Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)
8
Закутавшись платком так, что видны были только испуганные глаза, Груня Клементьева скользнула в парадное заводского общежития и бегом поднялась на третий этаж. Сердце ее громко билось. Она задержалась на площадке у входа в длинный, скудно освещенный коридор, прислушиваясь, не идет ли кто, на цыпочках пробежала по коридору и нащупала за наличником ключ.
За дверью глухо заворчала собака. Кто-то, шаркая подошвами, поднимался по лестнице.
Груня поспешно открыла дверь, выдернула из замочной скважины туго поддающийся ключ, тихо прикрыла за собой дверь и сразу же замкнула ее изнутри. И только тогда, переведя дух, погладила кружившуюся вокруг нее собаку и дала ей припасенную булку.
Скинув платок, она в полумраке поправила перед зеркальцем заколотые вокруг головы косы, приложила к щекам холодные ладони и счастливо засмеялась.
Ей нравилось приходить сюда тайком, пугаясь каждого встречного, и потом ждать в этой маленькой чистой комнатке – его комнатке, где все говорило ей о нем: жесткая, по-солдатски заправленная койка, многоламповый радиоприемник, который они включали, чтобы музыка заглушала голоса, охотничье ружье на стене, аккордеон в футляре, зажатый между стеной и изголовьем койки, полка с книгами, из которых торчат бумажные закладки, и его фронтовой друг – эта злющая Рация, признающая только хозяина и ее, Груню. Она не зажигала света, чтобы стекло над дверью не выдало ее присутствия. Сидя на единственном стуле возле стола и шепотом разговаривая с собакой, она прислушивалась к шагам проходящих за дверью людей и всегда издали узнавала его торопливые шаги, беззвучно поворачивала ключ в замке и замирала у двери.
Однако сегодня он опаздывал. Который теперь час? Он сказал: в восемь. Она и без того запоздала: никак не уйти было из дому, потому что Ефим Кузьмич задержался на заводе, а Галочка ни за что не хотела оставаться одна. Пришлось накричать на девочку и оставить ее в слезах. Стыдно!.. Что если Галочка не заснет до прихода дедушки и расскажет ему, а дедушка будет опять до ночи шагать из угла в угол, жуя папиросу, потому что он-то знает наверняка, что никакого собрания у нее нет!
Чувство виноватости жгло ее, и было только одно утешение – скорее увидеть его, обнять, убедиться в том, что он любит ее, и сказать ему, что ради него она пренебрегла всем – и дочкой, и Ефимом Кузьмичом, и хозяйством, и даже своей клятвой никогда не изменять памяти Кирилла. В сотый раз доказать ему свою любовь, и все-таки ответить отказом на его настойчивые уговоры, и шептать сквозь слезы: «Нет, Яшенька, нет, любовь моя, я тебя люблю и всегда любить буду, но менять ничего нельзя, и не требуй, нельзя...» И, в последний раз крепко обняв его, выскользнуть в затихший к ночи коридор и бежать без памяти на ночной холод, леденящий ее разгоряченное лицо, и робеть при мысли, что дома ее встретит вопросительный взгляд Ефима Кузьмича.
– Рацинька, что же он не идет? – с тоскою спросила она, теребя настороженное ухо собаки и прижимаясь щекой к мягкой шерсти.
Рация заскулила и покосилась на дверь.
Положительно, она все понимает, только не говорит. Недаром она в первый же раз не залаяла на Груню и лизнула ей руку. Яша тогда удивился и сказал: «Понимает, что ты любимая, у меня от нее секретов нет».
В полумраке позднего весеннего вечера глаза собаки блестели, как два желтых фонарика.
– Это нехорошо, милая, – пожаловалась Груня. – Он же знает, как мне трудно вырваться из дому. Он не разлюбил меня?
Рация тихонько скулила, стуча хвостом по полу, и Груне хотелось плакать от жалости к самой себе.
