Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)
– Вечерами – это не беда, если сердцем прирос, – строго сказал Ефим Кузьмич.
У Воловика вдруг дрогнули губы.
– Не могу я больше... вечерами. – еле слышно сказал он.
– Вот тебе раз! – удивился Ефим Кузьмич. – Такой молодой – и вдруг «не могу». Устал, что ли? Для своего-то замысла люди ночей не спят.
Воловик поморщился, хотел что-то сказать, да раздумал.
– В общем, помогайте, – закончил он разговор. – Пока нужно, могу и буду терпеть, дела не брошу. Но вы поднажмите.
– Поверил в тебя – значит, повоюем.
Воробьев первым поднялся с места и, несмотря на уговоры Ефима Кузьмича, заторопил своего друга: пора идти! Он так и не притронулся к стакану чая, налитому хозяином. Увидав этот чай, сиротливо стынущий на столе, Ефим Кузьмич с запозданием отметил, что Яков и в разговоре не участвовал, а сидел понурясь, погруженный в свои думы.
– Ты что, Яша, невесел? – заботливо спросил Ефим Кузьмич.
– Нет, что вы, – встрепенувшись, ответил Воробьев и натянуто улыбнулся. – С чего мне быть невеселым?
Услыхав, что гости уходят, Груня вскочила и догнала их в прихожей:
– Уже уходите?
От ее недоброжелательной холодности не осталось и следа.
– Поможет вам папа, да? – ласково спросила она у Воловика. – Я не думала, что вы так скоро уйдете, – Сказала она Воробьеву. – Мы с Иваном Ивановичем развоевались и даже не заметили, как время пролетело.
– Ну, и чья берет? – заинтересовался Воробьев и шагнул обратно в комнату, как бы для того, чтобы оценить положение на шахматном поле. Оглянувшись на старика, продолжавшего разговор с Воловиком, он быстро спросил вполголоса: – Когда же?
Груня громко ответила:
– Я думаю, выигрыш мне обеспечен.
И шепотом:
– Завтра в девять.
– Иван Иванович – противник серьезный. – и тоже шепотом: – Опять обманешь?
Она объяснила взволнованно:
– Он дома был… не могла я... потом расскажу...
– Ты сегодня так приняла меня...
– Я же тебе велела – не ходи сюда!
– Груня... ты меня долго мучить будешь?..
– Я – тебя? – вскрикнула Груня и тотчас шепнула: – Молчи! – Громко, с неестественным оживлением заговорила о шахматах, не договорила и пошла с Воробьевым в прихожую – навстречу настороженному взгляду Ефима Кузьмича.
Захлопнув за гостями дверь, она сказала недовольно:
– В воскресенье и то с делами прибегают. Неужто на заводе мало видитесь? Пришли, ссору затеяли...
А молодые люди вышли на улицу, уже опустевшую, темную и схваченную ночным морозцем.
– Пройдемся?
– Пройдемся.
Они направились не в город, а за город, пустырями, заваленными нетронутым снегом.
– Домой пора, – пробормотал Воловик, продолжая шагать в сторону от города. Расправил грудь и несколько раз глубоко вздохнул, словно хотел надолго надышаться морозной, удивительной свежестью.
– Как думаешь, осилит старик?
– Осилит, если подталкивать, – сказал Воробьев неохотно: он был во власти только что пережитого волнения, и разговаривать ему не хотелось.
Но Саша Воловик продолжал:
– Староват он для такой беспокойной работы.
– Зато человек стоящий. Справедливый.
– Справедливости одной мало. Тут напористость нужна.
– А мы на что?
Задетый за живое, Воробьев оторвался от своих раздумий, и снова охватило его новое и сильное чувство, томившее все последние дни. Тут было и недовольство ходом дел в цехе, и душевный подъем, вызванный тем, что на партбюро приняли его предложение о плане рационализаторских работ, и раздражение оттого, что многие не увидели за этим планом всего большого и важного, что видел он сам, и главное – жажда деятельности, жажда победы.
