Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)
16
Субботний день уже кончался, когда Алексей Полозов вызвал Аню по внутрицеховому телефону. Голос его звучал напряженно:
– Анну Михайловну Карцеву добивается по городскому какой-то товарищ. Говорит – товарищ по армии.
– По армии? – воскликнула Аня. – Бегу!
И тут же поняла, кто это, и на минуту остановилась у двери, не зная, что же теперь делать и как отказаться от встречи.
Алексей внимательно взглянул на нее, когда она вошла, и передал ей трубку. Бухгалтер прочно обосновался рядом с ним, разложив на столе склеенные листы отчетов.
– Я слушаю, – сказала Аня в трубку и услыхала знакомый голос, обрадовалась этому голосу и растерялась, потому что поняла, как невозможны и нелепы все предлоги, только что выдуманные ею.
– Володя, ты? Откуда ты и куда?
Она произнесла первые попавшиеся слова, чтобы сказать хоть что-нибудь.
Алексей склонился над отчетом. По его сугубо сосредоточенному виду понятно было, что он прислушивается к каждому слову, к каждой интонации ее голоса. Догадался он, что это Ельцов?
– Я здесь проездом, и на один день, – сказал Ельцов. – Сегодня «Стрелой» уезжаю в Москву. Я тебя увижу, Аня?
– Господи, почему же только на один день, – пробормотала Аня. – Кто же так приезжает? У меня сегодня как раз... просто не знаю, что и делать...
– Мне совершенно необходимо тебя увидеть, Аня. Совершенно необходимо. Иначе невозможно.
Аня подумала – надо бы прямо сказать ему: сегодня я выхожу замуж. Так было бы проще всего. И, может быть, всего милосердней. Но тут же она поняла, что никогда не скажет этого – пусть их неудавшаяся любовь забыта ею, но нельзя забыть трудные годы, проведенные вместе, нельзя забыть, что Ельцов прошел рядом с нею войну, оберегая ее как мог, и всегда был ей другом – преданным, сдержанным, все понимающим.
– Сейчас соображу, – сказала Аня. – Конечно, мы должны увидеться.
Алексей перевернул страницу отчета и совсем пригнулся над ним. Аня видела его склоненный затылок с ложбинкой посередине и пальцы, крутившие карандаш. Поймет ли он?..
– Это Ельцов, – тихо сообщила она, вспомнила о бухгалтере и решительно сказала, опуская телефонную трубку: – Алексей Алексеевич. Приехал мой фронтовой товарищ. Он сегодня уезжает. А в девять часов у меня заседание, которое я не могу пропустить, что бы ни было. Вы не возражаете, если я до заседания отлучусь?
Бухгалтер равнодушно ждал. Разговор его не касался. И он не видел причин, почему Карцева, проводящая в цехе целые вечера, не может отлучиться на два часа даже без разрешения начальника цеха.
– Конечно, Анна Михайловна, – сказал Полозов. – Раз вам нужно. Да и рабочий день кончается.
Он улыбнулся ей украдкой от бухгалтера.
– Я знаю, – сказала Аня обрадованно, потому что он понял и не рассердился. – Я просто хотела напомнить, что в девять у меня заседание. Очень важное.
– Вы только не опоздайте, с этим вашим фронтовым товарищем! – предупредил Алексей и снова доверчиво улыбнулся ей.
– Володя, я все устроила. У меня есть время до восьми, – в трубку сказала Аня и скорчила шутливую гримасу над головой бухгалтера. – Где мы встретимся?
– Назначайте, товарищ начальник, – сказал Ельцов.
Она поехала к нему в гостиницу, потому что позвать его к себе было невозможно, да и в своей комнате она уже не чувствовала себя дома, – дом ее там, в большой комнате с глобусом, куда она пойдет сегодня, чтобы остаться навсегда.
Ельцов встретил ее в вестибюле гостиницы. Заглянул ей в глаза:
– Аня... ты довольна?
– Да!
– О! как ты это сказала!
Чуть поддерживая ее под локоть, он повел ее в свой номер. Они сели в кресла друг напротив друга, разделенные массивным круглым столом. На столе стояла ваза с фруктами, тарелка вишен и бутылка легкого вина. Ельцов ждал ее; она чувствовала, что он очень волновался и хотел хорошо принять ее.
