Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 49 страниц)
Часть первая
1
С утра падал легкий, пушистый снег. На аллеях, ведущих к Смольному, деревья стояли белые, будто принаряженные, время от времени стряхивая на прохожих чистые, щекочущие хлопья.
Снегопад скрадывал очертания длинного светло-желтого здания с белыми колоннами. В вышине над центральным входом намокший темно-красный флаг медленно раскачивался в струях воздуха, как бы отмахиваясь от роя снежинок. А внизу, вдоль стен, в оседающих сугробах уже темнели желобки, пробитые капелью. Теплый воздух сулил весну.
В Смольном заканчивалось совещание директоров, и на стоянке машин тесными рядами выстроились солидные, но уже потускневшие автомобили довоенных выпусков, новенькие «победы», несколько щегольских «зисов» последнего образца и парочка малолитражных «москвичей», выглядевших тут подростками, некстати затесавшимися во взрослую компанию.
Шоферы стояли кучками, покуривая и переговариваясь. Потом эти летучие клубы мгновенно распались – шоферы устремились к своим машинам протирать мокрые капоты и стекла, прогревать моторы...
По широким ступеням главного входа шумными группами спускались директора.
Обмениваясь впечатлениями и тут же, на ходу, договариваясь о неотложных делах, они на минуту заполнили всю лестницу, и энергичная фигура Ленина на заснеженном пьедестале оказалась как бы во главе их.
Так стремительно было запечатленное скульптором движение, что снег соскальзывал с круто развернутых плеч Ильича и вся его фигура выглядела живой, участвующей в нынешнем дне.
Из гула голосов выделялись обрывки фраз:
– ...освоили три новых прибора...
– ...с тех пор, как я перевел цеха на хозрасчет...
– ...сушка токами высокой частоты...
В центре самой оживленной и многочисленной группы шел директор крупнейшего машиностроительного завода Немиров, с усмешкой прислушиваясь к воркотне маленького и очень толстого директора металлургического завода Саганского, вперевалку шагавшего рядом с ним.
В легком пальто нараспашку, сдвинув набок котиковую шапку, Немиров медленно спускался по ступеням, всей своей непринужденной осанкой подчеркивая, что вот он молод, спокоен и здоров, что он мог бы и сбежать по ступеням, презрев директорскую солидность, да придерживает шаг из вежливости перед старым толстяком, которому только и остается ворчать и страдать одышкой. Конечно, покритиковали сегодня их обоих, каждый получил свое, но его, Немирова, критика не расстроила и не раздосадовала: он уверен в своих силах и сумеет наверстать упущенное, а вот соседу и досталось покрепче, и трудно сказать, сумеет ли он справиться так же быстро и хорошо.
– Не по-товарищески, не по-товарищески, – ворчал Саганский, взглядом ища сочувствия у окружающих. – Ну, допустим, чуток сманеврировал на номенклатуре... Так можно подумать, что я один! А ты никогда за счет более легких изделий не выезжал, да? Ты свою новую турбину не осваиваешь шестой месяц, да?.. Ну, задержал я тебе отливки, не спорю, задержал. Так поругался бы, предупредил бы... А зачем при всем народе, да еще с этакой ехидцей?
– А ты, Борис Иванович, отливки не задерживай, номенклатуру соблюдай, тогда и срамить не буду, – ответил Немиров и остановился. Молодое лицо его приобрело выражение жестокое и даже беспощадное. – Сегодня я тебя пожалел... Следующий раз не пожалею. А товарищество тут ни при чем.
Саганский тоже остановился и снизу вверх, из-под нахмуренных бровей, оглядел собеседника. Да, этот и впрямь не из ласковых: если для дела нужно, он и голову снимет, не пожалеет; с ним надо держать ухо востро…
Немиров понял его взгляд и сухо улыбнулся в ответ. Сманеврировал толстяк, пусть теперь выкручивается; он самолюбив, из кожи вон лезть будет, лишь бы не попасть на заметку.
– Сам должен понимать, как я верчусь, – плачущим голосом заговорил Саганский. – Или, думаешь, мне легче, чем тебе? Думаешь, меня никто не подводит?
