Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
Часть третья
1
Начиналось чудесное утро, какие так часто бывают в Ленинграде весной, – над городом висит туман, и солнце, пробиваясь сквозь него, освещает город неярким светом; под ногами похрустывают ледяные пленки, но день обещает быть погожим; воздух недвижен и чист, лишь изредка от проезжающей крытой машины пахнёт острым запахом теплого хлеба.
Яков Воробьев торопливо шагал по улицам, расцвеченным праздничным убранством, обгоняя принаряженных, по-праздничному медлительных пешеходов. Его озабоченный вид не вязался с общим настроением, и на него оглядывались: что это с тобой, товарищ, или беда какая приключилась?
Таких одиночных пешеходов, как он, сегодня почти и не было; люди шли группами, семьями, возле взрослых скакало вприпрыжку множество ребятишек, и почти у каждого в руке красный флажок. На перекрестках появились продавцы со связками воздушных шаров. Шары бойко раскупали, – привязанные к пуговицам пальто, они колыхались над головами и детей и взрослых.
Сколько раз, бывало, и Воробьев с такой же беспечностью встречал первомайское утро! Сегодня его одолевали заботы: поспел ли столяр заготовить шесты для значков? дружно ли соберется цех? будет ли выглядеть достаточно мощным макет турбины на площади, среди людских толп?
Вдоль длинного заводского забора белели плакаты, обозначавшие места, где какому цеху собираться. У плакатов пока стояло по два-три человека, а турбинщиков еще совсем не было.
Увидев Диденко, Воробьев взволнованно сообщил:
– Плохо собираются.
Диденко знал эти начальные минуты неуверенности и тревоги, особенно тягостные для молодого руководителя.
– Ну-ну, поволнуйся, если больше делать нечего, – с улыбкой сказал он. – Только не было еще в истории такого случая, чтобы турбинщики подвели!
А люди подходили медленно, у места сбора не задерживались, прохаживались взад и вперед, разыскивая знакомых. У главных ворот, под радиорепродуктором, уже начались танцы. Воробьев увидел Валю Зимину в голубой шляпке с двумя разлетающимися перышками, придававшими ей очень легкомысленный вид. Она самым беспечным образом болтала с Гаршиным. Воробьев подошел и строго спросил Валю про шесты для значков.
– Анна Михайловна с ребятами пошла за ними ответила Валя и с первыми звуками музыки положила руку на плечо Гаршина, совсем, должно быть, не думая о том, что на этом празднике у нее есть и деловые обязанности.
Женя Никитин прогуливался с кругленькой девушкой в туфлях на высоченных каблуках. Воробьев мельком подумал: ох и намается она на таких каблуках! – и хотел было подозвать Женю, но тот поклонился и поспешно повернулся к девушке, явно не желая прерывать интересный разговор. Помнит ли Женя, что он комсомольский секретарь и отвечает за молодежь?..
Увидав Назарова, своего преемника, Воробьев пошел ему навстречу и не без раздражения спросил, где же его партгруппа, где значки. Вчера Карцева с цеховым художником и комсомольцами весь вечер мастерили стахановские значки для четвертого участка. В спешке не подумали, к чему их прикрепить, и только в десять часов вечера Воробьеву удалось договориться со столяром, чтобы он заготовил к утру тонкие легкие шесты.
– Ребята с Анной Михайловной у столяра приколачивают, – спокойно ответил Назаров. – Знакомься, Яков Андреич, моя жена и мои наследники.
Четверо наследников разного возраста разбегались кто куда, и мать созывала их, боясь потерять. Она приветливо улыбнулась Воробьеву, и Воробьеву стало стыдно, что он на всех наскакивает, – ведь праздник же!
Оглядевшись, он заметил, что народу стало много и от проспекта люди идут уже сплошной толпой. Чтобы свободнее бегать и играть, ребятишки сунули родителям свои красные флажки, и папы с мамами стояли как линейные на площади, с флажками в руках, изредка для порядка покрикивая на ребят.
