Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)
– С четвертого курса техникума, – коротко ответил он.
– Э-эх, Александр Васильевич! Это уж совсем стыдно – недотянуть!
– Мне не стыдно, – твердо сказал Воловик. – Дотянуть можно было только на эгоизме. Наплевав на другого человека.
Он глянул прямо в глаза профессору:
– Вот тогда было бы стыдно.
Михаил Петрович понимающе кивнул головой и встал. Сухонький, мускулистый, он распрямился, как пружинка, и снизу вверх внимательно оглядел Воловика, который стоял перед ним, подняв плечи и неуклюже охватив их скрещенными на груди руками.
– Если так, простите. Очевидно, бывает и так… Что вы намерены делать дальше?
– Не знаю. Может быть, на курсы мастеров... или сам попробую учиться.
– Ни то, ни другое, – почти сердито возразил Карелин. – В институт! В институт надо поступать! Учиться всерьез, основательно, на полную силу! Кто вы сейчас? Изобретатель-самоучка! Почему? Есть у нас институты, стипендии, вечерние и заочные отделения, целая система разработана, чтобы все, кому надо, учились. С вашей механизацией вы кое-что придумаете, я верю. И помогут вам. Сведу вас с профессором Савиным, прикрепим к вам ученого мужа и так далее... А высшее образование вам необходимо! Присматриваюсь я к вам... талант налицо, а пишете вы, мысль излагаете – коряво! Почему? Как на теорию напоролись – стоп. Куда это годится? Непременно идите в институт. С этой же осени.
Воловик, не отвечая, взвешивал предложение профессора. Вот это и есть то самое главное решение?..
Трудно. И все-таки возможно? ..
– Помочь вам подготовиться к экзаменам найдется кому, – добавил Карелин. – А год терять нечего. Сколько мы сосунков обламываем да вытягиваем, чтобы инженеры получились, а тут...
И, считая вопрос ясным, предложил:
– А ну, поплыли. Мчитесь вперед, покажите класс. С вышки – умеете?
Воловик ринулся в воду. Прекрасное ощущение силы, ловкости и упругости своего тела, вместе с ощущением душевной ясности, делало его счастливым. Таким счастливым – хоть пой! Не доплыв до берега, он ухватился за перекладину и энергичным движением вскинул свое тело на мостки. Освеженный и довольный, взбежал по ступенькам на верхнюю площадку и на минуту задержался на ней, подготавливая тело и нервы к прыжку. Отчаянный выкрик Аси дошел до него в тот самый миг, когда он отвел назад руки, согнул ноги в коленях и начал бросок. Удержаться от прыжка он уже не мог и не хотел. Ни с чем не сравнимое, острое и чарующее ощущение полета... собранность всего тела, каждой мышцы и каждого нерва... руки вперед, ноги вытянуты в струнку до кончиков пальцев...
Он разрезал воду и ушел в глубину, открыл глаза, увидел мерцающий среди водорослей песок и блики солнечного света в потревоженной воде. Сияние утра и дивная свежесть воздуха приветствовали его, когда он вынырнул на поверхность. Но в эту радость ворвался громкий истерический крик.
Увидав вынырнувшего из воды мужа, Ася смолкла, протяжно вздохнула и села на песок.
– Ася, ну что ты! Асенька! Ну разве так можно?.. Он опустился возле нее на колени, мокрый, все еще оживленный и счастливый. Ася всхлипнула, пряча лицо.
– Перестаньте! – крикнула Полина Степановна, дотрагиваясь до ее вздрагивающей спины. – Что это, в самом деле! Как маленькая!
И вполголоса, сердито сказала Воловику:
– Вы бы при ней не прыгали, раз она у вас такая... с нервишками.