– Вот ты и требуй с них, как я с тебя, – сказал Немиров и вдруг махнул рукой: – Э-эх, Борис Иванович, не о том сейчас говорить.
Он поймал губами несколько холодных, сразу растаявших снежинок и с улыбкой расправил плечи, хотя глаза его, молодые и дерзкие, сохранили серьезность.
Взволновало его сегодняшнее совещание, взволновало и разогрело в нем жажду деятельности и успеха.
Он любил, когда их изредка собирали вот так, всех вместе, директоров крупных предприятий. Были тут люди старые и молодые, разных характеров и разного опыта, но каждый из них привык чувствовать себя руководителем, большим начальником. Их и созывали как начальников, но здесь они чувствовали себя не начальниками, а прежде всего коммунистами, членами своей партии, чье слово для них – закон. Ведь знаешь, кажется, и сам все продумал, и других учишь, а тут слушаешь, как ученик, и все воспринимаешь по-новому. Самая суть твоего труда обнажается, вся повседневная твоя деятельность проверяется на ярком свету. Другим спуску не даешь и себе скидок не просишь. Впрочем, скидок тут и не дают. Много славы – так не зазнался ли ты, не утратил ли перспективу? Много трудностей – не растерялся ли ты перед ними, не привык ли к ним, как к затяжной болезни?
Слушаешь, приглядываешься, примериваешься, что у кого хорошо, где какая промашка, чего надо остеречься, чему поучиться. Есть, есть чему поучиться у любого. И неважно, что один говорит о кораблестроении так, будто только оно одно и существует, а другой влюблен в свой фарфор, а тебе самому порой кажется, что перед твоими турбинами все должны расступиться. А вот что ты делаешь, директор, чтоб твои изделия были самыми лучшими, чтоб их производство было наиболее прогрессивно, быстро и дешево?
В памяти звучали слова из заключительной, итоговой речи:
«Ни на одну минуту не должны вы забывать, товарищи, что именно нам дано ответственное и почетное задание стать центром технического прогресса. Родина нам доверила...»
Родина доверила. Нам. И мне в частности... Простые, часто повторяемые слова «оправдать доверие» были полны для Немирова очень определенного, вещественного содержания. Что тут главное? Главное – новая турбина. С учеными усилить связь... График, ритмичность...
– Давай-ка скорей до дому, до хаты, Борис Иванович! Дела-то не ждут.
Саганский свернул к своей машине, широким жестом пригласил Немирова:
– Хочешь, поедем сейчас ко мне, Григорий Петрович? На месте весь график по твоим отливкам проверим. Я секретов не делаю.
– Да нет уж, Борис Иванович, ты сам... – начал Немиров и смолк на полуслове, увидав, что Саганский распахивает дверцу роскошного «зиса», совсем нового, покрытого черным, сверкающим лаком, в белых «гамашах».
– Ого! Это когда же ты успел разбогатеть?
– Премия-с, – громко сообщил Саганский, хвастливо оглядывая окружавших его директоров. – От министерства, Григорий Петрович. За хорошую работу. Вот так!..
И спросил ласковым тенорком:
– А у тебя не предвидится, Григорий Петрович? Машина недурная. Предложат – не скромничай, бери.
Директора смеялись:
– Что ему ваши отливочки, Григорий Петрович! Ему и так премии дают.
Немиров сумел отшутиться:
– Так это ж на моих обоймах заработано. Недаром он меня завалил ими на год вперед. Мне на номенклатуре отыгрываться труднее, а то я давно бы «зим» заработал.
Чтобы замять неприятный разговор, Саганский дружески осведомился:
– Супруга поправляется? Тяжело мне без нее, прямо как без рук.
– Что ж поделаешь, после такой болезни надо хорошенько отдохнуть, – как всегда сдержанно, сказал Немиров, но лицо его вдруг стало мягче, светлее и еще моложе. – А чувствует она себя совсем хорошо. И рентген последний хороший. Ты только не торопи ее, Борис Иванович.
– «Не торопи, не торопи»... – проворчал Саганский, забираясь в машину и тяжело дыша от усилий, каких это стоило ему. – Зачем же мне торопить ее? Мои работники будут гулять, работа будет стоять, а кое-кто будет нас критиковать...