Появилась Евдокия Павловна Степанова с тремя сыновьями. Поздоровалась и пошла искать свой цех, забрав с собою младших, а Кешка остался – начисто отмытый, начищенный, приглаженный, в куртке с «молниями». И сразу вокруг него собралась группа таких же отмытых и принарядившихся, необычно солидных пареньков. Увидав Воробьева, они чинно поклонились и хором приветствовали его:
– Здрасте, Яков Андреич!
Из ворот завода выехал грузовик, весь укрытый макетом турбины. Здесь, в лучах солнца, поблескивающих на ее серебристо-серых плоскостях, были особенно внушительны ее широкие изогнутые трубы и изящна надстройка регулятора, любовно выполненного во всех деталях.
Из кабины выскочил Полозов, отошел вместе с Воробьевым, чтобы окинуть взглядом макет:
– Хорош?
Грузовик занял свое место во главе турбинного цеха, и сразу хлынули к нему турбинщики, заполнив всю улицу от края до края.
Подошел Торжуев в новом пальто с широкими плечами, в фетровой шляпе, с красной розеткой в петлице. Красуясь, он остановился на самом виду и закурил свою затейливую трубку. Видно, рассчитывает, что его пригласят стать впереди, среди знатных стахановцев цеха... Нет, приятель, многого хочешь! Тут процентов недостаточно, тут душа нужна, чтоб в такой праздник отличить перед другими.
А вот и Ерохин подбегает, боясь, что опоздал. Он один, на прежних демонстрациях с ним бывала его жена – милая молодая женщина с глубоким шрамом на лице. Но теперь она скоро должна родить, и Ерохин полон беспокойства и отцовской гордости, никуда не пускает ее, чтобы не толкнули случайно или сама не оступилась ненароком...
Подошла Груня – одна. Ефим Кузьмич с Галочкой поехали смотреть военный парад, старику дали пропуск на трибуну, и Коле Пакулину дали, – победитель! В отсутствие свекра ничего не боясь, Груня свободно подошла к Воробьеву, прикрепила к отвороту его пальто шелковый красный бант и, прежде чем отойти к подругам, заглянула в глаза – будто прямо в душу. Ох, Грунечка, взять бы тебя при всех под руку и пойти с тобою, не таясь, – вот она жена, любовь моя...
– У директора встретимся, – шепнула Груня. – Пригласил...
И быстро отошла, – старый Гусаков подходил к Воробьеву вместе с Любимовым, а за ними Воловик с женой.
Ася прижималась к мужу – среди праздничного шума, среди детского гомона ей, наверно, и грустно, и немного стыдно своей грусти, а может быть и хочется все забыть, повеселиться вместе со всеми.
– Я на вас рассчитываю, Ася, – сказал Воробьев. – Вы ведь поете? Идите с комсомолками запевать.
– Ой, не знаю... Я и песни перезабыла... – прошептала Ася, оглядываясь на мужа, а у самой щеки порозовели и глаза просияли.
– Общественное поручение надо выполнять! – сказал Воробьев и потянул ее к комсомольцам. – Знакомьтесь, ребята, с Асей Воловик. Даю ее вам как запевалу. Чтоб весь народ чувствовал – турбинщики идут.
А вот наконец и Карцева с комсомольцами несет значки. Карцева тоже нарядная, оживленная, и комсомольцы все время шутят, смеются, – праздник! Воробьев подошел и примерился – удобно ли нести, не тяжело ли. На секунду позавидовал Назарову, – лестно идти во главе первого, сплошь стахановского участка!
Партгрупорги один за другим подбегают к Воробьеву доложить: весь участок в сборе... из ста четырех человек – сто один, двое больны... из полутораста – сто сорок семь...
– Строй-ся!
Подъехал Алексеев. Выскочил из машины, стал рядом с Диденко и председателем завкома.
– Ого, нынче турбинщики во главе! – воскликнул Алексеев и пошел здороваться с турбинщиками. Конечно, он и раньше знал, что право возглавлять завод в этом году предоставлено турбинному цеху, но всем было приятно, что он подчеркнул это. Оркестр грянул марш.
Когда голова колонны вступила на проспект, Воробьев оглянулся – ох и мощь! На целый километр вытянулась заводская колонна, и многие сотни рядов как один шагают в ногу, и сотни плакатов повторяют слово – мир! мир! мир!