«Алексей никогда не сумел бы, не догадался бы так подготовить встречу», – подумала Аня, вспоминая комнату с чересчур яркой лампочкой без абажура, колбасу в бумаге на столе, заваленном пыльными книгами, неумелое гостеприимство Полозова. И ей томительно захотелось скорее очутиться в той комнате, возле того угловатого и милого человека, самого необходимого из всех.
– Ты так и не ушел из армии?
– Нет, не ушел и уже, наверно, не уйду.
– Но ты же хотел...
– Хотел, когда еще надеялся уехать не один.
Он снова внимательно посмотрел Ане в глаза, стараясь прочитать в них что-то, и сказал, отводя взгляд:
– Каждый ищет дела, которое захватило бы целиком. А в случае, подобном моему, и заменило все.
Она знала и ценила эту его манеру говорить четко и без эмоций, чуть посмеиваясь над собою. Как в тумане припомнилось прощанье с ним, собственные мягкие, утешающие слова: «Мы же не навеки расстаемся, Володя... разлука проверит все». Она и тогда знала, что возврата нет. А он – надеялся?
Ей было стыдно, что она невольно внесла столько горя в жизнь этого человека, она говорила себе – он чудесный, умный, красивый, у него куча всяких достоинств, с ним любая женщина будет счастлива и покойна. Почему же я не полюбила его тогда, когда еще не знала Алексея? Чувствовала, что где-то есть другой, незаботливый и неумелый, с трудным характером и ни на кого не похожий?
– Володя, – сказала она, – у тебя еще будет все. Все. Я уверена.
– Спасибо, Аня, на добром слове.
– Это так и будет.
– Наверно. Самые сильные чувства, говорят, проходят.
– Да?
До чего все сходилось к Алексею! Может ли быть, что все проходит и эта неуемная тяга к другому человеку тоже пройдет? Ей очень нужно было поскорее увидеть его и убедиться в том, что это не так, что их любовь не пройдет.
– Нет, нет, Володя, – сказала она, увидав, что Ельцов хочет откупорить вино. – Вина не надо. А вишни чудесные.
– Это наша последняя встреча, Аня. Ты не хочешь чокнуться со мною хотя бы в память тех лет?
– Один бокал, Володя. Больше я не буду.
– Ты мне скажешь, что у тебя сегодня вечером? Или не спрашивать? – После молчания он предложил: – Я тебе очищу грушу, хорошо?
– Хорошо.
Груша была сочная и таяла во рту.
– Чем ты занят сейчас, Володя?
– Техникой, Аня. Новой изумительной техникой.
Совсем по-женски, со страстным желанием услышать утешительный ответ, она быстро спросила:
– Новой войны не будет, нет?
– Для того работаем. На том стоим.
– Ты уже полковник. Давно?
Он усмехнулся:
– Мы расстались, Аня, шесть месяцев назад.
– Да, правда. Всего шесть месяцев.
Ее поразила мысль, что шесть месяцев вместили так много. Казалось, бесконечно давно это было – поезд, пересекающий страну с востока на запад... растревоженная переменой жизни, одинокая женщина ехала к пепелищу своей юности, не зная, что ее ждет...
– Расскажи мне о себе, Аня. У тебя такой удовлетворенный вид.
Аня начала рассказывать, чтобы заполнить время до половины восьмого, когда она поднимется и уйдет. Как ей хотелось, чтобы время шло быстрей! И вместе с тем она ясно сознавала, что Ельцов очень дорог ей, что ей жаль расставаться с ним и потом, позднее, она не раз пожалеет о том, что встреча была слишком коротка.
– Ты мне дашь свой адрес, Володя? Мне не хотелось бы терять тебя из виду.
– А мне кажется, Аня, что мне следует обязательно потерять тебя из виду.
– Это очень несправедливо устроено в жизни, Володя. Женщины теряют самых хороших друзей только потому, что имели несчастье родиться женщинами.
– Тут уж ничего не поделаешь.
– Да, но жалко.
– Я себе представлял еще час назад – вдруг я увижу тебя и пойму, что ты... В общем, розовые мечты, которые не сбылись. Очистить еще грушу?
– Да, я сегодня не обедала.
– Может быть, мы успеем...
– Нет, нет. Через двадцать минут мне надо идти.
– Там, куда ты идешь, тебя накормят, надеюсь?
– Ох, не знаю! – воскликнула она и блаженно улыбнулась, вспомнив все то же неуклюжее гостеприимство Алексея. Может же быть, что человек так нужен и так люб!