Он улыбнулся невинной улыбочкой и крикнул на прощанье:
– Ладно, Григорий Петрович, цела будет твоя Клавдия Васильевна! Передавай привет ей!
Машина плавно тронулась и умчалась, взвихрив снежную пыль.
Григорий Петрович подошел к своей «победе», пошарил по карманам, вздохнул и сел рядом с шофером Костей. Костя понятливо усмехнулся: опять, значит, директор обещал жене не курить. Уж сколько раз бросает, а всегда кончается тем, что стреляет папиросы у всех окружающих, а потом, устыдившись, просит остановиться у ларька, сразу покупает несколько коробок «Казбека» и рассовывает их по карманам.
– Домой заедем? – подсказал Костя и скосил глаза на часы. Была половина второго, а в два у директора назначено заседание.
Григорий Петрович тоже скосил глаза на часы: очень хотелось завернуть домой, поглядеть, как там Клава. Утром, когда уезжал, она еще сладко спала.
– А ну-ка, с ветерком!
Он опустил стекло, подставляя лицо теплому и свежему ветру. Он представлял себе, как Клава распахнет дверь и воскликнет: «Вот молодец, что заехал!»
Открыла Елизавета Петровна, молча посторонилась, впуская зятя. По ее молчаливой сдержанности он сразу понял, что Елизавета Петровна чем-то недовольна: в таких случаях мать и дочь одинаково замыкались.
Немирову не всегда удавалось быстро разузнать причину, но ему все же нравилось, что они так похожи, – это помогало ему ладить с тещей.
– Клава лежит?
– Клавы нет дома,– раздраженно ответила Елизавета Петровна, взглянула на растерянное лицо Немирова, и, подобрев к нему, но еще больше сердясь, объяснила: – Вытребовал ее Саганский! Прямо из Смольного позвонил – чтоб немедленно на завод!
Немиров заглянул в комнату Клавы. На диванчике, где она обычно отдыхала, поджав ноги и пристроив книгу на подушке, валялся брошенный второпях халатик – длинный, отороченный пушистым мехом халатик, который так шел ей, придавая ей непривычно домашний, уютный вид. На ковре чинно стояли рядком ее комнатные туфли с таким же мехом – маленькие, с немного сбитыми каблучками.
– Какая температура была утром? – спросил Немиров. Не оборачиваясь, он чувствовал, что Елизавета Петровна где-то тут же, за спиной.
– Нормальная, – так же раздраженно ответила от двери Елизавета Петровна. – Но разве дело в температуре? Вот увидите, она даже не подумает идти на комиссию, даже бюллетень не докончит... Раз уж попадет на завод – пиши пропало!
Чертыхнувшись про себя, Григорий Петрович бросился к телефону. Секретарша Саганского равнодушно ответила – нет еще, не приехал.
Да и приехал бы – разве теперь исправишь? Вот только отругать его следовало бы... «Передавай привет ей!..» Ишь, лиса!
Немиров уже направился к выходу, когда теща вспомнила:
– А завтракать? Погодите, подогрею кофе. Немиров только рукой махнул, вся прелесть домашнего завтрака исчезла, потому что нет Клавы.
– На завод, да побыстрее! – бросил он шоферу и на этот раз, не удержавшись, попросил:– Дай-ка папиросу, Костя.
Костя молча достал из-за теневого щитка пачку «Ракеты» и искоса поглядел на директора – что случилось? Директор хмуро закурил и отвернулся к окну, но лицо под ветер уже не подставлял.
– Сбежала наша Клавдия Васильевна, – помолчав, сказал он. – Саганский вызвал.
Костя легонько свистнул, потом сказал:
– Что ж, следовало ожидать... Ей там большое уважение, на металлургическом. Ихний шофер говорит: куда ей надо поехать, Саганский сразу – свою машину. Другие и просят – не дает, а ей – пожалуйста, вот мой «зис».
