Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)
Она изо всех сил толкнула его и вырвалась. Почему-то слезы защипали глаза. Одна! Вот и весь его несложный расчет. Да, он прав, – одна! И одной очень горько, от этой женской тоски не спрячешься ни за какими делами...
Ветер бросал в лицо мокрые снежинки, то крупные, то совсем мелкие, как пыль. Аня наклонилась над решеткой – по черной воде все плыли, плыли серые льдины, громоздились на волнорезы, сползали с них и, подхваченные течением, уносились под арку моста. Одна... Сколько бы людей ни было вокруг, она все-таки совсем одна, и после работы они спокойно уходят от нее, подняв воротник, вежливо и холодно поклонившись ей, куда-то в свою, неведомую ей жизнь...
– Так и до старости прождать можно! – со злостью сказал Гаршин.
Он уцепился руками за решетку и тянул ее, будто хотел вырвать.
– А может, и нет! – сказала Аня, тряхнула головой и ласково дотронулась до руки Гаршина. – Ну, не сердитесь, Витенька! И давайте побежим, может еще захватим какой-нибудь трамвай.
12
Партийная организация турбинного цеха готовилась к отчетно-выборному собранию. Это было первое партийное собрание, в котором Николаю предстояло участвовать, и он ждал его с тревожным интересом.
До Николая доносились разговоры, очень его волновавшие: речь шла о том, кому быть секретарем партбюро. Николай был уверен, что лучшего секретаря, чем Клементьев, не найдешь. Но коммунисты поговаривали о том, что Ефим Кузьмич сам просит «уважить» его, причем сквозь уважение к старику проступало и недовольство им:
– Где бы поднажать да потребовать, а старик все с уговорами!
– Кузьмич привык с начальством в ладу жить. А иногда и поругаться не мешает!
Упреки казались Николаю несправедливыми. Ведь заступился же Кузьмич за Воловика на партбюро, да еще как! А зря зачем же ссориться? Конечно, Ефиму Кузьмичу нелегко было справляться и с производством и с партийными делами, но разве он мало делал для цеха? Где бы ни возникло осложнение, затор, беда, Ефим Кузьмич неизменно тут.
В памяти Николая вставало все, чем сам он был обязан Ефиму Кузьмичу. Нет, пусть неловко и страшновато вылезать со своим мнением новичка на таком ответственном собрании, он все равно скажет все, что думает!
Незадолго до собрания в цехе появился Диденко с невысоким человеком в кожаном пальто. Николай обрадовался, что Диденко будет на собрании, – парторг очень уважает Ефима Кузьмича, должен поддержать!
Николай и внимания не обратил бы на его спутника, но Катя Смолкина, оказавшаяся тут как тут, с любопытством спросила:
– Кто такой, не знаешь?
Николай пожал плечами, а Катя Смолкина побежала дальше, опрашивая всех встречных.
Ефим Кузьмич с необычайной торопливостью устремился навстречу пришедшим. Через минуту к ним присоединился Любимов, еще более предупредительный, чем обычно. И все трое – Ефим Кузьмич, Диденко и Любимов – повели гостя по цеху, знакомя его с производством и с людьми. Кто бы это мог быть?
Николай заторопился, устанавливая заготовку для вихревой нарезки. Он любил эту мгновенную, красивую операцию, и ему захотелось, чтобы Диденко и его спутник успели увидеть, как это у него здорово получается.
– Лучшая молодежная бригада отличного качества! – сказал Любимов, останавливая всех возле Николая. – А это бригадир, Николай Пакулин. Член комсомольского бюро и инициатор комсомольских контрольных постов. Слыхали о нем, наверно?
– О бригаде Пакулина кто же у нас не слыхал!
Только что они отошли, как подбежала Катя Смолкина:
– Фетисов это, из инструментального цеха! Долгое время замещал там партсекретаря. Понимаешь? Не иначе, к нам его наметили!
Когда Николай после работы зашел в душевую, там кучкой стояли коммунисты. Все уже знали о Фетисове.
– Воловик говорит – парень толковый.
– Это хорошо, что толковый, но неужели у нас своего не нашлось?