Девичьи голоса начинают первыми:
Песню дружбы запевает молодежь!
И хор голосов подхватывает:
Молодежь! Молодежь!
Эту песню не задушишь, не убьешь.
Не убьешь! Не убьешь!
Песня сама просит, чтобы ее пели все, и все поют; поет и Воробьев, легко и торжественно шагая во главе своего цеха, сдерживая себя, но все же слишком часто оглядываясь назад, где во втором ряду с краю идет Груня, – только оглянись, и видишь ее милый поющий рот и встречаешь ее горячие глаза.
А на улицах, выходящих к проспекту, толпятся колонны других заводов, оттуда приветственно машут руками, песню перебивают оркестры, но песня вырывается снова, залетая в раскрытые окна домов, на балконы, где толпятся женщины с младенцами на руках, старики, ребятишки, которым не с кем было пойти, и там тоже подпевают, потому что сама песня просит, чтобы ее пели все.
Идет завод «Красный турбостроитель», идет во главе района, растянувшись на целый километр, а за ним подстраиваются один за другим – металлургический, корабельная верфь, оптико-механический, приборостроительный... Идет трудовой, праздничный Ленинград, гремят вперебивку оркестры, взлетают и переплетаются мелодии песен, яркими пятнами вьются над колоннами знамена, и с красных полотнищ плакатов все те же слова говорят о воле народа – мир! мир! мир!
И о том же говорят, прочертив небо и растаяв в солнечном мареве, промчавшиеся над городом самолеты.
Они уже исчезли, промелькнув откинутыми назад крыльями, но только теперь доносится их могучий шум. Придерживая за плечи сидящую на перилах внучку, стоит на почетной трибуне старый мастер, старый коммунист Ефим Кузьмич Клементьев. Закинув голову, старается проследить взглядом полет, скоростью опережающий звук. Реактивные... хорошо! Вон теперь какая сила у нас самолетов, танков, гаубиц, а когда-то разутыми, с одной русской трехлинейной воевали, да все равно никакие черчилли и клемансо нас не одолели... Еще раньше вон там мы лежали, в Александровском саду. Какой шел противный леденящий дождь, как холодно было лежать на мокрой земле! А вот здесь, где трибуна, и правее – были баррикады юнкеров. Вон там, на ограде, мы пулемет установили. Гусак был веселый и злой, как черт, все хотел, чтоб путиловцы из пушек ударили – чего канителиться, ну его к богу, этот дворец!.. А все же не думали мы тогда, что добьемся такого! Хотя, впрочем, и тогда думали. Верили. «Вся власть Советам!» – вот это она и есть...
– Деда, а наш завод скоро пойдет?
– Скоро, Галочка, скоро.
Стоит на трибуне Николай Пакулин, – первый раз в жизни выпала ему такая честь. Принимает парад советских войск от лица трудящихся. Четкие квадраты выстроенных для парада войск на красавице площади, их торжественный марш мимо трибун, маленькие нахимовцы, которым все дружно рукоплещут, ленинградские гвардейцы в касках, с автоматами наперевес, зенитчики на машинах с длинноствольными пушками, поднятыми к небу, прожектористы с огромными своими прожекторами, чьи зеркальные стекла отражают заполненные людьми трибуны и голубое безоблачное небо.
Николаю не оторвать глаз от этого величавого зрелища, но все равно он чувствует, что рядом стоит Ксана, дружески опираясь на его руку и сложенной щитком газетой прикрывая лицо от солнца. Была у него минута гордости, когда они встретились здесь, на трибуне, и Николай впервые ощутил себя равным ей. Но гордость давно забылась и ее рука, лежащая на его руке, это просто – счастье, счастье, о каком еще вчера он и не мечтал.
– Смотри, Коля, там уже районы выстроились!
Площадь опустела, по ней цепочками разбегаются линейные с флажками, а у входов на площадь со стороны Невского проспекта и набережной уже колеблются густые колонны демонстрантов, выставив вперед сотни знамен. Все оттенки красного цвета собраны яркими гроздьями, и майское солнце щедро подчеркивает каждый из них.
– Наш район, видишь, Ксана? – Николай слегка сжимает ее руку, чтобы привлечь внимание. – И наш завод идет первым!
