Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)

4

«Я теперь культпроп, ты знаешь эту работу лучше, чем я, и поймешь, как много забот и хлопот на меня навалилось».

Аня сидела в техническом кабинете и писала письмо, которое никак не писалось.

Уже давно можно бы уйти домой: посетители разошлись, кружки и школы отзанимались, – делать нечего. Но уходить из цеха не хотелось. Весь день в трудах, в спешке, а к вечеру все успокаивается. Неторопливо пройдешь по участкам, поднимешься на стенд, где уже идет подготовка к сборке второй турбины, заглянешь в конторку Ефима Кузьмича или в конторку Гусакова – послушать его незлобивую воркотню – и всегда встретишь или увидишь издали Полозова; то он на сборке, то на механических участках, то сидит с кем-либо из мастеров над графиком движения деталей. Проверка графика, конечно, на Полозове. Все самое трудное взваливается на него! Нарочно, что ли? Раньше они ссорились, и Любимов по всякому пустяку придирался к Алексею, а теперь обращается с Алексеем уважительно. Да только хорошего в этом мало! Он же, как барин, все больше отстраняется от повседневных цеховых забот, рассуждает о генеральной реконструкции цеха, собирается в Москву…  а Полозов за него работай!

Полозов... О чем они говорили в тот вечер у директора, сидя на ковре, на подушках, которые он потихоньку стащил с дивана? Алексей сказал, что «в общем относится к женщинам скорее отрицательно», она подшучивала над ним, а он попросил:

– Вы только не кокетничайте со мной, пожалуйста. Дело в том, что я терпеть не могу женского кокетства.

Она опять посмеялась – обожглись?

Он кивнул и сказал:

– Пока вы мне кажетесь лучше других, так что вы, это самое, не портите впечатления, ладно?

А ей как раз и захотелось кокетничать с ним, особенно по дороге домой, когда Груня и Воробьев свернули в другую сторону и они остались вдвоем. Но в общем они себя чувствовали как два товарища, удивительно просто и легко. Интересно, что это была за женщина, о которую он «обжегся»? Давно это было? Кончилось это или нет? Нравлюсь я ему или нет? Он сказал в ту ночь: «Мне нравится, что с вами и помолчать можно». И действительно, большую часть дороги он молчал и мурлыкал под нос какую-то музыкальную фразу все одну и ту же, но на разные лады: «та-ти-та-тим-пам-пам! Та-ти-та-тим-пам-пам!» Под конец и она стала подпевать от нечего делать. «Та-ти-та-тим-пам-пам!» – а он вдруг спросил:

– Что это вы за чепуху бубните?

И очень удивился, узнав, что чепуха заимствована у него.

А третьего дня, после удачи Ерохина, он пристально поглядел на нее и сказал:

– Пожалуй, все-таки вас надо было послать на участок.

Через час он позвонил ей в техкабинет по телефону и почти накричал на нее:

– Вас включили в комплексную бригаду? Ну и действуйте, чего вы меня ждете, как маленькая? Берите Шикина, Воловика, работайте, думайте! Няньку вам что ли, нужно?

Аня сказала как можно строже:

– Даже если бы мне нужна была нянька, Алексей Алексеевич, я бы ей все равно не позволила кричать на меня.

А он вдруг сказал:

– Мне нравится, что вы такая зубастая!  И повесил трубку.

Ей были приятны эти слова и приятно то, что теперь Полозов, видимо, надеется на нее, раз требует от нее самостоятельности. Значит, Алексей Алексеич, я могу не только «вдохновлять»?..

Она старалась – и не умела – написать об этом в письме, которое никак не писалось:

«Кажется, я начинаю оправдывать себя не только как энергичный «толкач», но и как инженер. Я понимаю, что это всего-навсего скромное начало, первая «заявка», но мне удалось ввести маленькое новшество на каруселях, оно дало эффект...»

