Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц)

Теперь все присутствующие с интересом повернулись к Полозову, ожидая, какой же вывод он сделает из верной мысли. А Полозов говорил, обращаясь прямо к Любимову:

– Говорят, хороший полководец может проиграть один бой, но выигрывает всю кампанию. Наша главная, решающая задача – дать Краснознаменке не одну, а все четыре турбины. Что же из этого следует? Что нельзя откладывать обработку самых трудоемких деталей второй, третьей, четвертой турбин «на потом»: завалимся! Пускать их надо в работу немедленно, имея четкий график до октября. Срочно заняться механизацией самых канительных операций. Выиграть время для всех четырех машин! В этом будет наша настоящая победа! А мы отмахнулись от ближайшего будущего, давай жать на первую, – а там хоть гори все! О недавнем партбюро забыли? Было предложение Воробьева, было решение партбюро. Я прошу ответить, отменяется оно или нет?

– Да нет, конечно, – с досадой ответил Любимов. – Просто мы сейчас говорим о другом, Алексей Алексеевич. Вы напрасно так пылко нас агитируете. Есть приказ директора о новом сроке по первой турбине. О ней и речь.

И, снисходительно усмехнувшись, он снова вернул совещание к частным производственным вопросам, стараясь не замечать своего заместителя, который все еще стоял, изо всей силы стиснув руками спинку стула. Ане казалось, что Алексей мог бы сейчас поднять и швырнуть в Любимова этот стул, если бы стул не был занят.

– Алеша, да ну что ты в самом деле? – услыхала она шепот Гаршина.

Полозов сердито отвернулся от Гаршина и вдруг, не попросив слова, громко и отчетливо заявил, что новый срок выпуска первой турбины – нереальный срок, очковтирательство, и откладывать ради него важнейшие дела безответственно и гибельно для цеха.

– Перед кем мы в прятки играем? – крикнул он. – Вы же сами знаете, Георгий Семенович, что срок нереален, вы сами в него не верите!

Не обращая внимания на ропот, поднявшийся вокруг, он начал по срокам обработки различных деталей доказывать, что новый график невыполним.

Аня опустила голову. Ей было стыдно за Алексея, стыдно и страшно. Понимает ли он, что говорит? И чего он добивается?

Она не могла не признать правоты Любимова, когда тот, досадливо морщась, отчитывал Полозова, обвиняя его в попытке дезорганизовать работу совещания и внушить недоверие к приказу директора. После чересчур резкого выступления Полозова благоразумная сдержанность Любимова подкупала и убеждала лучше слов. Нельзя было не согласиться и с Ефимом Кузьмичом.

– Нам мобилизоваться надо, – сказал он с обидой и огорчением, – а товарищ Полозов пытается разоружить нас. Что же ты, Алексей Алексеевич, не понимаешь, что ли?..

– Я понимаю одно, – негромко ответил Алексей, – что так мы провалим обязательство, данное краснознаменцам. А иначе могли бы выполнить.

Аня ушла растревоженной, со смутным ощущением какой-то вины, хотя она и не произнесла на совещании ни слова.

2

С трудом дождавшись гудка, Алексей Полозов подчеркнуто тщательно вымылся, переоделся и, независимо подняв голову, пошел к выходу. Никто не заметил этой демонстрации, но сам Алексей получил от нее горькое удовлетворение.

За воротами цеха его встретил ветер с моря. Ветер был кстати: его упругие и влажные струи как бы обмыли лицо, снимая усталость. Но дурное настроение от этого не улучшилось.

На площади перед заводоуправлением Алексей остановился, раздумывая, не зайти ли к Диденко. Пожалуй, давно следовало поговорить с ним начистоту. Плохо то, что сегодня невольно получится жалоба – побили, вот и побежал выдумывать «принципиальные разногласия». Да и сумеет ли он рассказать все как есть? Вот ведь сегодня... ну, Любимов, тот не мог согласиться, против Любимова все и было направлено, но остальные?.. Не сумел он, что ли, доказать свою мысль?.. Ведь он же прав, как они этого не понимают?!