– Тронулись! Смотри, Коля, тронулись!
В лад грянули оркестры, в лад развернулись сотни знамен. Колонны вступили на площадь, тысячами лиц повернувшись к трибунам, вскинув для приветствия тысячи рук. Красные, зеленые, синие шары взметнулись над колоннами. И полетели, подхваченные воздушными струями, над площадью.
– Ксана, смотри, наша турбина!
– Как она хорошо выглядит, правда?
– А вон Диденко идет, видишь? Диденко и Алексеев! И Воробьев! А вон мои ребята – смотри, Ксана, – со знаменем, смотри! Видишь?
Стоит на трибуне Григорий Петрович Немиров. Солнце уже успело тронуть загаром его лицо. Он стоит и горделиво улыбается – хорошо идет завод! И турбина выглядит хорошо, приметно. Со всех сторон доносятся до Немирова возгласы: «Смотрите, как турбинщики эффектно идут!.. Это их новая турбина, знаете, мощная!.. Здорово!»
Григорию Петровичу хочется сообщить всем окружающим – это мой завод, моя турбина! Он счастлив. Третьего дня на первых страницах газет опубликовано приветствие заводу по случаю выпуска мощной турбины нового типа. «Директору завода т. Немирову...» Читают ленинградцы, читают уральцы – ого, товарищи, это же наш Немиров!
Он машет шляпой, ему очень хочется, чтоб свои, заводские люди заметили его привет. Но они не разглядят – где там! А вон Диденко... Алексеев… чудила, не пошел на трибуну! Тяжело ему с его больным сердцем топать. Почему я не подумал, что надо пойти со своими? Ничего, зато завтра соберемся все вместе – запросто, дружески отпраздновать успех. Это сблизит больше, чем если б я шел сейчас вон там, во главе...
Как растрогался Перфильев, что директор пригласил к себе, да еще с женой! И Ефим Кузьмич... А молодежь явно растерялась – эта девчушка вся покраснела, а Пакулин и не нашелся что ответить. Очень, очень хорошо придумала Клава!
А завод все идет, идет мимо трибун. Рядом с Немировым кто-то уверяет, что «Турбостроитель» уже прошел. Григорий Петрович возмущенно вмешивается:
– Ничего подобного! Еще и половина не прошла! Вон инструментальный цех идет, а за ним еще четыре.
Но вот прошел и последний цех. Маленький интервал – и начинается колонна металлургического. Ишь ты, толстяк шагает впереди, да еще как молодцевато!
– Смотрите – Саганский! – сказал кто-то за спиной Немирова.
«Эх, надо было и мне... Интересно, Волгин на трибуне или тоже идет с заводом?»
Когда подошел станкостроительный, Немиров сразу приметил высокую подтянутую фигуру Волгина. Как командир впереди своего полка, и походка воинская, четкая... Заметили наши, что другие директора идут? Вряд ли, в такой массе не разглядишь...
А праздничный поток не иссякает, гремят оркестры, перекатывается по рядам «ур-ра-а!». Плывут макеты изделий: во много раз увеличенный микроскоп, во много раз уменьшенный корабль, подъемный кран, наборная машина – линотип, всевозможные станки, галоша в человеческий рост, маленький цельнометаллический вагон, гигантская электрическая лампочка, пирамида из пестрых тканей...
– Чего только нет в Ленинграде! – воскликнул Николай. – Правда, Ксана?
Она посмотрела на него и улыбнулась. В ее глазах отражались красные пятна проплывающих мимо них знамен и цветные, взлетающие в небо шары – маленькие, яркие точечки.
2
Скинув пиджак и подтянув повыше рукава рубашки, Григорий Петрович растирал в тарелке горчицу, пока Елизавета Петровна чистила и раскладывала по селедочницам селедки.
– Гриша, поди сюда! – позвала из столовой Клава. – Как хочешь, вина маловато!
На трех сдвинутых вместе столах были уже расставлены всяческие закуски и прикрытые полотенцами домашние пироги, в центре красовалось длинное блюдо с заливным, мерцающим красными звездочками морковки, а между блюдами, тарелками и рюмками высились бутылки с вином и графины с настоянной водкой.