Конечно, Ельцов порадуется за нее, но разве он может понять, как это было замечательно, когда цилиндр опустился наконец на планшайбу ерохинской карусели и Ерохин начал обработку двумя резцами, а все стояли, вслушиваясь в дружное гудение резцов. Аня слушала и слушала, вытянув голову над краем быстро вращающейся планшайбы, – уже научилась понимать, какой получается звук, если деталь вибрирует, и какой, когда деталь стоит прочно, неколебимо. Деталь стояла прочно, упершись боком в тяжелый угольник, а внутри нее два резца делали свое исконное дело, напевая в два голоса однотонную песню, и звук получался чистый, ровный.

Только после длительного наблюдения, когда Ерохин облегченно передохнул, Аня оторвалась от этой песни и взглянула на стоявшего рядом Полозова.

Он улыбнулся ей и сказал:

– Кажется, неплохо.

Она могла бы поручиться, что самые искренние поздравления и похвалы были им высказаны сполна.

«Очень был хороший день, когда опыт удался. Новый способ даст нам только на одной операции часов пятьдесят экономии, а по трем турбинам – полтораста. Но ведь можно применить его и на некоторых других деталях».

Так написала Аня, с досадой чувствуя, что эти часы экономии, такие важные для нее, для Полозова, для цеха, – Ельцову покажутся попросту незначительными. Подумаешь, полтораста часов! А то, что стоит за ними, – разве расскажешь человеку, который не живет всем этим день за днем? Разве расскажешь, что в тот день она шла домой счастливая, глубоко счастливая, и ее одинокая комната впервые не показалась ей одинокой? Что теперь она ходит по цеху совсем в ином настроении, чем раньше? Что Ерохин тоже выглядит счастливым, и часто замечаешь, что он поет за работой, а когда они встречаются – в его рукопожатии столько тепла и уважения, что ей самой хочется петь за работой, так что иногда, если в техническом кабинете никого нет, она напевает то самое «та-ти-та-тим-пам-пам!». Все это делает жизнь чудесной, – но об этом не расскажешь...

Похоже, Ельцов даже с некоторой ревностью относится к ее работе, в последнем письме он пишет: «Конечно, завод занимает тебя больше, чем я, но, может быть, ты возьмешь себе за правило отвечать мне хотя бы на каждое пятое письмо? Складывай их где-нибудь на виду, как увидишь – пяток набежал, садись и пиши несколько строк, а письма – в корзину. И копи снова. Попробуй, дорогая, мне все же хочется изредка узнавать, что ты и как».

Стыдно... Что бы там ни было, а Володя – большой, настоящий друг, они прошли рядом через столько опасностей, провели вместе столько трудных и хороших дней...

А письмо все-таки не писалось, и она поглядывала на дверь – Шикин и Воловик обещали прийти к ней, а может быть, и Полозов придет, если ему удастся выкроить время...

«Меня включили в комплексную бригаду, которая должна рационализировать одну из самых трудоемких работ...»

Уф, какая тощища! Ведь это по-настоящему интересно, а хочешь рассказать – вместо дружеского письма получается какой-то технический листок!

«Сейчас как раз собирается наша бригада, поэтому кончаю. На днях напишу снова, не ожидая пятого письма. Если бы мы встретились, я бы, наверно, сумела рассказать тебе об этом живей и понятней, оно гораздо интересней, чем написано. До свидания, дорогой друг!

Аня».

Она торопливо заклеила конверт, надписала адрес, не сразу припомнив номер почтового ящика. Как же это все отошло далеко-далеко, как будто ее отдалили не только десять тысяч километров, но и многие годы жизни! А ведь и сейчас, как вспомнишь, все там мило, интересно, дорого. Подробные письма Ельцова – «репортаж», как он называет их, – читаются с жадностью, каждая подробность занимает: пустили ТЭЦ, женился Карлушенко, замостили дорогу через перевал, приехало еще двести семей переселенцев, открылся гастроном в новом жилом городке...

Да, все мне интересно, мило, а только есть на свете город Ленинград, и этот завод, и этот цех – вся душа уже тут.

Сунув конверт в карман пальто, она заторопилась в цех, к людям, и с ходу натолкнулась на Алексея Полозова.

– Я за вами, Аня. Идемте к Воловику, а то здесь и подумать не дадут. Шикин ждет нас у выхода, а Воловик уже дома.

Проходя мимо почты, Аня вспомнила о письме, бросила его в ящик.