Что же делать? Господи, что же тут поделаешь? И так не хорошо, и иначе нельзя... Даже представить себе страшно, как это прийти в цех и сказать: «А я выхожу замуж». Вдова Кирилла Клементьева, ставшая на его место и свято хранившая память о нем, так свято, что никто не решался поухаживать за нею, никто не смел слово сказать... А старику? Как сказать старику, когда двадцать раз сквозь слезы кричала ему: нет, никого мне не надо, никогда никому не позволю заменить Кирюшу... А дочке? Галочке? Как привести в дом чужого ей человека и сказать: вот твой новый папа... Галочке, которой так часто рассказывала об отце, которой так часто клялась: всю жизнь будем помнить... Нет, нельзя, нельзя, тут и думать нечего.
Сколько раз за последнее время она заново начинала обдумывать все это, мысленно повторяя доводы Яши! Ей самой хотелось поверить, что все ее страхи – вздор. Но убедить себя не могла, а вместо этого представляла себе усмешечки знакомых, их пересуды: «А какой скромницей прикидывалась!» И почему-то упрямо возникала перед нею все та же сценка: Галочка расшалилась, расшумелась, а Яша вдруг с досадой прикрикнул: «Не шуми, покою не даешь!» – и Галочка обиженно забилась в уголок, а дед ходит сам не свой, не глядя на Груню, но всем своим видом говоря: вот видишь, привела отчима!
Теперь она корила себя – зачем полюбила, зачем дала волю чувству? Не надо бы. Но укоры шли мимо сердца... Ох, нелегко она решилась, ох, долго, мучительно сопротивлялась любви, его извела и себя замучила. Сколько раз убегала, сколько раз отталкивала, когда хотелось припасть к нему на грудь и заплакать, и сказать – твоя, что хочешь делай, не могу больше... А потом его пожалела и себя жалко стало: не под силу мука, пусть хоть ненадолго, пусть хоть украдкой – глоточек женского горького счастья.
За стеною начали бить часы. Груня считала певучие удары, и с каждым ударом в ней нарастали обида и гнев. Девять часов! Ну хорошо же! Ты не торопишься? Ты спокойно занимаешься своими делами, пока я тут мучаюсь одна? Ладно. Пусть будет так. Я уйду, вот только перекину на другое место подушку, разбросаю книги, переверну стул, чтобы ты понял, что я была и ушла. Ушла и больше никогда не приду, как ни проси!
Она оттолкнула собаку и подошла к двери. И тогда ей стало страшно. Уйти с такой злобой на Яшу – значит промучиться всю ночь и разжечь обиду, так что потом и помириться будет невозможно. И его обидишь. Мало ли что могло случиться в цехе! Сегодня после работы были собрания партийных групп, а он партгрупорг...
Она подняла стул, поправила подушку, сунула книги обратно на полку, приникла к двери, прислушалась. В этот час, когда все обитатели общежития собирались к ночи, дом наполнялся голосами, шагами, музыкой, передаваемой по радио. Сейчас и не выйти: обязательно на кого-нибудь наткнешься!
Снова пробили часы. Четверть? Или полчаса?
Она прилегла на постель, выдернула шпильки, отпустила косы: они давили ей голову. Утерла слезинки и постаралась оправдать Яшу и настроиться на мирный и веселый лад, чтобы встретить его лаской, когда он наконец придет. Он же там мучается, поглядывает на часы, волнуется, что она рассердилась... А придет – и виду не подаст, что устал и переволновался. Крепко обнимет ее и прижмет к себе – так крепко, что покажется: одно тело, одно сердце, одна душа...
Снова зазвучали певучие удары – три... пять... девять... десять... Десять часов!
Ждать еще – значит потерять самолюбие и гордость, значит позволить ему не считаться с собою!
Она вскочила; оправила постель и, гневно отталкивая коленом ластившуюся к ней собаку, поспешно закрутила вокруг головы разметавшиеся косы, небрежно проткнула их шпильками и завернулась в платок. Теперь она хотела одного – уйти как можно скорее! Пусть догадывается, была она или не была! Пусть бегает по пустырю возле ее дома, заглядывая в окна!
– Прощай, Рацинька, я больше не приду, – уходя, прошептала она и поцеловала собаку в шелковистую шерсть между ушами.
В коридоре она лицом к лицу столкнулась с какой-то женщиной, смутно узнала – жена турбинщика, Яшина соседка.