Ася вскинула голову и жалобно улыбнулась. – Я думала, ты не умеешь, – прошептала она. Профессор, выйдя из воды и завернувшись в мохнатую простыню, стоял поодаль и хмуро следил за Асей. Милая девочка, ничего не скажешь, но, боже ж мой, до чего она не та женщина, какую он хотел бы видеть рядом с этим талантливейшим парнем! Так я и предчувствовал, – думал он, ожесточенно растирая кожу, – так я и думал, что ничего в нем не разберешь, пока не увидишь вот этой его трогательной гирьки...
Они пошли к даче. Воловик вел Асю под руку. Не повредит ли ей пережитый испуг? Он старался подавить невольное раздражение, но ему было стыдно перед профессором и жалко, что испытанное им наслаждение так печально и глупо кончилось.
– Не сердись на меня, Сашенька, – еле слышно проговорила Ася. – Я испугалась, что ты утонешь.
Острая жалость к ней мгновенно вытеснила раздражение. Он представил себе, что было бы с Асей, если бы его не стало. Чем она жила бы? За что уцепилась бы в новом горе? Яснее, чем когда бы то ни было, он понял, что у Аси нет никого и ничего в жизни, кроме него, что она существует при нем, как хрупкое растение, обвившееся вокруг чужого крепкого стебля, – подруби стебель, и оно упадет. Неправильно, неправильно и страшно за нее. Но что тут можно изменить? Как научить ее жить иначе? Да и научишь ли?..
Полина Степановна поставила на стол горшок с дымящейся рассыпчатой кашей. Профессор наливал в толстые фарфоровые кружки молоко.
– Вот лучшая пища на свете, – говорил он, раздавая кружки. – Ешьте побольше гречневой каши, Асенька, и закаляйте нервы. Вашему супругу – путь-дорога большая, вам нужны крепкие ножки, чтобы топать рядом.
Ася с безграничной влюбленностью смотрела на мужа, до нее дошла только одна мысль – профессор ценит его, профессор предсказывает ему большое будущее.
– Ладно уж, – смущенно сказал Воловик, под шуткой скрывая волнение. – Я ее в заплечный мешок посажу. Она легонькая.
6
Последние пять дней июня были рассчитаны по часам и минутам – к ночи тридцатого вторая турбина должна была пройти стендовое испытание, и тогда цех мог рапортовать о выполнении июньского стахановского плана точно в срок.
На сборку стекались последние узлы и детали. По цеху то тут, то там гремел голос Виктора Гаршина; после выговора директора Гаршии ненадолго присмирел, но теперь ему было некогда выбирать выражения, и снова его зычная ругань звучала на участках, и в горячке на нее не обижались, а только посмеивались:
– Включился наш громкоговоритель!
Полозов морщился и при встречах с Гаршиным просил сквозь зубы:
– Перестань.
Его раздражала атмосфера «аврала», которую создавал начальник сборки. Он гордился тем, что цех вошел в график и в завершающих работах по второй турбине ясно ощущается почти бесперебойный ритм. Сам Полозов уже не бегал по участкам, как раньше, и не «нависал» над рабочими с просьбой «постарайся, дружище», о чем иронически вспоминал на собрании Коршунов. Зато на оперативных совещаниях начальники участков и мастера боялись колючих замечаний Полозова, а Бабинков жаловался друзьям, что Полозов «всей тяжестью навалился» на ПДБ.
С утра до вечера похудевший и утративший свое красноречие Бабинков осипшим тенорком давал сведения наверх – заводскому диспетчеру – и запрашивал сведения снизу – с участков. Держа перед глазами памятку, он названивал снабженцам насчет баббита для третьей и крепежа для второй турбины, выяснял, отгружены ли отливки с металлургического завода для четвертой, заказаны ли вагоны для отправки первой.
Ничто не шло само собою, ни про одну деталь, материал, инструмент нельзя было сказать, что они катятся как по маслу, но тем приятнее было Бабинкову, что они не застревают. Мысленно он много раз на дню красноречиво хвастал тем, как он что-то обеспечил, чему-то помог, кого-то подстегнул... Но не успевал он открыть рот, чтобы похвастать, – звонил телефон, и опять где-то что-то «горело» или «затирало», и Бабинков начинал названивать в цехи, в дирекцию, старшему диспетчеру.