– А мне и писать некому, – со вздохом сказал Полозов. – Сколько друзей в разных местах, а как-то не умею я переписываться.

Аня бегло улыбнулась – еще час назад ей почему-то подумалось, что Полозов, наверно, не любит и не умеет писать письма.

У Воловиков всем понравилось. После первых минут, когда Ася разыгрывала из себя чинную хозяйку дома, ей это надоело, и Ася стала самой собою, с любопытством приглядывалась к товарищам мужа и вертела в руках деревянную модель диафрагмы, которую выпилил Саша, – не умел он думать, не помогая себе руками, не представляя зрительно деталь, которую, нужно «одолеть».

Все по очереди вертели модель. Спорили, прикидывали так и этак. Мысленно подставляли ее под резцы «Нарвских ворот» и под скоростную головку фрезерного – воображаемого фрезерного гиганта, какого в цехе и не было. Как ни крути, получалось, что эти проклятые косые стыки надо обрабатывать по очереди, а не сразу. В этот вечер решить проблему не удалось. И все же была найдена новая отправная точка для дальнейших раздумий и споров – фрезерная скоростная головка. Кто первым предложил ее? Никто не помнил. Может быть, Полозов, а может быть, Шикин или Карцева. Как-то само пришло: а если скоростной головкой? Эта массивная металлическая головка, ощетинившаяся резцами, уже прочно вошла в цеховой быт и перестала быть новшеством, так же как и высокие скорости резания, еще недавно считавшиеся диковинкой.

Хорошо, что мысль уже оторвалась от привычного процесса, от резца «Нарвских ворот». Скоростную головку можно прикрепить куда угодно – на фрезерный станок или на перекладину какого-то другого, еще не существующего станка... а тогда почему не установить сразу две головки, с разных сторон, чтобы два стыка обрабатывать одновременно?

Где? На чем? Как?

– Я считаю, что шаг вперед сделан, – сказал Полозов, когда они все, порядком усталые, сели ужинать и весело набросились на печеную картошку, которую Ася спекла в духовке газовой плиты. – Ах, какая вы умница, Ася, нет ничего вкуснее такой картошки! – Он перебрасывал в ладонях горячую картофелину, постепенно обдирая ее запекшуюся кожуру и добираясь до рассыпчатой мякоти, от которой валил аппетитный пар. – Если вы каждый раз будете так угощать, я уверен – доконаем мы эти диафрагмы, будь они неладны!

– А   конечно! – поддержал   Воловик. – Раз   взялись.

Было поздно, когда Аня, Полозов и Шикин вышли на улицу.

– А ночи-то уже белые!

Все трое остановились – да, белые ночи начались, мягкий сумрак был окрашен лиловым отсветом занимающейся новой зари.

– Тут бы гулять до утра, – проговорил Алексей, вглядываясь в этот сумрак, который так и манил бродить и бродить по улицам, забыв о часах.

– Кому куда? – спросила Аня и уже протянула руку Шикину, чтобы распрощаться с ним, но Шикин горячо запротестовал:

– Мы вас проводим, Анна Михайловна! За кого вы нас принимаете?!

Она мысленно ответила: ох, тебя – за очень недогадливого человека.

Пошли втроем – Аня посредине, Шикин и Полозов по бокам.

Алексей заговорил вполголоса, как бы боясь нарушить тишину ночной улицы. О том, какие милые люди Воловики, о том, что Ася, видимо, немного оправилась от горя и очень гордится мужем... Вы заметили, как она забавно притворялась чинной хозяйкой и как быстро это все слетело?

Аня также вполголоса рассказала, что ездила с Воловиком в Дом технической пропаганды, где ему предстоит делать доклад, и Воловик был очень смущен, все старался доказать, что неловко созывать людей со всего города ради него одного...

Они шли и разговаривали – вдвоем, перескакивая с темы на тему, а Шикин деловито вышагивал рядом, не пытаясь участвовать в разговоре. Вид у него был такой решительный и мрачный, как будто он выполнял тяжелую обязанность сопровождать этих двух людей, забывших о его присутствии.