Ельцов отвез ее домой на такси. По дороге они перебирали фронтовые воспоминания, дальневосточных друзей. Ельцов был оживлен и ровен.
– Прощайте, Аня, – сказал он возле ее подъезда. – Постараемся охранить вас.
Она приподнялась на цыпочках и поцеловала его.
Оказавшись у себя в комнате, она на минуту присела на подоконник, проводила глазами заворачивающее за угол такси и тряхнула головой, словно это могло помочь ей освободиться от ощущения невольной жестокости, совершенной ею. Итак, целый кусок жизни окончательно ушел в прошлое. А то, что сегодня начинается... что оно принесет ей? Может ли быть, что все проходит?
Она лихорадочно заторопилась. Приняла душ, улыбаясь синим язычкам газового пламени, – в девять часов я его увижу! Оделась, оглаживая пальцем каждую вещь, – в девять часов я его увижу! Осторожно влезла в узкое, мягко шелестящее платье, холодком приникшее к плечам, – в девять часов я его увижу!
Подойдя к зеркалу, она оглядела себя не своими – его глазами, – какою он меня увидит? Оттого, что она глядела его глазами, она увидела себя такою, какой и была в эту минуту – красивой, любимой, рвущейся к счастью.
Оглядела комнату как чужую, не позволив ни одному воспоминанию набросить тень на свою радость.
Она сейчас уйдет отсюда. Уйдет навсегда. В большую неуютную комнату с глобусом на столе, где нет ничего, что нужно для уюта, и есть все, что нужно для счастья.
Усмехнувшись, сунула на дно сумочки футляр с зубной щеткой.
Когда она выходила, ее остановила Алла Глебовна. Алле Глебовне нужно было рассмотреть ее платье и узнать, у какой портнихи оно сшито.
– Само сшилось, само! – крикнула Аня и, невежливо рассмеявшись, выскочила за дверь.
Было без одной минуты девять, когда Аня издали оглядела пустой мостик через канал, на котором Алексей должен был встретить ее. На мостике не было ни души. И кругом никого не было, только мальчишка с удочкой стоял у решетки и следил за поплавком, плавающим на розовой воде.
– Ты, конечно, хотела, чтобы я торчал у всех на глазах на середине моста?
Откуда он появился, не понять было. Но он был именно таким, каким ей хотелось увидеть его и каким она все-таки совсем не ждала его – в белой рубашке с отложным воротом, свежевыбритый, с таким светом в глазах, что не оторвать взгляда. В руке, заведенной за спину, он держал, цветами вниз, большой букет. Стряхнув оберточную бумагу, маскировавшую цветы, он поспешно сунул букет ей в руки. Аня с радостью отметила, что это не был аккуратный и безвкусный букет, какие делают уличные продавщицы, лишая цветы их непосредственной, свободной прелести. Алексей вручил ей рассыпающуюся охапку маков, ромашек и еще каких-то необыкновенных, незнакомых Ане цветов с нежным и сильным ароматом..
– Что это?
– Почем я знаю. Они тебе подходят.
Они пошли рядом, иногда касаясь плечами. Задержались под ивами, свесившими ветви через решетку. Здесь они долго стояли как-то ночью. Здесь Аня одна следила за белым корабликом, сулившим ей вот этот день.
Они прошли переулком и зашли под старинные своды арки на углу.
– На мемориальной доске будет выбита сегодняшняя дата. Да?
– Да.
Лестница, по которой она с отчаянием взбегала в ту ночь, оказалась совсем не такой, какой запомнилась. В стеклянный фонарь сверху падал веселый розовый свет, и чем выше они поднимались, тем сильнее и радостнее был этот свет.
– Аня!
Он поцеловал ее у двери с табличкой 38. Несколько лепестков мака упали на площадку.
– Пусть. Я бы набросал их по всему пути, если бы не боялся, что кто-нибудь другой наступит на них раньше тебя.
Они еще задержались у двери. Было так хорошо, что не хотелось ничего менять.
– Аня, совсем?
Он вынул из кармана маленький ключ.
– Открой.
Она всунула ключ в щель замка и открыла дверь. Когда она вынула его, Алексей вложил ключ в ее сумочку.
– Я заказал его для тебя.