Еще час назад Груня ужаснулась бы такой встрече, но теперь спокойно и гордо поздоровалась: пусть сплетничает, все равно!..
Она пересекала двор, когда увидела бегущего к дому Яшу. Горячая радость заставила ее остановиться. Но в ту же секунду она вспомнила все, что передумала за два часа, все, что отдалило ее от Яши... Разве что-нибудь изменилось? Заставил прождать в потемках два часа, а теперь бежит!
Она пошла своим путем, подняв голову и распрямив плечи. И чуть не крикнула, когда Яша, не заметив ее, пробежал мимо, громко и сильно дыша.
Она вышла за ворота и медленно пошла по переулку. Голова ее поникла, плечи опустились. Завидев издали свой домик с двумя освещенными окнами, она остановилась, чтобы собраться с силами и войти спокойной и гордой, – только бы не показать горя...
У нее не было сил обрадоваться, когда она услыхала за спиною быстрые шаги и приглушенный оклик:
– Груня!
Только слабость будто сковала ее – ни уйти от него, ни шагнуть навстречу, ни откликнуться на зов.
В этот день, коммунисты цеха собирались по группам, и Воробьев придавал собранию своей группы особое значение. Лучшие работники, лучшие бригады у всех на виду, а вот все ли силы использованы, все ли правильно расставлены? Он и сам удивился, когда подсчитал, что рядом с основной группой по-стахановски работающих людей существуют восемнадцать человек, которые и загружены мало и план частенько не выполняют. Почему так получается? Виноваты мастера: предпочитают выезжать на хорошо проверенных кадрах. Виноваты и коммунисты: недосмотрели. Или взять рост производительности труда: у одних она растет из месяца в месяц, думают люди, душой болеют, а у других производительность застыла на одном уровне.
Об этом и говорил Воробьев, и ему было приятно, что коммунисты слушали с большим вниманием, а потом сразу оживленно заговорили.
Ерохин высказал свою обиду: начальство доверять боится. Сколько было страхов, пока разрешили поработать вместо Торжуева! А вот он, Ерохин, уже два дня работает и справляется, и никаких тайн тут нет, а только тонкая работа, требующая сноровки, внимания и расчета. Зачем же создавать дутые авторитеты и людей портить?
– Слово даю вам, товарищи, от себя и от Лукичева, – перегоним мы и Торжуева и Белянкина!
– А только и Торжуева с Белянкиным оставлять без внимания нельзя, – заключил Воробьев. – Если такое рвачество у нас развелось, мы за то отвечаем. Неужели мы их такими иждивенцами народа в коммунизм потащим?
Говорили коммунисты и о молодых рабочих: ведь как выправился Аркадий Ступин в пакулинской бригаде, день ото дня лучше становится. А Ваня Абрамов? Тупицей считали, а глядите, каким он толковым подручным оказался, когда Ерохин всерьез занялся им! Шефство нужно над учениками, пусть каждый коммунист хотя бы одного ученика возьмет на свою партийную ответственность.
Заспорили об учениках: можно ли им доверить самостоятельную работу по турбине? В споре родилось предложение – расчленить операции на черновые и чистовые, чтобы квалифицированные рабочие выполняли только ответственную, чистовую обработку, а черновые работы делали ученики. Простая мысль, а какую выгоду она принесет цеху!
Нашлись и возражения! значит, каждую деталь со станка на станок перебрасывать? Это еще подсчитать надо, будет ли эффект!
Раздался и другой недоверчивый голос:
– Расчленить-то расчленишь, да разве ученик за тобой поспеет?
Начали прикидывать, подсчитывать.
Именно в это время Воробьев скосил глаза на ручные часы и увидел, что уже половина девятого. Он представил себе, как Груня стоит у двери, вслушиваясь в приближающиеся по коридору шаги...
Обсуждение продолжалось.
Это обсуждение было таким решающим для всего участка, что Воробьев не только не мог скомкать его, но должен был всячески стараться, чтобы люди разговорились. И он это сделал. Когда он снова украдкой взглянул на часы, было без пяти девять.
– Пора кончать, товарищи! – раздались голоса. – Что же мы, до ночи сидеть будем?
Решение заняло еще пять минут, и все уже поднялись и стали собираться домой, когда вошли Любимов и Гаршин.