Немиров улыбнулся, представляя себе, как высокая, тоненькая Клава, все еще похожая на комсомолку в своем синем беретике, садится в черный с белыми гамашами роскошный «зис». Ему польстили Костины слова, хотя его затаенной, никем не разделяемой мечтой было уговорить Клаву уйти с работы. За время ее болезни он впервые узнал и оценил счастье видеть ее, когда бы он ни забежал домой, слышать ее голос, когда бы ни вздумалось позвонить... Но Клава только усмехалась, а на попытку заговорить всерьез ответила насмешливо: «Я же тебя предупреждала, что из меня не выйдет настоящей директорской жены!» Елизавета Петровна хранила в этом вопросе нейтралитет, – в глубине души ей, наверно, хотелось того же со времени болезни дочери, но она гордилась служебными успехами Клавы на металлургическом заводе, да и сама привыкла всю жизнь трудиться.
Мрачно обдумывая случившееся, Немиров признался самому себе, что из его мечты никогда ничего не выйдет и что. в общем, иного и нельзя было ждать – такова уж Клава... Но отдохнуть еще две недельки, поправиться – это же необходимо! А Саганский – лицемер, бездушный эгоист, и поступил совсем не по-товарищески, а еще смел сегодня лепетать о товариществе!..
Машина на полном ходу въехала в распахнувшиеся ворота и замерла у подъезда заводоуправления. Бессознательно подтянувшись и приняв тот строгий и суховатый вид, к которому все на заводе привыкли, Григорий Петрович неторопливо, сдерживая шаг, поднялся по лестнице и прошел через приемную, где уже собрались участники заседания.
– Через две минуты начнем, – мимоходом бросил он секретарше, плотно притворил массивную дверь кабинета и взялся за телефон.
Он ждал, что услышит родной и милый отклик – «Слушаю». Удивительно приветливо звучало у Клавы это обычное слово.
Откликнулся чужой, низкий голос:
– Клавдия Васильевна на совещании у директора.
Бросив трубку на рычаг, Григорий Петрович отстранил мысли о жене и минуту посидел неподвижно, готовясь к предстоящему разговору с руководящими работниками завода. Он повторил себе самую суть критики, услышанной сегодня: на «Красном турбостроителе» очень медленно осваивают новый тип турбины, вяло воспитывают новые кадры, директор забывает о заготовительных цехах, название существует – график, а работы по графику нет…
Ох, сколько он мог бы найти оправданий! Но какой в них толк? Важнее найти выход из обступивших его трудностей.
Он достал свои записи к предстоящему заседанию, сделанные накануне. Порадовался. Те же самые вопросы: график новой турбины, заготовительные цехи, снабжение, инструментальное хозяйство... Разве ж он сам не знает, где у него слабо! А вот о кадрах ни слова. Почему он забыл об этом вчера? Случайно? Или в самом деле перестал думать о подготовке и воспитании новых кадров?..
Он снова перечитал записи – вопросы продуманы, решения намечены. Все правильно. И... недостаточно остро, недостаточно объемно, как будто сидел человек и заботился только о том, что требуется сегодня, забыв, что завтра с него спросится больше.
Однако более смелых решений, чем намеченные вчера, он не находил и сейчас. Но теперь он понимал, что их надо найти.
Палец его надавил кнопку звонка.
Он нетерпеливо следил за тем, как входили и рассаживались люди. Начальник планового отдела Каширин, пожилой, неповоротливый мужчина в мешковатом костюме сел за отдельный столик и разложил перед собою папки и сводки. И снова промелькнула мысль о Клаве и Саганском. Ну, конечно, Саганский сейчас вот так же собрал своих работников, и Клава вот так же сидит в его кабинете, вооружившись сводками. Начальник планового отдела должен быть на месте, когда заводу трудно. Разве я не вытащил бы Каширина – живого или мертвого, – раз дело требует?
И тотчас Немирова охватила досада, что сегодня не будет Любимова – человека, который ему теперь необходим больше, чем все остальные вместе взятые. Очень-то нужно было отпускать его в Москву ради плана далекого будущего, когда сегодняшние дела в турбинном цехе весьма тревожны и уж кому-кому, а начальнику цеха следует быть на месте! И все этот добряк Алексеев – отпустите да отпустите, человек разработал, так пусть сам и защищает свой план и добивается утверждения, пусть погуляет в Москве, себя покажет и других послушает.