Он распахнул пальто, снял кепку, подставляя голову изредка пролетающим порывам теплого морского ветра и веселому пощипыванию морозца, в котором чувствовалось последнее озорство убывающей зимы. Не отдавая себе отчета во всем, что возбуждало томившее его чувство, он сейчас с особой ясностью ощутил свою силу и радость оттого, что силен.
– А все-таки злит меня вся эта волынка, – продолжая думать о своем, заговорил Воловик. – Почему так? Задумал хорошее, для всех необходимое – и вдруг какие-то закорючки мешают... Пережитки? Так до какого же сроку они нам будут свет застить?
– Новое надо планировать, – не отвечая прямо, но развивая собственные мысли, горячо сказал Воробьев. – Ты подумай, Саша: ведь у нас вся жизнь по плану идет, а новое в производстве рождается вроде как самотеком.
Вот ты одно придумал, Катя – другое, каждый за свое бьется. А нужно не так. Нужно наметить все, что в первую очередь важно изменить, механизировать, усовершенствовать, всякие там «узкие места» и прочее. И браться сообща, всем коллективом. Один придумает, второй разовьет, третий дополнит, десять подхватят и дальше двинут.
– А точнее? – заинтересованно, но недоверчиво спросил Воловик.
– А точнее – так и будет. План всех мероприятий по рационализации, механизации и использованию внутренних резервов. На партийном бюро его назвали планом организационно-технических мероприятий. А там, как его ни называй, – это революция.
– Уж и революция?..
– Это коммунизм, если хочешь знать, – подтвердил Воробьев. – В том смысле, что творчество станет массовым. Ох-хо-хо! – крикнул он в морозное пространство. – С горы бы сейчас на лыжах!
Тысячи огоньков вздымали над городом золотистое зарево, отчего небо над ним казалось темнее и ниже. На этом веселом зареве, как часовые на постах, выделялись десятки заводских фабричных труб. Красные зарницы вдруг заполыхали над темною массой заводских строений – в литейном цехе закончилась очередная плавка.
– Широта, – тихо сказал Воловик.
Ему было хорошо стоять здесь, рядом с другом, разделяющим его мечты и планы, и стыдно, что он и в этот воскресный вечер позволил себе уйти из дому. Он не забыл о жене, он жалел ее так, как только можно жалеть человека, который для тебя дороже тебя самого. И все-таки он уходил от нее все чаще и охотней, сам страдая оттого, что, вопреки горю, увлечен своими замыслами и полон радужных надежд; и когда он спешил домой, тревожась, не случилось ли с нею чего за время разлуки, к его любви примешивались досада на то, что она безвольно подчиняется горю, и страх, что возле нее он растеряет с таким трудом восстановленную бодрость.
– Давай-ка назад, Яша, – сказал он и решительно зашагал к городу.
12
Радио передавало бой кремлевских курантов, когда Саша Воловик остановился напротив своего дома и поднял глаза к окнам. Все три окна его квартиры были темны, только в одном можно было разглядеть узкую полоску света, очевидно пробившуюся в дверную щель из передней.
Медленно, сразу будто постарев и сильнее ссутулившись, Воловик перешел через улицу и начал подниматься по лестнице. Всеми мыслями он был уже там, возле Аси, в одной из темных комнат своей квартирки, полученной от завода два года назад, перед рождением Люси, и обставленной так любовно, как обставляют свое жилье только в счастье и для счастья.
Он открыл дверь своим ключом и на цыпочках прошел в комнату. Ася сидела на детском диванчике у окна, уронив голову на подоконник. Воловик подумал, что она плачет, и тихо подошел к ней. Заострившиеся плечи Аси чуть вздымались, но это еле заметное колебание было равномерно и спокойно. Ася спала.
Тогда Воловик присел на подвернувшийся стул, не решаясь уйти, чтобы скрипом шагов или двери не спугнуть ее нечаянный сон. Расставшись с Воробьевым и шагая один по затихающему к ночи городу, все еще полный энергии и надежд, он мечтал дома часок-другой поработать над своим проектом. Убежденный в том, что общий замысел верен, он еще не нашел, главного решения, но каждый раз, когда он погружался в работу, в нем оживало неясное ощущение простоты и близости решения. Решение, что называется, вертелось в голове, надо только хорошо, не торопясь, подумать, целиком и без помех отдавшись размышлениям, свободно, не на глазах у посторонних наблюдателей, помогая размышлению движениями рук… Днем в инструментальном цехе, выполняя точнейшие слесарные работы, он не мог думать о другом; после гудка, переходя в турбинный, он мучался воспоминанием об Асе, ожидавшей дома; она с такой тоской спрашивала утром: «Ты придешь поздно?» Он и учебу в техникуме забросил в эту злополучную зиму, и вот со станком никак не додумать...