– Вот это кстати! – воскликнул Ефим Кузьмич. – Начальник цеха и старший технолог. Значит, сразу все и обговорим, самое милое дело!
– Оставайтесь, товарищи, кто не очень спешит, – предложил Воробьев, где-то в глубине сердца отсчитывая минуты и все же понимая, что приход Любимова и Гаршина в самом деле кстати.
Было без четверти десять, когда разговор закончился. Без четверти десять!
Ничего и никого не замечая, добежал Воробьев до дома, через две ступеньки взбежал по лестнице. Дверь не открылась ему навстречу. Пальцы ощутили холодок ключа за наличником. И тогда он вспомнил, что какая-то темная фигура разминулась с ним во дворе, и понял, что это была Груня, – Груня, которая узнала его и не захотела окликнуть!
Не входя в комнату, он побежал догонять ее. Он очень устал за день и очень устал от сумасшедшего бега по улицам. Вместе с желанием успокоить Груню в нем поднялось возмущение: почему, собственно, должны они встречаться урывками, как преступники, боящиеся света? Почему он лишен простого и естественного тепла семейной жизни? Почему он бежит сейчас за нею с виноватым лицом, когда он выполнял свой долг? Было бы так хорошо после интересного и утомительного собрания открыто прийти к ней, к ней и к себе домой, и рассказать ей все, что произошло, и отдохнуть возле нее, и знать, что она друг, опора, жена – жена!..
Когда он догнал и окликнул ее, она стояла на краю пустыря напротив своего дома и не сделала ни одного движения навстречу ему. В полутьме весенней ночи он разглядел на ее лице какое-то одеревенелое, несвойственное ей выражение.
– Грунечка! – воскликнул он и взял ее за руки. От прикосновения его горячих и нежных рук кровь прихлынула к ее сердцу и вместе с тем снова вернулись обида, и гнев, и еще – страх, что сейчас их увидят, что может пройти мимо или заметить их из окна Ефим Кузьмич.
Она с силой выдернула руки и почти побежала по тропе, огибавшей пустырь.
Крупно шагая рядом с нею, он быстро и взволнованно объяснял, что его задержало, и как это было важно, и как он страдал оттого, что она ждет.
– А мне какое дело? – выкрикнула Груня и остановилась. – Мне какое дело, что тебя задержало? Ты должен был предвидеть, предупредить, прислать записку.
– Но ты же запрещаешь это!
– Придумал бы – как, это твое дело! Если бы я не могла прийти, я бы нашла тысячу способов предупредить тебя! – быстрым шепотом говорила она, забывая, сколько раз он ждал ее часами, когда ей не удавалось вырваться из дому. – Если бы ты любил и уважал меня... Если бы ты понимал, что я поссорилась из-за тебя с дочкой... с Ефимом Кузьмичом... что я честью своей рискую ради тебя...
Воробьев вдруг взял ее за локти, стиснул их и властно крикнул:
– Перестань!
Побледнев, она выжидательно и дерзко смотрела ему в глаза.
– Тебе очень нравится играть мною, как кошка мышью? – с горечью спросил он, не отводя взгляда.
У нее дух захватило от возмущения, но все-таки она отметила, что лицо у него несчастное. И тогда ей стало совсем трудно дышать от вновь возродившейся блаженной уверенности – любит!
– Ты же еще и обвиняешь меня? – пробормотала она.
– Эх, Груня, это все не о главном, – сказал он со вздохом и взял ее уже не сопротивляющиеся руки. – Пойдем ко мне, поговорим толком...
– Не могу я идти к тебе, – зашептала Груня. – Меня и так уже люди видели сегодня. Там заговорят, в цех перекинут, старику перескажут... Не могу!
– А пойдем первые скажем всем!
Так как она не ответила, он взял ее под руку и повел, но она упрямо повернула его в другую сторону – к дому. Он подчинился, сжал ее локоть:
– И ко мне не хочешь?
– Уже была! – заносчиво ответила она. – Два часа сидела взаперти!
– Я не виноват, Груня. Так вышло. А ты наказываешь? Или впрямь не хочешь побыть со мною?
