Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)
И сразу, только отогнала страшное видение, наплывает другое: конверт на полу... радостное движение, каким подняла его, чужой почерк... «смертью храбрых»... И долгая ночь, когда она сидела, окаменев, даже слез не было. Под утро почувствовала, что окоченела, натянула ватник, закуталась в платок. Попробовала закурить – стало дурно. Налила воды – выронила чашку. И тогда рванулась из дому, прибежала в райком, разбудила Пегова... «А теперь муж... Ребенок, а теперь муж, – повторяла она, – мне нужно на фронт, я иначе не могу, я прошу вас...» Пегов тер седеющие виски и бормотал: «Да куда ж тебя, дочка? Разве что в саперную часть, так ведь не женское дело...» А под конец – «ну что ж, раз душа требует, иди...».
Измученная плохой ночью, неотдохнувшая, неуверенная, Аня пришла в приемную секретаря райкома. Приемная та же, но Пегова уже нет. Вместо него – Раскатов.
– А на «Красном турбостроителе» кто?
Технический секретарь равнодушно дал справку:
– На «Красном турбостроителе»? Директор – Немиров, парторг – Диденко.
Все новые. Да и как могло быть иначе после стольких лет? А она возвращается к исходной точке.
О какой, собственно, основной профессии она говорила там, на дальневосточном строительстве? Что она может предъявить здесь людям, которые ее не помнят, не знают, людям, которые ушли далеко вперед? Диплом турбостроителя, не подкрепленный последующей практической работой? «Мой отец и мой муж выросли и работали на заводе», – этим можно поделиться с друзьями, а не хвастать перед незнакомыми. «Я хочу...» Но это уж совсем не довод!
Она мысленно внушала себе устами какого-то строгого и объективного человека: «Какой же вы турбинщик, товарищ Карцева? Всю войну были военным инженером, потом строителем. Мы вас пошлем на стройку домов или, скажем, в ремстройконтору».
– Товарищ! Товарищ! Ваша очередь. Что же вы? Она вскочила и растерянно, не успев подготовиться к предстоящему разговору, вошла в кабинет секретаря райкома.
Раскатов вежливо поднялся ей навстречу. Молодой. Чисто выбритое, свежее лицо. Очень яркие глаза, выражающие ум острый и, пожалуй, насмешливый. Вот это и есть тот строгий и объективный человек, который сейчас скажет ей беспощадно-правильные слова.
– Садитесь. Что у вас?
– Я приехала с Дальнего Востока,– с усилием начала Аня и, решив, что объяснения ничему не помогут, сразу выпалила: – Хочу на «Красный турбостроитель», в свой цех. Турбинный.
– Правильно хотите. – Раскатов протянул руку за ее партийным билетом, бегло просмотрел его. – Специальность есть?
– Есть, но у меня положение сложное, – краснея, быстро заговорила Аня. – Я кончила институт незадолго до войны, по существу только начала специализироваться по турбинам, попала на завод перед самой войной. Осень и зиму была на ремонте танков, в противовоздушной охране завода. Потом в армии. Потом...
Теперь Раскатов просматривал ее документы. Вот он покачал головой:
– Однако после демобилизации вы не очень торопились домой.
– Так пришлось, – сказала Аня.
Ей живо вспомнились дни перед демобилизацией, горячка нетерпения, торопливые сборы в долгий путь... И разговор в обкоме, где ей сказали с дружеской прямотой: «Все понимаем, товарищ Карцева, и все-таки просим – помогите. Останьтесь хоть на полгода. Вы же видите сами: нужно». Она видела: нужно. Сама себя обманывала: шесть месяцев пролетят быстро. В глубине души она уже тогда понимала, что месяцы обернутся годами, что в разгар стройки ей невозможно будет уйти, не довершив дела...
– Я не могла поступить иначе.
Раскатов поглядел на нее очень внимательно и вдруг спросил:
– Площадь у вас есть?
Она не сразу поняла вопрос.
– Ах, жилплощадь... Да, комната была забронирована. В заводском доме.
– Семья?
– Нет. Я одна.
– Совсем одна?
Он был слишком молод, чтобы понять, как это больно – быть совсем одной. Сжав губы, она не ответила.