Клава стояла в дверях и критически оглядывала только что накрытый стол.
– Не вина, а водки маловато, особенно если принять во внимание Гусакова, – решил Григорий Петрович. – Сейчас пошлю Костю прикупить.
– А стол как тебе кажется? Ничего?
Он подошел к Клаве и поцеловал ее. Все, что она делала, было хорошо. Но какая она бледненькая сегодня!
– Ты здорова, Клава?
– Ну конечно! Просто немного замоталась.
Он знал – даже если ей нездоровится, она не скажет об этом, чтобы не портить ему праздник. Последние недели она очень много работала и была необычно возбуждена. На расспросы мужа уклончиво отвечала: «Ничего особенного, кое-что придумала и теперь воюю. Добьюсь – расскажу!» Если ей бывало трудно, она никогда не просила у него помощи. А Саганский любил пошутить по поводу ее самостоятельности: «Разве Клавдия Васильевна будет со мной советоваться, когда у нее дома такой могучий консультант!» – и очень сердил этим Клаву. Она не любила советоваться с мужем, хотя часто говорила с ним по общим вопросам экономики производства и, как понимал Немиров, деликатно направляла его мысли к этим вопросам, которые он, по ее мнению, недооценивал.
Григорий Петрович считал, что планирование и финансы – незыблемый костяк, который обеспечивает порядок в текущем, вечно обновляющемся процессе производства. Клава возражала – это душа движения и обновления. Мысль о том, что и экономист может быть новатором, видимо, увлекла ее. Что она придумала теперь и с кем воюет?.. Может быть, у нее какие-нибудь неприятности, которые она скрывает? Такая уж она, Клава. Даже свою тревогу о муже не показывала. Ведь знала, что с турбиной не ладится, и хоть бы словечко сказала! А когда испытание прошло прекрасно и в газетах появилось приветствие заводу, вот только тогда и понял Немиров, как она беспокоилась за него. Выбежала к нему навстречу, обняла, прижалась лицом...
А Елизавета Петровна закатила роскошный ужин, даже шампанского купила. Удивительно они похожи – мать и дочь. Если что-либо волнует или тревожит Елизавету Петровну – замкнется в себе, виду не покажет. А в радости щедра.
В тот вечер они втроем отпраздновали победу, и Григорий Петрович с увлечением рассказывал, как поработали турбинщики, на радостях примечая их достоинства, о которых прежде не задумывался.
– Ты позови их в гости, – предложила Клава. – И я познакомлюсь с ними, и тебе приятно, и им.
– К нам, домой? – удивился Григорий Петрович.
– Ну конечно, домой!
Елизавета Петровна вставила свое слово:
– По-моему, если вместе работать, то вместе и праздновать.
Вдова мастера, состарившегося на металлургическом заводе, Елизавета Петровна привыкла всю жизнь общаться с заводскими людьми и теперь, должно быть, скучала в директорской, всегда пустой квартире.
– Но ведь если звать – так не меньше, как человек двадцать пять, – пробормотал Григорий Петрович.
– Ну и что же? С хозяйством я справлюсь, вот только деньги...
– Денег жалеть не будем! – внезапно увлекшись, воскликнул Григорий Петрович. – Уж если устраивать, так пир горой!
Клава с Елизаветой Петровной сразу же начали обсуждать, что испечь и чего купить, а Григорий Петрович задумался. В последнее время он не раз чувствовал, что отношения с людьми на этом заводе у него сложились иначе и хуже, чем на Урале. Там, на уральском заводе, он был «своим», его знали с мальчишеских лет, он был связан дружбой с десятками заводских людей. Когда его выдвинули директором, прежние друзья остались друзьями и с поразительным тактом отделяли службу от дружбы. И ведь не мешало одно другому! А здесь он сразу взял тон властного, сурового и взыскательного начальника, потому что в глубине души побаивался: будут ли уважать такого молодого директора, да еще присланного «со стороны»? Отношения сложились почтительно-холодные. Только в последние дни, после того как Григорий Петрович принял смелое решение о замене регулятора, что-то неуловимо переменилось. Придешь в цех – все как будто по-прежнему, а глядят люди сердечней, обратятся к директору, – в голосе дружелюбные нотки. Придешь в конструкторское бюро – так же уважительно встают конструкторы, приветствуя директора, но впервые улыбаются ему, и в обычных словах «здравствуйте, Григорий Петрович» – человеческое тепло... Сам себе не признаваясь, Григорий Петрович жадно тянулся к этим проявлениям любви.