Передняя и коридор тоже оказались совсем не такими, какими она увидела их в ту ночь. Она распахнула знакомую дверь, уже готовая к тому, что и комната будет совсем другой. Комната была другой. Мебель была та же, даже глобус по-прежнему голубел простором Тихого океана, но самый дух комнаты изменился – комната ждала ее, Аню. Слишком яркая лампочка укрылась матовым стеклянным шаром. Глобус перебрался на книжную полку, стол был накрыт белой скатертью, на скатерти расставлены неумело, но старательно все вкусные вещи, какие мог разыскать на прилавках мужской неопытный взгляд. Закатный луч преломлялся в стекле двух бокалов, стоявших рядком у бутылки шампанского, и в воде, предусмотрительно налитой в большую банку для цветов.
– Я очень боялся, что солнце уйдет до того, как я приведу тебя, – сказал Алексей, отгибая проволоку на горлышке бутылки. – Так было задумано, чтоб солнце. Я ужасно боялся, что ты опоздаешь... – И, после паузы: – Я боялся, что ты вдруг пожалеешь.
– Я никогда не пожалею!
Они помолчали, глядя друг на друга, потом он сказал со своей шутливой интонацией:
– Подводить итоги будем через двадцать пять лет, или когда там золотая свадьба, ты говорила? Если пробка не выстрелит в потолок, это будет с ее стороны безобразием.
Пробка выстрелила.
Пена на шампанском опадала, золотистые пузырьки резво бежали вверх.
Аня взяла бокал и потянулась чокнуться с Алексеем.
– Погоди, я должен сказать за что. За то, что ты меня научила понимать, что это должен быть праздник, и беречь его, и... ну, в общем, за тебя, Аня!
– За нас, Алеша.
– А я уже не отделяю. Они выпили до дна, стоя.
– Почему я должен сидеть где-то за тридевять земель от тебя? Я сяду рядом, можно? И ты должна есть, – это все куплено для тебя, я ужасно старался. Когда я пошел, я вдруг понял, что совсем не знаю, что ты любишь.
Ей хотелось сказать: тебя. Она не стыдилась сказать это, но она была так взволнована, что слова не выговаривались.
– Смотри, Аня, этот луч подбирается к тебе. Я так и представлял себе, что посажу тебя вот тут и солнце будет до тебя добираться.
Они не заметили, дотянулось ли солнце до опустевшего стула и как оно ушло из комнаты.
– Знаешь, Алеша, у меня такое чувство, будто нет ничего-ничего, кроме тебя, меня и этой комнаты.
– С тех пор как здесь водрузился этот твой шкаф, комната стала неузнаваемо солидной. Видно, что здесь живут почтенные супруги, верно?
Они потратили половину воскресного дня на то, чтобы перевезти Анины вещи и устроиться. Алексей отдавался этому делу со всем пылом, заботился о том, чтобы у Ани был свой рабочий стол и чтобы свет из окна падал правильно, мечтал обменять их комнаты на отдельную квартиру в новом доме... Аня беспечно улыбалась, ей казалось, что ничего не нужно и все удобно, раз Алексей тут, с нею.
– Знаешь, мне очень странно, что завтра утром я приду в цех – и те же люди, те же разговоры, все такое же, как всегда.
– А оно будет не такое. Мне сейчас кажется, что все мне будет легко, все будет удаваться.
– Алеша... говорят, самые сильные чувства проходят. Ты в это веришь?
– А, что они все понимают!
Она легко поверила, – ничего не понимают. Разве она сама понимала еще вчера, какою может быть любовь? И какою может быть настоящая близость, когда, как бы ни были различны два человека, мысли их текут вместе, сливаются, дополняют одна другую, и не вспомнить, кто о чем подумал первый и чья мысль стала общей?
Их речи были отрывисты, вольно перескакивали с одного на другое и все же связны, потому что охватывали весь мир их чувств и интересов. Вся их жизнь была тут, вместе с ними, все заботы, вне которых они себя не мыслили; только заботы стали прекрасны и легки оттого, что ощущались двоими и делились на двоих. И Аня порой сама заговаривала о том, что неделю назад хотела начисто забыть в день своего праздника, потому что все это было – Алексей, его жизнь, его усилия и мечты.
Приготавливая к утру свое рабочее платье, Аня задумалась над ним. За эти сутки так переменились ее отношения с Алексеем и она сама так переменилась, – как прийти к людям такой же, как всегда, входить в кабинет начальника цеха как чужая... как укрыть от людских глаз, что ты счастлива?