Сейчас он мог бы уйти в другую комнату, к рабочему столу, заваленному листками бумаги с поспешными, ему одному понятными набросками. Но вместо этого он сидел, даже не сняв пальто, с шапкой в руке, и думал о том, что же делать, что же все-таки делать с Асей?
Было что-то неправильное, возмутительное в том, что случилось в эту зиму. Он не только страдал из-за страшной и нелепой, бессмысленной утраты своего желанного, чудесного ребенка… он всей душой восставал против того, что смерть оказалась сильнее врачебного искусства, сильнее всех самоотверженных усилий Аси и его самого. Ведь все, все было сделано, ничего не пожалели. Туберкулезный менингит... Откуда это? Почему? Была крошечная, здоровенькая, жизнерадостная девочка, уже сделавшая свои первые шаги от колен матери к протянутым рукам отца… и вдруг жар, бред, мутные, никого не узнающие, недетские глаза. Почему?
Может ли быть, что отравленная алкоголем кровь деда какими-то таинственными путями проникла в тельце, в мозг ничего не подозревающего, ни в чем не повинного ребенка, рожденного в любви, лелеемого с первого дня рождения? А если не это... так почему же? Как она подкрадывается, эта болезнь? И как получается, что люди, создавшие столько чудес, вдруг оказались бессильны перед нею?
Здоровый и очень сильный, Саша Воловик не мирился с понятием смерти. Не мирился он и с тем, что можно потерять волю к жизни. Душевное состояние Аси ставило его в тупик. Он до слез жалел ее и совершенно не понимал, хотя трогательная беспомощность Аси когда-то и привлекла его к ней.
Семья у Воловика была ясная, дружная, деятельная. И отец и мать работали на Днепрострое, причем мать завоевала там большую славу, а ее подружки-бетонщицы – все боевые, напористые – постоянно толклись в доме и вносили в него все тревоги, радости и заботы большой стройки. На глазах у Саши постепенно вырастала плотина, сперва грубая и бесформенная, а потом как-то вдруг ставшая красивой до того, что хоть часами гляди – не надоест. На глазах у Саши прошел шлюзами первый пароход, станция дала первый ток; на том месте, где Саша бегал с мальчишками и ездил в кузове отцовского грузовика, разлилось широченное озеро – озеро имени Ленина, а возле головного шлюза по вечерам светил настоящий маяк. Однажды Саша попал в Крым, в пионерский лагерь «Артек», и там повстречал множество ребят. Откуда только не приезжали они, – порой и на карте не найдешь таких названий! И о чем только не рассказывали! Раньше Саша считал, что Днепрострой – главнее главных, и пятилетка, которую выполняли все окружающие его люди, – это завершение Днепростроя. В «Артеке» он впервые ощутил свою огромную страну и понял, что пятилетка везде и всюду вносит новое, небывалое. И как же ему захотелось скорее вырасти. Иногда ему становилось страшно, что все построят без него, откроют без него, без него изобретут...
Когда он попал подростком в Ленинград, на завод, он стал слесарем высокой квалификации в самый короткий срок, какой понадобился для получения необходимых знаний и навыков. Достигнув мастерства, он начал вкладывать в него собственную мысль. Все делали и делают так – это хорошо; а если сделать лучше и быстрее, скажем, вот этак или еще по-другому? Он внес десятки усовершенствований в работу инструментальщиков и все присматривался ко всякой новой работе: нельзя ли иначе, проще, быстрей? В вечернем техникуме он учился в общем отлично, но на контрольных работах по математике часто хватал тройки, потому что ему было неинтересно решать задачу общепринятым способом, он пытался решить ее как-нибудь иначе и в итоге запаздывал.
