Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

– Садись. Я скоро освобожусь. Поостынь пока. Когда дверь за последним из плательщиков закрылась, он дружески обратился к Николаю:

– Ну что, Коля, нелегко?

Николай сердито, а потому сбивчиво выпалил все, что волновало и возмущало его, даже обиду на то, что его бригаду разбивают, а Назарова не тронули.

– А почему? Как ты думаешь?

– Что ж, новой бригаде честь и место! – язвительно сказал Николай.

Он сам понял, как глупо и нехорошо звучит его ответ, но отбирать слова уже не мог, – в конце концов, все ребята так думают, и сам Назаров удивился: «Что ты, такую бригаду гробить!» А что ж, бригаду Пакулина можно гробить, и никому до нее дела нет?

– А черт с ней, я беспокоюсь не о назаровской, а о своей бригаде. Это несправедливо. Это бесхозяйственно – уничтожить лучшую бригаду цеха!

– Лучшую? – переспросил Воробьев. – Да, так мы считали. А похоже, что ошиблись.

– Вот как!

– Да, вот так. Растили коммунистов, а вырастили чистоплюев, эгоистов... Э-эх, Пакулин! – с досадой воскликнул он и долго удивленно, даже грустно разглядывал Николая. Затем отвернулся, начал складывать в несгораемый ящик ведомости и деньги, не глядя сказал:

– Ну, вот что, Коля. Разговор у нас выйдет нехороший. А я в тебя все же верю. Иди-ка отсюда да поразмысли сначала сам. Ты кандидат партии. Вот с этой точки зрения и погляди на самого себя. И еще представь себе, будто твой кандидатский стаж истек и завтра тебе подавать в члены партии. С чем приходишь? Чем богат?

– По-моему, вы сами меня хвалили, и не раз!

– А это случается. Сперва хвалишь, а потом и ругать приходится. В общем, Пакулин, спорить с тобой я сейчас не буду. Рано. Подумай сначала сам.

– И вы подумайте, какое дело гробите! – уходя, бросил Николай, чтобы оставить последнее слово за собой.

Впервые он шел по заводу, стараясь ни с кем не встречаться, и впервые покинул его c облегчением.

Увидав сына, Антонина Сергеевна сразу поняла, что с ним приключилась какая-то беда, а по тому, как он быстро, пригнув голову, прошел мимо нее в свою комнату, догадалась, что беда – большая. С тактом, отличавшим ее, она не пошла за сыном, а дала ему побыть одному. Спустя полчаса тревожного ожидания она как ни в чем не бывало позвала его обедать.

– Сейчас, – откликнулся он, но не вышел.

Тогда она вошла к нему. Николай сидел на подоконнике, обхватив руками колени и уперев ноги в грязных ботинках в оконную раму,

– Николенька? – вопросительно произнесла мать, касаясь его плеча.

– Ох, мама! – сказал он и на миг прижался к ней, как в детстве, когда заболевал или случалось с ним плохое. Как отрадно было почувствовать неиссякающее тепло ее сочувствия!

– Прикрыли мою бригаду, мама. Разбили. Совсем.

– За что же? – вскрикнула мать, бледнея. Он молча пожал плечами.

– Постой, Николенька... Да ведь только вчера… Как же так? Ведь только вчера вас хвалили, и в совет этот тебя выбрали... Да как же они могли?..

Ему стало стыдно волновать ее. Конечно, она думает, что он провинился в чем-нибудь, что это наказание.

– Ты не так поняла, мама. Это не за что-нибудь. Просто глупость. Из одной хорошей бригады хотят сделать три плохих. Со всего цеха всю шпану под метелку и – к нам! Мы, видишь ли, аристократы!

– Вы – аристократы? Я что-то не пойму, Коля.

– Никто не понимает.

Пронзительный звонок заставил мать вздрогнуть. В квартиру с шумом ворвался Виктор.

– Ни черта не вышло! – закричал он брату, швыряя кепку на обеденный стол. – В комитете нам целую проповедь закатили! Но и мы свое высказали, не постеснялись! Такое свинство, такое свинство! За всю нашу работу...

– Витя, повесь кепку на место и вытри ноги, – сказала мать.

Поперечная морщинка перерезала ее лоб.