– Что значит «своего»? Был бы работник хороший!
Ефим Кузьмич заглянул в душевую:
– Поскорее, товарищи, поскорее! Будем начинать!
Наспех накинув пиджак, Николай догнал своего учителя.
– Ефим Кузьмич... вы окончательно хотите с секретарей уходить?
Старик усмехнулся, обнял Николая за плечи и повел его к столовой, где происходили собрания.
– Окончательно, Коленька! И для дела, и для меня лучше будет.
– А этого... Фетисова... вы лично знаете?
– Беспокоишься? Это хорошо, что беспокоишься! А только знаешь, Коля, – лично, как ты говоришь, каждый ошибиться может. А вместе... вместе, сынок, это сила. Партия! И тебе, молодому коммунисту...
Он вдруг смолк на полуслове: у выхода из цеха стояли Груня и Яков Воробьев, явно о чем-то сговариваясь. Вот Груня что-то быстро шепнула, улыбнулась и перешагнула через высокий порог, а Воробьев проводил ее взглядом и заторопился назад, в цех.
– Да, да, так вот... – пробормотал Ефим Кузьмич и, уже не замечая Николая, пошел в столовую.
В столовой было полно народу, но почти никто не садился. В центре самой оживленной группы Николай увидел секретаря райкома. Протискавшись поближе, он прислушался к словам Раскатова:
– Вот вы и покритикуйте и подумайте вместе, как лучше. Вам решать!
Раскатов узнал Николая: три дня назад он вручал вновь принятому коммунисту кандидатскую карточку.
– А-а, Пакулнн! Ну как, подготовился к собранию? Николай виновато развел руками: он не знал, как нужно готовиться.
– Очень просто, – сказал Раскатов. – Ты стахановец, бригадир, комсомольский работник. Вот и подумал бы, чего тебе не хватает, что могло бы и должно сделать партбюро, кому бы ты хотел доверить решение партийных дел в цехе.
– Ефиму Кузьмичу Клементьеву! – выпалил Николай.
Раскатов внимательно смотрел на него:
– Тебе сколько лет, товарищ Пакулнн?
– Двадцать!
– А ему шестьдесят пять!
Ефим Кузьмич стучал карандашом по графину, призывая всех садиться.
Николай уселся возле Анны Карцевой, смущенный разговором с секретарем райкома. Значит, выступать бесполезно: Клементьев уходит... Но тогда кого же взамен? Фетисова?
Фетисов сидел у стенки недалеко от трибуны, между Диденко и цеховым плановиком Бабинковым. Бабинков что-то усердно объяснял ему, а Фетисов, изредка задавая вопросы, с любопытством присматривался к собравшимся. Николаю он понравился: никакой важности или нарочитой серьезности, сидит себе среди малознакомых людей простой и умный рабочий человек и оттого, что он привлекает к себе общее внимание, немного смущен, скован в движениях.
Собрание началось торжественно и деловито.
Ефим Кузьмич разложил на трибуне заметки, надел очки и тихим голосом, со стариковской обстоятельностью начал доклад.
Николай старался слушать внимательно: ему было интересно понять, как же направляется изнутри огромная сила, называемая партийной организацней. Но очень скоро мысли его стали разбегаться. То ли доклад, при всей его обстоятельности, обходил самые острые вопросы, то ли эти вопросы в изложении Ефима Кузьмича теряли остроту, но Николай не находил ответа на то, что волновало его.
– Мы дважды заслушивали доклады Бриза и дважды занимались технологическим бюро, – сказал Ефим Кузьмич, снял очки и оглядел собравшихся зоркими глазами. – Как вы знаете, с выполнением рационализаторских предложений в последнее время наметился сдвиг. Отчего? Да оттого, что в составлении плана организационно-технических мероприятий, начатом по инициативе коммунистов, участвовало больше двух третей всех работающих в цехе. Особенно надо отметить, что хорошо, энергично поработал штаб в лице Полозова, Карцевой, Бабинкова и других. Заслугой нашего нового товарища инженера Карцевой является и то, что она с большой инициативой привлекла к работе молодежь.