Девушки уважали его, советовались с ним и побаивались его. Он был очень серьезным юношей, Саша Воловик! Много читал, по утрам делал гимнастику и обливался холодной водой, жил по расписанию, составленному так, чтоб ни одна минута не пропадала зря. Отдых он позволял себе только летом, ради плаванья и гребли. Случалось, какая-нибудь девушка на короткий срок привлекала его внимание, но он быстро разочаровывался: ломается, нет серьезных интересов, не о чем говорить с ней. Позднее он думал: «Это потому, что где-то близко жила Ася, я знал, что встречу Асю».
Он заметил Асю задолго до того, как познакомился с нею .Выходя из дому по утрам, он почти каждый день встречал ее. Она быстро-быстро шла ему навстречу, – наверно, всегда выскакивала из дому в последнюю минуту. Иногда она улыбалась чему-то и слегка подпрыгивала на ходу, как школьница, но чаще всего он видел ее озабоченной, с плотно сомкнутыми губами. Зимой она ходила в капоре, как девочка, летом не носила никаких шляп, и ее легкие, светлые волосы взбивал и спутывал ветер, золотило солнце, обрызгивал случайный дождь. В дождливую погоду она надевала черный плащ с капюшоном, из которого выглядывала, как птенец из гнезда. Саша знал ее походку, ее настроения, знал все ее одежки – их было не много. Не знал он только, кто она и где живет.
Была поздняя весна с грозами и предгрозовой духотой по вечерам. У Саши шли экзамены. Однажды около полуночи, когда строчки стали сливаться перед его глазами, Саша отложил учебник и лег грудью на подоконник, стараясь поймать хоть слабое дуновение в неподвижном воздухе. Небо было затянуто серым туманом, в темноте переулка неясно белел киоск на углу и ролики подвешенных антенн.
И вдруг в тишине ночи прозвучал негромкий, но звонкий и жалобный голос:
– А я тебе говорю: пойдем домой! Пойдем домой!
Глухой бас прорычал в ответ:
– Оставь меня. Ну?!
– Нет, не оставлю! – мелодично и твердо сказал женский голос.
Свесив голову, Саша разглядел грузную, покачивающуюся фигуру мужчины и тоненький женский силуэт с рассыпающейся копной светлых волос... Она?!.
Мужской заплетающийся голос упрямо повторял:
– Не пойду. Сказал – не пойду. И не приставай!
Мужчина оттолкнул спутницу и зашагал прочь, ступая очень прямо и четко, как ступают только пьяные в припадке решимости. Женские каблучки отчетливо простучали по панели. Она догнала его и взмолилась со слезами в голосе:
– Папа! Ну, папа! Я же не могу тебя оставить!
Должно быть, он сильно толкнул ее, потому что она вскрикнула.
Саша сорвался с места и в беспамятстве гнева сбежал по лестнице. Пьяный уже не пытался уйти, его шатало и тянуло вниз, дочь изо всех сил удерживала его.
– Оставьте, – сказала Саша и рванул пьяного к себе. – Куда вести его?
Пьяный пробовал упираться, но Саша с таким бешенством тряхнул его, что тот подчинился и пошел, что-то бормоча и тяжело наваливаясь на Сашу плечом. Девушка шла немного впереди, показывая дорогу.
– Сюда, – сказала она, входя во двор. Это было первое слово, которое она произнесла.
Они вместе втащили пьяного по лестнице на третий этаж. Девушка открыла дверь своим ключом. Ее отец повалился на диван и заснул, прежде чем она успела снять с него сапоги и подложить ему под голову подушку. Саша помогал ей, не решаясь взглянуть на нее.
– Часто он у вас так?
– Часто.
Он топтался на месте, не зная, чем еще помочь и что сказать. И девушка молчала, быстро и громко дыша, склонив голову так, что Саша видел только ее спадающие на лоб волосы.
– Так я пойду, – сказал он.
– Спасибо вам, такое спасибо, – чуть слышно сказала девушка и, пугливо проскользнув мимо него, пошла открыть ему дверь. Взявшись за дверной замок, она вдруг привалилась всем телом к двери и отчаянно заплакала.