– Тридцать человек получается! – сказал он, записав фамилии тех, кого решил пригласить, и перечитывая список – не забыл ли кого.
Елизавета Петровна, кажется, немного испугалась, но не в ее характере было отступать.
– Садись, экономист, и планируй! – велела она дочери.
Так была затеяна эта домашняя вечеринка, о которой столько говорили на заводе. Всем понравилось, что директор пригласил группу турбинщиков к себе домой и сделал это без официальности, к каждому подошел лично с приглашением от своего имени и от имени жены, что семейных позвал с женами, а вдовца Клементьева – с невесткой Груней. Понравилось и то, что директор устраивал прием на свои деньги, а не за счет завода, – об этом как-то сразу все узнали.
– Не такой уж он сухарь, как думали, – сказал Ефим Кузьмич, растроганный приглашением. – И о Груне вспомнил. Знает.
Воробьев, поначалу иронически воспринявший затею директора, был обезоружен тем, что Немиров подчеркнул дружеский, домашний характер вечера и просил прийти с аккордеоном:
– Говорят, вы хорошо играете. Тащите свою музыку, ладно?
Ане Карцевой и Вале Зиминой Немиров сказал:
– Готовьтесь танцевать до утра. Я ведь танцор.
С Гаршиным и Полозовым пошутил:
– Приглашаю без дам, потому что холостяки. Ухаживайте за нашими дамами.
Полозов непринужденно поблагодарил, а Гаршин вдруг до странности смутился и что-то забормотал о том, что как раз тот вечер у него занят… Впрочем, все понимали, что он придет.
Список приглашенных вырос до тридцати шести человек. Григорий Петрович показал его Диденко, боясь, что кого-либо забыл.
– Весело будет, – перечитав список, решил Диденко.
– Никого не забыл?
– Так ведь в гости зовешь, кого хотел, того и позвал, – посмеиваясь, ответил Диденко. – Это ведь не торжественное заседание! А так, что ж – подбор на основе широкой демократии... Только к Гусаку подсади кого-нибудь посуровей – Катю Смолкину, что ли? – а то он водку только в ухо не берет.
Вечеринка была приурочена к первомайским праздникам. Григорий Петрович ездил с Костей закупать вино и закуски, носил от соседей стулья и недостающую посуду, откупоривал бутылки и пытался помогать теще на кухне.
Первыми, ровно в восемь, пришли Клементьев и Груня. Клава еще не переоделась и убежала в спальню, Григорий Петрович один встретил гостей. Ефим Кузьмич был в хорошо отутюженном костюме, в накрахмаленной рубашке и в ярком галстуке, его морщинистые щеки были еще розовы от бритья. А Груня сияла такой победной зрелой красотой, что и не разобрать было, нарядно ее платье или нет, – она красила любой наряд.
Немирова потянуло заговорить со старейшим мастером о заводских делах, но он удержался и сделал сложный комплимент его невестке. Он видел, что Ефиму Кузьмичу это приятно.
– Гриша, – раздался за приоткрытой дверью веселый шепот Клавы, – пойди-ка, застегни мне пуговицы на спине.
– Давайте я, – вызвалась Груня, обрадованная простотой незнакомой директорской жены, и, не дожидаясь ответа, пошла в спальню. За дверью сразу зазвучали оживленные голоса.
Припоминая, какое же платье застегивается у Клавы на спине, Григорий Петрович с улыбкой поглядывал на Ефима Кузьмича и раздумывал, о чем бы поговорить со стариком, что может заинтересовать его кроме той общей для обоих темы, которой Клава строго-настрого запретила сегодня касаться, чтобы не превратить вечеринку в производственное совещание. Однако Ефим Кузьмич сам завел разговор о том, что вот, дожили до счастливого дня, теперь вторая уже легче пойдет. Так бы и покатился разговор по привычным рельсам, но тут раздался звонок и Немиров пошел открывать.