– Так... – пробормотал он, вглядываясь в ее посуровевшее лицо. – Значит, вся сложность в том, что подзабыли турбины...
Он взял телефонную трубку, заговорил негромко, голосом человека, уверенного в том, что его слушают внимательно:
– Григорий Петрович? Раскатов говорит. Как у вас сегодня с турбиной? Ну-ну! На следующем бюро послушаем вас. Подробно, по узлам. А теперь вот что. К вам зайдет инженер... Карцева, Анна Михайловна. Ваш бывший работник. Турбинщик, но боится, что все перезабыла... Само собою, я так и сказал. Нагрузите ее как следует, ладно?.. Значит, понял?..
– Идите к директору завода, товарищ Карцева. И принимайтесь за работу. Что не помните – не стесняйтесь спрашивать. И помогите нам раскачать цех. Осваиваем новый тип турбины высокого давления. И осваиваем нелегко. Вы, наверно, знаете: цех был разрушен почти полностью. Только восстановили, подсобрали кадры да возобновили довоенное производство, и сразу – на высшую техническую ступень...
Видно было, что трудная техническая задача увлекает его и возбуждает в нем гордость. Не спрашивая, Аня уже знала, что он инженер, выдвинутый партией на партийную работу, что на заводах он чувствует себя «дома». И она спросила его, как инженера, об особенностях новой трубины. Он живо перечислил основные данные – давление, температуру, мощность, – попутно приглядываясь к Ане.
– Но таких машин еще никогда не выпускали! – восхищенно и растерянно проговорила она. – Параметры небывалые!..
Он удовлетворенно улыбнулся:
– Так ведь и во всей промышленности после войны. Техника шагнула далеко вперед, а темпы стали намного выше довоенных. Следили?
По острому вниманию Раскатова она поняла, что он еще раз проверяет ее.
– Настолько, насколько удавалось.
– Основную задачу ленинградской промышленности знаете?
– Технический прогресс? – быстро отозвалась Аня. – Конечно, читала. Мне это показалось естественным при наших кадрах и уровне технической культуры.
Раскатов поморщился.
– Только не думайте, что все это лежит готовеньким, – предупредил он. – И насчет кадров... старых-то осталось дай бог одна четвертая часть. И они должны в кратчайший срок передать свой опыт и культуру новичкам. Учеба идет на ходу, потому что мы должны не только освоить выпуск технически передовых изделий, но выпускать их много и быстро, очень много и очень быстро, – народное-то хозяйство ждет, требует. Взять хотя бы турбины. Вы и на Дальнем Востоке насмотрелись, наверно, на строительство новых электростанций?
– Понимаю, – весело сказала Аня и встала. – Две большущие задачи сразу. Знаете, мне очень хочется скорее на завод.
Он тоже поднялся и дружески потряс ее руку:
– Новую турбину должны были закончить и испытать в этом месяце, но… В общем, вы попадете в самую горячку. На вас сразу навалятся. А вы не отбивайтесь, залезайте по уши.
Аня вышла из здания райкома и засмеялась. «Трусиха, – сама себе сказала она. – Навыдумывала!..»
Завод открылся издалека – громадина, возвышающаяся над всем районом кирпично-бурыми корпусами и закопченными трубами, Аня даже остановилась, таким он оказался милым сердцу.
Она вспоминала завод всегда в подробностях: участок сборки, где начала трудовую жизнь; полюбившихся ей людей, с которыми вместе работала и охраняла завод в часы воздушных налетов и обстрелов; цеховую столовую с голубыми стенами – там происходили все собрания и там однажды, в первые дни войны, она следила за тем, как самый родной человек в быстро движущейся очереди подходил к столику с растущим списком народного ополчения, подошел, нагнулся и твердо написал: П. Карцев... Вспоминались ей черные фронтовые осадные ночи, когда рабочие ремонтировали подбитые в боях, опаленные танки; ночные дежурства на крыше, когда чужие самолеты завывали в небе над самым заводом и то тут, то там вздымались огненные столбы взрывов и вспыхивали пожары, и видно было, как на зловещем свету суетятся люди, усмиряя пламя... Целые цехи тогда надолго замирали, превращались в обугленные коробки, обрушивались грудами камней и скрюченных металлических ферм. Эшелон за эшелоном уходили на восток, за Урал, увозя людей и станки. Казалось порою – конец заводу, конец. И только упрямая душа советского человека вопреки всему упорствовала в своей вере, в своем знании – нет, не конец! Не быть концу, не допустим!..