Алексеев, главный инженер завода, как раз в эту минуту показался в дверях, оглядел всех, и дружелюбно заговорил о чем-то с начальником термического цеха. Немирова покоробило – ну для чего так беззлобно и даже ласково разговаривать с ним, когда термический отстает, когда только турбинному он задерживает восемь деталей! Тут бы отругать так, чтобы помнил...
Но главный инженер уже покинул термиста, грузно опустился в кресло рядом с Немировым и беззвучно, но выразительно спросил: ну как?
Григорий Петрович так же, одними глазами, ответил: ничего, попало, но не очень, сейчас все поймешь.
В это время в кабинет слишком быстро и весело вошел молодой инженер Полозов. Он от двери поклонился директору, виновато улыбнувшись и жестом показывая, что был занят по горло и только потому опоздал (на заводе хорошо знали, что директор не допускает опозданий). Но тут же, словно забыв, что и так пришел слишком поздно, Полозов остановился посреди комнаты все с тем же начальником термического цеха. На этот раз термисту, видимо, доставалось – благодушное выражение начисто исчезло с его лица. Но Григорию Петровичу не понравилось, что Полозов – заместитель начальника турбинного цеха, приглашенный сюда только потому, что Любимов в Москве, – ведет себя так, будто он у себя в цехе, а не в кабинете директора.
– Любимов еще не вернулся? – нарочито громко спросил он.
Алексеев только что откинулся на спинку кресла в позе человека, дорвавшегося до короткого блаженного отдыха. Неохотно выпрямляясь, он тихо ответил:
– Нет, но Полозов вполне в курсе дел.
Немиров знал, что главный инженер покровительствует Полозову, и только хмыкнул в ответ. Полозов был слишком молод и, по отзыву Любимова, не в меру горяч, а Григорий Петрович сам иногда страдал из-за собственной молодости и горячности и потому предпочитал иметь дело с людьми зрелыми, основательными, накопившими солидный опыт. Да и как может Полозов быть «вполне в курсе» дел, которые и начальнику цеха, должно быть, не до конца ясны?
В памяти ожило утреннее совещание в Смольном и одна фраза из заключительной речи, почему-то сперва скользнувшая мимо его сознания: «Товарищ Немиров, по-видимому, надеется, что ему опять помогут так же, как в прошлом году, в аварийном порядке, а ему стоило бы задуматься: не попросят ли его самого помочь в этом году другим, не потребуется ли, чтобы он дал новые турбины не только в срок, но и пораньше?»
Что значили эти слова? Нет ли за ними, кроме мобилизующего смысла, еще другого, более прямого и точного смысла: «Не только в срок, но и пораньше...»
– Если Любимов будет звонить, скажите ему, что пора возвращаться, – сухо приказал Григорий Петрович.
Полозов понял, что директор предпочел бы видеть на его месте Любимова. Он подчеркнуто независимо прошел через кабинет к дивану, где устроились начальники цехов, втиснулся между двумя приятелями и весело заговорил с ними.
– Прежде чем начать работу, прошу запомнить общую предпосылку, – без предупреждения, резко начал Немиров и с удовлетворением отметил, что молодой инженер замер и все собравшиеся мгновенно притихли. – Мы должны не только освоить и выпустить в этом году четыре турбины нового типа, мы должны так отработать все производство, чтобы подготовиться к значительно большему, пожалуй даже серийному их выпуску в будущем году. Таких мощных станций, как Краснознаменная, строится и проектируется не одна и не две.
По кабинету прошло движение, даже Алексеев приподнялся, вглядываясь в лицо директора, видимо связывая эту предпосылку с тем, что директор узнал в Смольном.
– Для вас, конечно, это не ново, – продолжал Немиров, – но мне кажется, вы об этом часто забываете, решая повседневные дела. А от этого ваши решения получаются мелкие, деляческие, без учета перспективы развития.
Он окинул взглядом заинтересованные, настороженные лица.
– Хотите пример? Пожалуйста. За последнее время начальники цехов ставят и решают свои вопросы в отрыве от задачи подготовки новых рабочих. Почему так происходит? Смотрят себе под ноги, не думая о возрастающих завтрашних заданиях, не примериваясь к ним загодя, как полагается рачительному начальнику.