– Это ты, Бабинков? – переспрашивали начальники участков, удивленные его необычной краткостью и деловитостью.
– Глядите-ка, человеком стал! – с удовольствием отмечал Ефим Кузьмич.
Но Полозов приходил к Бабинкову только проверять и требовать, замечал каждую оплошность, а достижения принимал как должное.
– Знаешь, Леша, – однажды, разозлившись, сказал Бабинков, – если ты думаешь, что я могу стать чем-то вроде автоматического регулятора...
– Ну, что ты! – ответил Полозов, дружески сжимая его пальцы, ухватившиеся за телефонную трубку. – Никогда я тебя не унижу таким сравнением: ты же человек – значит, гораздо умней и оперативней!
И ушел, посмеиваясь, – он знал, что злость пойдет Бабинкову на пользу, вытесняя склонность к болтовне и уступчивости.
Фактическое руководство цехом в эти решающие дни как-то само сосредоточилось в руках Полозова – должно быть, потому, что он был спокойней и уверенней всех.
Любимов вовремя появлялся там, где было нужно, вдумчиво решал вопросы, с которыми к нему обращались, председательствовал на «оперативках» и договаривался с директором и главным инженером тогда, когда это требовалось. Из цеха он почти не уходил, но иногда закрывался у себя в кабинете и говорил секретарше:
– Без крайней надобности – никого!
И секретарша заученно твердила всем, кто хотел пройти к начальнику цеха:
– Говорит с директором по телефону. Зайдите позднее.
А Любимов ни с кем не говорил. Прикрыв глаза, он сидел за своим столом и ничего не делал. Это не было ни отдыхом, ни раздумьем, – странная апатия охватывала его временами, такая апатия, что ни глядеть на людей, ни выслушивать их, ни решать какие-либо вопросы он не мог. Кабинет становился в такие минуты единственным его прибежищем, где можно ненадолго ото всех укрыться, – даже дома такого прибежища не было, потому что Алла Глебовна тотчас начала бы тревожно расспрашивать и строить предположения, что его обидели, обошли, не сумели оценить. Алла Глебовна говорила: «Они тебя заездят», «вы все какие-то ненормальные», «я тебя давно прошу – уходи с завода». А он любил завод. Он не представлял себе, как он стал бы жить без повседневных проблем и трудностей производства, без волнующей радости стендовых испытаний... Он помнил каждую турбину, выпущенную им, расстраивался, если с нею что-либо случалось, и радовался, если узнавал, что она работает без капризов дольше отпущенного ей наукою срока. Он гордился тем, что ему доверено руководство таким ответственным цехом, и ревниво оберегал свое доброе имя. Выговоры сверху и критика снизу делали его несчастным. Он готов был признать, что чего-то не понял, что новые требования, предъявляемые руководителю, законны и полезны. Он старался выполнять эти требования, но, должно быть, не умел. А в последнее время он чувствовал, что движение, охватившее цех в связи с обязательством краснознаменцам, перехлестнуло через него, что оно идет независимо от его воли, так что если бы он заболел или умер – ничто не изменилось бы.
Он не понимал людей, окружавших его. Они радовались тому, что его пугало, добивались того, что он пытался отстранить как «самоубийство». Они настояли на своем – новые сроки стали законом, и теперь любая задержка с выпуском турбины означала не только нарушение социалистического обязательства рабочих, но и срыв цехового и общезаводского плана, то есть неприятность для цеха и провал для него, для руководителя! Раздумывая на досуге, он признавал, что такое опасное решение целесообразно с государственной, да и просто с деловой точки зрения, но в глубине души не верил, что новые сроки реальны, и томительно боялся, боялся, боялся...
Сидя взаперти в своем кабинете, он прислушивался к разговорам секретарши с посетителями, и каждый громкий голос пугал его как возможный вестник непредвиденной беды. «Нервы, нервы!» – тут же успокаивал он себя, убедившись, что никаких дурных вестей нет.