А Ефим Кузьмич сказал: «Полозов пытается разоружить нас». Гаршин – и тот наставительно заявил: «Когда есть приказ, надо его выполнять, так нас в армии учили!» Как будто Алексей оспаривал приказ, отказывался выполнять его! Он просто предупредил, что цех становится на ложный путь, а его чуть ли не в склочники записали! Бабинков по-приятельски попрекнул: «И чего вы не поделили с Любимовым?»

Даже Карцева смотрела на него с испугом и удивлением, а когда он вторично взял слово, низко-низко опустила голову – осудила или пожалела?

Ну что ж! Может, он был раздражен и плохо отбирал слова, но выступление на совещании он и сейчас считал своей победой, увы, никем не признанной. Перед тем он чуть было не струсил, чуть было не промолчал. Минута, когда он поднял руку и решился высказать все, что думает, была хорошей минутой. Проще было уверить себя„ что раз в утреннем споре с Любимовым он уже потерпел неудачу, говорить бесполезно, да и не он отвечает за цех, держать ответ придется Любимову, так что незачем голову ломать...

Гаршин так и сказал. Выйдя вместе с ним с совещания, дружески обнял и ткнул кулаком в бок:

– Торопыга! Ну зачем ты вылез? Прешь на рожон!

– Раз я считал правильным...

– О-ох, уж эти мне принципиальные люди! Ведь знаешь, что и они знают, и Немиров знает, и все знают, что срок липовый! Ну, на директора нажали, а он на нас нажал, и мы жать будем. Почему тебе одному больше всех нужно спорить? К десятому, конечно же, турбину не сдадим, это и дураку ясно. А народ подтянется. Тут, брат, политика!

– Это не политика! – возмутился Алексей. – На вранье народ не мобилизуешь!

– Фу ты, до чего ершистый! А чего добился? Сделал из себя мальчика для битья!

Алексей сбросил с плеча обнимающую руку Гаршина:

– Ну и побили! А рассуждать, как ты, не умею!

И пошел прочь, еще более раздраженный и расстроенный. Ну и пусть этот веселый циник Гаршин не понимает, пусть не понимает Бабинков – ветряная мельница... Но Ефим Кузьмич? Шикин? Начальники участков – все друзья, товарищи...

Окна парткома тянулись по всему второму этажу здания. Глядя на них, Алексей колебался: идти или не идти к Диденко? И с чего начать?

Два окна вдруг осветились. Алексей увидел технического секретаря парткома Соню, – она зажгла свет в приемной и прошла в кабинет. Тотчас в кабинете вспыхнули плафоны, осветив круглую голову и пышные усы Ефима Кузьмича. Старик стоял вполоборота к окну и что-то горячо говорил, должно быть с возмущением рассказывал парторгу о сегодняшнем оперативном совещании, где так недостойно выступил инженер Полозов.

Алексей с досадой отвернулся и пошел к проходной.

Он был слишком взвинчен, чтобы ждать автобуса, да и все равно некуда торопиться и нечего с собой делать. Он побрел вдоль бесконечного заводского забора, разбрызгивая лужи и увязая ногами в рыхлых наметах закопченного снега.

Ходьба рассеивала и приводила мысли в порядок. Да, если разобраться – характер неуживчивый и резкий, выступать, видимо, не умею, надо бы спокойнее и убедительней... В личной жизни неудачник, тут уж и сомнений нет. Все люди как люди: любят, женятся, счастливы, как-то умеют ладить, поддерживать друг друга, – а я ни черта не умею, и любить меня, наверно, не за что... И вот сейчас, когда на сердце кошки скребутся, не к кому пойти и некуда деть себя... Завод! Да, конечно, вся жизнь – тут. Всегда с гордостью думал: тут и радость, тут и горе, в общем – жизнь. Разве я для заработка работаю? Работаю потому, что люблю, потому что это дело мне по душе. Все верно. А вот сегодня именно тут меня побили, как мальчишку, и оказывается, что мне некуда деваться, что и друзья-то все на заводе, так уж сложилось...