– Я и сейчас с тобою.
Помолчав, он заговорил ровным, злым голосом:
– Ну, слушай здесь, на улице. Кончать это надо, Груня. Думаю я о тебе так много, что голова раскалывается. Всю жизнь ты мне перековеркала, иной раз людям, которых уважаю, в глаза смотреть боюсь. От шутки в жар бросает, – вдруг о нас с тобой прознали? И сегодня – надо бы думать о деле, а я, как мальчишка, на часы поглядывал да сокрушался. Не хочу больше! За что мне такое наказание, чтоб любовь свою прятать, словно порок? Не могу я так жить, никому не нужно, чтоб так было: ни тебе, ни мне, ни людям. Пора кончать, Груня!
Она чуть слышно откликнулась:
– Ну что ж... прощай.
– Нет, Груня, не так. Или мы друг друга не любим? Или в любви нашей есть что-нибудь постыдное, дурное? Я бы всему свету показал тебя – вот она, любимая моя, жена моя! А ты... стыдишься меня?
Тогда она заплакала. Припала к нему всем телом и заплакала навзрыд, как всегда делала, если он пересиливал в споре. Она знала, что он – сильный и упорный во всем – теряется и слабеет от ее слез. Глотая слезы, она повторила ему все клятвы, все уверения и снова умоляла:
– Не мучь меня, любовь моя! Не будет иначе, не может быть иначе! Яшенька, милый мой, желанный мой! Не настаивай! Нельзя... Пойдем к тебе, если хочешь. Куда хочешь пойдем. Только не настаивай!
Она первая поцеловала его, и они долго стояли так, в темноте, прижавшись друг к другу, несчастные и счастливые. Идти было некуда: было поздно, один за другим гасли в окнах огня, только в комнате Ефима Кузьмича укоризненно светились два окна.
– Я приду к тебе завтра, милый.
– В восемь?
– Лучше в девять. Мне трудно в восемь. До завтра, любимый.
– До завтра, Груня.
– Ты только люби меня.
– Я ли не люблю тебя, Груня!
– А я? Ты не понимаешь, как мне трудно. Я словно по канату хожу. Милый, милый мой, все ради тебя!
– А если все-таки переменить, Груня?
– Молчи, милый. Я же все продумала. Целые ночи думаю. Поцелуй меня еще, Яшенька!.. Поцелуй крепче, чтоб мне не так страшно было домой идти! Не спит он, Яшенька, видишь, – ждет!
Он смотрел, как она шла к дому по мокрому, темному пустырю, натыкаясь на камни и все замедляя, замедляя неуверенные шаги.
9
Давно ли Аня пугалась того, что в цехе все незнакомо – и люди, и невиданно крупные детали будущих машин. Теперь она бегала с участка на участок как дома, здороваясь и переговариваясь с десятками людей, зная, что у кого не ладится, почему один мастер ходит веселый, а другой ворчит. К ней все чаще обращались и рабочие, и мастера, и начальники участков:
– Анна Михайловна, посмотрите, что мы придумали…
– Анна Михайловна, а что если сделать вот так...
Обращались к ней не по обязанности, а по доверию, как к отзывчивому и энергичному работнику «штаба энтузиастов». Но она была инженером и хотела помогать как инженер.
В техническом кабинете, прямо перед ее глазами, висела диаграмма выполнения графика. Получив суточную сводку, Аня втыкала булавку в новую клеточку и радовалась, если черный шнурок неуклонно полз вверх. Но были кривые, которые скакали то вверх, то вниз, как температура малярика. Были и такие, что упорно тянулись понизу, изредка ненадолго подскакивая и опять сползая. Аня заменила некоторые черные шнурки красными, чтобы они издали бросались в глаза.
Одна из таких линий, кричащих о неблагополучии, отмечала ход обработки диафрагм.
Рядом на доске, озаглавленной «Придумай и предложи!», значилась тема: «Рационализация и механизация обработки стыков диафрагм».
Никто еще не взялся за ее разработку. Подумают, вздохнут, скажут:
– Д-да... задача…
И отступятся.
А красная кривая так и маячила перед Аней.