Он отодвинул в сторону приготовленные к заседанию заметки, так как чувствовал себя в собранном и ясном состоянии духа, когда ничего не упустишь и ни о чем не забудешь.
– Так вот, друзья, запомните это. И начнем с графика первой турбины. Что сделано за истекшие сутки? Прошу говорить коротко. Товарищ Полозов, начинайте.
2
Заставляя себя быть спокойной, Аня Карцева втащила тяжелый чемодан вверх по знакомой лестнице. На все той же старой облупившейся двери висел новый голубой почтовый ящик, и над ним табличка: «Любимовым – 2 звонка».
Аня вынула ключи, бережно и суеверно хранимые все эти годы, с трепетом просунула длинный ключ в замочную скважину.
Передняя показалась ей меньше и темнее, чем прежде – так бывает, когда возвращаешься к местам своего детства. Оглядевшись, она сообразила, что переднюю загромоздил огромный платяной шкаф, которого раньше не было. Значит, появились новые жильцы?.. В темном коридоре она наткнулась на что-то. Чиркнула спичкой, увидела два сундука, поставленные один на другой, а на них – детский трехколесный велосипед. Отшатнулась, будто ее ударило в грудь... Зачем, зачем возвращаться вот к этому?.. Спичкой она обожгла себе пальцы. В жидком гаснущем свете успела заметить левую обломанную педаль...
– Ну ладно, – вслух сказала она, выпрямляясь, и вторым, плоским ключом нащупала скважину замка.
Замок долго не открывался. Стало жарко, толчками билось сердце. Скинув пальто, она тщетно крутила ключ и старалась отогнать навязчивое видение: она входит в комнату, Павлик-маленький сидит на полу с клещами в руке, рядом валяются куски обломанной педали, а он испуганно смотрит на мать и бормочет: «Я только попробовал»... Мучительно вспоминать, что она тогда рассердилась.
Замок вдруг щелкнул и легко открылся. Аня увидела тусклые, давно не мытые оконные стекла, два фанерных квадрата на правом. Все стояло так, как она оставила в минуту своего поспешного бегства: застеленная кровать, на которую она так и не легла в ту ночь, стул, на котором просидела до утра. Тот самый конверт на столе. Черепки разбитой чашки на полу, – хотела напиться и уронила. Только конверт пожелтел, вода высохла и все покрыто плотным слоем пыли.
– Ну, во-первых, надо прибраться, – сказала Аня и, зажмурясь, повесила пальто на тот гвоздь у двери, где вешал свое пальто Павлик-большой. И опять стало больно оттого, что она тогда сердилась: «Зачем тащить пальто в комнату, когда есть вешалка в передней?» Если бы он сейчас вошел в комнату со своим рассеянным видом и, как всегда не сразу заметив ее, с облегчением воскликнул: «Ты уже дома!»... Ему вечно чудилось, что с нею что-нибудь случится вне дома. «Ты такая шалая», – говорил он и гладил ее волосы...
Две фотографии стояли рядом на столе, одна прислонена к другой: Павлик-большой и Павлик-маленький. Она решительно стерла с фотографий пыль и поставила их на прежние места, отбросив малодушное желание спрятать их в стол вместе со страшным конвертом. Энергично закатала рукава, чтобы взяться за дело. Не расслабляться! Все уже пережито. Пережито. Не расслабляться!..
В кухне тоже все изменилось до неузнаваемости – нет уже на окне маминых кисейных занавесок, нет общего большого стола, за которым, бывало, дружно чаевничали всей квартирой. У одного из столиков, загроможденных посудой, пожилая женщина в синей рабочей спецовке чистила картошку. Увидав Аню, женщина удивленно привстала.
– Здравствуйте, – сказала Аня. – Не найдется ли у вас какого-нибудь ведра?..
Поняв, что так не знакомятся, она торопливо представилась.
– Господи! – воскликнула женщина. – Я уж не верила, что вы когда-нибудь приедете. Стоит себе комната как нежилая. Сколько на нее зарились! Видно, уж очень у вас бронь серьезная была?