– А мы завтра же всем скажем, – поняв ее мысли, заявил Алексей.
Ее обрадовало это, но потом пришли сомнения – он начальник, они вместе работают...
– Неудобно будет?
– Неудобно только тем, у кого совесть нечиста.
В середине ночи им показалось, что они обязательно проспят.
– Давай совсем не спать.
– Давай.
Она проснулась как от толчка, – совсем не потому, что пора было вставать, нет, – во сне она все вспомнила и испугалась, что это только приснилось.
Это не приснилось. Ясный свет раннего, погожего утра вливался в комнату – в ее новую комнату, где ей жить и беречь свое счастье. Через час надо вставать к обычному трудовому дню, – только какой же обычный их первый общий день! Она осторожно повернула голову и увидела Алексея – спокойно спящего человека, слегка улыбающегося сжатыми губами. Она на миг прильнула щекой к его захолодевшему плечу и сразу отодвинулась, потому что ей захотелось разбудить его и жалко было прервать его сон.
17
Расчетную книжку, раскрытую на последнем платеже, Кешка положил на подушку, – пусть мать придет и сама увидит. Он ничего не скажет ей – вот еще, хвастать! – она и так поймет, что значит такая получка. У него раньше и половины не бывало!
Засунув в авоську чистое белье, туфли и на всякий случай теплый платок, он вприпрыжку спустился по лестнице, но во дворе подтянулся, расправил плечи и пошел неторопливо, слегка вразвалку, как ходят взрослые парни, которым наплевать на окружающих.
До двух оставалось около часу. Он зашел в магазин и купил барбарисок, одну заложил за щеку, остальные старательно завернул и спрятал в карман – к чаю, пусть увидит, как у него поставлено хозяйство. Пусть спросит ребят, кормил ли он их. Что они ему до смерти надоели, это другое дело. Вернется мать – он и смотреть на них не захочет. Дышать легче, когда подумаешь, что завтра уже не надо бежать в магазин, варить суп, чистить картошку, мыть посуду и отчитывать братишек то за одно, то за другое. Но сегодня обед готов, и неплохой обед: он бухнул в кастрюлю целый килограмм мяса и две связки корешков, – знай наших!
На площадке между двумя домами ребята играли в футбол. По-настоящему играли, честь честью. Парни в обеих командах были рослые, только один из нападающих у левых был маленький, но, видно, очень ловкий – ишь как здорово обводит!
Кешка растолкал мелкоту, теснившуюся по краю поля, и мигом оценил обстановку. Команда слева сильнее, у нее могучий вратарь. И нападение у них сильное. Кроме маленького, еще вон тот парень в голубой футболке...
Парень ударил так, что мяч чуть не прорвал сетку. Вот это удар! Пушечный удар!
Кешку пленил и удар и сам парень – видать, силен! – и его футболка, ярко-голубая, с белым воротником и шнуровкой на груди. А почему бы из следующей получки не купить себе такую же? Надо прицениться. Ботинки он купил, и как раз вовремя, старые уже и чинить не брались. Купил бутсы, – это, конечно, не ахти что, зато бутсы прочнее, и удобно играть в футбол. А к осени он купит настоящие ботинки, желтые, как у Аркадия. Очень свободно, пойдет и купит. Точно такие же. Хороший парень Аркадий! Силач, красавец. И бригадир толковый. Покрикивать любит, это уж ничего не скажешь. Николай Пакулин – тот поспокойней и повежливей. А чья возьмёт – еще видно будет! Как сказал вчера Аркадий? «Держись орлом, Кешка, первыми в цехе будем!» И очень свободно: подналяжем и выйдем на первое место. Навеки, что ли Пакулин первенство захватил? У него теперь и ребята похуже. Когда-то отмахивался, как от чумного, от Кешки Степанова, а теперь Сеньку взял... Ну какой толк может быть от Сеньки?
А здорово будет выйти на первое место...
Может статься, придет день, и Полозов скажет: а почему Иннокентия Степанова не выдвигают? Давайте-ка его бригадиром образцовой молодежной. Почему бы нет? Аркадий обещает к зиме на пятый разряд подтянуть. Он заявил: четвертого разряда у нас быть не должно, и без среднего образования тоже быть не должно. Вот насчет вечерней школы – это он зря. Опять сидеть за партой и бубнить всякую тощищу. В равнобедренном треугольнике биссектриса угла при вершине... пестики, тычинки... однодольные и двудольные... изложение-переложение о Муму и глухонемом Герасиме... Государство Урарту, Иван Калита, Пунические войны... Ой, скукота! Аркадий говорит: от этого никуда не уйдешь, Кеша, что нужно, то нужно, давай без лишних разговоров.