Совершенно растерявшись, Саша пробовал утешить ее, но она мотала головой и сквозь слезы бормотала:
– Так стыдно, боже мой, так стыдно...
Он обнял ее за плечи и оторвал от двери, а она неожиданно склонила светлую, растрепанную голову к нему на грудь и разрыдалась еще пуще.
Саша не знал, сколько времени они простояли так, пока она опомнилась и поняла, что рядом с нею чужой, незнакомый человек. Она отшатнулась и с испугом взглянула на него, и он впервые увидел совсем близко ее милое, распухшее от слез лицо.
– Уходите, пожалуйста, уходите, – сказала она и открыла дверь.
Он послушно вышел, споткнувшись на пороге. Как во сне вышел на улицу. Ночь, улица, небо в зарницах дальней грозы – все было не такое, как всегда. Издалека, как будто из другого мира, пришло и исчезло воспоминание о том, что завтра – экзамен.
Может быть, ему и удалось бы овладеть собой и засадить себя за учебник, если бы он не сообразил, что выскочил из дому, как был, в одной майке, а ключ от квартиры – в кармане пиджака. Саша махнул рукой и решительно прошел мимо своего дома.
Что это была за ночь!
Порыв ветра швырнул пылью ему в лицо. Ветер будто подметал улицу, гоня по асфальту сухой мусор. Синяя молния прорезала мглу, на миг осветив тяжелые края наплывающей тучи, и вслед за тем раскатистый удар грома всколыхнул застоявшуюся духоту. Пахнуло влагой.
Саша бродил по улицам и переулкам и любовался молниями, которые будто вспарывали надвинувшуюся на город тучу. Он думал о природе этого физического явления, о гигантском скоплении электричества в атмосфере и о том, что разряды этой энергии создают изумительное по мощи и красоте зрелище. Он не хотел мириться с тем, что столько энергии пропадает впустую, и пытался придумать, как бы ее использовать... И все же он очутился возле чужого дома, откуда недавно вышел, и отметил его номер, как нечто самое важное, что надо запомнить.
Ливень хлынул разом, теплый и сильный. Жмурясь, как под душем, Саша поймал ртом свежую влагу, вошел во двор, взбежал по лестнице на третий этаж; напрягая зрение, разобрал номер квартиры. Спускаясь, он повторял: «Дом семь, квартира восемь. Дом семь, квартира восемь».
– Я люблю ее, – сказал он себе и понял, что все время помнил об этой девушке и что уйти от всего этого уже нельзя.
Мокрый, возбужденный, он до утра бродил под дождем, а потом – в сырости и холоде занимавшегося утра. Вспоминал светящуюся во мгле копну спутанных волос и бледное, распухшее от слез девичье лицо. Вспоминал, как она плакала, доверчиво припав к его груди, и какие у нее были узенькие, теплые – беззащитные плечи.
На следующий день он все-таки вытянул экзамен на четверку и оттуда, сжигаемый жаром – ему казалось, жаром волнения, хотя это был жар начинающейся ангины, – он пришел в дом № 7, позвонил у знакомой двери и увидел Асю. Если бы ему открыл кто-либо другой, он даже не знал бы, как спросить ее. Но это была она, и она не сразу узнала его. В домашнем платье и сандалиях она выглядела совсем девочкой. Светлые волосы были заплетены в тугую короткую косу.
Узнав вошедшего, она густо покраснела и вытянула перед собою руку с поднятой ладонью, как бы отбрасывая его обратно, в дурную ночь, которую хотелось забыть.
– Не бойтесь меня, – сказал Саша, входя и мягко опуская ее руку. – Я должен вам помочь. Вы сами не сумеете...
– Тут, наверно, никто не поможет, – ответила она, как взрослый, отчаявшийся человек, но все же ввела его в комнату, где ночью они укладывали ее отца. Сейчас отца не было. Комната носила следы недавнего семейного уюта и быстрого, бестолкового разорения.
Они сели в разных концах дивана.
– Как вас зовут? – после молчания спросил он.
– Ася, – строго сдвинув брови, ответила она и вдруг уткнула голову в колени и разревелась.