Она убегала в цех и подолгу стояла возле «Нарвских ворот» или возле слесарей, возившихся с диафрагмами последней ступени – теми самыми деталями, что задерживали весь производственный процесс.
Деталь эта имела вид массивного кольца с намертво вваренными в него стальными лопатками.
Аня знала: когда мощные струи пара под сильным давлением ворвутся внутрь машины, ударяясь о лопатки рабочего колеса и приводя его в движение,– на пути пара встанут неподвижные лопатки диафрагм, своими изогнутыми поверхностями давая пару направление на лопатки следующего колеса... и так, подстерегая пар и направляя его от одного рабочего колеса к другому по волнообразной кривой, на всем пути расположатся умные и непоколебимые руководители движения – движения такой лютой силы и скорости, какое не сразу представит себе воображение человека: вырвись на волю такая струя – перережет, как пила, двухдюймовую доску.
Качество диафрагм требовалось безукоризненное – отливку весом в четыре тонны надо было обработать с точностью до десятых и сотых долей миллиметра.
Когда паровоз пригонял в цех платформы с огромными чугунными отливками, рабочие вздыхали!
– Опять наше мученье прибыло!
Мученье было в том, что диафрагмы отливались не целиком, а двумя половинками. Стыки их были не прямыми, а косыми, срезанными под углом, причем на каждой половине они имели наклон в противоположные стороны, что и создавало трудности: обрабатывать приходилось каждый стык в отдельности.
Аня видела, как с помощью мостового кpaнa устанавливали на шестиметровом столе «Нарвских ворот» половину диафрагмы. Деталь была громоздка и неудобна, ее долго закрепляли, прежде чем резец приступал к обработке первого стыка. Затем снова вызывали мостовой кран, поднимали на тросах, переворачивали и устанавливали тяжеленную отливку, без конца выверяя ее положение. И все-таки идеальной точности не получалось. А рядом ждала вторая половина, и с нею возобновлялась та же возня... Это отнимало массу времени, а гигантский уникальный станок использовался крайне непроизводительно.
– Из пушки по воробьям! – ворчали строгальщики. С каким облегчением выпроваживали они проклятые полукольца, подхваченные тросами крана! А те еще парили в воздухе, медленно приближаясь к участку сборки, когда слесари, завидев их, начинали вздыхать: «Что ты скажешь, опять диафрагмы на нашу голову!»
Слесарям выпадало мучений еще больше, чем строгальщикам.
Стыки «подгоняли» до полной одинаковости вручную. Сойтись они должны были так, чтобы между ними и волос человеческий не поместился. Покрасят слесари один из стыков, сдвинут, багровея от натуги, две половины, потом раздвинут и смотрят по пятнам краски на втором стыке, где какие неровности и отклонения. И так много раз.
– Гляди-ка, еще одна «досадная работа», похуже снятия навалов, – изумился Саша Воловик, присмотревшись к мучениям слесарей. – Неужто ничего нельзя придумать?
Аня так и вцепилась в него:
– Ведь правда же, Александр Васильевич? Возьмитесь! Подумайте!
Он отмолчался, но долго стоял рядом с Аней, приглядываясь к работе товарищей, потом задумчиво повторил:
– Быть того не может, чтоб никакого выхода не нашлось!
Аня понимала, что сейчас Воловик занят своим изобретением, отвлекать его нельзя. Но мысль заронена. В своей личной тетрадке она записала: «Стыки – Воловик?»
Потом рядом появилась вторая фамилия: «Шикин?» И тоже с вопросительным знаком.
Когда она заговорила о стыках с «тишайшим» технологом, Шикин шепотом признался ей, что уже второй год «болеет» этой темой, но, видимо, не хватает таланта или действительно иного способа нет.
Над Шикнным в цехе подтрунивали – уж очень он был застенчив, – но Аня успела убедиться, это человек он знающий. Возможно, Гаршин, его шумный начальник, мешал ему развернуться. Добросовестный и скромный, он делал за Гаршина почти всю его работу, оставаясь всегда в тени. Ане рассказывали, что с Шикиным не раз заговаривали о вступлении в партию, но он неизменно отвечал: «Ну что вы, я ж ничего не сделал такого... С чем я приду в партию?» Многие считали его службистом, исполнителем... а человек, оказывается, второй год изобретает!