И вот он перед нею – громадный, невредимый, как будто и не вынесший трехлетней битвы.
Она узнавала каждый цех, каждый переулок между корпусами, каждый кран, выделяющийся на дымном небе. Только пристально вглядевшись, можно было обнаружить следы пережитого, но то были не развалины, не обгорелые остовы, а следы возродившего их великого труда: новые здания на месте разрушенных, розоватые пятна недавней кирпичной кладки на старых, побуревших стенах, светло-серые бетонные колонны рядом с более темными, покрытыми многолетней копотью.
Аня заторопилась, спотыкаясь на выбоинах тротуара и все-таки не отрывая глаз от завода.
«Я же своя, своя!» – хотелось ей крикнуть в бюро пропусков, где ей равнодушно, как чужой, выписали разовый пропуск.
Она вышла из проходной и задержалась на скрещении многих протоптанных на снегу дорожек, пересекавших хорошо знакомый двор. Свернуть налево – и придешь к своему цеху. Завернуть за угол – в партком, дойти до второго подъезда – завком и редакция многотиражки. Пойти прямо, мимо садика, где летом бьет фонтан, – заводоуправление. Все манило, всюду хотелось заглянуть, разыскивая знакомые лица или хотя бы знакомые комнаты, привычную обстановку деловой суеты, споров, телефонных звонков... Тут ей и жить.
И она пошла к директору.
Ей пришлось ждать. Девушка-секретарь, свирепо нахмурив белесые бровки, названивала по телефону и однообразным голосом говорила в трубку:
– Товарищ Евстигнеев? Срочно для Григорий Петровича график по обеспечению турбины. К восьми ноль-ноль. Товарищ Митрохин? Срочно для Григорий Петровича график по турбине. К восьми ноль-ноль.
Иногда сквозь однообразие слов и интонаций прорывалось живое, человеческое возмущение:
– То есть как это «завтра утром»? Вы что, товарищ Пакулин? Григорий Петрович требовал к шести ноль-ноль, я и так два часа выпросила!
Аня Карцева старалась угадать, в какой цех звонит секретарь и какие заготовки или детали этот цех поставляет. Завод лихорадило из-за новой турбины, это напряжение передалось и Ане.
Она вошла к директору, готовая к любой работе – чем труднее, тем лучше. И поэтому говорить с ним ей не было трудно, хотя директор принял ее неохотно, был суховат, то и дело отвечал на телефонные звонки властным, а иногда и резким голосом.
– Откуда приехали? – спросил он Аню, без интереса и невнимательно просматривая ее документы.
Аня ответила коротко и точно, не вдаваясь в подробности.
Уловив воинскую сдержанность ответа, Немиров с любопытством пригляделся к новому работнику и спросил дружелюбнее:
– Давно не отдыхали?
– Давно. Но я не устала.
– И хотите приступить немедленно?
– Да.
Доброе выражение на миг осветило лицо Немирова, и Аня добавила:
– Знаете, когда начинаешь новую полосу жизни, ожидание утомительней любой работы.
– Да, да, – согласился Немиров, хотел было еще что-то добавить, но сдержался, сказал строже: – Так вот, идите в турбинный. Предрешать должность не буду, им виднее, но ручаюсь, что работы хватит. Обратитесь от моего имени к заместителю начальника цеха Полозову.
– Полозову?! – вскрикнула Аня.
Они проработали вместе всего несколько месяцев перед его отъездом на Урал, но сейчас Аня обрадовалась ему как родному.
– Старые знакомые? – задумчиво спросил Немиров. – Что ж, это хорошо. Только не увлекайтесь, дорогой товарищ, вместе с ним. Не витайте в облаках, когда под ногами ухабы.
– Витать в облаках не по моему характеру, – откликнулась Аня. – А Полозова помню как хорошего организатора и коммуниста. Если это тот самый Полозов.
Немиров с живым интересом смотрел на Карцеву, словно прикидывал: чего ждать от нее – помощи или помехи.
– Товарищ Раскатов рекомендовал вас, говорит: душа дела просит. Действуйте. А начальника цеха Любимова вы знаете?
Она силилась вспомнить: Любимовы... Любимовы... ах да, новые соседи по квартире, табличка на входной двери: «Любимовым – 2 звонка». Значит, сосед – начальник цеха?
– Любимова не знаю.
– Узнаете. Он в Москве, ждем его со дня на день. Помедлив, он резко добавил:
– Предупреждаю: в турбинном обстановка сложная и не очень дружная. Лебедь в облака, а щука в воду, или как это там в басне. Не торопитесь вставать на одну из сторон.
Вскинувшись, Аня ответила:
– В склоках никогда не участвую.
– А я и не допускаю склок, – спокойно сказал Немиров. – Но бывает, что не склока, а разнобой. Постарайтесь заняться делом и только делом.
Теперь Аню еще неудержимее потянуло в цех – увидеть, разобраться, что-то (еще неведомое) исправить, в чем-то помочь. Но еще час ушел на неизбежные формальности. Когда все было закончено, ей посоветовали:
– Подождите часок, начался обеденный перерыв.
– Еще подождать? – воскликнула Аня. – Ну нет, спасибо!
Цех был все такой же и в то же время совсем другой: светлее и как будто просторней. Сейчас в нем было тихо и пусто, только в глубине цеха, возле продольно-строгального гиганта, прозванного «Нарвскими воротами», группой собрались рабочие, закусывая и беседуя. Ане хотелось поклониться гиганту, как хорошему знакомому, такими родными ей показались его солидные колонны. Она направилась было туда, но ее внимание отвлекли громадные станки, каких не было раньше. Расточный станок пронизывал своим блестящим валом, более длинным, чем вал мощной турбины, крупнейшую отливку знакомых, но полузабытых очертаний. «Выхлопная часть? – неуверенно припомнила Аня. – Очевидно, она, но насколько она больше, чем те, какие я когда-либо видала!»
Две уникальные «карусели» распластали свои круглые металлические площадки-планшайбы на половину пролета. Эти круглые площадки были так велики, что рядом с ними выглядела бы игрушкой обычная базарная карусель, давшая название хитроумным станкам.
Ох и сила!
Аня чувствовала себя как в незнакомом лесу, откуда без посторонней помощи не выбраться. Но одно ей было ясно: станков стало меньше, чем до войны, а мощность их намного увеличилась, и новая турбина намного крупнее тех, что изготовлялись когда-либо раньше. Вот и мостовые краны сошлись в вышине над махиной цилиндра низкого давления, уже охваченного стропами и готового в путь – к стенду. Значит, одному крану и не поднять?..
Аня беспомощно огляделась и призналась самой себе: «Боюсь!..»
Чтобы закончить первый, беглый осмотр, она направилась к стенду – металлическому строению с лесенками и перилами, всегда напоминавшему ей палубу корабля. На этом внутрицеховом корабле собирались в одно целое тысячи крупных, мелких и мельчайших деталей, в сложных сочетаниях составляющих турбину – большую, изящную машину, хранящую в своих пока еще неподвижных механизмах огромную рабочую энергию.
Сейчас машины еще не было. Аня разглядела на стенде только нижнюю часть корпуса и мысленно дорисовала всю машину с ее изогнутыми трубами и фигурной крышкой. Воображение воспроизвело турбину исключительной мощи, прекрасную по экономной целесообразности форм.
На стенке, ограждающей стенд, как и прежде, пестрели плакаты и объявления. Аня подошла к доске Почета, и оттуда на нее глянули из-под насупленных бровей зоркие, чуть улыбающиеся глаза, и сморщенные губы, полускрытые пышными усами, словно произнесли:
«А-а, вернулась! Весь свет объехала, а дома, видно, все лучше?» Мастер Клементьев, Ефим Кузьмич, строжайший из строгих, как хорошо, что вы здесь!
А вот еще одно лицо, будто бы и знакомое, только не вспомнить, кто же она, эта немолодая женщина с испуганным лицом и старательно вытаращенными глазами... Ох, ну и портрет! Аня ахнула и рассмеялась, прочитав, что это Екатерина Смолкина, стахановка-многостаночница. Катя Смолкина, громкоголосая и отчаянная, бой-баба, как ее называли в цехе,– как же ты оробела перед фотоаппаратом, и как же ты тут не похожа на себя!
А вот и Коршунов, еще до войны считавшийся лучшим специалистом на точнейших и ответственнейших токарных работах, старый коммунист Коршунов – волосы поседели, морщины углубились, а и сейчас, видно, крепок.
Больше знакомых Аня не нашла, но среди десятков молодых и старых лиц Аню привлекло одно, чем-то особо примечательное. Подпись сообщала, что это лучший токарь завода Яков Андреевич Воробьев. Аня внимательно вглядывалась: прямой нос, крепко сжатые, будто в какой-то строгой решимости, четко очерченные губы; светлые волосы зачесаны назад, но одна прядь так и норовит упасть на лоб. А свежие, умные глаза смотрят перед собой пристально и задумчиво, пожалуй даже ласково. Интересно, каков он в жизни, этот Яков Воробьев? Случайное тут выражение или на этот раз фотоаппарат уловил характер?
Молодой паренек шел навстречу Ане, с увлечением подкидывая ногой виток металлической стружки.
– Товарищ Полозов в цехе? – спросила у него Аня.
– В столовую пошел, вы подождите, – по-хозяйски посоветовал паренек и прошел мимо, снова будто ненароком подкинув стружку, как футбольный мяч.
Аня еще не дошла до стеклянной двери цеховой конторы, когда оттуда выскочил рослый плечистый человек в синей робе, с пятнами машинного масла на скуластом веселом лице.
– Анечка! – закричал он во весь голос, сжимая ее руки в своих широких ладонях. – Прекрасный сон или явь? Анечка Карцева!
– Витя Гаршин? Здесь? – тихо сказала Аня, не отнимая рук и не глядя на него. Это был единственный человек из ее прошлой жизни, которого она не ожидала и не хотела встретить.
3
Выйдя из столовой на обширный заводской двор, Алексей Полозов остановился и зажмурился. Примятый колесами и присыпанный копотью выпавший вчера снег все-таки победно сверкал на солнце, а на его искристой поверхности вспыхивали темным, но тоже слепящим блеском черные крупинки кокса.
«К весне повернуло», – подумал Полозов, вдыхая холодный, уже по-весеннему влажный воздух.
По двору к столовой быстро шел человек без пальто, в надвинутой на лоб кепке и в теплом шарфе, дважды обмотанном вокруг шеи. Полозов узнал секретаря парткома Диденко и усмехнулся: до того быстр и подвижен человек, что и пальто ни к чему. Таким он был и десять лет назад, когда Алексей поступил на завод, – руководитель монтажников, агитатор, заводила во всяких общественных делах, человек кипучей энергии и широкой души. За эти годы он очень изменился, но перемена была внутренняя, облик и повадки остались те же. Никогда он, видимо, не задумывался над тем, какое впечатление производит, достаточно ли солиден. Если надо побежать – побежит, если весело – веселится, а работает со страстью, с пылом, иногда с яростью; порою кажется: ничего-то он не замечает вокруг, а приглядишься – все приметил и лукаво посмеивается: «Что, не укроешься от меня? То-то».
– А-а, Полозов! – закричал Диденко, подходя, и протянул инженеру покрасневшую от холода руку. – Тебя-то мне и нужно! Слыхал новости? Прямо голова кругом!
И тут же, как бы опровергая собственное утверждение, обстоятельно и здраво рассказал:
– Звонили из Москвы. Краснознаменские стройки идут ускоренным темпом. Технику туда подбросили самую мощную. В общем, пуск новых заводов всячески форсируется. Первая очередь металлургического вступит в июле, машиностроительный заработает к седьмому ноября. Алюминиевый завод обещают пустить вместо января в октябре... Все идет к тому, что Краснознаменка должна дать ток раньше, чем намечалось. Строители станции, говорят, взяли социалистическое обязательство досрочно закончить станцию под монтаж турбин, первую очередь – к июлю, вторую – к октябрю. К октябрю! Понимаешь, чем это пахнет? Немирову намекнули: со дня на день ждите вызова – так, мол, и так, товарищи турбинщики, дело за вами, не подводите. Мы досрочно, и вы досрочно. А?