Он не сразу узнал Катю Смолкину, – такая она была нарядная и важная. Скинула на руки хозяину пальто, осторожно сняла шляпу – прическа только что от парикмахера, платье шелковое, в ушах серьги. А заговорила – все та же бравая Катя Смолкина:
– Глянь-ко, Григорий Петрович, на лестницу, там еще гости топчутся, робеют – не кусается ли директор?
Стараясь держаться непринужденно, вошла молодежь: Николай Пакулин, Женя Никитин и Валя. Все трое были празднично одеты, пиджак Жени Никитина украшала планка орденских ленточек. Григорий Петрович много раз видел Валю, но сегодня она показалась ему особенно хорошенькой, и он даже подумал: «Черт возьми, сколько у нас красавиц в одном турбинном».
– Что это с тобой, дочка, тебя и не узнать, так ты похорошела, – сказал Ефим Кузьмич, разглядывая ее. – Или причина есть?
Валя расхохоталась, покраснела, спрятала лицо, чтобы не прочитали в ее глазах, как она счастлива.
Пошутив с молодежью, Григорий Петрович снова пошел в переднюю, куда уже входили новые гости.
Он увидел Елизавету Петровну с каким-то странным, испуганным лицом и входящего вслед за Полозовым Гаршина.
– Вот это встреча! – смущенно пробормотал Гаршин, багрово краснея и пожимая руки Елизаветы Петровны. – Сколько лет! Сколько зим!
– Вы знакомы? – удивился Григорий Петрович.
– Были знакомы, – поджав губы, сухо сказала Елизавета Петровна.
– Мальчишкой, студентом! – объяснил Гаршин, одновременно выжидающе озираясь. – Вы отменно выглядите, Елизавета Петровна, помолодели даже, ей-богу помолодели!
– А вы все такой же, – проронила Елизавета Петровна и церемонно извинилась: – Простите, мне нужно по хозяйству.
Только успели раздеться Полозов и Гаршин, как пришли Любимовы и Аня Карцева со старым Гусаковым, а затем дверь уже непрерывно открывалась, закрывалась и снова открывалась. Каждого вновь пришедшего шумно приветствовали, гул голосов стоял в воздухе, все были или казались друзьями. Только одно обстоятельство смутило Григория Петровича – он несколько раз уловил вопросы: «А Саша Воловик здесь?», «А Саша Воловик не пришел?» Видимо, Воловика нужно было обязательно пригласить, хотя он и новый человек в цехе. Посоветовавшись шепотом с Ефимом Кузьмичом, Григорий Петрович отрядил Женю Никитина на машине звать Воловика с женой, а затем побежал на кухню предупредить Елизавету Петровну, что гостей будет на два человека больше, чем ждали.
– Были бы хорошие гости, а место найдется, – ответила Елизавета Петровна, пересчитывая ножи и вилки.
Приехали Диденко с Катей. Катя никого здесь не знала, кроме Немирова, но уже через несколько минут казалось, что именно она здесь своя, что именно она связывает воедино всех собравшихся.
– Предупреждаю: за деловые разговоры буду штрафовать, – заявил Диденко. – Веселиться так уж веселиться!
С их приходом голоса сразу стали громче, смех чаще.
Последним явился Яков Воробьев с аккордеоном на плече. Скинув аккордеон и со всеми поздоровавшись, он с таким явным разочарованием оглядывался, что Немиров нашел нужным сообщить ему: за Воловиками поехали. Но Воробьев продолжал разочарованно оглядываться, и тогда Немиров вспомнил о красавице Клементьевой и удивился, что Клава все еще укрывается с нею в спальне.
– Девушки, вы что же это прячетесь?
Он увидел Клаву, стоящую посреди спальни в нерешительности. Ее бледность подчеркивало вечернее черное платье с кусочком желтоватого кружева у шеи.
Не слишком ли нарядно? – усомнился Григорий Петрович, по-своему поняв нерешительность Клавы: не помешает ли такой туалет простоте вечеринки?