Зазвонил телефон.
– Георгий Семенович, к нам приехали дорогие гости! – весело сообщил Диденко. – Делегация краснознаменских строек! Они уже побывали на генераторном, говорят – дела там весьма хороши. А что у вас? Идете в графике?
Любимов придвинул к себе график.
– В графике. Сейчас начнется посадка уплотнительной втулки и муфты, затем проточка всего ротора и балансировка. Довольно эффектное зрелище для гостей, – сказал он, заставляя себя приветливо улыбнуться, хотя гости и не могли видеть его улыбки.
– Чудесно! – воскликнул Диденко. – Товарищи пробудут до первого, чтобы присутствовать на испытании турбины. Сейчас они пойдут по заводу и, конечно, больше всего хотят осмотреть турбинный цех.
– Милости просим, – сказал Любимов.
Он еще не отнял руки от телефона, когда дверь распахнулась и без спроса вошла Карцева. Подойдя вплотную к Любимову, она еле слышно проговорила:
– Беда... На уплотнительной втулке... волосовины.
Ефим Кузьмич уже вызвал кран, чтобы отправить втулку на сборку ротора, когда лаборантка заводской лаборатории, снимавшая серную пробу, выпрямилась с листком в руке и вполголоса позвала:
– Ефим Кузьмич!
На листке проступили рыжеватые отпечатки змеевидных, рясходящихся линий.
– Волосовины, – шепотом сказала лаборантка. Ефим Кузьмич вынул лупу и склонился над втулкой.
На ее внутренней поверхности темнели тонкие трещинки. Должно быть, в термической обработке втулку слишком быстро нагревали или слишком быстро охлаждали, сталь перенапряглась и треснула... и теперь это стальное толстое кольцо, такое мощное и крепкое на вид, стало ненадежным: не выдержать ему страшного напряжения предстоящей многолетней работы!
Прибежал Воробьев. Несколько минут он не мог оторвать взгляда от змеящихся трещинок, потом твердо сказал те слова, которые было так трудно произнести:
– Брак. Неисправимый.
Вокруг них сразу столпились люди. Лупа переходила из рук в руки. Никто ничего не добавил к словам Воробьева. Все было ясно. Брак. Надо заказывать новую втулку. Ротор будет ждать ее. А турбина будет ждать ротора. Все напряжение этих дней уже не нужно. Тридцатого числа испытания не будет. Стахановский план июня сорван...
Появился Полозов, коротко сказал:
– Дайте-ка лупу!
Он мог бы и не смотреть. Как только ему доложили, что на втулке обнаружены волосовины, мысль его заработала в новом направлении: чем исправить беду побыстрее. И склонился он над этими роковыми трещинками только для того, чтобы выгадать время, пока в его голове сложится решение. Затем он выпрямился и обратился к Воробьеву и Ефиму Кузьмичу:
– Втулка для третьей поступила? Пойдемте поглядим, что там можно сделать.
И они пошли – все трое внешне спокойные – на склад заготовок. Их деловитость разрядила напряжение. Кто-то выругался, кто-то добавил, – каждому хотелось облегчить душу. Примчался со стенда Гаршин, откуда-то вынырнула Карцева.
– Что вы трясетесь? Позовите Любимова! – крикнул ей Гаршин, и она послушно побежала за начальником, даже не заметив его грубости.
Перед Любимовым все молча расступились. Был он бледен и шагал как обреченный. Наклонился и долго всматривался в тусклую поверхность металла, в тончайшую паутинку трещинок.
– Все, – отворачиваясь, произнес он и медленно пошел обратно.
Гаршин догнал его:
– Георгий Семенович...
Любимов страдальчески сморщился и сказал, махнув рукой:
– А тут еще краснознаменцы... Черт их принес! Вы вот что... позвоните Диденко, а то ведь они сейчас придут... Проточку и балансировку ротора обещал им... Отмените.