– Мы – досрочно?
Диденко весь вскинулся:
– А как же без нас? Что ж они, вместо турбин макеты поставят? – И задумчиво проговорил: – Так оно и идет. Как в механизме хорошем: зубчик за зубчик цепляется и всю махину тянет. Отчего ты молчишь? – неожиданно спросил он.
Полозов пожал плечами, глаза его были устремлены куда-то вверх, на искрящиеся крыши цехов.
– Видишь ли, Николай Гаврилович, – сказал он медленно, – сделать можно все... Все! – с силой воскликнул Полозов и добавил так же медленно: – Но тогда не обойтись нам без ломки. И большой ломки.
– Ну так что же? – спокойно откликнулся Диденко и требовательно, в упор поставил вопрос: – А что именно ломать?
– Многое. Начиная с организации и стиля руководства.
Диденко слегка кивнул головой, помолчал, задумавшись, а затем осведомился, приехал ли Любимов.
– Нет еще, – недовольно буркнул Полозов. Диденко чуть заметно улыбнулся, взял Полозова за рукав и дружески сказал:
– А ты не ершись. Тут не один человек и не два решать будут. Ведь если подойти с административной точки зрения, ответ может быть один: нет. Знаешь, что дают подсчеты и калькуляции: столько-то станков, столько-то человеко-дней, столько-то материалов, столько того и другого... А тут мозг, душа и сердце. И тогда самые точные подсчеты вдруг оказываются неточными. А подсчеты, друг, все-таки очень-очень нужны. Именно сейчас. Чтоб потом неожиданностей не было... Ну, я пошел, – он повернул к столовой. – А ты подумай, Полозов, хорошенько подумай. Прежде чем людей поднимать, нужно себя самого до конца...
И он ушел не договорив.
Возбужденный новостью, которая должна была определить на ближайшие месяцы всю работу завода, Алексей заспешил в цех, к людям. Побыть с ними, уловить их настроение и мысли, набраться в общении с ними уверенности и спокойствия, чтобы потом, в одиночестве, продумать, что же следует делать и как подготовиться к новой, огромной задаче. Правда, не сегодня-завтра приедет Любимов и снимет с него ответственность руководителя... Нет, именно поэтому нужно все продумать, все решить самому.
Как назло, первый человек, попавшийся ему навстречу в цехе, был карусельщик Торжуев. Уже начинающий полнеть и лысеть, но еще статный и отменно здоровый – молодец молодцом, карусельщик стоял в проходе и курил короткую щегольскую трубочку, искусно выпуская дым и с интересом наблюдая, как плывут и медленно тают сизые кольца.
Алексей Полозов хотел пройти мимо, но Торжуев загородил ему дорогу и сказал, вытягивая из кармана спецовки голубой листок наряда:
– Вот, Алексей Алексеевич. Как вы сейчас замещаете начальника цеха, я к вам. Где ж это видано, чтоб на такую работу четыре дня? Пять, Алексей Алексеевич, – сами знаете, кроме меня с Белянкиным, вам и за пять никто не сделает.
Полозов взял голубой листок и прочитал задание, чтобы собраться с мыслями и подавить неуместную злобу.
– Я знаю и то, Семен Матвеевич, что вы сделаете за три дня, если захотите, – сказал он, возвращая наряд. – А сделать нужно, срок – предельный.
– Что я захочу, это в наряде не пишут, – ответил Торжуев и сунул в карман голубой листок. – Что полагается по норме, то и спрашивайте с нас, Алексей Алексеевич. А что сверх... сами понимаете...
– А что тут понимать, Семен Матвеевич? Работа сдельная, сколько заработаете – все ваше будет.