– А по-моему, – сказала Клава, гордо вскинув голову, – по-моему, ни для кого другого не стоит наряжаться. Правда, Груня?
– Верно, – подтвердила Груня.
– Ну, пойдем, – решилась Клава, взяла Груню под руку и шагнула в дверь.
Из-за ее спины Немиров следил за тем, какое впечатление произвела Клава на его гостей. У двери из передней мелькнула Елизавета Петровна все с тем же странно испуганным видом. Немиров невольно взглянул на Гаршина – инженер стоял позади всех, робко и виновато улыбаясь, и во все глаза глядел на приближавшуюся к нему Клаву.
Будто не замечая его, Клава по очереди со всеми здоровалась, каждому что-то говорила, каждого о чем-то спрашивала, и во всем ее поведении была такая милая готовность подружиться с новыми для нее людьми, что все опасения Григория Петровича рассеялись: вечернее платье было кстати, как дань уважения к собравшимся.
Не доходя до Гаршина, Клава слишком долго задержалась возле Котельникова, о чем-то расспрашивая его и глядя прямо перед собою остановившимися блестящими глазами. Потом она быстро повернулась к Гаршину, подала ему руку:
– Здравствуй, Виктор.
И сразу отошла.
Заставляя себя быть веселым и поддерживать общий разговор, Григорий Петрович мысленно все время возвращался к только что происшедшей непонятной встрече. Испуганное лицо Елизаветы Петровны, бледность и нерешительность Клавы, долго не выходившей к гостям (знала, что он тут?), робкая улыбка обычно самоуверенного Гаршина – все припоминалось Григорию Петровичу. Что было между ними? И когда?.. «Мальчишкой, студентом», – сказал Гаршин. Однако Клава никогда не говорила, что знает его, хотя, конечно же, не раз слышала его фамилию. Теперь Григорию Петровичу приходил на память и внимательный, изучающий взгляд Гаршина, который он не раз замечал в цехе и на собраниях, – приглядывался, что за муж у Клавы? Не оттого ли он так смутился, получив приглашение, что знал – встретится с Клавой?.. А Клава? Знала ли она, что он сегодня придет? Ну да, конечно, она просматривала список приглашенных. Спрашивала ли она тогда о чем-нибудь, прочитав знакомую фамилию? Он не помнил. Не оттого ли она была так возбуждена последние дни? И это вечернее платье... не оттого ли она надела его, что хотела показаться в нем Гаршину?
Эти мысли были так невыносимы, что Григорий Петрович старался отогнать их, и временами это удавалось ему, так как он чувствовал себя ответственным за успех вечера, но глаза его продолжали следить за Клавой – как она мила сегодня... и как оживлена! А в другом конце комнаты в горестном недоумении застыла Валя. Гаршин предупредил ее, что весь вечер будет ухаживать за нею так, «будто между нами ничего нет», и Валю волновала и веселила необходимость вести на глазах у всех такую увлекательную игру. Но Гаршин вошел притихший, не похожий на себя, и забился в угол, ни разу не взглянув в ее сторону.
Приехали Воловики с Женей Никитиным. Сашу Воловика особенно дружно приветствовали, и тотчас появилась Елизавета Петровна в новом платье и торжественно пригласила гостей к столу.
– Парами, парами! – требовал Григорий Петрович, подхватывая под руку старуху Перфильеву.
С шутками, отбивая друг у друга дам, которых было меньше, чем мужчин, повалили в столовую. За столом долго рассаживалась: молодежь, включив в свою компанию Воловика и Асю, уселась вместе, в ряд; Аня Карцева смело удержала возле себя стул и позвала Алексея Полозова, а Воробьев умудрился оттеснить всех, желавших поухаживать за Груней, и переманил ее к себе, посадив по другую сторону от нее старого Гусакова, которому она сразу же дружески перевязала галстук.
Немиров заметил, что Гаршин вошел в столовую последним. Но в столовой он как бы встряхнулся, стал особенно весел и шумен, его громкий голос покрывал все другие голоса. Клава посадила рядом с собою стариков Ефима Кузьмича и Перфильева, но Гаршин предприимчиво занялся размещением остальных, обеспечив себе место лоближе к Клаве.