Любимов говорил как больной. Одна неотвязная мысль преследовала его с той минуты, когда он услышал тяжелую весть. «Я это предвидел, этого боялся, а все равно – срыв плана на мне, отвечать – мне...»
Гаршин вдруг дернул Любимова за рукав, засмеялся и воскликнул:
– Ничего не надо отменять!
Пригнувшись к самому уху Любимова, он начал быстро и горячо объяснять ему, что и как можно сделать. Рабочие с любопытством наблюдали, как постепенно прояснялось лицо начальника цеха. Наконец Любимов одобрительно кивнул и быстро прошел через цех в свой кабинет, а Гаршин, подмигивая самому себе, направился в тот угол, где, ожидая отправки, стоял на стойках готовый ротор первой, уже испытанной турбины.
– Вот оно что, – пробормотал кто-то из сборщиков.
– С Гаршиным не пропадешь, – откликнулся второй.
– А что ж? Как говорится – хоть стыдно, да сытно.
Еще кто-то вслух подумал:
– Тридцатого не испытать – сорвется весь план...
Молодой сборщик растерянно спросил:
– Это что же теперь делать будут?
Ему не ответили. Хмуро и молчаливо, не сговариваясь, все пошли по своим местам.
А вокруг ротора первой турбины началась лихорадочная суета. Не глядя друг другу в глаза, рабочие высвобождали его из креплений. Стропальщики молча опутывали ротор стальными тросами. Гаршин поторапливал, изредка косясь в ту сторону, откуда вот-вот могли появиться посторонние люди.
Валя вела кран к указанному ей месту, с удивлением стараясь понять, что там происходит.
Возбужденная, с красными пятнами на щеках, стояла в центральном пролете Аня Карцева. Она тоже косилась на ворота и замирала каждый раз, когда калитка открывалась: не краснознаменцы ли? Она поняла, что решили сделать Любимов и Гаршин, и как-то не задумывалась, хорошо это или плохо. Она думала только о том, что план – стахановский план, которого они все так добивались! – под угрозой, что будет ужасно, если делегатов Краснознаменска придется встретить такой горькой новостью... что, наверно, потом как-нибудь быстро наверстают...
Когда кран поднял и медленно понес через цех многотонную махину ротора, поблескивающую отполированными поверхностями вала и массивных колес, Аня мысленно торопила крановщицу: «Ну скорее, Валечка, милая, скорее!» – и дрожала от нетерпения, потому что кран полз медленно и настороженно, с тяжким скрежетом.
Втулка, предназначенная для третьей турбины, была на термической обработке, и Полозов убежал в термический цех выяснять, когда ее подадут, а заодно отругаться по поводу брака.
Ефим Кузьмич и Воробьев подсчитывали:
– Обработка токарная – двадцать часов, разметка и долбежка пазов – четыре часа, посадка – полтора-два часа, потом насадка муфты... проточка всего ротора...
– Как ни крути, а с момента, когда втулку подадут, – не меньше тридцати – сорока часов.
Тень от проплывающей над пролетом махины на минуту легла на их и без того сумрачные лица. Оба подняли головы и проводили взглядом медленно удаляющийся ротор.
– Да, так вот... – первым заговорил Ефим Кузьмич. – Если втулку подадут, ставлю лучших токарей в смены – Назарова, Пакулина...
Воробьев отвел глаза от ротора, плавно покачивавшегося на гигантском крюке, и неуверенно спросил:
– Может, и мне стать в ночь? А? После Назарова? Я попробую скоростным...