Он прекрасно знал, чего добивается Торжуев: начальник цеха не раз «подкидывал» кругленькую сумму за особо срочные и сложные работы на уникальных каруселях, поскольку выполняли их только два карусельщика – Торжуев да его тесть Белянкин. Но аккордные оплаты были запрещены, и Полозов не собирался искать обходные пути.
Торжуев нагловато усмехнулся:
– Будет интерес – будет и старанье.
И, приподняв на прощанье кепку, вразвалочку пошел прочь.
«Вот жила! Попробуй-ка подними такого на досрочное!» – с гневом подумал Полозов, направляясь к большой группе рабочих, собравшихся возле «Нарвских ворот».
В гулкой тишине цеха отчетливо звучали увлеченные, перебивающие друг друга голоса. «Беседа проводится», – догадался Полозов и, еще не видя, кто ведет ее, почему-то представил себе, что увидит в центре непринужденно расположившейся группы Якова Воробьева, нового партгрупорга четвертого участка.
Подойдя ближе, он не сразу увидел Воробьева – рабочие сидели где придется, некоторые стояли кучками, беседа катилась как бы сама собой, и не понять было, кто направляет ее. Может быть, просто читали газеты, да и заговорили о международных делах. Кое-кто и не участвует в беседе, завтракает или занят своими личными разговорами. Вот крановщица Валя Зимина, комсомольская активистка и умница Валя, артистка заводской драмстудии. Около нее, конечно, ее приятели Коля Пакулин и Женя Никитин – эта троица неразлучна. Светлый курчавый хохолок Николая Пакулина делает еще заметней здоровый юношеский румянец на щеках, с которых до сих пор не исчезли ребячьи ямочки, а рядом с Пакулиным кажется совсем взрослым и особенно болезненным Женя Никитин, комсомольский секретарь цеха и слесарь сборки, успевший повоевать два года танкистом и вернувшийся из армии с шестью наградами и тремя знаками тяжелых ранений. Все трое перешептываются – видно, о чем-то своем. Но нет, оказывается, все о том же. Валя вдруг начинает говорить – звонко, не очень уверенно, но горячо. Она говорит об Уолл-стрите, произнося это слово брезгливо, слегка содрогаясь плечами, как будто прикоснулась к скользкому чудовищу. Ее слушают охотно – Валю любят, Валя – цеховая дочка.
Полозов подошел еще ближе и увидел рядом с собою мрачную фигуру со скрещенными на груди руками, тяжелым и отчаянным взглядом, устремленным на Валю. Аркадий Ступин? Да, Аркадий Ступин, непутевый красавец Аркашка, озорник и сердцеед, чьи проделки не раз приходилось разбирать и мастерам и Полозову. Эге, Аркаша, не все тебе разбивать девичьи сердца, – видно, и сам попался?..
– Ну, а почему же так происходит, как вы понимаете? – раздался негромкий, задумчивый голос, и Полозов наконец увидел того, кого и ожидал увидеть. Яков Воробьев сидел на перевернутом ящике, держа в руке кружку с чаем, и посматривал кругом, ожидая ответа.
Таким он и в цех пришел года два тому назад – не как новичок, а как свой человек, положил перед Алексеем Полозовым документы – после демобилизации, младший лейтенант Воробьев – и сказал, как товарищ товарищу: «К вам – работать».
И сейчас он направлял беседу как свой среди своих, не выделяясь и не пытаясь выделяться, но как-то незаметно ведя ее по намеченному руслу. Полозову нравилось, как он это делает, и нравилось, что так много людей собралось вокруг него.
В сторонке завтракал, старый мастер Иван Иванович Гусаков, про которого в цехе говорили, что среди людей с плохим характером он держит первенство уже третий десяток лет. Он и сейчас фыркал и ворчал себе под нос, но, видно, прислушивался с интересом. Около него никто не садился: искали более приятного соседства. Только Груня Клементьева с уверенностью красивой женщины, привыкшей, что с нею все хороши, свободно примостилась рядом с Гусаковым, обсасывая конфету румяными губами и откинув назад голову, окруженную венцом тяжелых, пышных кос. Она слушала беседу и не мигая смотрела на Якова Воробьева.