На перекрестке он чуть не угодил под грузовик. В сутолоке возле универмага чуть не сбил с ног прохожего и, отскочив, наступил на ногу другому. Сконфуженный, он остановился в самом неудобном месте, у выхода, где его все толкали. И в эту минуту услыхал:

– Алеша! Алеша! Иди сюда! Откуда ты взялся?

Голос был звонкий, ласковый, хорошо знакомый...

Алексей ринулся на голос.

Из переднего окна светло-серого автомобиля выглядывало тоже хорошо знакомое и милое лицо, слегка располневшее и по-новому яркое – не только от природного молодого здоровья, но и от умело применяемой косметики, оттеняющей и густоту ресниц, и красивый изгиб пухлых губ, и закругленные линии бровей. Эти брови, когда-то по-детски наивно выделявшиеся белыми дужками на загорелом лице восемндцатилетней девушки, были теперь темными и более крутыми.

– Леля! – весело удивился Алексей. – Какая ты стала!

Она засмеялась, и этот знакомый короткий смешок, как и прежде, взволновал его.

– Какая же? – кокетливо спросила она и распахнула дверцу. – Садись, подвезу. Садись, садись, Алеша! Я много раз вспоминала тебя.

– И на том спасибо, – сказал Алексей, садясь рядом с нею и сбоку оглядывая ее. Похорошела еще больше. Синяя бархатная шляпка очень идет ей. И эти руки, холеные и полненькие, так мило лежат на баранке. А прическа новая – локоны, и золотистый шарфик под цвет локонов; это она всегда умела – подчеркнуть все, что следует заметить. Только вот брови красит зря, – те белые дужки были такие милые... Впрочем, какое мне дело! Интересно, откуда взялась машина? Наверно, мужа. Вышла замуж... И кто этот разнесчастный счастливец?

– Ты что же это, шофером сделалась?

– Поднимай выше, генеральшей! – вызывающе сказала она и включила мотор. – Куда тебя везти?

– Куда глаза глядят. А это тебе подходит – генеральшей. И собственная машина тебе к лицу, вроде этого шарфика.

Она лукаво поглядела на него из-под опущенных ресниц. Ресницы у нее такие, что пушистей, наверно, и на свете нет. А она умеет ими пользоваться. Ничего не скажешь, зря не пропадают. И когда она успела захороводить генерала? Впрочем, никакого филолога из нее получиться не могло, это и раньше было ясно. Невеста с высшим образованием – вот и весь смысл ее университетской учебы, с грехом пополам, с двойки на тройку...

– Кончила ты университет?

– В общем да, – беспечно ответила Леля и вывела машину из ряда других, стоявших около универмага. Управляла она уверенно, но осторожно, скорость не развивала и других машин не обгоняла. Это было похоже на нее – так вести машину.

– Что значит – в общем?

– Диплом еще не сделала. Готовлю помаленьку.

– Работаешь?

Она улыбнулась и вздохнула:

– Ох, Алешенька, ты все еще надеешься найти во мне труженицу и мыслителя?

Он тоже улыбнулся:

– Нет, Лелечка, не надеюсь. И теперь это уже не моя забота. А шофер из тебя получился разумный, не лихач и не аварийщик. Ты и возишь своего генерала?

– Когда захочется – вожу, – важно сказала Леля. – Обычно это делает наш шофер.

Она помолчала и тихо сказала:

– Мы с тобой так давно не видались... неужели нам не о чем больше говорить?

Ее голос и улыбка, больше чем слова, по-прежнему волновали его.

– Я была уверена, что мы с тобою еще встретимся, – продолжала она, глядя перед собой и нежно улыбаясь набегавшей под колеса мостовой. – Это было нехорошо с твоей стороны – так исчезнуть. Я очень грустила, Алеша.

– Во всяком случае, ты быстро утешилась, – с усмешкой сказал он, стараясь не поддаваться влиянию ее ласковых слов. – Если даже поверить, что ты всерьез грустила. Сколько лет твоему мужу?

Она быстро и зло взглянула на него и ответила с вызовом:

– Ровно столько, сколько нужно, чтоб мужчина научился ценить женщину и выполнять все ее желания.

– О-о! Все?

– Да. Все.

– Не знаю, как для твоего генерала, мне до него, по совести говоря, дела мало... но для тебя это плоховато. Носик-то совсем кверху задрался.

Теперь он сам искоса глянул на нее, – она всегда, бывало, сердилась, если он начинал подшучивать над нею. Но Леля не рассердилась, только круто вывела машину с проспекта на тихую боковую улицу и сбавила скорость, так что машина покатилась совсем медленно, будто задумчиво, – казалось, вот-вот окончательно задумается и станет как вкопанная.

– Ты не в духе сегодня, Алеша?

– Признаться, да.

– Ты женат?

– Нет.

– Какие-нибудь сердечные неприятности?

– Нет.

Она покосилась на него сквозь золотистую прядку волос, танцевавшую у ее щеки, и, выпятив нижнюю губу, дунула снизу вверх, чтобы откинуть мешавшую ей прядку. Это ее знакомое и милое движение неожиданно всколыхнуло в душе Алексея давние и уже позабытые чувства.

– Ты все такая же, – сказал он.

– А ты изменился. Еще не понимаю, в чем, но изменился.

– Кажется, нет.

– Правда? – радостно воскликнула она, на секунду позабыв об управлении машиной и повернув к нему просиявшее лицо. Машина сделала по мостовой странный зигзаг. Леля спохватилась и со смехом выправила ее.

Как она поняла его слова? И почему обрадовалась?

– Так что же у тебя случилось, Алешенька? Ты мне расскажи. Ведь я тебе по-прежнему большой друг. В этом, я надеюсь, ты не сомневаешься?

Друг?.. Она никогда не была ему другом. Но ее участие было приятно. И она удивительно кстати попалась ему на пути именно сегодня, когда так смутно на душе. Кто знает, может, она и переменилась к лучшему? Генерал-то, наверно, человек серьезный и боевой, должен влиять на нее. Да и, в конце концов, была она тогда всего лишь девчонкой, легкомысленной, эгоистичной девчонкой, не в меру избалованной своей милой, слабохарактерной матерью. И множеством поклонников тоже. Всеми этими студентами, которые вертелись возле нее в Публичной библиотеке, отбивая последнюю охоту заниматься.

Он кратко рассказал ей, что с ним сегодня произошло. У него сразу полегчало на душе, потому что, рассказывая, сам убедился в своей правоте. Поймет Леля или не поймет, что высказать всю правду было с его стороны и честно и смело? Скажет ли доброе слово?..

– Ничего, Лешенька, все обойдется, – ласково сказала она и мимолетно погладила ему руку. – Но разве можно так? Промолчал бы – и все. Тебя же никто не тянул за язык.

Он с горечью пробормотал:

– Спасибо за совет.

– Да ведь правда же, – мягко и наставительно продолжала она. – Ты и раньше был такой – наивный, нерасчетливый идеалист... и вечно лез в драку. Как будто ты один можешь всех людей переделать... Но ведь теперь-то ты уже взрослый человек! Пора научиться. В жизни таких, как ты, всегда бьют, Лешенька. А мне очень не хочется, чтоб тебя били...

И она так улыбнулась ему, что вместо прямого ответа на ее поучение он растерянно спросил:

– Почему?

– Не зна-ю! – нараспев протянула Леля и, лукаво посмеиваясь  каким-то своим  мыслям, молча  повела машину дальше. Золотая прядка попрежнему плясала у ее щеки.

– Насколько я помню, ты никогда не была философом, – насмешливо заметил он. – Кто тебе внушил такую житейскую философию? И о какой жизни ты говоришь? Какую жизнь ты знаешь?

– Самую обыкновенную, – неохотно откликнулась Леля. – Не выдуманную, не идеальную, а самую обыкновенную жизнь!

– Знаешь, мне сдается, что эта жизнь, как ты ее понимаешь, – очень неинтересная и унылая жизнь.

– Не знаю, у кого из нас двоих она интересней, – заносчиво сказала Леля и дала полную скорость. Теперь она гнала машину по проспекту, обгоняя другие и лихо проскакивая между трамваями и автобусами. Управлять машиной она, во всяком случае, научилась неплохо, иначе давно произошла бы авария... Занятно, всегда ли она так гонит, когда сердится?