Забор, заклеенный афишами, привлек внимание Кешки. В Саду отдыха музыкальная комедия – бог с ней! Концерт лауреатов международного конкурса – бог с ним! «Таланты и поклонники» – бог с ними! Цирк – вот это да! Кио. Кио. Кио. Фамилия, что ли? Вот бы посмотреть, что это такое! А почему бы и не посмотреть? За квартиру он заплатил. За электричество тоже. Счетоводша из домоуправления сказала: молодец, Степанов, сразу видно – хозяин! Мать, наверное, растрогается и сама предложит: сходи в кино или в цирк. В кино денег не надо. В Дом культуры всегда можно проскользнуть через черный ход, навстречу выходящей публике. Противно, что надо прятаться и перебегать с места на место, пока не потушат свет. А шикарно было бы купить в кассе билет и спокойно усесться где-нибудь в двенадцатом ряду. Билетерша, та, с длинным носом, конечно, немедленно подскочит: «Мальчик, опять ты здесь? Твой билет!» – «Во-первых, не мальчик, а гражданин; во-вторых, вот билет; а в-третьих, нечего тыкать, мы с вами детей не крестили». – «Извините, товарищ, сидите, пожалуйста, я обозналась...»
Мотокросс... Здорово! У Павки Гуляева мотоцикл. Пых-пых-пых – весь район слышит, когда он едет. Скопить бы денег и купить мотоцикл. Ух, сила! В отпуск – туристский поход на мотоциклах. Нет, на мотоцикл не скопить. А вот на велосипед – можно. Откладывать на сберкнижку с каждой получки… Неужели ж я не сумею собрать? Как Витька Пакулин…
Матч на первенство...
«Зенит» – «Динамо».
Когда? В среду. Ну, это он попросту выклянчит у матери. Такой интересный матч! Полцеха сбежится. И к тому же – на новом стадионе! «Мама, вот тебе вся получка. Что я истратил – смотри сама, все записано, можешь проверить. А мне нужно в среду на матч, вся наша бригада идет, и весь месяц, сама понимаешь, я с этими ребятами как нянька...»
Три девчонки шли навстречу. Под ручку, в цветастых сарафанах, и у всех – купальники на плече. Где они купались, интересно знать? В Неве или на Островах? Все три – тонконогие и вертлявые, идут и вроде как приплясывают на каждом шагу. Две так себе, а в середке девчонка глазастая, как лягушка, и волосы, как пух, разлетаются во все стороны, нарочно, должно быть, не причесывается, чтобы все видели, как они разлетаются, желтые-прежелтые...
Девчонки заметили его внимание и прыснули со смеху. У глазастой глаза так и засверкали, а сама скривила губы – мол, совсем-то мне неинтересно, смотришь ты на меня или не смотришь.
Покраснев, Кешка пошел прямо на них, не сворачивая, и они не посторонились тоже. Он врезался в их цепочку, раскидал их руки и прошел, не глядя на них.
– Вот невежа! – вскрикнула одна из них.
– Но, но, потише! – кинул назад Кешка. – Цацы!
Ему очень хотелось оглянуться на ту, глазастую. Воображала! Он отошел довольно далеко, прежде чем позволил себе оглянуться. Три девчонки опять сцепились под ручки и удалялись, пружиня на каблучках тонкими ножками. Вот чудачки, не идут, а приплясывают. На таких-то каблучищах! Цацы и есть.