Она зазвала Полозова и при нем попросила Шикина рассказать о своих исканиях. Полозов был удивлен: Шикин дерзнул?..
– А что вы скажете насчет бригады – Шикин, Полозов, Воловик? – предложила Аня.
– И Карцева! – добавил Полозов.
Ему представилось, сколько долгих вечеров придется маяться, пока до чего-нибудь додумаешься! И Аня будет, тут же... причем на этот раз, к счастью, без Гаршина, который вечно крутится возле нее.
Она покраснела, отшутилась:
– Какой я изобретатель!
– Зато вдохновитель, – сказал Полозов.
Они уже ушли, а она еще сидела смущенная, щеки горели. Вдохновитель? Звачит, инженером ее никто всерьез не считает? Бегает себе по цеху, суетится, организует учебу и обмен техническим опытом энергичная женщина, – ну и хорошо, спасибо ей, только при чем тут инженер?
Конечно, можно войти в бригаду, а там доказать... но по плечу ли ей эти проклятые стыки? Она поехала советоваться с консультантами в Дом технической пропаганды, побывала на других заводах, изготовлявших турбины, – нет, ничего нового узнать не удалось.
Аня убеждалась: нe она одна беспомощна – опытные технологи ни до чего не додумались. Но когда она подходила к строгальщикам или к слесарям, ей было стыдно смотреть на них, – казалось, их глаза говорят ей: чего ты тут вздыхаешь? Тебя пять лет учили, чтобы ты умела помочь. Не умеешь, так проходи мимо, от твоего сочувствия нам не легче!
Она рассказала об этом Гаршину, он расхохотался: – Вот еще причина для мировой скорби! Что ж тогда мне, старшему технологу, – повеситься? В производстве, Анечка, немало таких паршивых операций, что, как ни крути, изменить их нельзя. А турбины выпускаются, земля продолжает крутиться, и нашего брата из-за такой малости не считают ни невеждами, ни дармоедами.
Войти в бригаду он отказался:
– До того ли мне сейчас, Анечка? Я и так весь в мыле!
Зато Воловик принял ее предложение как нечто само собою разумеющееся:
– Уж придется, вот только станок докончим. И с самого начала – бригадой. Неправильно я работал – в одиночку.
Аня перечеркнула в тетрадке вопросительные знаки, надписала: «Комплексная бригада». В конце списка ей очень хотелось приписать: «Карцева». Но не решилась.
Однако в составе бригады, утвержденном начальником цеха, она увидела свою фамилию. Руководителем бригады назначался Полозов. Значит, он все-таки включил ее – «для вдохновения»?
В тот вечер, уходя из цеха, она столкнулась с Алексеем у выхода.
– Что это вы так сердито глядите? – весело спросил он и подхватил ее под руку. – Пойдемте прогуляемся. Голова гудит.
– Не сердито, а... просто вы меня запихнули в такое место, где я скоро забуду, что я инженер, только и останется вдохновлять других!
Он отстранил ее и внимательно, с улыбкой поглядел в ее нахмуренное лицо:
– Обиделись?
– Разозлилась.
Он покрепче взял ее под руку и спокойно повел дальше. Конечно, он думает: блажит женщина!
– Это хорошо, что вы разозлились, – заговорилАлексей. – А насчет места – вздор! Если вы действительно инженер, а не барышня с дипломом, вы себя и тут проявить можете, да еще как!
– А я и не собираюсь опускать руки!
– Тогда в чем же дело?
Помолчав, он сказал:
– А все-таки вдохновлять обязательно нужно. У вас это хорошо получается.
– Почему?
– Ну, это уж я не знаю, почему. Такая уродилась, наверно!
Аня молча улыбалась. Злость прошла.
– Шикин просто влюблен в вас, – продолжал Алексей. – И ваши женские чары тут ни при чем, не воображайте. Вы в него поверили, что ли, или вид у вас такой, будто вы в каждого человека верите, что может он придумать такое, до чего никто еще не додумался. Правда, это у вас здорово получается.
Он как будто говорил серьезно, но голос у него звучал, как всегда, немного насмешливо.