Пока Виктор мылся, мать стояла рядом и понемножку выспрашивала о случившемся, стараясь понять, как же это Алексей Алексеевич, такой хороший человек, мог поступить несправедливо.

– Не разобрался он, вот и все! – ворчал Виктор. – Назаровцам   сейчас  путь  расчищают, а нам просто завидуют ребята, что мы впереди, вот и наговорили ему всего...

– Кто это сказал тебе?

– Да что у меня – головы своей нет?

– Помылся? Иди обедать, – помолчав, строго сказала.мать. – Да вытри лоб, мокрый же!

Пообедали молча. Мать привычно хозяйничала за столом, только уголки ее губ подрагивали да глаза внимательно вглядывались в нахмуренные лица сыновей.

– А ведь вы, по-моему, неправы, мальчики, – осторожно заговорила она, налив всем чаю. И уверенно подтвердила: – Неправы!

Сыновья с удивлением повернули к ней головы. Николай нахмурился еще больше, такая же, как у матери, поперечная морщинка появилась на лбу.

– Все глупы, все нехороши, одни вы умные. Да нешто так можно? – миролюбиво, но твердо продолжала мать. – Никогда я не поверю, чтобы Алексей Алексеич во вред вам придумал бы. Может, вы чего-то не поняли? Он же сколько помогал вам!

– Не будем об этом говорить, мама, – раздраженно сказал Николай. – Я же вижу – вся моя работа насмарку: налаживал, налаживал, на общегородское знамя тянули, Сойкина обгонять начали, и вдруг – бац, рубанули сплеча, да на три части! Начинай все с начала, а славу – другим!

Антонина Сергеевна совсем тихо спросила:

– А слава – твоя?

– Ох, мама, оставь, – мне и так тошно.

– Слава, спрашиваю, твоя?

Николай передернул плечами:

– Нашей бригады, а чья же? Что ты, не понимаешь разве? Ты и ребят наших знаешь. Работали, сил не жалели. Почему же не наша слава?

– Нам ее не по блату дали, за дело! – вставил Виктор.

Мать примирительно сказала:

– А может, вы с этими тремя бригадами еще большей славы добьетесь? Может, и новых ребят обучите, и знамени добьетесь... если постараетесь как следует?

– Как же, с Кешкой Степановым заработаешь знамя! – запальчиво перебил Виктор, уцепившись за возможность перевести неприятный разговор с общих рассуждений на частный случай, где он чувствовал себя уверенней. – Что ты, в самом деле, не знаешь эту шантрапу? Что касается меня, то я в одну бригаду с Кешкой не пойду, спасибо!

И вдруг мать, покраснев, крикнула:

– Пойдешь!

Сыновья испуганно покосились на нее.

– Да что ты сегодня взъелась, мама? – недовольно сказал Николай. – И все-то не так, и во всем мы не правы...

– А потому и взъелась, что не так, и неправы! – тяжело и коротко дыша от волнения, сказала мать. – Знаю я Кешу Степанова. И мать его, Евдокию Павловну, знаю. Без отца троих поднимает. Ну, не совладать ей, женщине, с таким озорником. Разбаловался он, дури в голове много. Так кому же, как не вам, обломать этого Кешку, матери помочь да государству человека вырастить?

Краска гнева отхлынула от её щек, и теперь ее лицо было бледно, и рука невольно взялась за грудь, как бы придерживая и успокаивая сердце.

– Славу у вас, видишь, отнимают... А может, Алексею Алексеевичу не так нужно, чтоб одна ваша бригада в небеса занеслась, а нужно, чтоб каждый Кешка вроде вас работал? Сами-то вы какими на завод пришли –  забыли? Болванки от шестеренки отличить не могли! Кто вас, мальчишек, в этакие-то годы до большой квалификации довел? Что у вас есть – все от цеха, от завода, от добрых людей... И слава ваша – тоже...

– Да я же не отрицаю... – пробовал вставить Николай.

Мать только рукой повела – не сбивай с мысли!

– Вот вы учитесь. Хорошо учитесь, характера хватает. И я горжусь. А кто вам эту возможность дал? При заводе школы да техникумы открыли, чтобы вам зря времени не терять и подметки не стаптывать, чтобы вас, недоучек, в интеллигенцию вывести. А вы еще смеете обижаться! Загордились вы, вот что! Все взяли, все получили – а отдавать кто будет? Да если бы меня или тебя спервоначалу так отпихивал бы каждый, как вы Кешку, – разве мы могли бы вот так... как теперь... Кто мы были четыре года назад? – И она шепотом, со страстной тоской ответила: – Брошенные. Ни себе, ни людям не нужные... вот кто!

Она отошла, села в свое кресло у окна, махнула сыновьям – уйдите, оставьте, дайте успокоиться.

Тихо стало в квартире.

Витька, посапывая носом, ушел в кухню, разобрал велосипедную втулку и начал промывать в керосине ее части, однако то и дело как бы ненароком заглядывал в комнату – мать сидела с книгой, но, кажется, не читала.

Николай лежал грудью на подоконнике и даже не пытался чем-нибудь заняться. Только прислушивался – что там мама? Но и о ней, и о Полозове, и о Воробьеве он думал с обидой. Пусть даже они правы, пусть! Но почему они не понимают, как ему тяжело?

Мать сама вошла к нему, легкой рукой обняла за плечи, произнесла одно коротенькое слово:

– Ну?

Он чуть повел плечами, высвобождаясь, исподлобья взглянул:

– Что?

Ее рука соскользнула с плеч, ласково прошлась по волосам:

– Когда ты неправ, Николенька, у тебя всегда такой вид делается, – бука.

Улыбнулась, щекой прижалась к его упрямо отодвигающейся голове:

– Я ведь все понимаю, Коля. Но ты уж переступи... что ж делать?

Было поздно, мать и брат давно уснули, когда Николай тихонько вышел из дому. Он присел на ступеньку парадной. Все было огромно вокруг – и возвышающиеся по бокам громады домов без единого огонька в окнах, и серый небосвод, упирающийся на горизонте в туманные очертания дальних крыш и подцвеченный там блеклыми красками догорающей вечерней зари.

Николай смотрел, как гаснут краски, – желтая становится совсем белесой, а лиловая сереет, и вот уже все погасло, и серые тона неба, домов, асфальта сгустились почти до черных. Пушкинские полчаса. Там, на взморье, Ксана вполголоса читала: «Одна заря сменить другую...», а Николай подхватывал: «Спешит, дав ночи полчаса…»

Лучше бы и не вспоминать ее сегодня! Далекой-далекой представилась Ксана – не дотянуться, не дозваться, да и посмеешь ли теперь, когда опять увидел себя ниже ее и хуже! Противно вспомнить: еще вчера самоуверенно думал, что почти сравнялся с нею, что вот еще взять городское знамя, и не стыдно подойти к ней, как равный к равной, чувствуя себя достойным ее. У-у-у, да разве в этом дело!..

В памяти промелькнули ее слова, сказанные в тот день, когда она зашла к нему: «Бывает так, что сознательно отказываешься от себя, от выбранного своего пути – ради общего дела...» Валя потом рассказывала, что Ксана плакала навзрыд, когда ее сняли с мастеров и перевели на комсомольскую работу. Плакала? Навзрыд? Он пробовал представить себе Ксану плачущей навзрыд – и не мог. Но ему было легче оттого, что он знал об этой ее слабости.

Да, но она-то подчинилась! – ради общего дела, как она сказала. Поплакала наедине с подружкой – и сделала так, как нужно. А я? Надо было уйти, пережить самому, подумать.... А я, болван, сразу ребят взбаламутил, к Воробьеву побежал, даже маму втянул...

На комсомольском комитете, конечно, заговорят об этом: «Пакулина-то хвалили, хвалили, а каким он себя проявил эгоистом и честолюбцем!» И Ксана услышит... Что она скажет? Что подумает? «А это случается. Сперва хвалишь, а потом и ругать приходится», – так сказал Воробьев.

Воспоминание о разговоре с Воробьевым прямо обожгло его. Он до зримости ясно представил себе цеховое партийное собрание и себя – на трибуне. Кандидата, желающего вступить в члены партии. Он будто слышал вопросы, обращенные к нему, – холодно-вежливые вопросы, на «вы», как к чужому:

– Почему вы протестовали против разделения бригады и отказались принять на выучку молодых рабочих?

– Правда ли, что вы по-обывательски решили, что вашу бригаду расформировали, расчищая путь назаровцам?

– Может ли коммунист и даже просто передовой советский человек уклоняться от общественного дела ради личной славы и выгоды?

Перед ним возникали лица его товарищей по партийной организации, лица, доброжелательно улыбавшиеся ему несколько месяцев тому назад, когда его принимали в кандидаты. И воображение придавало им теперь выражение отчужденности, разочарования, досады, презрения.

Да как же это случилось с ним?

Конечно, ничего непоправимого еще нет. Все можно исправить. Завтра же он поговорит с ребятами...

И вдруг его обожгла новая мысль – он же виноват именно перед своими ребятами! Растил, воспитывал, гордился ими, а когда им поручили трудное дело, в котором только и проявится по-настоящему все, чем они богаты, – не поддержал, не вдохновил, а сам пошел на поводу мелкой обиды и раздражения. Вот тебе и авангардная роль единственного коммуниста в бригаде!

Где-то поблизости хлопнула дверь, девичий голос воскликнул:

– Ой, уже рассвело!

Две девушки, гулко стуча каблучками, прошли мимо Николая, оглядели его, одна задорно спросила:

– Что, не пришла?

И обе со смехом заспешили дальше.

Да, пушкинские полчаса кончились. Сияние новой зари оживило край неба, бросив отсвет на длинное, узкое облако пепельного цвета, тянувшееся над горизонтом подобно лодке без гребцов. Громады домов, и ступени парадной, на которых притулился Николай, и молодые деревца вдоль тротуара будто просияли – нежный, еле уловимый свет скользнул по ним, и стали видимы чуткие к свету стекла на серых фасадах, и каждый листок на каждом дереве, и меловые полоски «классов», нарисованные детьми на асфальте, и круглый плоский камешек, покоящийся внутри мелового квадрата.

Нежная красота рассвета коснулась души Николая, и тем горше показалось ему все, что запутало и омрачило его жизнь. Он готов был безжалостно осудить себя – эгоист, зазнайка, «болен центропупизмом», как говорит Женя Никитин. Но все в нем восставало против таких обвинений. Не чувствовал он себя закоренелым эгоистом, для которого собственный пуп дороже всего.

Недавно, готовясь к докладу в молодежном общежитии, Николай спросил Воробьева: что такое гармония?

– Я теорию музыки не изучал, – ответил Воробьев. – Но, как я понимаю, это вот что: связь, сочетание звуков. Созвучность. А ты почему заинтересовался?

– Да так, хочу понять. Говорят, при коммунизме будет гармонический человек. Значит, все в лад, все созвучно?

Теперь он нарочно рисовал себе разные обстоятельства, когда личные чувства и общественный долг вступают в противоречие: вот начинается война, надвинулась опасность – нет, он идет в бой и ведет за собою других! Ксана согласилась поехать в Петергоф, а мастер просит: очень срочный заказ, поработай сверхурочно, – и он работает, ставит рекорд скоростной обработки, а потом спешит к Ксане, усталый и счастливый, и рассказывает... Да что же это за дурь напала на него сегодня? И если бы хоть кто-нибудь сказал ему, что тут дело именно в этом – в умении подчинить личное общему!

– А вот возьму и все три бригады вытащу! – сказал он себе, изо всей силы потянулся и встал, потому что в победном нарастании света уже наступало утро.

Источник света был еще за горизонтом, но узкое, недавно пепельное облако, похожее на лодку без гребцов, плыло теперь как бы по морю огня, и огненные языки лизали борта лодки. А потом облако разорвалось, и уже не лодка, а три огромные, синие, с пунцовыми краями бабочки затрепетали над вздымающимся пламенем, и ветер понес их в сторону, словно оберегая их нежные крылья.

Из-за дальних крыш выполз краешек солнца.

12

Проводив сыновей на выпускной вечер в техникум, Антонина Сергеевна постояла в нерешительности, так как ей очень хотелось сесть в кресло и почитать, хотя управдом еще утром просил ее обязательно прийти на собрание жильцов дома, потому что иначе «не будет кворума».

Наш  народ   знаете   какой? – уныло  повторял он. – Наш народ не вытянешь из квартир. А будет депутат – неудобно. Уж вы меня не подводите!

Дом был большой, густо населенный, но собралось всего человек пятьдесят, главным образом домашние хозяйки.

Управдом с безнадежным видом объяснил, что больше и не собрать, народ все занятый, рабочий. Он толково, но уныло доложил о том, как идет летний ремонт, а после него жизнерадостная толстушка Жарова, председатель комиссии содействия, сбивчиво, но бойко рассказала о работе комиссии.

Антонина Сергеевна добросовестно слушала и доклады и выступления жильцов, стараясь по выступлениям установить, кто из активистов дома поэнергичнее, за кого стоит голосовать в члены новой комиссии. Многие резко критиковали комиссию и ее председателя, и Антонина Сергеевна огорчилась: конечно, Жарова – болтушка и плохой организатор, но ведь у нее муж и четверо детей, и все-таки она старалась, за что же обижать ее?

Антонина Сергеевна уже надеялась, что прения кончаются, когда председатель собрания с некоторой торжественностью объявил, что слово предоставляется депутату горсовета товарищу Белковской.

Ксана Белковская! Никогда не говорили мать и сын об этой девушке, однажды заглянувшей к нему на часок, никогда не упоминал Николай ее имени, но с того воскресенья мать все время помнила о ней. И понимала, почему газетная вырезка с групповой фотографией, где в центре сидит комсорг цеха Белковская, вот уже год хранится у сына в ящике письменного стола.

С испугом и любопытством смотрела Антонина Сергеевна, как из середины маленького зала поднялась девушка в скромном, темном костюме, с темными косами, уложенными вокруг головы. Среди пожилых женщин, окружавших ее, Ксана показалась гораздо моложе, чем в то воскресенье, – почти девочка. Но девочка держалась уверенно, вышла вперед твердой, деловой походкой, остановилась у стола президиума в свободной позе человека, привыкшего выступать на людях, и заговорила смело и даже, пожалуй, резко.

Антонина Сергеевна сама не могла бы объяснить, почему она испугалась, поняв, что будет говорить Ксана, но ей было страшно, что девушка не так скажет, не так поведет себя, и в то же время хотелось, чтобы девушка оказалась не так хороша и умна, как это кажется сыну.

Начало ее речи еще больше испугало и уязвило Антонину Сергеевну, – сколько высокомерия в этой девочке! Ксана была недовольна тем, как благоустраивается домохозяйство, она осудила комиссию содействия за нерасторопность и попустительство во время ремонта.

– Я сегодня облазила все ваши крыши и обошла все лестницы, – сказала Ксана и начала подробно перечислять крупные и мелкие недочеты ремонта.

Антонине Сергеевне, да и всем присутствующим, понравилось, что девушка все осмотрела сама, но разве нельзя было говорить то же самое помягче?.. Ох, нет, не та это девушка, что нужна Николаю, не та! И ничего у них не выйдет, где уж...

Но как раз тогда, когда Антонина Сергеевна утвердилась в своем мнении, что девушка не та, Ксана покончила с критикой и доверчиво улыбнулась.

– Ведь жалко, товарищи! – с искренним огорчением сказала она. – Дом хороший, большой, живут в нем рабочие, они на производстве чудеса творят. Как же можно не сделать все-все возможное для того, чтобы жилось им лучше? Ведь вот сейчас, летом, человек приходит с работы, пообедает и сидит дома. А разве плохо было бы выйти во двор, где плещется фонтан, окруженный цветами? Сесть на скамеечку под деревьями, под кустами сирени или черемухи? Побеседовать с друзьями за садовым столиком, поиграть в шашки или в «козла»?

Она говорила с воодушевлением, и ей кивали в ответ, улыбались, кричали «правильно!». И скучное собрание перестало быть скучным, даже на унылом лице управдома стыдливо проблескивала мечтательность.

– А ребятишки? – продолжала Ксана. – Говорят, они весь день орут под окнами и выбивают стекла мячами. Да разве трудно расчистить для них площадку, поставить качели, турники, для маленьких устроить загородки с песком? Все это легко сделать, была бы охота, было бы старание. Денег нет? Неверно. Большие деньги отпускаются на благоустройство, на озеленение, на детские площадки. А многое и средств не потребует, самим сделать можно, своими силами. Надо только приложить руки. Ваш дом можно сделать лучшим домом в городе.

Она оглядела собравшихся и почти с мольбой закончила:

– Давайте и сделаем его самым лучшим. Правда, давайте!

Ей горячо хлопали, а она присела на кончик скамьи возле стола и застенчиво улыбалась, и не было в ней никакого высокомерия, но угадывался настойчивый характер и убежденность в том, что работать надо только отлично и что требовать отличной работы надо ото всех.

Антонина Сергеевна следила за каждым движением девушки и волновалась оттого, что начались выборы, – теперь ей хотелось быть избранной. Если бы не стыд, она сама вызвалась бы поработать в комиссии, приложить руки к благоустройству, – она так ясно представила себе и фонтан, и детскую площадку, и стариков, отдыхающих вечерком под кустами сирени. Но ее не выбрали, и Антонина Сергеевна уже направилась к выходу, утешая себя тем, что в комиссии не оберешься хлопот и неприятностей, когда снова поднялась Ксана Белковская.

Ксана сообщила, что осенью предполагается провести очень большие посадки деревьев и кустов, так что работы будет много, и уже сейчас можно разбить во дворе клумбы, поставить скамейки, вместе с молодежью и ребятишками начать расчистку площадки на пустыре. Ксана считала, что не стоит все дела наваливать на комиссию, и просила выбрать особую группу актива по озеленению.

Антонина Сергеевна задержалась у двери. Ксана заметила ее милое, удивительно знакомое лицо и прочла в нем желание принять участие в новом деле. Она наклонилась и шепотом переговорила с председателем. Председатель одною из первых назвал фамилию Пакулиной.

Ксана покраснела, виновато улыбнулась и издали поклонилась Антонине Сергеевне.

Антонина Сергеевна приветливо, но сдержанно ответила на поклон.

Они бы так и ограничились этим, если бы Ксана поднимаясь со скамьи, не вскрикнула с явной досадой оттого, что зацепилась чулком о гвоздь.

Управдом сконфуженно ругал какого-то Абросимова, который «некачественно ремонтировал» скамьи, и обещал завтра же пробрать его «с перцем». Ксане от этого не было легче. Чулки были тонкие, дорогие, и девушке, видимо, было очень жаль их.

Антонина Сергеевна подошла и осмотрела повреждение – дырочка была небольшая, но от нее уже потянулась вниз белая дорожка.

– Пойдемте ко мне, Ксаночка, – сказала Антонина Сергеевна. – Заштопаем так, что и видно не будет.

Ксана смутилась:

– Что вы! Зачем же я буду затруднять вас?

Она уже справилась с досадой, послюнила палец и приложила его к концу белой дорожки.

– Если послюнить, петля дальше не побежит. До дому дойду, ничего!,

– Чулки уж очень хорошие, жалко, – посочувствовала Антонина Сергеевна и решительно взяла девушку за руку. – Пошли, пошли. И никого вы не стесните, мальчики на выпускном вечере, я одна дома.

Ксана сразу перестала сопротивляться. Шла она осторожно, видимо боясь, что петля все-таки «побежит». Они молча поднялись по лестнице и вошли в квартиру.

– Как у вас хорошо! – сказала Ксана, когда они уселись около настольной лампы, ярко озарявшей стол и погружавшей уютную, чисто прибранную комнату в мягкий полумрак.

– Давайте чулок, – потребовала Антонина Сергеевна и надела пенсне.

– Ой нет, я сама!

– Нет уж, не спорьте. Со мною и сыновья не спорят, а гостье и подавно не полагается. Ксана покорно сняла чулок.

– Какие у вас ножки маленькие. А когда вы идете, кажется, что ноги у вас сильные и крепкие.

– А они и есть сильные. Я спортом много занималась – легкой атлетикой, бегом, греблей.

– Почему – занимались? А сейчас?

– Сейчас тоже, но меньше. Не успеваю.

– Вот и Коля не успевает.

За столом воцарилось молчание. Ксана следила за тем, как тонкая игла аккуратно затягивает дырочку шелковой паутинкой.

– Как вы хорошо штопаете. Мне бы так не суметь.

– Вы, наверно, с мамой живете?

– У меня нет мамы. Уже давно.

Антонина Сергеевна опустила руки с работой, сняла пенсне:

– Как же вы…

– Я в детском доме росла.

– Господи! А какая умница выросла!

Ксана опустила глаза. Положительно, в ней нет никакого высокомерия. И можно поручиться, что она смущена оттого, что перед нею мать Николая Пакулина.

– Сколько вам лет, Ксаночка? Это ничего, что я вас так называю?

– Ой, я очень рада. Мне двадцать.

– И моему Николаю столько же. Какая теперь молодежь развитая! В двадцать лет бригадиры, депутаты, – никогда такого не было.

Ксана явно хотела что-то сказать или спросить, но удержалась.

– Вы слыхали, Ксаночка, что у Коли бригаду на три разделили?

– Да, мне говорили. Ему, наверное, очень грустно было?

– Так ведь что поделаешь – надо!

– Надо-то надо, но ведь жалко…  Я бы, наверное, в отчаянии была.

– Да?

– А как же? Впрочем, ваш Коля такой...

– Какой?

– Выдержанный очень, сознательный. И с характером. Он, наверно, всегда собой владеет. Я так не умею.

Антонина Сергеевна промолчала, только улыбнулась. Девушка все больше и больше нравилась ей.

– Хорошо, что вы это понимаете, – снова принимаясь за работу, заговорила она, – девушки часто судят по внешности, пленяются манерами, ловкостью, умением поухаживать и себя показать. Они думают, что если молодой человек скромный и серьезный, то на него и смотреть не стоит.

Снова воцарилось за столом молчание. Антонина Сергеевна поднимала петлю и, казалось, была всецело поглощена работой. Ксана сидела, поджав под себя голую ногу, и все порывалась что-то спросить, но не решалась.

– Коля сделал доклад в общежитии? – спросила она, хотя это был совсем не тот вопрос, который вертелся на языке.

– В общежитии? Кажется, нет.  Хотя... Какой-то доклад он делал на днях. Он очень занят сейчас с этими тремя бригадами.

– Почему тремя?

– Ну как же? Он хочет, чтобы все три стали такими, какой была одна.

– Вот молодец!

– Да, он хороший... Не потому, что я мать. Я много вижу молодежи и могу сравнивать. Он действительно очень хороший.

– Я знаю, – сказала Ксана.

Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, – каждая хотела что-то прочитать в глазах другой, что-то такое, о чем не спросишь.

Близко хлопнула дверь, раздались шаги. Ксана вся подобралась, прислушалась – нет, шаги затихли, это не сюда. Антонина Сергеевна заканчивала работу, от всей ее позы, от ее быстрых, искусных пальцев, от ее склоненной гладкой головы с проблесками седины веяло материнским теплом.

– Вы говорите – депутат, – вдруг быстро сказала Ксана. – Да, я депутат, даже, кажется, самый молодой из всех. Это, конечно, почетно и ответственно. Но вы себе не представляете, как это трудно!

– Много работы?

– Я не о том. Я о личной жизни. Разве я не такая же девушка, как все, оттого, что меня выбрали? Разве я живу какой-то другой жизнью? А некоторые почему-то думают, что я какая-то не такая, как все, и со мной не как с другими, и, скажем, пригласить меня просто потанцевать... А ведь мне тоже хочется танцевать!

Последние слова прозвучали обиженно.

– А если молодым людям кажется, что они вас недостойны? – не поднимая глаз от работы, тихо сказала Антонина Сергеевна. – Ведь вы и в самом деле не совсем обыкновенная девушка, вы умница, вы работник, вас старые люди уважают, не то что молодые. Как же перед вами не робеть? А если молодой человек еще и влюблен...

Ксана вспыхнула. Лоб, уши, даже шея ее порозовели.

Она была рада, что Антонина Сергеевна не смотрит на нее.

– Но ведь не может девушка сама пригласить кого хочет? – еле слышно сказала она.

Антонина Сергеевна перекусила нитку и подала Ксане чулок, лукаво усмехнулась:

– Разве девушки не умеют заговорить первыми так, чтобы получилось, будто первым заговорил он?

У Ксаны широко распахнулись глаза. Распахнулись и просияли.

– У меня же нет никакого опыта, – пробормотала она.

– Но ведь есть и молодые люди, у которых его нет?

Ксана натянула чулок, всунула ногу в туфлю и порывисто обняла Антонину Сергеевну:

– Такое спасибо вам... такое спасибо!

– Не стоит, Ксаночка. – За этакую малость! – ответила Антонина Сергеевна, как бы совсем не понимая, за что ее благодарят. – Я люблю штопать, и мы так славно поговорили с вами.