– По-моему, ты расшибешь и машину и нас с тобой, – сказал он. – Слишком дорогая цена за расхождение во взглядах. И за что генералу в один день терять все свое богатство?

– Я тебя ненавижу. Как тогда, – быстро сказала Леля сквозь зубы. Но скорость сбавила.

Некоторое время они молчали, потом он миролюбиво спросил, куда она собирается завезти его.

– Куда придется, – усмехнулась она.

И вдруг, совсем сбавив ход, быстро и гневно заговорила:

– Вот ты меня осуждаешь, и насмехаешься, и, по-твоему, я не так живу, не так смотрю на жизнь... Хорошо, допустим! Но разве я тебя заставляю жить по-своему? Разве я тебе навязываю свои взгляды? Ты не хотел принимать меня такую, какая я есть... ну и ладно! И ладно! Я, кажется, не упрашивала тебя и не звала, когда ты... когда ты...

В голосе ее зазвучали слезы, но она быстро подавила их и продолжала все так же гневно:

– Все вы пытаетесь меня воспитывать... Может быть, вы и правы с какой-то большой точки зрения... Я сама понимаю, что это, наверно, как раз то, что нужно! А из меня не получается. И не получится. Что я, не старалась зубрить, как все? Что я, не старалась ради тебя усвоить всякую всячину хотя бы на четверку? Не могу, хоть убей. Не хочу. Захотела бы – подумаешь, какая сложность! А не хочу, и не нужно мне это, и не тянет меня. И работать... Да, что хочешь говори, а мне подходит именно это – и машина, и лето в Сочи, и международный вагон, и всякие красивые тряпки... А ходить в платочке – не для меня, понимаешь – не для меня!

– Разве я тебя уговаривал ходить в платочке? – оскорбленно вскричал Алексей.

– В платочке или не в платочке, все равно ты хотел, чтобы я была не я, а какая-то другая, идеальная женщина в твоем высоком понимании. А из меня не выйдет. И все это выдумки, просто ты не любил по-настоящему, так, чтобы все откинуть... все принять... А нашелся человек, который меня любит, бережет, создает мне все условия... который все прощает мне и все принимает... Какое право ты имеешь насмехаться и упрекать? Унылая жизнь?! Каждый устраивает свою жизнь по-своему, вот и все.

Его мало затронул смысл этой речи, все это он знал давно, – достаточно поспорили в свое время, сколько раз он уходил от нее в ярости. Его затронуло сейчас ее волнение, эти слезы, непрошено зазвучавшие в ее голосе... Значит, не забыла? Значит, ей не безразлично, как он к ней относится и что думает?

– Я желаю тебе счастья на твой лад, Лелечка, раз уж так вышло, – сказал он примирительно. – Останови, пожалуйста, у какой-нибудь трамвайной остановки, мне пора...

Она кивнула и прибавила скорости. Трамвайные остановки мелькали за стеклом одна за другой.

– Не надо ссориться, – глядя перед собою, нежно сказала Леля. – Я так обрадовалась тебе, Алешенька... Право же...

Они ехали по Лиговке, и Алексей не узнавал ее. Давно он здесь не был, что ли? Старая привокзальная Лиговка стала красивой и чистой, полосы газонов отделили трамвайные пути от проезжей части улицы, густо посаженный кустарник перемежается торчками молодых деревьев – и так вдоль всей этой широкой магистрали. Пройдет месяц-два, и все тут зазеленеет, расцветет на солнышке...

– А весна-то на носу! – повеселев, сказал Алексей. – Кажется мне, или на самом деле уже набухают почки?

– Мне то-же ка-жет-ся! – пропела Леля и на мгновение прижалась щекой к его плечу. Когда он опомнился, она снова сидела смирно, глядя на приближающийся красный глазок светофора. Затормозив у перекрестка, ее рука соскользнула на его руку и сжала ее. Он сидел не двигаясь, не умея разобраться в том, что с ним происходит.