Ему очень хотелось сейчас же, немедленно стать к станку и целиком уйти в привычную, простую, до конца ясную работу. Лишь бы не идти туда, к балансировочному станку, где он будет вынужден или вмешаться, или своим молчаливым присутствием одобрить махинацию, придуманную Гаршиным. Он не имеет права отменить распоряжение начальника цеха, но и промолчать тоже не имеет права. И он с тоской представлял себе последствия своего вмешательства. Не ссору с Гаршиным и Любимовым – черт с ними! – не сложное обсуждение их поступка на партбюро, а может быть, и на парткоме... нет, он представлял себе, как весь завод облетит досадная новость: турбинный не сдаст к первому числу турбину, турбинный в хвосте всех цехов, из-за турбинного сорван стахановский план... Он представлял себе, как вот-вот появятся делегаты Краснознаменска, посланцы строителей, которым турбинщики дали торжественное социалистическое обязательство! – и надо будет сказать им: простите, подводим... Кто бы ни был виноват, а в итоге – спрос с турбинщиков!.. И, наконец, он представлял себе унылое настроение товарищей по цеху, когда на доске соревнования они увидят свой турбинный – на последнем месте, на черепахе.
– Закури, Яков, – строго предложил Ефим Кузьмич, подавляя такие же мысли, и вдруг сказал:
– Гляди, с чем-то Коля бежит.
У Николая Пакулина было оживленное, счастливое лицо, оно бросалось в глаза среди общего уныния.
– Ефим Кузьмич! Яков Андреич! – еще издали закричал Николай. – Ведь у нас на обработке другая втулка есть! Для обоймы уплотнения!.. Тоже с третьей турбины!.. Вчера с термического поступила...
Передохнув, он сказал уже спокойнее:
– Мы поглядели по чертежам, высчитали. Если переточить – будет втулка для ротора. Все сходится. И работы там часов на восемнадцать – двадцать! И, главное, сразу приступать можно!..
– А ведь и в самом деле... ох, Коля, умная головушка!
И Ефим Кузьмич с Воробьевым начали подсчитывать, сколько часов тут потребуется, с азартом сжимая и без того короткие сроки обработки и этим как бы оправдывая то, что они стоят здесь, стоят и не обращают внимания на происходящее в нескольких десятках шагов от них.
Тяжелый крюк бережно пронес восемнадцатитонный ротор через цех и осторожно потащил его к станку, на котором происходит балансировка. Гаршин знаками указывал крановщице – влево, еще влево, стоп! Он был весел и очень доволен – до чего ловко придумал! Пока там будут возиться с новой втулкой, мы этот ротор эффектно отбалансируем на глазах гостей и прямехонько– на сборку! Даже если б не было этих волосовин, все равно канителиться пришлось бы еще долго, одна проточка ротора – часов десять, раньше утра к балансировке не приступили бы! А тут и балансировка – только для виду, для гостей, и экономия во времени – не меньше суток! Испытание можно начать и двадцать девятого… Ого! Досрочно, сверх стахановского плана! Еще, чего доброго, премии заработаем! А потом, после первого числа, без шуму, без гостей закончим и тот ротор, и все будет в ажуре!
Посмеиваясь, Гаршин уже двинул пальцем, чтобы начать установку ротора на станок, когда прямо перед ним возник человек с таким разъяренным лицом, что Гаршин не сразу признал в нем Алексея Полозова.
– Прекратить! Нельзя это делать! Стыд! – закричал Полозов необычно высоким голосом и яростно замахал крановщице.
Валя послушалась.
Опускавшийся ротор вздрогнул, остановился и начал медленно покачиваться в воздухе, как бы удивляясь тому, что происходит внизу.
С минуту Полозов и Гаршин стояли одни. Затем они оказались в кругу зрителей, и с каждой минутой круг становился плотнее. Еще недавно никто как будто не видел и не интересовался, что там такое делают с ротором уже испытанной турбины. А сейчас все, кто только мог оторваться от работы, бежали сюда и пробивались поближе.
– Ну, в чем дело? – подавляя злость, небрежно спросил Гаршин. – Из-за чего столько пылкости?
– Этого делать нельзя! – повторил Полозов и оглянулся. Ему хотелось увидеть на лицах окружающих одобрение и сочувствие, но увидел он, как ему показалось, только любопытство.
– Жульничества я не допущу! – бледнея, сказал он и с надеждой повернулся к начальнику цеха, властно раздвигавшему толпу.