– Неужели вы не понимаете, как это унизительно и стыдно! – крикнула она в ответ на его попытки утешить ее.
С трудом вытягивая признания, он постепенно узнал ее несложную и печальную историю. Асе шел девятнадцатый год. Три года назад она оставила школу, потому что тяжело заболела ее мать, а кроме того, как беспечно добавила Ася, «ничего не выходило с алгеброй». Отец Аси был полотером и хорошо зарабатывал, но любил выпить. Мать умела держать его в руках, а после ее смерти он запил. Трезвым отец был ласков и каялся, плакал, вымаливал у дочери прощение. Пьяным он нередко бил ее и выкрадывал из дому и деньги и вещи. Ася вела учет в той же артели полотеров, где работал ее отец, и это давало ей возможность хоть немного следить за ним, но в последнее время он перестал считаться с нею и, как говорила Ася, «пошел под откос»...
Саша слушал этот рассказ с острой жалостью и нарастающим гневом, от которого у него пересыхали губы. Он был потрясен не только судьбой этой беззащитной, растерявшейся девочки, он был потрясен тем, что такая темная, безрадостная, дикая жизнь существует и еще может топтать жизнь молодую, начинающуюся. Пытался ли кто-нибудь воздействовать на отца, помочь Асе? Ася старалась выгородить и сотрудников артели («они ко мне очень хорошо относятся»), и соседей («они меня очень жалеют»), но Cauie было ясно, что никто всерьез, до конца не вмешался и не помог. Что это – равнодушие? Нежелание ввязываться в неприятную и канительную историю?
Еще не решив, что и как сделает он, Саша ушел от Аси возбужденным и пылающим, как в жару. Только у себя дома, ночью, он понял, что и в самом деле болен. Он проболел целую неделю. Как только температура спала, он встал и, преодолевая слабость, пошел к Асе. Увидев его, она вскрикнула с такой нескрываемой радостью, что он невольно протянул руки, и Ася припала к нему, вздыхая:
– А я уж думала, вы больше не придете.
Через несколько дней он познакомился с Асиным отцом. Отец был трезв и показался Саше добродушным и сердечным человеком. Кроме того, Сашу подкупало несомненное сходство отца и дочери: та же робкая, доверчивая улыбка, те же глаза... Но Саша не дал себе растрогаться и жестко заявил, что ему нужно серьезно поговорить. Ася, помертвев, выскочила из комнаты. Это был тяжелый и беспощадный разговор. Впрочем, отец Аси не произнес ни слова, он только побагровел и сжал кулаки, а потом весь поник, и злые, обличающие слова Саши падали на его голову как удары, пригибая ее все ниже и ниже.
– Таких людей надо принудительно лечить или сажать в тюрьму, – резко закончил Саша и неожиданно взял Асиного отца за руку, сжал эту грубую, пожелтевшую от мастики руку и сказал другим, мягким голосом: – Если нужно будет, я этого и добьюсь. Но сначала я прошу вас как отца – есть же у вас совесть! – обуздайте себя и станьте опять человеком. И еще я прошу у вас согласия... – Он запнулся, потому что Ася, наверно, подслушивала у двери, а с нею он еще не говорил об этом, и произнес совсем тихо: – Я хочу просить Асю быть моей женой.
Отец поднял голову и посмотрел на Сашу удивленно и пристально, словно впервые обнаружив перед собою этого молодого человека, ворвавшегося в его дом с нравоучениями и решившего отнять у него дочь. По морщинистому, одутловатому лицу прошла судорога.
– Ну, что ж... Я человек конченый. И отец плохой, – сказал он. – Но ведь у меня кроме нее – никого...
За этими словами чувствовалось такое смятение, что Саша чуть не сказал: «Будем жить вместе», – но удержался. Он жалел этого опустившегося человека, но не верил ему.
До свадьбы отец держал себя в руках, даже сделал Асе денежный подарок «на приданое». Сашу он уважал и очень боялся, – выпив, он никогда не попадался на глаза своему зятю.