Больница была уже совсем близко, ожидание томительной и неизбежной канители вытеснило мысли о трех девчонках. Неужели опять придется подниматься в палату? Кешка часто приходил справляться о здоровье матери, но терпеть не мог навещать ее. Было что-то стыдное в том, как его обряжали в белый халат с болтающимися тесемками, как разворачивали его скромные гостинцы, проверяя, не принес ли он чего-нибудь недозволенного. И совсем уж стыдно было пробираться через огромную палату к дальней койке, где лежала мать. Женщины со всех коек пялили на него глаза, а потом встревали в разговор с глупыми вопросами: «Сынок? А с кем же он остался? Неужто с малышами сам управляется?» Но больше всего Кешка не любил ходить в больницу из-за томительного чувства жалости и нежности, какое возбуждала в нем мать. Выглядела она здесь совсем не так, как дома. Да и не разглядывал он ее дома; обычно бочком проскальзывал мимо, пока она не нашла повода для воркотни или не надумала послать его за чем-нибудь. И была она там или притупленно-молчаливой, утомленной, или раздражительной и придирчивой. Теперь она стала какая-то блаженная, гладкая, кроткая, и, о чем ни заговори, плакала. Увидав Кешку, она норовила при всех обнять и поцеловать его, без конца расспрашивала о малышах и обязательно всучивала ему пакетик со всякой снедью, сбереженной от завтрака и обеда, – кусок пирога, вареные яички, масло. Она не верила, что они сыты, и упрашивала Кешку привести хоть разок младших. Однажды он привел их, предварительно отмыв щеткой с мылом так, что они ревмя-ревели. Пуговицы он заставил их пришить все до одной, кричал на них, что на фронте солдаты пришивают сами и вообще он не нанимался к ним в няньки. Мать сразу приметила, какие они невероятно чистые и аккуратные, заставила их рассказать, как все было, смеялась и опять всплакнула. И, конечно, все больные впутались в разговор, и даже санитарки подошли повздыхать. Делать им больше нечего. Бабы!
Вот Карцева – та не стала бы реветь чуть что. Карцева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!
В больничной раздевалке было пусто. Толстая гардеробщица в белом халате дремала у своей загородки.
– За Степановой, на выписку, – робея, сказал ей Кешка.
– Сынок? – поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: – Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!
Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лестнице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопровождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с вещами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хотя на улице теплынь.
– И лучше, а то продует с непривычки! – одобрила гардеробщица. – А какой сынок у вас хороший. Самостоятельный.
Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:
– Да.
И взяла Кешку под руку.
Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.
– Замаялся без меня, Кеша?
– Ну, чего там... А ты потолстела, мам.
– Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пичкали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заездилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся случаем – отдыхай!
– Ну и правильно, – солидно сказал Кешка. Его поразило это слово в устах доктора: заездилась. А ведь и впрямь она ни сна, ни покою не знала. Что такое после работы хозяйничать да за детьми следить, это он теперь узнал. А ведь она еще и мыла, и стирала, и обшивала всех. Кешке впервые пришло в голову, что она могла бы быть не такой раздражительной и сварливой, если бы снять с нее хоть немного забот и огорчений. Мало ли он сам доставлял ей неприятностей!
– Уж как меня выхаживали, как заботились, – медленно шагая рядом с сыном, хвастала Евдокия Павловна. – Если б я только не тревожилась, как вы там без меня... Сплю-сплю, и вдруг как подбросит меня: дети!
– Не одних ведь оставила! Слава богу, не маленький.
– Ох, Кеша!
– Да чего в самом деле! Ну, пойдем быстрее. Или трудно?
Ему было стыдно идти с нею под руку. Все смотрят и думают: кто такие? Почему она держит его, как маменькиного сына? Когда попадались встречные, он нарочно повышал голос и говорил про больницу или спрашивал мать, не кружится ли у нее голова.
– Будто ты – и не ты! – удивлялась Евдокия Павловна.
Уже у самого дома она обессилела и присела во дворе на скамью. И сразу набежали соседки, кто с расспросами, кто с рассказами.
– Ты посиди, отдохни, – сказал Кешка и помчался домой – только бы не слушать, о чем судачат женщины. Он ничего не имел против, чтобы они посудачили о нем. Впервые в жизни он не боялся этого. Но стоять и слушать – нет уж, спасибо!
Братишки были дома, притихшие и чистые, – уходя, Кешка строго-настрого приказал им помыться и одеться «по форме № 1». Гусаков тоже был тут.
– Не отпустили? – всполошился он, увидав, что Кешка один.
Чувствуя себя главным человеком в доме и никого не боясь, даже Гусакова, Кешка повесил кепку, снял пиджак, скомандовал малышам:
– А ну во двор, встречать маму! И только потом объяснил:
– Оставил ее внизу. Пусть подышит воздухом.
– Да как же одну-то? Дойдет ли?
– Зачем одну? Бабья там набежала целая толпа, – снисходительно проронил Кешка. – Неужто я буду их болтовню слушать? Мне своих дел не переделать.
И взял кастрюлю с супом – подогреть к обеду.