– Что за сборище? – прикрикнул Любимов. – Гудка, кажется, не было. Давайте, давайте по местам!
Как всегда сдержанно-спокойный, но с брезгливо-недовольным выражением на посеревшем лице, Любимов обратился к одному Гаршину, как бы не замечая своего заместителя:
– Почему прекращена работа?
– Работу остановил я, – четко сказал Полозов. Гаршин молчал, и Любимову пришлось заметить Полозова. Он процедил сквозь зубы:
– Пока начальник здесь я, и мои приказания…
– Я прошу вас повторить приказание, – сказал Полозов. – Я не слышал его, Георгий Семенович.
Эти слова вызвали в толпе упорно не расходившихся рабочих смешки и шепот. Повторить при рабочих приказание подменить ротор было неловко, и Любимов, утратив власть над собой, закричал визгливо и грубо:
– Прекратите беззаконие вы! Вы! Довольно я терпел! Всякий мальчишка будет меня учить!
И, обернувшись к рабочим:
– Разойдись! Работать! Распустились!
Как только он закричал, он сам понял, что становится смешон. Его ужаснули визгливые звуки собственного голоса. Сердце будто провалилось куда-то, и на мгновение Любимову стало так плохо, что он с надеждой подумал: «Вот и все... и хорошо... и ничего больше не надо...» Но тут же снова почувствовал нормальное биение сердца, устоял на ногах и понял, что припадка не будет.
Усмехаясь и переглядываясь, рабочие стали неохотно расходиться. Но даже наиболее послушные немедленно повернули назад, к группе начальников, когда раздался прерывающийся голос Анны Карцевой:
– Краснознаменцы пришли!
У входной калитки стояла группа делегатов. Охранница проверяла их пропуска, а Саша Воловик что-то объяснял им, указывая рукой на махину ротора, повисшую в вышине, – должно быть, зрелище было для гостей внушительное.
– Ну, что теперь препираться! – миролюбиво сказал Гаршин и тронул Полозова за плечо. – Брось, Алеша! Сейчас покажем балансировку, потом все прочее. Сдадим турбину с этим – и с плеч долой! А тем временем тот ротор вытянем. Я сам из цеха не уйду, пока не вытянем... А?
И всем поверилось, что так можно и нужно сделать, что именно так проще всего решить – теперь, когда делегация уже тут, когда до конца месяца осталось всего пять суток и всякое другое решение вызовет провал плана...
Смятение отразилось на лице Полозова. Он тоже смотрел на группу делегатов, которые шагали вместе с Воловиком прямо сюда.
Аня Карцева кинулась к Полозову, схватила его за руку и с мольбою прошептала:
– Алеша... вы же видите сами... ну, прошу вас... Она бессознательно вложила в этот шепот всю свою нежность. И он понял это. Он мучительно сморщился, выдернул руку и крикнул:
– Совести у вас нет! Кого обманывать? Самих себя?!
Делегаты были все ближе. Рабочие переводили взгляды с Полозова на Любимова, потом на приближавшихся краснознаменцев и снова – на Любимова: в конце концов, он же начальник, ему решать!
– Ах, так?! – багровея, вскричал Любимов. – Хорошо же! Командуйте сами, и пусть будет по-вашему. А я... я свой цех позорить не буду!
Втянув голову в плечи, он быстро миновал делегатов и ушел из цеха, с грохотом захлопнув калитку.
– Ну и расхлебывай сам! – бросил Гаршин, поспешно отходя.
Вокруг Полозова сразу стало пусто. Только Аня никуда не ушла и продолжала смотреть на Полозова, но так испуганно и робко, что не у нее было искать поддержки.
Алексей знаком отдал приказание Вале, кран заскрежетал и медленно пополз обратно, унося свой тяжеловесный груз. Алексей провел рукой по лицу, весь подтянулся и пошел навстречу делегатам.
– Здравствуйте, товарищи! – с усилием сказал он. – Не в добрый час вы к нам пришли... но что делать! Производство не игрушка. Всякое бывает.