– Я так счастлива сейчас, Лешенька, – быстрым шепотом говорила она, не отрывая глаз от красного сигнала. – И я тебя везу к себе, понимаешь? Дома никого нет и не будет до послезавтра. Это так чудесно, что мы встретились именно сегодня. И мы не можем так расстаться. Я не хочу. Я всегда ждала, что мы еще встретимся. И ты, да?..

Ее теплая рука мешала сосредоточиться. Но вот красный огонек сменился желтым, потом зеленым – ее рука нехотя оторвалась от его руки и легла на баранку. Машина шла так медленно, что задние машины начали гудеть, подгоняя ее.

Откинувшись назад, Алексей старался справиться с собою и стряхнуть это наваждение. Ведь все давно оторвано, отрезано, пережито. Она не захотела пойти с ним по жизни так, как представлялось ему, как хотел он. Она уже тогда, может быть не совсем ясно понимая это, ждала своего генерала, или академика, или черт знает кого – того, кто ей «создаст все условия»... Любила она его, Алексея? Кто ее разберет. Во всяком случае, не настолько, чтобы отрешиться ради него от своих стремлений. Он тогда крикнул ей что-то очень резкое, даже грубое, и ушел, хлопнув дверью так, что на лестнице шуршала штукатурка, когда он в беспамятстве сбегал вниз. Решение далось нелегко, но оно было правильным. Оно было единственно возможным. Зачем же сейчас ворошить старое?..

Он скосил глаз – она тут, рядом, ее губы слегка приоткрыты, ее нежный профиль маячит совсем близко на фоне мелькающих за окном машины домов, голых деревьев, встречных машин и трамваев. Как странно, что она встретилась снова именно сегодня, в такой горький день!

– Где ты живешь? – спросил он, чтобы нарушить молчание.

– На Старо-Невском, милый, – шепнула она, заговорщицки улыбаясь. – В совсем отдельной квартире, где сейчас нет ни души! Ни души! Мы с тобой устроим пир, Алешенька, такой пир! И никуда я тебя не отпущу. Я так рада тебе, если б ты знал, как я тебе рада!

И она облизнула губы движением лакомки.

Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе все, что должно совершиться. Устроив свою жизнь вопреки идеалам и принципам «наивного» Алеши, ничем не поступившись ради него, она теперь с обычной своей беспечной легкостью готова взять его в любовники... чтобы удовлетворить свои давние, обманутые желания? Или для того, чтобы все-таки восторжествовать над ним?..

– Остановись на минутку, – сказал он, когда они пересекли вокзальную площадь и свернули на Старо-Невский.

Придумать любой предлог – пора на завод, неотложное деловое свидание... все, что угодно, но сейчас же вырваться, уйти, остаться одному, разобраться... И сделать это немедленно, пока она не привезла его к себе, – оттуда будет уже поздно, не под силу уйти... А может, и не надо уходить? Восторжествовать самому?.. Переломить это ее эгоистичное легкомыслие и с презрением бросить ей в лицо все, что он о ней думает?..

– Останови!

Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добродушно сказала:

– Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!

Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, которая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любовника на всю эту программу?..

– Останови! – крикнул он, рванув дверцу.

Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.

– Прошу прощенья, но шампанского не пью, – сказал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. – И вообще, знаешь, я не любитель этих штук...

Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и большими шагами пошел назад, торопясь затеряться в привокзальной суете.

«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, тороплюсь – и все...  А впрочем, какая разница! Если способна понять – поймет.

Он ни разу не позволил себе оглянуться на светлосерый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…

Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тротуара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл сегодня пообедать.

В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.

Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым палисадником в центре. Дети скатывались на санках с полурастаявшей, почерневшей снежной горки, окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.

Была минута, когда все окружающее – и незнакомый дворик, и дети с их шумной возней – провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и увидел перед собой мальчугана в непомерно большой шапке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшиеся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.

– Вы спите, дядя? – шепотом спросил мальчик.

– Как видишь! – ответил Алексей. – А что, здесь нельзя спать?

Мальчик хмыкнул и сказал убежденно:

– Кто же спит на улице? – он помолчал, подумал и спросил: – А вы, дяденька, не пьяный?

– Нет!

– А вы здесь живете?

– Нет!

Мальчик шагнул поближе:

– Или у вас болит что?

– Допустим, что болит.

– Сердце?

– Вот именно. Сердце.

– Я уж вижу! – с удовлетворением сказал мальчик. – У мамы тоже бывает. А у вас капли есть?

– Нет!

– Капли помогают, – сказал мальчик и, колеблясь, посмотрел куда-то вверх, на окна. Может быть, раздумывал, не сбегать ли домой и не будет ли сердиться мама, если он возьмет ее капли для чужого дяди. Но в это время воробей порхнул мимо них, сел на дорожку и начал отряхивать мокрые перышки. Мальчик несколько секунд смотрел на него жадным взглядом охотника, потом плавными, беззвучными движениями снял с головы шапку, метнул ее вперед и точно накрыл воробья, погрузив наушники и борта шапки в месиво талого снега.

– Ре-бя-та-а! – заорал он, присев на корточки и придерживая шапку двумя руками. – Ре-бя-та-а, воробья накры-ыл!

Алексей встал и твердой походкой направился к трамвайной остановке.

«Что, собственно, произошло? – спросил он себя, перевешиваясь через железную решетку на площадке трамвая, чтобы ветер сильнее обдувал лицо. – И кто меня обидел? Никто! Что я, маленький или слабенький? Поступил так, как считал правильным, а со мною не согласились и меня побили. Тут уж ничего не поделаешь, если не воспринять житейскую философию Лели. Верю я, что прав? Да, верю. Значит, бороться надо, а не распускать нюни!»

Домой идти не хотелось. Алексей зашел в кино. Фильм был знакомый и не захватывал внимания. Героиня глупенькая, но очень хороша. И ресницы у нее, как у Лели. И улыбка такая же, обещает черт знает что!..

Не досмотрев фильма, он вышел под шиканье публики. Купил банку консервов, дома без аппетита поужинал, лег в постель и перед тем, как заснуть, составил себе план действий с той «железной последовательностью», которую любил в себе и всячески развивал.

Но продуманный план борьбы сорвался с самого начала. Когда он утром зашел в партком, Соня набросилась на него:

– Куда вы девались вчера, товарищ Полозов? Николай Гаврилович срочно вызывал вас, я все телефоны оборвала! Он ужасно сердился!

– Вот я и пришел, Сонечка! – сказал Алексей, улыбкой прикрывая волнение. Он покосился на дверь кабинета, где его, несомненно, ждал сокрушительный «разнос».

– Поздно пришли! – проворчала  Соня. – Николай Гаврилович вчера уехал.

– То есть как уехал?

– Поездом, – усмехнулась Соня. – В Москву. Дней на пять.

В цехе первым человеком, которого встретил Алексей, был Ефим Кузьмич. Ефим Кузьмич внимательно поглядел на Полозова, укоризненно качнул головой и тотчас заговорил о деле, которое в эту минуту больше всего занимало его, – с металлургического завода привезли отливки диафрагм, надо было обеспечить их срочную обработку.

На участке появился Любимов.

– Здравствуйте, Георгий Семенович! – сказал Алексей.

– Здравствуйте, Алексей Алексеевич! – ответил Любимов и сразу заговорил о диафрагмах, дал Полозову несколько поручений, даже пошутил с ним как ни в чем не бывало. Алексей чувствовал себя напряженно, отвечал с трудом, а Любимов, по-видимому, и не думал о вчерашнем...

– Кстати, Алексей Алексеевич, тут возникло дело по вашей части, – с улыбкой спокойного превосходства сказал Любимов. – Ваш Воловик придумал что-то новое, он сейчас у Шикина. Поглядите, может быть, и вправду что-нибудь дельное.

И. взяв Ефима Кузьмича под руку, пошел по цеху, оставив Алексея одного. Произошло то, чего никак не ожидал Алексей, – разногласия загнаны вглубь, никакой борьбы не будет; его выступление отвергли, как неудачное, и перешли к очередным делам.