Оглядевшись, Алексей увидел и старика Клементьева, Груниного свекра.
Старик сидел на корточках возле слесарей, разбиравших поврежденный станок, и что-то шепотом советовал им, поясняя слова движениями узловатых пальцев. Его седые усы энергично шевелились, темные с проседью брови сошлись на переносице. Одним ухом он нет-нет да и прислушивался к беседе, и Алексей понял: пришел Ефим Кузьмич – по долгу секретаря цехового партбюро – проверить, как ведет беседу новый партгрупорг, но, увидав неисправный станок не удержался и полез разбираться, что там случилось.
Сердитый голос Гусакова заставил насторожиться и Ефима Кузьмича, и Полозова, и стоявшую в сторонке молодежь.
– Немногого они стоят, эти рабочие! Мы-то небось оболванить себя не дали, а тряханули своих министров-капиталистов в семнадцатом году так, что у них и душа вон.
Беседа продолжалась, а Воробьев сидел нахмуренный и даже губами шевелил, как будто говорил про себя. Алексей понял, что Воробьев не может обойти молчанием выкрик Гусакова и подыскивает убедительный ответ. Через минуту Воробьев действительно вернул беседу к словам Гусакова:
– Иван Иванович с презрением отозвался о рабочих капиталистических стран, которые дают себя оболванить. Давайте разберемся, товарищи.
Алексей тоже мысленно ответил Гусакову и теперь с удовлетворением слушал Воробьева. Вот и еще один пропагандист вырос, думал он, говорит просто, а ничего не упрощает. Вот он заговорил о предательстве правых социалистов, – ух, какая у него слышится ненависть в голосе! И как он всем сердцем верит, что революционная правда сильнее!
– Как же может быть иначе, товарищи? – говорил Воробьев. – Стоит только пролетариату любой капиталистической страны сравнить свое положение с положением пролетариата в Советском Союзе, и он увидит...
Но тут Гусаков, обиженный тем, что его слова вызвали возражения, запальчиво перебил:
– Как ты сказал? Повтори, повтори, Яков, как ты сказал?
Воробьев от неожиданности немного растерялся. Полозов и Женя Никитин одновременно приблизились, готовясь прийти на выручку Воробьеву. Ефим Кузьмич оторвался от разобранного станка, неодобрительно следя за своим старинным приятелем Гусаковым, Груня перестала сосать конфету.
Большинство слушателей заранее улыбалось: ну, прорвало Гусака, теперь жди спектакля.
Гусаков поднялся во весь свой высокий рост, довольный, что нашел-таки желанную зацепку.
– Подвернется же на язык такое слово: советский пролетариат! Конечно, молодые на своем хребте не испытали, что такое пролетарий. А об этом еще Карл Маркс в своем «Коммунистическом манифесте» написал: пролетариям терять нечего, кроме своих цепей, а приобретут они весь мир. Вот что такое пролетарий: кому терять нечего, кроме цепей. Какие же мы с вами пролетарии? Мы господствующий рабочий класс. Как в «Интернационале» поется: были ничем, а стали всем.
– Правильно, Иван Иванович, оговорился я, – добродушно признал Воробьев и глянул на часы. До конца перерыва оставалось несколько минут, а последнее слово он хотел оставить за собой.
Гусаков проговорил бы еще невесть сколько, – он любил, чтобы его слушали, – но Груня решительно потянула его за полу пиджака:
– Иван Иванович, садитесь. Дозавтракать не успеете...
Воробьев подмигнул слушателям и нарочито наивно спросил:
– А во всем мире, Иван Иванович, значит, пролетарии такие же бедные, как были?
– За границей-то? – не понимая, куда клонит Яков, переспросил Гусаков и на всякий случай сел, чтобы не торчать у всех на виду. – Ясно, где, значит, социализма нету... А как же?
– Как будто ясно, – весело подхватил Воробьев. – Да только если разобраться, то и во всем мире сила пролетариата куда против прежнего выросла. Смотрите. Миллионные демонстрации, митинги, забастовки, освободительные войны, движение за мир. Мы им такую надежную опору даем, что держать их в цепях капиталистам трудненько. А сколько народов уже пошло по нашему пути!