Воловик начал их знакомить. Алексей, как в тумане, видел дружеские улыбки, рассеянно слушал и тут же забывал фамилии. Узнал знакомое имя – Ганна Поруценко, вспомнил рассказы Воловика, на секунду с любопытством вгляделся в ее лицо.
– Так что ж у вас стряслось недоброе? – спросила Ганна.
Не отвечая, Алексей позвал:
– Анна Михайловна!
Карцева рванулась на зов, но Алексей сухо приказал немедленно заказать плакат – обращение к работникам термического цеха, чтоб все знали, какую беду принес их брак общему делу выпуска турбины.
– И к утру чтоб плакат был выставлен у проходной!
Затем он повел краснознаменцев к брошенной, уже никому не нужной втулке, показал трещинки на металле и объяснил, как они опасны и как недопустим малейший брак на такой ответственной машине.
Один из делегатов сочувственно сказал:
– Да, сложное у вас дело.
А Ганна Поруценко совсем по-женски мягко добавила:
– Та вы не переживайте... Хто работал, тот знает – во всяком деле заминки случаются.
– Переживай не переживай, – уже с улыбкой сказал Полозов, – а сдача турбины дня на два-три задержится. Для вас это значения не имеет, а цеху тяжело. Срываем план.
Он чувствовал облегчение оттого, что неприятное объяснение осталось позади, и совершенно не знал, что ему теперь делать с гостями. Но гости и тут догадались: вы уж попросту, по-дружески скажите, если вам сейчас некогда, – мы ж понимаем!
– Мне действительно некогда, – признался Полозов, – но свободные люди у нас есть. Виктор Павлович! – не без злорадства позвал он. – Знакомьтесь с нашими гостями и проведите их, пожалуйста, по цеху. Покажите, расскажите, с людьми познакомьте.
Гаршин подошел надутый, неохотно начал здороваться.
– Веселей, веселей, Виктор Павлович, – посоветовал Полозов, – не первая и не последняя у нас заминка, что уж нос вешать!
И, передав заботу о гостях Гаршину, пошел заниматься тем, что сейчас было важнее всего, – втулкой.
Никогда еще он не испытывал такого странного чувства, идя по родному цеху, мимо десятков знакомых людей. Он уловил несколько восхищенных взглядов, устремленных на него, – но больше было взглядов угрюмых и недоброжелательных. Те самые люди, что недавно с насмешкой и осуждением следили за подменой одного ротора другим, что одобрительно перешептывались, когда он попросил Любимова повторить приказание, – те же люди сейчас смотрели на него с досадой. Ну кто тебя просил вмешиваться? – как бы говорили они. – Не ты отвечаешь – не тебе и краснеть. А вот теперь всем нам неприятность, и перед гостями приходится глаза опускать, вместо того чтобы принимать поздравления, и по итогам июня мы окажемся на последнем месте. Не мог ты, что ли, уйти на время, если уж ты такой принципиальный? Ведь вот Воробьев не вмешался же...
А Воробьев спешил навстречу Полозову. Вид у него был пристыженный и решительный. Он сам себе не прощал той скверной минуты, когда не посмел вмешаться так, как это сделал Полозов. Теперь он видел, что за ним следят десятки глаз, что всем интересно и важно, как встретятся Полозов и Воробьев. Он подумал даже, что следовало бы громко сказать какие-то веские слова одобрения, которые будут услышаны и, конечно, быстро разнесутся по цеху. Но он не умел нарочно придумывать подходящие слова и сделал то, что сделал бы и наедине с Полозовым, – крепко пожал его руку и шепнул:
– Молодец.
– Молодцами будем, когда турбину сдадим, – обрадованно сказал Полозов. – Что там со втулкой, Яков Андреич?
– Со втулкой налаживается, Алексей Алексеевич, – ответил Воробьев, и оба пошли заниматься делом, потому что обоим было сейчас не до рассуждений.