Аня узнала – женщину зовут Евдокией Павловной Степановой. Живет она рядом с Аней, в угловой комнате. В сорок третьем переехала из разбомбленного дома. С тремя ребятами... Ане было трудно представить себе, как эта женщина хозяйничает в комнате, где когда-то жили мама и отец, откуда Аня с двумя заводскими друзьями отца вынесла его слишком легкое, отощавшее тело, чтобы на саночках отвезти на кладбище.
Взяв ведро и тряпку, она поспешно вернулась к себе. Решительно разорвав старую наволочку, начала протирать стекла. Студеный воздух обжигал Анины руки, горячил щеки. Она быстро управилась со стеклами, закрыла окна и остановилась, отбрасывая со лба растрепавшиеся волосы. Комната посветлела, повеселела. Выметены черепки разбитой чашки. Но конверт все еще лежит на столе...
Стиснув зубы, Аня взяла конверт и засунула его в ящик стола, в самый дальний угол. Она так ясно помнила, как он лежал на полу под дверью, как она радостно наклонилась, чтобы поднять его, и вдруг увидела чужой почерк рядом со знакомым номером воинской части... и не сразу сумела вскрыть конверт, и не сразу прочитала те несколько строк... «смертью храбрых»... «память о нашем товарище Павле Карцеве»...
Зачем, ну зачем она вернулась? Бередить уже подзатянувшиеся раны? Откуда взялась вздорная мысль, что нужно бросить как-то наладившуюся жизнь и мчаться сюда, в Ленинград, в свой родной дом, на родной завод, как будто именно тут она найдет тепло и счастье... За десять тысяч километров от дома, в необжитых местах, где все строилось и отлаживалось заново, у нее не возникало никаких сомнений. Как она рвалась в путь-дорогу! Ехала верхом, потом на грузовике, в автобусе, на пароходе, потом больше десяти суток поездом. «Домой, домой!» А что нашла? Пепелище...
Ну что ж. Значит, так и жить. Стиснуть зубы и жить.
Два часа она мыла, чистила, скребла, перетряхивала, перетирала. Вконец умаявшись, огляделась: комната сверкала чистотой и казалась новой, впервые увиденной оттого, что вся мебель переехала на новые места.
Она долго тщательно мылась в холодной ванной. Переодевшись во все чистое, с улыбкой достала из шкафа довоенное любимое платье, встряхнула, недоверчиво осмотрела, надела. Платье было свободнее, чем раньше. Затянула шелковый кушак, остановилась перед зеркалом. Как давно она не разглядывала себя вот так, во весь рост! Оттого, что все эти годы много ходила и работала на свежем воздухе, ноги стали мускулистыми, все тело – крепким, гибким, выносливым. А лицо обветрилось и потемнело... Она подошла к зеркалу вплотную, разглядывая себя пристрастно и недоверчиво. Похудевшее лицо с энергично сошедшимися темными бровями и карими блестящими глазами сейчас показалось сухим и почти старым. Морщинки возле глаз и губ, желтоватые от прошлогоднего загара щеки, упрямые морщины на слишком высоком лбу под гладкими и, кажется, тоже потемневшими волосами. Как все женщины с живыми, подвижными лицами, Аня дурнела, изучая себя в зеркале, потому что зеркало отражало несвойственную ее лицу неподвижность. Стало грустно и страшно. Тридцать два года... Неужели молодость уже позади? Вот и кончилась моя женская незадавшаяся жизнь...
Со вздохом отойдя от зеркала, Аня сообразила, что очень голодна, и достала из чемодана остатки дорожных запасов. Немного печенья и конфет – вот и все, что осталось от солидного пакета, который Ельцов насильно вручил ей на прощанье. Ельцов... Ане вдруг до слез захотелось вернуться к нему, к его заботливой нежности, почувствовать себя не такой одинокой.
– Соседушка, чаю не хотите ли?
Евдокия Павловна без стука вошла, с любопытством оглядела прибранную комнату, потянула за руку:
– Пойдем, пойдем, устали небось?
Стараясь ни о чем не вспоминать, Аня вошла в знакомую комнату – и не узнала ее. Ни уюта, ни прежней обстановки, ни памятных с детства обоев... Да оно и лучше! Но как здесь, видимо, трудно живут!