Николай навострил уши: сейчас и заговорит Кузьмич о самом главном. Но Ефим Кузьмич уже перешел к следующему вопросу – о работе цехкома.
В зале тихо переговаривались. Воробьев что-то записывал в блокнот, – должно быть, готовился к выступлению. Раскатов, сидя рядом с Любимовым за столом президиума, просматривал сводки работы цеха.
Но вот доклад кончился, и сразу посыпались вопросы.
Раскатов отодвинул от себя сводки. Диденко оживился и следил, чтобы председатель не проглядел ни одной поднятой руки, особенно если рука поднималась неуверенно, – прогляди ее, и человек может оробеть, опустит руку...
Ефим Кузьмич начал с мелких вопросов, отвечая со всей добросовестностью, потом обвел собрание усталым взглядом поверх очков, снял очки и с неожиданной силой сказал:
– А насчет краснознаменских турбин – какие ж тут могут быть сомнения? Когда ж это бывало, чтобы мы взялись да не сделали? Сделаем, конечно! Только порядок нужно навести в цехе под стать задаче. А для этого партбюро изберите поэнергичнее да помогайте ему покрепче. А так – почему не выполнить?
Он громко передохнул и всплеснул руками:
– Да как же может быть иначе? Социализм построили, фашистов побили, в блокаде фронтовую продукцию без перебоя давали. А сейчас-то да не справиться!
Его проводили дружными рукоплесканиями. Но только он успел сойти с трибуны, как без обычной заминки начались выступления, и тон этих выступлений был суров.
Николаю очень нравилось все, что говорили, – он мысленно подтверждал: правильно! Но многое, казалось ему, следовало сказать помягче, не так обидно. Вот говорит Женя Никитин, парень серьезный и сердечный, а как он сегодня резок!
– Партбюро дважды заслушивало Бриз. А что изменилось? Почему в штаб к Полозову и Карцевой идут, а в Бриз не идут? Холодные души в Бризе. А партбюро только резолюции принимало!
Верно, конечно, не любят в цехе бюро по рационализации и изобретательству, надо было заняться им основательно, но разве мог Ефим Кузьмич за всем углядеть?
– Как выполнить краснознаменский заказ досрочно? С помощью механизации, с помощью хорошей организации труда. Расчленение операций все одобрили, а технологи новую технологию до сих пор разрабатывают, вторую неделю! Почему? Близорукость и недомыслие! Оперативности – вот чего не хватало старому партбюро.
Тоже верно. Но, Женя, зачем так резко? Ведь Ефим Кузьмич старался, сил не жалел...
Выступает Ерохин. Говорит застенчиво, с добродушным юмором, а вывод делает жесткий:
– Дальновидности не было у партбюро и у начальника цеха. Два «туза» держали монополию на сложнейшие работы. Пока они справлялись, никто не думал, что будет дальше. А задачи-то растут. Теперь хватились, а людей уже разбаловали! Простите за грубое слово, Ефим Кузьмич, но вы перед ними заискивали, вместо того чтобы новых карусельщиков растить! И как мастер и как партийный секретарь недосмотрели вы, Ефим Кузьмич! А порой и не разобрать, когда вы мастер, а когда секретарь.
По очереди поднимаются на трибуну коммунисты, и каждый находит промахи! Николай и соглашался с ними, и мысленно спорил, защищая Ефима Кузьмича, и все поглядывал: очень ли расстроен Кузьмич?
А Ефим Кузьмич одобрительно кивал головой и спокойно думал о том, что вот ведь как выросли люди, – значит, все-таки не так уж мало с ними работали! Каждому из них поручи дело – справится. А я поручал мало, оттого и сил не хватило. Фетисов, наверно, и сам о том же думает, но все равно надо подсказать ему, кому что поручить... Раскатов и Диденко все заботились, чтобы развернуть настоящую самокритику. Да вот же она! В нашем цехе не тот народ, чтобы слова глотать.
Казалось, острее и не бывает критики. Но вдруг вне очереди выступил Диденко, и Николай с удивлением понял, что Диденко еще недоволен, – по его мнению, не до конца вскрыто все, что тормозит досрочный выпуск турбин.