Ася не сразу решилась уйти от отца и все последние дни перед свадьбой налаживала свое порядком запущенное хозяйство – убирала, мыла, стирала, штопала, будто хотела в два дня на всю жизнь обеспечить отца своей заботой. Переступив порог Сашиной комнаты, она сразу забыла обо всем остальном и об отце тоже. Прежде чем Саша успел опомниться, она прилепилась к нему всем существом. Он почувствовал себя самым счастливым и самым любимым человеком на свете. Ее преданность льстила ему, ее зависимость от него трогала. Она обожала его и была на редкость нетребовательна: если он был дома, она вполне удовлетворялась этим, издали наблюдая, как он занимается, и боясь скрипнуть дверью, чтобы не помешать ему. Свернувшись калачиком на кровати, она часами читала, изредка отрываясь, чтобы взглянуть на мужа. Взгляд у нее был сияющий, благодарный и какой-то изумленный.
Все, что он делал, было для нее священно. Когда родилась Люся, она так же изумленно любовалась ею и безраздельно отдалась уходу за дочкой. Порою Саше казалось, что всю любовь к нему Ася перенесла на ребенка. Впрочем, такая уж она была: ничего не умела делать наполовину. Когда ей приходило в голову приготовить что-нибудь вкусное, комнаты оставались неприбранными, и Саша заставал ее растрепанною, с лицом, выпачканным мукой. Если ей попадалась увлекательная книга, она читала до утра.
И вдруг – болезнь, неделя судорожной борьбы, надежды и отчаяния... и смерть дочки.
С того дня как они опустили в могилу маленький гробик и Саша почти принес Асю домой, прошло больше четырех месяцев, но перемены к лучшему он не замечал. Он сам тяжело пережил смерть Люси, но ему казалось диким распускаться. Неуемное отчаяние Аси поражало и даже раздражало его. Ася мешала ему собраться душевно и если не залечить, то приглушить боль утраты. Говорить с нею об этом было невозможно: самую мысль том, что можно жить без Люси, она считала кощунством.
И вот она спала, скрючившись на детском диванчике, уронив голову на подоконник, спала непрочным, неосвежающим сном, похожим на забытье. А он сидел над нею, боясь шевельнуться – ее муж, ее единственный друг и опора, и совершенно не знал, что делать с нею и как спасти ее. Какой новый интерес может увлечь ее? Послать ее на работу? Но он сам когда-то настоял на том, чтобы она бросила артель, где ничто не интересовало и не радовало ее. Тогда они ждали рождения Люси, будущее рисовалось ясным и счастливым, а Саша гордился тем, что может один содержать свою маленькую семью. Теперь он понимал, что горе трудно преодолеть, если у тебя нет деятельности, отвлекающей, заполняющей время и мысли, создающей естественную товарищескую среду. Что было бы с ним самим, если бы после смерти Люси он сидел день за днем один, в четырех стенах квартиры, где все напоминает о случившемся?
Ася вдруг встрепенулась, как от толчка. Расширенными, полными страха глазами уставилась на темную фигуру Саши, скудно освещенную отсветом уличного фонаря.
– Ты дома? – пробормотала она.
Он подошел к ней и обнял ее. Она не отстранилась, как обычно в эти месяцы горя, а прижалась к нему и провела теплой ладонью по его щеке.
– Тебя так долго не было, – сказала она со вздохом, – мне стало страшно, что ты больше не придешь. Совсем не придешь... Понимаешь?
Слишком взволнованный, чтобы отвечать, он только крепче прижал ее к себе.
– Я сидела и думала, думала, пока не заснула… Вечер был такой хороший, мне очень хотелось погулять. Я даже вышла и походила перед домом – вдруг ты подойдешь? Знаешь, давай гулять по вечерам.
Обрадованный этим первым желанием, высказанным ею после смерти Люси, он предложил погулять сейчас.
– Нет, завтра, – сказала она. – Ты приходи пораньше, и мы погуляем, хорошо?..
И она снизу вверх внимательно посмотрела на него.
– Хорошо, – согласился он, хотя на завтрашний вечер у него было намечено много дел в турбинном цехе.
– Ты голоден? – спросила она.