– Трое у меня, – тихо сказала Евдокия Павловна, поняв немой вопрос гостьи. – Двое в школе, в первом и третьем классе. Старшенького пристроила было в ремесленное, так ведь не стал учиться – хоть бей, хоть плачь, помаялись с ним да и выгнали. Год болтался без дела, теперь в завод выпросила его у директора, недавно зачислили... Муж тут же, в заводе, работал. Тут и убило в сорок третьем. Снаряд в цех влетел. Даже проститься не пришлось... Рук-ног не нашли, хоронить нечего было... А ребятишки – мал мала меньше. Вот и тяну троих одна. Теперь, если старший зарабатывать начнет, полегче станет.
– Работаете?
– Заместо мужа пошла. В фасоннолитейный.
– В фасоннолитейный?
– А что? В войну все женщины работали, да и теперь немало. А я уж привыкла. Да и то сказать, не тот теперь труд, что в войну был. Механизации много. А уж цех хороший, дружный. Бывали?
– Нет, не пришлось. Но я думаю, когда привыкнешь, всякий цех полюбится.
– Не знаю, – с сомнением сказала Евдокия Павловна. – У нас ведь что хорошо? Люди.
Аня с наслаждением пила чай и все пододвигала Евдокии Павловне печенье и конфеты, но Евдокия Павловна взяла только одно печеньице, размочила в чае, от конфет отказалась, и для сынишек не взяла.
– С получки я им покупаю, – с достоинством сказала она. – А баловать их пока не приходится.
Аня расспросила, кто живет в квартире. Фамилия одинокого старика Ивана Ивановича Гусакова показалась ей знакомой, но отзыв Евдокии Павловны: «Ох, выпить любит!» – не внушал надежд на приятное соседство. Впрочем, Евдокия Павловна говорила о нем с симпатией. Зато о Любимовых она и говорить не стала, только процедила: «Люди как люди, они сами по себе, и я сама по себе».
Прибежали домой младшие сынишки – оба грязные, мокрые; Евдокия Павловна заругалась, захлопотала, чтобы переодеть их и отмыть. Ане стало стыдно, что давеча приуныла. Очутившись снова в своей одинокой комнате, она подбодрила себя мыслью, что завтра же с утра побежит в райком, а там и на завод, все войдет в колею.
Быстро разделась, с наслаждением вытянулась в чистой постели, почувствовала, что устала и очень хочет спать. Потушила свет.
На темном потолке покачивались отсветы уличных фонарей. Звуки жизни доносились из квартиры. Прошаркал шлепанцами по коридору Гусаков. Аня уже видела его – высокий худой старик в фуфайке, оглядел Аню из-под насупленных бровей, буркнул невнятное приветствие и пошел дальше… Мелодично смеялась, болтая по телефону, Любимова Алла Глебовна, полная дама со следами былой красоты на холеном лице... Стукнула дверь, кто-то вошел, притопывая валенками, Евдокия Павловна ворчит: «Опять до ночи бродишь, гляди-ко, валенки наскрозь мокрые...» Значит, пришел старший сын.
Потом все стихло. Аня засыпала, когда что-то протяжно скрипнуло – то ли рассохшаяся мебель, то ли дверь. Она знала, что дверь заперта и некому прийти. И все же, казалось, слышала: на цыпочках, как всегда, когда возвращался поздно, вошел Павлик-большой и сразу же, как обычно, натолкнулся на стул, охнул, тихонько подошел, шепотом спросил: «Ты спишь?» – и ласково коснулся губами ее виска...
А у той стены – белая кроватка с сеткой, Павлик-маленький закинул на подушку обе ручонки с крепко стиснутыми кулачками, будто приготовился к драке. Слышно его сонное посапывание... И сразу за этим видением – другое. То, что не забудется никогда: морозный холод темной комнаты, свистящее дыхание маленького истаявшего человека, тонкие, исхудалые пальчики, которые она греет, греет в своих коченеющих ладонях, еще не понимая, что это – конец, пока вдруг ее не потрясет полная ледяная тишина: свистящего дыхания больше не слышно, а пальчики недвижны в ее ладонях и все холодеют, холодеют, холодеют...