– Единство цели у вас есть, а вот есть ли единство в пути к цели, в методах работы? – сказал Диденко. – Думается мне, не все тут у вас ладно. И говорить об этом нужно прямо, разобраться до конца.
Полозов, Воробьев, Катя Смолкина с места крикнули:
– Правильно! Правильно!
Любимов покраснел и уткнулся носом в сводки. Николай ждал, что сейчас выступит кто-либо из тех, кто кричал «правильно!», но слово предоставили рабочему, чье появление на трибуне вызвало шепот в зале: «Кто такой? Как фамилия? С какого участка?» Должно быть, этот коммунист впервые выступал на партийном собрании: он и вышел нерешительно, и все расправлял на трибуне приготовленные заметки.
А тут еще появился в дверях запоздавший директор.
На ходу пожимая руки знакомым, Немиров прошел через зал в президиум. Только подсев к столу, он сообразил, что никто его в президиум не выбирал и садиться сюда не следовало, но подняться и пересесть в зал было уже неловко. Он деловито склонился к Любимову, но сразу выпрямился и прислушался, потому что стоявший на трибуне коммунист справился с растерянностью первых минут и заговорил о нем:
– Очень кстати пришел директор! И хорошо, что все начальство в сборе. Может, все вместе послушают и покончат с нашей неразберихой! – И, повернувшись всем корпусом к президиуму: – Договоритесь вы, начальники, наведите порядок, довольно нам гадать на кофейной гуще: выполним или не выполним? Решили изготовить турбины досрочно – так спланируйте до октября, рассчитайте до последнего винтика, обеспечение подтяните, как в армии перед наступлением. А то от разноголосицы голова пухнет!
Григорий Петрович бросил реплику:
– Решение принято, какая же может быть разноголосица?
– А вы планы наши посмотрите, товарищ директор, какие нам на участки спущены, вот и найдете разноголосицу! – не смущаясь ответил рабочий, и собрание дружно поддержало его:
– Правильно! Давно пора!
Николай закричал «правильно!» вместе со всеми: его всегда возмущала путаница, царившая в планировании. Он не понимал, почему начальство не вносит ясности в планы участков. Не понял он и недовольства Любимова, проворчавшего с места:
– План есть план!
Пожалуй, прав Диденко, что в цехе нет единой линии!
Николай обрадовался, увидев на трибуне Полозова.
Подняв перед собой листок из записной книжки, Полозов прочитал громко и отчетливо:
– «Механизация процессов труда является той новой для нас и решающей силой, без которой невозможно выдержать ни наших темпов, ни новых масштабов производства». – Он передал в президиум, Любимову, листок. – Я не сомневаюсь, Георгий Семенович, что вы эти слова знаете. Я хочу, чтобы вы их помнили тогда, когда принимаете решения и разговариваете с подчиненными!
Начальник цеха пожал плечами с таким видом, словно присутствовал при мальчишеской выходке, которая удивляет, но не затрагивает. И вдруг собрание поддержало слова Полозова дружными рукоплесканиями. Любимов побледнел и с трудом удержал на лице обычное выражение невозмутимого спокойствия.
– Мы все радуемся, – продолжал Полозов, – что первая турбина на днях будет сдана. Но посмотрим правде в глаза! В основном первая турбина выпускается старыми методами, авральной суетой! А партбюро пошло на поводу у старого метода. У нас нет любви к техническому риску, нет истинно новаторского духа. И вы, Георгий Семенович, повинны в этом в первую очередь, потому что вносите в работу дух осторожности да оглядочки: «Как бы чего не вышло!»
Повеселев, он повернулся к собранию:
– Ведь что получилось, товарищи! По инициативе Воробьева мы начали составлять план организационно-технических мероприятий. Обратились к рабочим, к мастерам. Да мы сами не ожидали такого неудержимого потока замечаний, предложений, требований! Значит, мы до сих пор мало обращались к людям, недооценивали их. Эту вину я отношу и к самому себе. А ведь творчество коллектива – мощнейший наш резерв! Составление плана показало, что этот резерв может сильно помочь нам. Но как выполняется оргтехтглан? Плохо выполняется! Формально. Между делом. Самые коренные и сложные предложения откладываются «до спокойных времен», силы для их выполнения не расставлены, и со второй турбиной опять начнется «эх, дубинушка, ухнем». Я говорю резко, и это не всем нравится, но хватит нам «дубинушки», товарищи!
