи». Но то Любимов. А я... разве я собираюсь отступать? Вздор!.. А Клавы все нет. Что можно делать на заводе до десяти часов?.. Вспомнит ли она про письмо, когда придет, и что сделает – прочтет при нем? унесет к себе? Спросить ее прямо: «Клава, тут у тебя забытое письмо, смотри-ка, от кого оно? Такой дурацкий почерк...» Скажет она, что от Гаршина?.. А может, она сейчас с Гаршиным?..
И вдруг он увидел Клаву. Увидел уже очень далеко, в конце улицы. Но что это с нею? Идет медленно-медленно, опустив голову, в такой задумчивости, что, кажется, и не видит, куда идет. И холода не чувствует, а ведь в одном костюмчике!
Он побежал навстречу Клаве, схватив ее пальто, прижав его так, чтобы не выпало проклятое письмо.
А Клава шла и как раз об этом письме и думала. Она не забыла о нем, она не хотела его читать. И не разорвала только потому, что, когда ей вручили его, кругом были люди. Значит, ему мало того, что он пытается звонить ей по телефону, теперь он решился еще и писать... «Вторично я вас не потеряю, – сказал он по телефону. – Я пойду напролом!» Она сказала: «Нет!» – и повесила трубку. И с того дня он или звонит, или подкарауливает ее около завода, а вот теперь еще и пишет. «Напролом»? В тот вечер, во время вальса, он сказал, что вся жизнь пошла кувырком оттого, что потерял ее. Мог быть лучше, умнее, настойчивей. Добиться большего. «Теперь я понимаю, что жил эгоистом...» Так он говорил. А затем – напролом. То есть опять-таки – эгоистично, думая только о себе... Любит он, или просто задето самолюбие?.. Кажется, любит. И мне приятно, что так. Приятно, потому что после той оскорбительной истории все время будто мешало что-то. Теперь все зависит от меня. Я решаю. Свободно...
Немиров подбежал к ней, на ходу раскрывая пальто, чтобы сразу надеть на нее.
– Ой, Гриша.
Она так обрадовалась этому родному заботливому человеку, вдруг возникшему перед нею. Дала ему закутать себя, дала взять под руку. Другую руку сунула в карман, нащупала конверт. Поравнявшись с урной, спокойно вынула письмо, разорвала и бросила в урну обрывки.
– Это что за письмо? – шутливым тоном спросил Немиров, стараясь унять волнение.
– Ненужное, – сказала Клава. И, помолчав, вздохнула: – И устала же я...
– От поклонника?
Она покосилась лукаво:
– Разве лучше, Гриша, если на твою жену никто и смотреть не хочет?
И заговорила о другом.
Ужинать она не стала, только с наслаждением пила чай – крепкий, обжигающий рот. А лицо бледное, очень усталое.
– Все с Брянцевым воюете?
Она вскинула глаза, чуть улыбнулась:
– Это между прочим. Очень много работы сейчас. Гриша, как у вас решается вопрос о планировании краснознаменских турбин?
Этого еще не хватало!
– Больше тебе не о чем со мной говорить? – обиженно воскликнул он. – Я тебя жду весь вечер, я тебя вижу меньше, чем любая ваша уборщица, и, пожалуйста, единственная тема!
Он ждал, что Клава возразит, или пошутит, или скажет что-нибудь ласковое, – она умела одним простым словом обогреть душу. И ведь должна же Клава понимать, что он помнит об этом письме, что письмо волнует его!
Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказала:
– Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слишком устала.
Зевнула, ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он постоял около и тихо отошел. Разладилось...
Стараясь приободриться, он нарочно припомнил дневное заседание, листы ватмана с тщательно вычерченными фасадами будущих домов, которые он про себя назвал «немировскими»; неприглядный пустырь, где он мысленно уже возвел дома и сады, за которые его долго будут поминать добрым словом; приподнятое, счастливое настроение, какое у него было там, на пустыре...
Настроение не возродилось, только показалось, что все это было очень давно.