Они как раз переходили через пустынный проспект, когда он вдруг схватил Аню за рукав пальто и пробормотал сдавленным голосом:

– Товарищи! Товарищи!..

Он поднял перед ними трясущиеся руки, сжатые в кулаки.

– Товарищи! А если одну головку снизу, а? Одну сверху, как обычно, а другую снизу, а?..

Они тут и остановились – посреди проспекта. Шикин согнул руку в локте и водил ею взад-вперед, изображая движущийся стол фрезерного станка, совал то сверху, то снизу кулак, суетясь и не умея внятно передать свою мысль.

Одна так, другая эдак... Понимаете? Ох, господи, это же так ясно! Да ну же, Алексей Алексеич, подержите руку, вот так. Ваша рука – стол, на ней лежит диафрагма, понимаете?.. Теперь мои кулаки – скоростные головки. Так? Смотрите же!

Он сверху подвел к вытянутой ладони Полозова один кулак, а снизу – второй, и его мысль стала наглядна и поразила и Полозова, и Аню: конечно же, две головки могут одновременно и с разных сторон подрезать косые плоскости, направленные в разные стороны.

Но можно ли тут добиться той безукоризненной точности, какая требуется, чтобы стыки сошлись вплотную, так, что и волос человеческий между ними не поместится? И как, на чем прикрепить эти две скоростные головки?..

Стоя на трамвайных путях, они крутили кулаками над вытянутой рукою Полозова, и редкие пешеходы косились на них, удивленно вслушиваясь в их возбужденное бормотанье и принимая их за подвыпивших ночных гуляк.

5

Они сидели вдвоем – директор завода и Саша Воловик. Весеннее солнце обжигало затылок Саши и дрожало на стекле директорских ручных часов, – когда Григорий Петрович шевелил рукой, солнечный зайчик прыгал по потолку, и Воловик невольно следил за ним растерянным взглядом.

– Семья у вас есть, Александр Васильевич? – Немиров тут же вспомнил, что знаком с его женой, поправился: – Я имею в виду детей – еще нет?.. А как у вас дома – условия для работы хорошие?

– Все в порядке, – пробормотал Воловик.

Десять минут назад директор сообщил ему, что завод решил выдвинуть его изобретение на государственную премию. Как ни старался Воловик справиться с собою, ничего не выходило – губы стали непослушными, мысли путались.

– Что ж, вам видней, стоит оно того или не стоит, – поднимаясь, сказал он. – Только лучше бы вы мне ничего не говорили. Будет так будет. Все-таки, знаете…

Григорий Петрович   встал   проводить   его, пожал руку:

– Растревожило? А не сказать нельзя, как же в молчанку играть с таким делом? Оформить все нужно, документацию подготовить. И потом, Александр Васильевич, выдвижение на премию, дадут или не дадут, само по себе – признание, радость и почет. Почему же и не порадоваться?

Воловик покачал головой, вздохнул:

– Я так думаю, Григорий Петрович, – вряд ли дадут. Ничего в моем станке нет такого особенного. С косыми стыками наша бригада куда труднее задачу решает.

– Ну и как?

– Да вот Шикин одну интересную штуку предложил.

Он попробовал объяснить, по привычке заводских людей тут же показал руками, как оно получится, поискал на директорском столе карандаш и бумагу, не нашел. Григорий Петрович достал лист бумаги, с улыбкой придвинул стакан с остро отточенными карандашами. Начав чертить и пояснять, Воловик сразу успокоился, а директор взволновался: фрезерная головка! гигантский фрезерный станок! Все, что касалось фрезерных работ, было ему близко и, по старой памяти, дорого.

– Так ведь это здорово! – воскликнул он, вникнув в замысел бригады. – Что ж медлить? Оформляйте проект, рассчитывайте, – внедрять надо!

Воловик выпрямился, по рассеянности сунул карандаш в карман пиджака, задумчиво пожевал губами.

– Не знаю, Григорий Петрович, может, лучшего варианта мы и не найдем. А только, кажется мне, есть он – лучший вариант!

Когда он уходил, Григорий Петрович предложил:

– Знаете что, Александр Васильевич, идите-ка сейчас домой! Растревожил я вас, в голове туман... Верно? Жену обрадуете, отдохнете.