И снова собрание отозвалось бурным одобрением.
– Говорят, что у меня плохой характер. Возможно! Но я не собираюсь мириться с тем, что кажется мне принципиально неверным и для дела вредным.
Алексей вызывающе обернулся к Диденко, – это был ответ на недавнее замечание о петушином характере. Сейчас он был твердо убежден в том, что всякое умолчание может только затянуть болезнь, существующую в цехе.
– Я утверждаю, – сказал он, – что в цехе есть две линии: старая и новаторская! Конечно, явных противников новаторства сейчас не найдется, на словах все за него, но чего стоит смелость на словах, когда она не подкрепляется делом?
Изо всех сил хлопая в ладоши, Николай Пакулин думал о том, что это и есть партия: взгляд вперед, смелая критика всех недостатков и ошибок, прямота суждений... Ему казалось, что он только сейчас понял, что значит быть коммунистом, и он давал себе слово быть им всегда и во всем, как бы это ни было трудно.
Все собравшиеся чувствовали: разговор дошел до самого главного. И потому глухой ропот пошел по рядам, когда с трибуны зазвучал бархатистый голос Бабинкова.
Благодушно-болтливый и покладистый в повседневных отношениях с людьми, на трибуне Бабинков преображался; у него появлялись торжественные интонации, мысли облекались в витиеватые слова, руки подкрепляли речь картинными жестами. Если у Бабинкова не было своих мыслей, он умело пересказывал чужие, уже высказанные до него, расцвечивая их всеми красками красноречия. Обычно Бабинкова терпеливо слушали: что делать, если у человека ораторский зуд! Ему даже хлопали, так как заканчивал он здравицами. Но сегодня собрание было настроено нетерпимо, не прошло и минуты, как из зала крикнули:
– Конкретней, Бабинков! Ближе к делу!
Бабинков обиженно огляделся и, сбившись, более естественным тоном заявил, что вопрос о досрочном выполнении плана упирается в вопрос о второй и третьей сменах, надо немедленно укомплектовать эти смены квалифицированными рабочими и мастерами.
– А где ты их возьмешь, да еще немедленно? – закричали из зала. – Ты нам глаза не застилай!
Бабинков растерялся: «Ну и собрание! Слова сказать не дадут! И что им так не понравилось? Самокритики мало?» Он ухватился за тему популярную и всех волнующую – за тему технического прогресса. Припомнил план генеральной реконструкции цеха, разработанный Любимовым и Гаршиным, – великолепный, но никак не осуществляемый план! – и потребовал, чтобы этот план был «принят на вооружение» уже в текущем году... что нужно доказать... потребовать от руководящих органов...
Собрание вдруг взорвалось:
– Давай к делу!
– В сторону уводишь!
– Планом прикрываетесь, а под ноги не смотрите!
Кое-кто попросту напоминал:
– Регламент! Регламент!
Катя Смолкина встала и резким голосом перекрыла шум:
– Лучше скажи, Бабинков, почему ты из начальника планово-диспетчерского бюро превратился в старшую телефонистку?
Диденко смеялся и хлопал себя ладонями по коленям: вот это молодцы, пустобрехов не терпят!
– Я могу, если нужно, остановиться на недостатках работы планово-диспетчерской службы, но у меня истекло время...
Теперь смеялось все собрание:
– А ты бы с них начинал!
– Ох, и хитер ты, Бабинков!
– Продлить ему время, пусть скажет!
Но Бабинков предпочел сойти с трибуны, обиженно надув губы.
Расшумевшееся собрание мгновенно притихло, когда председатель назвал фамилию – Коршунов.
Из дальнего, самого темного угла медленно шел к трибуне сгорбившийся человек с посеревшим лицом.
Катя Смолкина охнула и шепотом сказала Коршунову, когда тот проходил мимо:
– Ничего, Семеныч! Ничего...
– Нет, чего! – громко ответил Коршунов и, взобравшись на трибуну, повторил еще громче: – Нет, чего! И утешать меня незачем, я сам себе места не найду пока пятна не смою. А прятаться коммунисту не след. Потому и вышел. Хоть и нелегко мне, бывшему члену партбюро, выходить сегодня перед лицо собрания!
Он так и сказал – бывшему. Пусть бюро еще не переизбрали и никто его из партбюро не выводил – он сам себя осудил и вывел.
– Вы, наверно, уже знаете, – тихо сказал он. – Вчера я запорол колесо..,
Он стоял на трибуне сгорбленный, постаревший за сутки, и всем было тяжело и больно смотреть на него – на передового стахановца, которым гордился цех, на хорошего, уважаемого человека, попавшего в беду.
– Вина моя, – сказал он. – Просмотрел размер. Вместо натяга 0,5 миллиметра сделал натяг 0,1... Не оправдываюсь. А если и мог бы оправдаться как рабочий, то другим концом в себя же попаду как в члена партбюро. Товарищи мои, кто давно в цехе! Вы знаете, бывал ли когда у Коршунова брак? Не бывало! А если теперь такое стряслось, токарю Коршунову не стыдно сказать: потому случилось такое впервые за двадцать лет, что замотался. Вот она, авральщина, до чего доводит! Работаешь, а над тобой Гаршин шуточки шутит пополам с матюгами, да Полозов нависает с душевными просьбами: «Поторопись, дружище!», да Георгий Семенович с несчастным лицом: «Скоро ли?» Как я эти две недели торопился, товарищи знают. Голова кругом пошла! Ни подумать, ни спокойными глазами расчет посмотреть, чертеж прочитать... Вот почему опозорился токарь Коршунов. И вот почему еще больше виноват член партийного бюро Коршунов. За авральщину хватались, как за лекарство от всякой хвори. С этим пора кончать!
Он сошел с трибуны, приостановился:
– А пятно я смою, товарищи!
И пошел через зал; ни на кого не глядя, сел в углу.
– Коршунов прав, с этим пора кончать! – крикнула Катя Смолкина, взлетая на трибуну. – Стыдно, товарищи! Стыдно! Машины выпускаем – чудо техники! На всю страну гордимся – передовики технического прогресса! И вдруг рядом со скоростными методами, с передовой техникой авральщину развели, как на заре нашего строительства. Стыд!
Она выкрикнула все это одним духом, а затем совсем другим голосом продолжала:
– Сидела я сейчас и думала: что же это такое? Как же это получилось? И вот я поняла. Хороший у нас цех, мощный, и кадры у нас любо-дорого, все можно сделать с такими кадрами. Пусть скажет по совести каждый: был ли наш цех когда-либо так силен, как теперь? И генеральную реконструкцию у нас затевают не от бедности – от богатства, оттого, что цели ставим, о каких раньше не мечтали. А вот эти наши авральные методы, что это такое, товарищи? Пережитки! Болезнь роста. Рванулись мы вперед, здорово рванулись, а не все за нами поспевают, и не все вровень идут. Что не поспевает? Мне, может, не все и видно, скажу о том, что приметила. Механизация не поспевает. Организация труда отстает. Планирование на обе ноги хромает!
Она разыскала глазами Бабинкова и показала на него пальцем:
– Вот Бабинков! Распелся тут соловьем, а мне слушать противно! Кто бы другой заливался, а ведь он начальник ПДБ! ПДБ, товарищи, планово-диспетчерское бюро! И если мастера и рабочие все еще бегают заготовки да инструмент из-под рук выхватывать, – кто виноват? Бабинков! Отстает ПДБ, недопустимо отстает. Буква «Д» еще кое-как выполняется, я уже сказала – старшая телефонистка у нас Бабинков! А вот про самую основу, про букву «П», забыли! Нет у нас порядка в планировании, а потому и ритма нет. А нет ритма – значит: «А ну, взяли!» Хватит, товарищи! Хватит, Георгий Семенович! Давайте налаживайте!
– Ай да Катя! – воскликнул Диденко и шепнул директору: – До чего верно сказала, а?
Григорий Петрович в свою очередь наклонился к Любимову:
– В самую точку, Георгий Семенович! Пережитки и болезнь роста! Какое превосходное собрание!
Любимов покосился на него и не ответил. Он старался держать себя в руках и внушал себе, что это самокритика, необходимая и полезная, без нее нельзя! Но чувствовал он себя отвратительно и думал только об одном: выступить самому достаточно самокритично и при этом все-таки дать отпор критикам и отстоять свою линию. Линию? Значит, у него есть особая линия?.. Чепуха, просто трезвое понимание действительного положения вещей!
Николай Пакулнн видел, что начальник цеха помрачнел, и напряженно думал, какие же это две линии, есть ли они и как же может ошибаться Любимов – такой умный и знающий человек? Собрание захватило его и удивило. Один за другим выступали люди, которых он хорошо знал в повседневной жизни. С одним он учился в техникуме, с другим обсуждал футбольные матчи и статьи в журнале «Техника – молодежи», с третьим ссорился из-за резцов, когда резцов не хватало... Сейчас он слушал этих знакомых людей с почтительным уважением. Все в них было обычным: голос, повадки, внешний облик, – и в то же время совсем иным. Они говорили о том, что подсказывала им собственная работа, но оценивали ее с какой-то новой, общей точки зрения.
– Вы записались? – спросил Николай у соседки: ему было интересно, что скажет Карцева.
Аня отрицательно качнула головой. Ей очень хотелось выступить, но смущало то, что она узнала – коммунисты поговаривают о ней как о будущем культпропе, будут выдвигать ее в члены партбюро. Ефим Кузьмич посоветовал: «Подготовься и выступи так, чтобы все тебя узнали». Вчера вечером и Любимов, повстречав ее дома в коридоре, ласково сказал: «Ну, дорогой культпроп, произнесите завтра зажигательную речь». Ане и хотелось быть избранной и страшновато было, не вычеркнут ли ее имя, как имя новичка. Многие называли кандидатуру Воловика, тоже недавно пришедшего в цех, но за плечами Воловика – крупное изобретение. А чем отличилась она?
Легкий шум прошел по залу – все устраивались поудобнее, готовясь внимательно слушать: из-за стола президиума выбирался к трибуне начальник цеха.
– Партийное бюро работало немало, – веско сказал он, – но сегодня, на новом этапе, такая работа не удовлетворяет никого из нас. Как говорится: новые времена – новые песни.
Такое начало всех заинтересовало и пленило. Конечно же, Любимов сам все понимает, и никаких двух линий нет, не должно быть. С уважением смотрели коммунисты на взволнованное, даже как будто осунувшееся лицо Любимова, на его широкие пальцы, нервно сжимавшие края трибуны. И многие подумали о том, что вот перед ними пожилой инженер, знающий и опытный специалист, и несет он на себе огромную ответственность, все его критикуют, все теребят, ему первому попадает за любую беду на производстве. А он не ропщет, не обижается на критику, всегда сдержан и рассудителен.
Волна симпатии дошла до Любимова, он продолжал еще тверже:
– Тут пробовали представить дело так, что в цехе есть две линии: старая – консервативная, и молодая – новаторская, причем по смыслу речи получалось, что я, грешный, причастен к этой старой линии и являюсь чуть ли не главным ее оплотом. Чепуха это, товарищи! Наивная чепуха, не помогающая, а затрудняющая работу партийной организации!
Собрание насторожилось.
– Это надо доказать! – с места крикнула Катя Смолкина.
Любимов поклонился в ее сторону.
– Обязательно докажу. Если б я был профсоюзным работником, как вы, товарищ Смолкина, или хотя бы заместителем начальника, как Алексей Алексеевич, я бы тоже, может, заносился мечтами в облака и требовал от некоего злокозненного начальника цеха, чтобы все и сразу стало превосходно. Кстати, товарищи, кто знает план генеральной реконструкции цеха, разработанный товарищем Гаршиным и мною, тот согласится, что мечтать и мы умеем. Но так как еще до реконструкции мы должны небывалыми темпами выпустить досрочно сложные машины, я, как руководитель, обязан оставаться в рамках реальности. Журавль – в небе, а синица – в руках!