Ему очень хотелось есть, но он стыдился признаться в этом. Ася почти совсем не ела, и собственный здоровый аппетит казался Саше оскорбительным для ее горя. Но сегодня в Асе появилось что-то совсем новое, и он неуверенно ответил:
– Пожалуй, хочу. Мы прошлись по морозцу. Если у тебя что-нибудь найдется...
Ася включила свет, пошла на кухню. Сильно похудевшая, бледненькая, но по-новому подвижная, деловая. Саша с удивлением увидел, что Ася приготовила ужин.
Он разглядел под плитой два огрызка махорочных самокруток. Значит, приходил ее отец. Может быть, его приход каким-то неведомым образом и расшевелил Асю?
Отец приходил очень редко и только в те часы, когда Саши не бывало дома. Он опять много пил и вспоминал о дочери главным образом для того, чтобы поесть у нее и перехватить денег. Сашу возмущала непоследовательность Аси: побранив отца, она все же на прощанье засовывала ему в карман немного денег «на маленькую». Из-за этого Саша не раз ссорился с Асей, – корми его хоть каждый день, покупай ему то, что нужно, но не давай ему на водку! – Ася плакала, обещала не поддаваться на просьбы отца, а затем поступала по-прежнему. Впрочем, в эти месяцы горя Саша отступился и делал вид, что ничего не замечает, но иногда ему приходило в голову, что в бесхарактерности отца и дочери много общего.
– Что сказал тебе Клементьев? Обещал помочь? – спросила Ася за ужином, все так же странно внимательно наблюдая за мужем.
Он начал охотно рассказывать ей и о разговоре с Клементьевым и о том, как подвигается работа над изобретением. Ася слушала, потом, как бы вспомнив, сообщила:
– К тебе заходил инженер Полозов. Алексей Алексеевич Полозов. Он хотел посмотреть твои расчеты.
Вот оно что! Значит, Полозов поговорил с Асей, и она поняла, что ее муж делает большое, нужное дело, и устыдилась, что ни в чем не помогает ему в то время, когда чужие, посторонние люди готовы помочь и поддержать?
Было уже совсем поздно, когда Ася заснула рядом с мужем, прижавшись щекой к его плечу. Ее волосы щекотали его шею. Улыбаясь в темноте, он не отодвигался, боясь разбудить ее, и с благодарностью думал и о ней, нашедшей новые силы для жизни, и о Полозове, сыгравшем в ее душевном выздоровлении несомненную роль. Он не мог додуматься до того, что слова Полозова попали на хорошо подготовленную почву.
В тот вечер отец зашел к Асе прямо с работы, уже подвыпивший и голодный. Ей нечем было угостить его. Отец раскричался и с досады высказал подозрения, давно копошившиеся в его темном мозгу, что Сашина работа – отвод глаз для дурочки, какой показала себя Ася, что никакой мужчина не будет цацкаться с такой женой, и Саша, конечно, завел себе зазнобу на стороне, иначе он не ушел бы на весь вечер в выходной день... Удар был сильный и меткий. После ухода отца Ася заметалась по квартире, переворошила бумаги на рабочем столе мужа и ничего не нашла, кроме чертежей и деловых заметок. В это время постучался инженер Полозов. Ася впустила его и подробно расспросила об изобретении мужа, ссылаясь на то, что Саша из скромности молчит. Когда Полозов ушел, она проворно сбегала купить что-нибудь на ужин, походила перед домом, надеясь встретить Сашу, потом, закоченев, вернулась домой и села у окна ждать мужа. В этот вечер ее целиком захватило желание опровергнуть грязные измышления отца, убедиться в том, что Саша принадлежит ей, а если нет – вернуть его любовь.
Саша Воловик не мог додуматься до этого, он просто радовался ее выздоровлению и думал о том, как помочь ей теперь найти новое направление жизни. Потом он вернулся мыслями к своим собственным делам: перед его глазами возник простой и оригинальный механизм, придуманный им, и «что-то» самое главное, заканчивающее замысел и рисовавшееся ему пока как туманное пятно, в котором смутно обозначалось ритмичное движение. Он снова перебрал в памяти все несовершенные решения, придуманные им и отброшенные, некоторое время рисовал себе движущееся туманное пятно, чувствуя ритм, направление и особенности его движения, но не ухватывая форму.