Воловик удивленно вскинул глаза:

– Ну, зачем же сейчас? Приду вечером, скажу. Это успеется.

Дверь за ним закрылась. Григорий Петрович прошелся по кабинету, распахнул окно, впустив свежий прогретый солнцем ветерок. От ветерка вспорхнул и полетел со стола лист бумаги с наброском фрезерного станка.

Лучший вариант?.. Может, в этом и проявляется сила таланта. Ведь вот же я сразу ухватился – хорошо, интересно, внедрять! А он еще десять раз перевернет.

Дверь приоткрылась, просунулась голова Воловика – лицо красное от смущения:

– Простите, Григорий Петрович, я у вас карандаш стащил.

Протянул карандаш, поклонился и быстро ушел.

Григорий Петрович стоял посреди кабинета и грустно усмехался. Эх, до чего же хорошо сейчас этому парню! Впереди все ясно, дома жена обрадуется, обнимет – и никаких тревог, ответственности, вот этой томящей неясности и боли... Не оттого ли он так спокоен? Даже домой пойти отказался – зачем, успеется. Если бы с ним, с Немировым, случилось такое – разве он утерпел бы до вечера, чтоб не сообщить Клаве, чтоб не увидеть, как просияет ее милое лицо, и не услышать ее простое: «Ой, Гриша!»

Ему захотелось немедленно позвонить Клаве, – может быть, обрадуется, скажет что-нибудь ласковое? Нет. Теперь все чаще она торопливо говорит: «Ой, мне сейчас ужасно некогда», – и это «ой» звучит досадливо, небрежно. Что с нею происходит? Спросишь – говорит: «Работы много, и воюю, своего добиваюсь». Но разве это причина, чтоб допоздна пропадать где-то и принимать люминал, – иначе не спится?.. С той ночи, когда он увидел ее плачущей, как будто ничего и не произошло, но в их жизни невидимо присутствовал Гаршин, и хуже всего было то, что Немиров тут ничего не мог поделать. Он попытался однажды заговорить, Клава быстро сказала: «Оставь. Я сама». Что «сама»? Значит, что-то продолжается? Карандаш хрустнул в его пальцах, Немиров сунул его в стакан, подобрал листок с наброском Воловика и снова невесело усмехнулся, поняв, что завидует этому милому парню, у которого все в жизни просто и ясно.

А Воловик медленно шел по заводскому двору к цеху, и в голове у него еще стоял туман, и очень хотелось домой, к Асе. Даже не говорить ничего, а просто побыть дома, поцеловать ее, потащить гулять или в кино... А говорить ей ничего не надо. И так она возомнила невесть что!

Началось с вечеринки у директора. Вернувшись домой, Ася у порога кинулась мужу на шею:

– Теперь все будет иначе, Саша, клянусь тебе… все, все будет иначе!

Шляпка ее съехала назад и чудом повисла на ее растрепанных волосах.

Воловик поцеловал ее, усмехнулся:

– А ты немножко пьяненькая.

– Ну и пусть, – пробормотала Ася с самозабвенной улыбкой. – Зато я все, все поняла.

Через минуту, уже в халатике и с полотенцем на плече, она сказала:

– Ты сегодня был одет хуже всех, это ужасно. Мне было так стыдно! Что это за костюм! Мешок какой-то. Пузыри на коленях. Почему ты сам не сказал, что тебе нужен новый костюм?

Он не придал разговору значения, но Ася в первую же получку купила материю и, хотя денег уже почти не оставалось и было неизвестно, как прожить до новой получки, потащила мужа в ателье. Ну и сцену разыграла в ателье Ася! В один миг преобразившись в придирчивую, опытную заказчицу, она переворошила все журналы мод, замучила вопросами и указаниями закройщика, поспорила о сроках с приемщицей и заведующим, уверяя, что костюм срочно нужен для приемов и докладов среди ученых! Воловик краснел, злился и наконец сбежал. Ася догнала его и расхохоталась.

– Ну как тебе не стыдно! – попрекнул он Асю. – Какие приемы? И что ты там болтала насчет знаменитого изобретателя?

– Ты и есть знаменитый, – строго сказала Ася. – И, пожалуйста, не спорь.

А тут завод премировал Воловика за изобретение, и тотчас были куплены желтые ботинки, фетровая шляпа, самые лучшие рубашки и серия галстуков. Воловик любил носить косоворотки, украинские рубашки, а летом – футболки и майки. Стягивать шею воротничками и галстуками было для него страданием.

– Да куда я пойду таким петухом? – тщетно отбивался он. – И зачем мне это? Я ж на себя не похож стал!

– Вот и хорошо,– отвечала Ася. – Ты теперь то в президиуме, то с трибуны выступаешь, – разве можно таким растрепой!

– Так ведь и в президиумах – свои люди, это ж не выставка женихов!

– Саша! – с новыми, властными нотками в голосе прерывала Ася. – Я в твои изобретения не вмешиваюсь, когда ваша бригада собирается? Ну и ты в мои дела не вмешивайся!

Как ни хотелось Воловику поделиться с Асей ошеломившей его новостью – придя домой, промолчал. Другая бы заметила, что муж какой-то странный, и радостный и задумчивый, но Ася как будто и внимания не обратила, только ночью вдруг шепотом спросила:

– А ты меня не разлюбишь теперь, когда ты такой знаменитый?

– Ну что ты выдумываешь, Асенька? – пробормотал он. – И какой я знаменитый? У тебя вошел в славу – ну и хорошо, мне достаточно.

Слава действительно пришла к нему.

Однажды в цехе появились люди с киноаппаратами, протянули по цеху провода, установили прожекторы, долго прикидывали, как и откуда лучше снимать Воловика и его станок, командовали мастерами и Карцевой. От смущения перед другими рабочими, наблюдавшими съемку, Воловик опускал голову и прятал лицо, но кинооператоры кричали:

– Повторяем все сначала! Голову выше! Улыбайтесь, говорите, чувствуйте себя свободно! Начали!

Воловик стоял измученный, потный от волнения и от жары, пышущей от прожекторов. Его поражало, что Женя Никитин выполнял все указания операторов так естественно, как будто никто его не снимает.

– Веселей, веселей! – кричали операторы. – Шире улыбку, Александр Васильевич, смейтесь, говорите! Внимание, начали!

– Да ну, смейтесь же, Александр Васильевич, нельзя же так! – шептала Карцева.

Она была очень строга с ним, эта славная Карцева, в чьих руках само собой сосредоточилось все, что связано с пропагандой его изобретения. Иногда ему казалось, что он уже совсем не принадлежит себе. Карцева мимоходом сообщала ему:

– Сегодня приедет группа ученых, приготовьтесь демонстрировать станок.

– Завтра вам делать доклад на металлическом заводе.

Однажды она сняла его с работы и на директорской машине повезла в Дом технической пропаганды.

Седой инженер, кандидат технических наук, чьи книги Воловик с уважением перелистывал в библиотеке, долго беседовал с Воловиком о его изобретении, его новых планах и о его знаниях.

– Где вы учитесь?

– Этот год нигде.

– Почему?! – огорчился седой инженер и с упреком обратился к Карцевой: – Вот уж это никуда не годится!

Затем он сказал, что они устраивают недели через три-четыре доклад Воловика для стахановцев и изобретателей машиностроительных заводов города, и готовиться к докладу нужно начинать немедленно. Карцева и седой инженер заговорили о том, как оформить наглядные материалы к докладу. Никто не спросил Воловика, хочет ли он делать доклад, и он опять, как во время киносъемки, почувствовал себя подчиненным требовательной силе, подхватившей его жизнь и потянувшей ее, независимо от его воли, туда, куда нужно по общим большим законам жизни.

На обратном пути он пожаловался Карцевой:

– Знаете, Анна Михайловна, мне кажется – я выше росту поднят.

– Так подтягивайтесь! – ласково ответила Аня. – Это же хорошо!

Невидимые прожектора держали его в своих лучах, и от этих неотпускающих лучей становилось жарко и очень непросто жить. Он ходил как будто немного хмельной, ни на чем не мог сосредоточиться.

Однажды Воловику поручили выступить от имени заводского коллектива на большом общегородском митинге, посвященном борьбе за мир. На митинге должны были присутствовать иностранные рабочие делегации. Ася торжествовала:

– Вот видишь! Хотела бы я знать, в чем ты поехал бы, если бы я не позаботилась!

Он весь вечер писал, перечеркивал и снова писал тезисы своей речи, пока Ася, красная от старания, отпаривала его новый костюм, на котором уже наметились пузыри.

На следующий день она стояла в толпе, заполнившей большой луг в Парке культуры и отдыха, и с гордостью смотрела, как ее Саша сидит в президиуме – в новом костюме, в желтых ботинках, в ослепительном галстуке, теребя в руках новую, но уже смятую шляпу.

В ожидании его выступления Ася не могла слушать никого другого. Только французская работница поразила ее воображение.

Вышла на трибуну седоволосая женщина с суровым, морщинистым лицом, говорила гневным, выразительным голосом, то и дело обрывая речь, чтобы переводчик перевел сказанное ею, и, пока говорил переводчик, стояла с тем же сурово-вдохновенным лицом, чуть приоткрыв рот, будто держа на губах последнее слово, чтобы сразу продолжить мысль. Говорила она о нищете рабочих, о борьбе женщин за свободу, независимость и мир.

– Не исключена возможность, что меня арестуют, когда я вернусь, но все равно – расскажу всю правду о том, что увидела в Советской стране, и буду бороться, бороться, бороться, пока не победим!

Так закончила француженка и под гром рукоплесканий сошла с трибуны. Ася с ужасом представила себе, что есть еще такие страны, где вся жизнь рабочего человека – гнет, нищета и борьба, а за такую речь, которой здесь дружно рукоплещут, там сажают в тюрьмы. И эта седая женщина живет там изо дня в день, из года в год...

Сразу после француженки слово предоставили Воловику.

Саша уронил шляпу и, втянув голову в плечи, вышел не на трибуну, а прямо на край подмостков. Он шарил по карманам, разыскивая написанную дома шпаргалку, не нашел ее, виновато оглянулся, а затем махнул рукой и, как-то сразу подтянувшись и повеселев, начал говорить.

К удивлению Аси, он совсем не запинался и не смущался. Он говорил о счастье свободно работать и творить, о том, как быстро нарастает мощь Советского Союза – вернейшего оплота мира во всем мире, и что делают они – Саша и его товарищи – для мирного процветания родины.

Саше Воловику долго хлопали, а он совсем освоился на сцене и вместе со всеми ритмично хлопал в ладоши и кричал:

– Ми-ру мир! Ми-ру мир!

И Ася тоже хлопала и кричала, влюбленно наблюдая за Сашей.

Потом Саша вернулся на место и сел, наступив на свою шляпу, глазами разыскал Асю и улыбнулся ей. Ася отчаянно жестикулировала, пытаясь знаками объяснить ему, что он придавил ногой шляпу, а он никак не мог понять, чего она хочет, и так откровенно изображал свое недоумение, что и в президиуме и в публике обратили на них внимание. Чешский рабочий, сидевший рядом с Воловиком, первым сообразил, в чем дело, и, ко всеобщему удовольствию, поднял шляпу, почистил ее рукавом и передал Воловику, дружески подмигнув Асе.

Ася была очень довольна переменами в их жизни, но Саша, как нарочно, с каждым днем становился все задумчивее и словно не в духе. Спросишь его: ты устал? – скажет: нет, что ты, Ася, совсем не устал! – Может, недоволен чем-нибудь? – Уверяет, что всем доволен. А вид какой-то смутный.

Заметив ее беспокойство, он старался держаться веселей. Он ничего не хотел скрывать от нее, просто он сам еще толком не разобрался, что его тяготит.

Как раз в эти дни душевной сумятицы подоспела поездка в Краснознаменку. Заводы, изготовлявшие для нового промышленного района машины, станки и всяческое оборудование, посылали в Краснознаменку делегацию – познакомиться со строительством и подписать социалистический договор. От «Красного турбостроителя» в делегацию включили Александра Воловика.

После предотъездной беготни, сборов и волнующего прощания с Асей Воловик очутился в вагоне скорого поезда в обществе шести незнакомых знакомцев. Председатель делегации, конструктор Евграфов, чье имя неразрывно связывалось с наиболее крупными и технически интересными типами генераторов, еще на перроне наскоро познакомил делегатов между собою. Воловик и тогда с интересом отметил известные в городе фамилии – Боков, Горелов, Сойкин... однако в толчее проводов никого не разглядел и не запомнил в лицо.

К огорчению Воловика, кроме прославленого мастера скоростных плавок Бокова и совсем юного бригадира Вити Сойкина, в его купе оказался четвертый пассажир, не принадлежащий к делегации, да к тому же еще женщина! Эту женщину Воловик приметил на перроне, – вытирая покрасневшие глаза, она говорила провожавшей ее старушке:

– Ну, ничего, ничего... Ты ему оладьи пеки, он любит. И кофе заваривай покрепче...

Когда поезд тронулся, женщина закурила папиросу и надолго затихла в коридоре у окна.

– Жаль, что не все свои, – шепнул Боков, выкладывая из чемодана на столик кульки со съестными припасами.

– Кто хочет яблочков, товарищи? – предложил Сойкин, вытаскивая яблоки, которые были распиханы у него по всем карманам.

Воловик вспомнил о пирожках, испеченных ему на дорогу Асей. Пирожки изрядно подгорели, хотя Воловик убеждал Асю, что они только подрумянились и что он как раз любит румяные корки. Но удобно ли угощать незнакомых людей такими пирожками?

– Что ж, начнем знакомиться, – предложил Боков. Он был старше всех в делегации. Заслуженный сталевар, чье имя прогремело еще в дни войны, а теперь постоянно мелькало на страницах газет, Боков вел все плавки скоростными методами и давал отличное качество. Турбинщики знали и ценили «боковские» отливки.

Самым молодым в делегации был Витя Сойкин. Воловик приглядывался к нему с любопытством, так как знал, что Сойкин третий месяц держит общегородское первенство в соревновании комсомольско-молодежных бригад и что именно его мечтает обогнать Николай Пакулин. Сойкин выглядел смышленым, быстрым и веселым – из тех заводских пареньков, что и не хотя становятся вожаками.

– У нас ваш соперник работает – Коля Пакулин, – сказал, ему Воловик.

Витя Сойкин насторожился, потом беспечно засмеялся:

– Пусть старается, для того и соревнование.

И всем своим видом выразил задорную уверенность, что никто его не обгонит.

Заглянул Евграфов, пригласил всех троих в соседнее купе, где разместились остальные делегаты. Воловику было особенно интересно познакомиться с Гореловым, бывшим начальником турбинного цеха: Саша слышал про него всякое – и хорошее, и плохое; с тех пор как Горелов добился больших успехов на станкостроительном заводе, турбинщики, почему-либо рассердившись на Любимова, поговаривали – будь на его месте Горелов, все пошло бы иначе.

Горелов показался ему мрачноватым, колючим. Больше помалкивал, отвечал односложно, а сам зорко на всех посматривал, и чаще всего – на Воловика. Но не заговорил с ним. Витю Сойкина отрядили похлопотать о чае, все развернули свои кульки с домашней снедью, пошутили – по пирожкам Воловика сразу видно, что хозяйка у него молодая. Не прошло и получаса, как всякая скованность исчезла.

Евграфов незаметно, но упорно заставлял каждого рассказать о себе. Пришлось и Воловику говорить о своем изобретении. Он уже привык к этому, но тут было неловко – чего уж без деловой надобности хвастать!

– А вы не стесняйтесь, раз умно придумали, – сказал Боков. – Нам же интересно!

И, выслушав, уважительно спросил:

– А теперь над чем работаете, Александр Васильевич?

Воловик ясно ощутил – в этой компании само собою разумеется, что человек, добившись одного успеха, ставит себе новую задачу. Боков вместе с учеными работает над созданием особенно прочной и жароустойчивой стали. Горелов занимается сокращением цикла производства станка. И так – каждый.