И он начал подробно анализировать возможности цеха, доказывая, что для досрочного выпуска краснознаменских турбин не обойтись без авральных методов работы: «Конечно, все в меньшей и меньшей степени, но не обойтись!» Он признавал значение плана организационно-технических мероприятий, но просил не переоценивать его:
– Конечно, Полозов прав: надо механизировать ряд трудоемких операций, в частности слесарных. Наши товарищи активно ищут, изобретают. Но разве я могу строить расчеты на еще не изобретенных механизмах? Да вы бы меня первые осмеяли за это!
Николаю, как и многим другим слушателям, все казалось убедительным, он даже мельком подумал: «Перехватил Полозов!» И в то же время его мучило неясное ощущение, что найденная было истина ускользает.
А Любимов охотно признал правильность большинства критических замечаний, обещал принять меры, добиться крутого перелома…
– В общем, увязать и утрясти! – вполголоса сказал Воробьев.
Он слушал начальника цеха с веселым удивлением. До чего гладкий человек! Вот уж действительно обтекаемый!
– Слово товарищу Воробьеву!
Воробьев, не пользуясь ступеньками, легко вскочил на помост. Лицо его было ясно и спокойно – лицо уверенного в своей правоте человека.
– Есть у нас две линии в цехе или нет? – спросил он и, помолчав, с силой сказал: – Есть!
Кое-где вспыхнули рукоплескания, но на тех, кто спешил с одобрением, зашикали: после убедительной речи Любимова всем хотелось серьезно и неторопливо разобраться, кто же прав.
– В истории с Воловиком эти две линии видны отчетливо. Те, кто стоит на линии творчества, дрались за Воловика и вместе с ним, помогали ему в расчетах и в изготовлении деталей его станка, – я говорю о Полозове, о Ефиме Кузьмиче, о Николае Пакулине и о десятках рабочих.
– Правильно! – выкрикнул Женя Никитин.
– А какую линию занимали вы, Георгий Семенович? «Моя хата с краю, ничего не знаю». Мол, если станок выйдет, – скажу спасибо, и премию выхлопочу, а покамест не приставай, крутись сам по себе! А изобретение Воловика высвободило вам десятки рабочих рук и сотни рабочих часов, механизировало одну из самых трудоемких работ! Я же видел, Георгий Семенович, как вы радовались, когда станок за сорок минут будто слизнул эти самые навалы! А где вы раньше были?
Любимов поднялся и сказал, тяжело опираясь руками о стол:
– Товарищ Воробьев, в случае с Воловикам я уже признал свою ошибку и сказал об этом самому товарищу Воловику. Александр Васильевич, правильно я говорю?
– Верно, верно! – добродушно подтвердил Воловик. – Вы только теперь получше помогайте, мы теперь за диафрагмы беремся!
Многие засмеялись, но Воробьев знаком попросил внимания:
– Я взял в пример Воловика, потому что это история законченная. Мало ли других историй еще тянется? Конечно, незавершенное изобретение – это еще не синица в руках, особенно с точки зрения этой «реальности», о которой так любит говорить товарищ Любимов. Да разве дело только в наших местных изобретениях? Сколько есть новой советской техники, сколько вещей уже известных, изобретенных, проверенных на других заводах! Разве мы внедряем их с должной решительностью и быстротой? Нет! Скоростные методы применяем, но робко! Расчленение операций – опять робко: на одном участке применили, на другие не перенесли. Или это тоже еще не синица в руках? Казалось, журавлем в небе является план генеральной реконструкции цеха. Но я посмотрел этот план. И вот что я вам скажу, товарищи авторы! Стареет ваш план, стареет еще до того, как его утвердили. Кабинетным способом он составлен. Без рабочих, без мастеров, без изобретателей и рационализаторов. Ряд их предложений, поданных в этот месяц, смелее и новее, чем в вашем плане!