– Что ж, буду рада, если под моим влиянием вы придумаете нечто небывалое.
– Но и влияние должно быть под стать! – сказал Полозов.
Они, не сговариваясь, пошли по центральной заводской аллее – длинной и сумрачной. В это время по всей территории завода вспыхнули фонари, желтые отсветы легли на аллею, и показалось, что она качается, – тени голых деревьев, раскачиваемых ветром, мотались под ногами.
– Я сейчас, кажется, понесу ересь, – вдруг сказал Алексей. – Но раз уж подумал, скажу. Понимаете, когда женщина работает где-либо... ну, хотя бы и на производстве... все равно она, во-первых, женщина, и у нее есть такие средства воздействия. He раскрывайте так удивленно глаза, это еще только начало. Так вот, она обязательно должна вдохновлять. Обязательно! Ведь у каждого человека есть самолюбие, а если женщина ждет от тебя чего-то большого, самолюбие разыгрывается. И тогда человек может сделать все на свете. Ну что, ересь?
– Как бы там ни было, учту.
– Это я вовсе не только о вас говорю.
– А я вовсе не только на себя принимаю такую страшную ответственность! Поставить, что ли, на собрании вопрос о том, как выполняют женщины эту свою роль? С докладом Кати Смолкиной, а?
– Смейтесь, смейтесь! Может, это звучит и смешно. А только каждая женщина, если она настоящая женщина, в глубине души сама понимает это. И использует. Что, не так?
Аня с любопытством взглянула на него:
– А ваше самолюбие разыгралось… ну хотя бы с этими стыками?
Он вдруг решительно увлек ее вперед, к большой луже, и они вместе перескочили ее.
– Ишь ты! А я думал, не перескочите и вляпаетесь в лужу, – сказал он. – Так бы вам и надо, не кокетничайте и не будьте чересчур любопытны!.. А в бригаде по стыкам, Аня, вам обязательно нужно поработать.
Они уже вышли на проспект, когда Аня со вздохом призналась:
– Не знаю, Алеша, и хочется и боюсь. У меня ведь тоже есть самолюбие. И мне трудно. Я очень неуверена в себе.
– А я думаю, только болтуны и пустозвоны вполне уверены в себе. Вроде Бабинкова, – ответил Алексей и дружески пожал ее пальцы. – Ничего, Аня, вы только не робейте!
Сидя в своей одинокой комнате, Аня то и дело улыбалась, вспоминая прогулку с Алексеем. Славный он. Но разве я с ним кокетничала?
Весь день Аня мысленно рисовала себе эти злосчастные косые стыки и старалась понять, каким путем следует идти, чтобы придумать новый, более простой способ их обработки.
Но жизнь ворвалась в ее планы и надолго отвлекла ее.
После работы к ней забежал Воробьев: – Пойдемте, Анна Михайловна, на карусели. Торжуев-то вышел, Ерохина опять на обдирку вернули! Расстроен он... прямо лица на нем нет!
Когда они подошли к каруселям, возле одной похаживал Торжуев, зажав в зубах затейливую трубочку, а возле другой в глубокой задумчивости сидел Ерохин. На планшайбе торжуевской карусели вызывающе вертелась махина цилиндра, а на планшайбе ерохинской карусели уныло кружилась половина обоймы, и резец, со скрежетом вонзаясь в металл, обдирал с нее толстую стружку. Между двумя карусельными станками, как воплощение начавшейся борьбы, громоздилась еще одна отливка цилиндра, предназначенная для второй турбины и привезенная на черновую обработку. Эта махина, тусклая, с рыжими пятнами, была похожа на обычный печной горшок, но горшок таких размеров, что только сказочным великанам впору варить в нем свою великанскую похлебку.
Заметив, что за его работой наблюдают, Торжуев особым, щегольским движением вскочил на быстро вращающуюся планшайбу; перебирая ногами, добрался до цилиндра, ухватился за него, заглянул внутрь и, сделав вместе с ним несколько кругов, с таким же щегольством оторвался от цилиндра и боком соскочил с планшайбы. Проделав этот запрещенный правилами безопасности номер, Торжуев зевнул, скосил глаза на Воробьева и Карцеву и с ухмылочкой сказал:
